ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Елена Пудовкина

Из цикла «Семейные истории»

Памяти моей бабушки

Нины Аркадьевны Бухариной

(Черняк-Тубянской)

«Высший дар — нерожденным быть».^[1]

Кто рожден, тот уже наказан,

И страданием искупить

Появленье свое обязан.

То-то бабушка весела

В годы старости пребывала —

Тех кругов, что она прошла,

Дант не ведал и тех подвалов

не видал. Никакой воде

не отмыть от души и тела

знак зловещий «НКВД»,

как не вычеркнуть страх из «Дела».

Десять лет лагерей. Потом

Ничего ее не страшило,

И над бездной, прикрытой льдом,

пританцовывая, ходила.

Памяти моего дедушки

Тубянского Михаила Израилевича

1

Читаю расстрельное «Дело»

деда моего Михаила.

Читаю «Дело» и плачу

над каждой его страницей.

Я не видала деда,

я с ним не говорила,

я жизнь прожила иначе,

и он мне даже не снится.

Не знаю, что ждет за гробом

и может ли состояться

там встреча. Или, забыв о прошлом,

там только хвалу поют.

…Голуби в серых робах

в окна мои стучатся,

стучатся в окна и просят

пайку свою.

2

Шапиро, Голуб, Перельмутер,

Гаркавенко, Слепнев и Вяткин,

убийца Поликарпов… Эти люди

когда-то деда моего пытали,

а арестовывал его Мирзоев.

И, может быть, покажется кому-то,

что прошлое у нас светло и свято,

(а что не свято — лучше позабудем)

и что в приличном доме не пристало

вслух поминать эпоху мезозоя:

все ели всех — такое было время.

Забудь о нем и повторяй за всеми:

«Шапиро, Голуб, Перельмутер, Вяткин

ни в чем не виноваты». И не вякай.

3

Лишь два допроса выдержал… Судьбы

лицо оскалилось в ухмылке молодецкой.

Он все признал. Он подтвердил, что был

шпионом и японским и немецким,

что сгинувших в тюрьме востоковедов

сам вербовал он, всех до одного.

А я в слезах расхлебываю беды,

читая «Дело» деда моего.

1937

Отсвет трагедии падает на лицо

девочки спящей.

Ей не дано узнать, что с ее отцом

в прошлом и настоящем

происходило, что ныне идущий год

перечеркнула пуля, пройдя навылет.

Девочка спит. И не сбудется ничего,

что нашептала ей бабуся-сивилла.

          _______________________

В старости голос крови звучит сильней.

Я ж вспоминаю, сколько во мне кровей

перемешалось, и слушаю разговор,

Переходящий у них временами в спор.

Пастор — прапрадед один,

                                 а другой — раввин,

третий — выходец из степных равнин и дворянин…

Но кровь вопиет безмолвно, что Бог един.

И разговор стихает. Вступает хор.

Открытые среды в фойе Стравинского

1

О несбыточном скрипка поет,

из концертного зала в полет

отправляя нас по одному

к тем высотам, куда никому

долететь нереально.

Что ж ты, скрипка, с душою творишь?

Не душа — обезумевший стриж,

раз за разом верша виражи,

разбиваясь о стекла, кружит

в кубе над Театральной...

2

Я недостойна музыки. Она

из чина херувимов, серафимов

нисходит, накрывает, как волна, —

внезапно, грозно, неостановимо…

3

Эльфы танцуют под арфу

на городской поляне —

на площади Театральной.

Из окна Мариинки,

из стеклянного куба,

их позволено видеть

избранным меломанам.

Россыпи звуков и бликов

эльфам дороже злата.

Но превратятся в слитки

те, что сейчас крылаты.

4

Пересеченье улицы с каналом

 рождает музыку.

                     А все эти машины,

спешащие сейчас по Декабристов,

и катера, и велосипедисты —

вся эта городская мешанина

войдет в нее; останется в анналах,

останется в небесной партитуре,

где место есть и Штраусу, и Листу,

и трубачу, и даже трубочисту,

и тихому дыханию, и буре.

5

Не только купина, но каждый куст

подобен музыке и знает голос Бога.

Он многоцветен летним днем и много-

печален осенью; но и зимой не пуст:

он из ветвей пространство создает,

где звуками становятся синицы,

а сам он превращается в киот,

в котором Богу трудно уместиться.

6

Скрипач играет жизнь мою.

Она летает одиноко.

Кричит, как чайка.

               Только я-то

ведь думала, что я пою.

Скрипач играет жизнь мою,

и бьет от этой скрипки током

от высочайшей ноты, взятой,

верней украденной, — в раю.

1. Софокл. «Эдип в Колоне»; любимая бабушкина поговорка.