МНЕНИЯ

Юрий Курикалов

Сумерки, XXI век. Инволюция?

Гуманитарный тормоз прогресса

Куда грядет человечество? Хотелось бы верить, что путь в будущее лежит через тернии к звездам. Правда, верить в это становится все сложнее: за два десятилетия XXI века звезды померкли, а тернии стали гуще.

Между прочим, о звездах. Не так давно, в октябре 2018 года, в мире братьев Стругацких неудачно завершилась первая экспедиция в глубокий космос. Стартовала она 7 ноября 2017 года в направлении созвездия Лиры. Корабль достиг околосветовой скорости, но на 344 сутки связь прервалась… По мановению авторов герои экспедиции не погибли, а переместились во времени на столетие вперед — в XXII век.^[1] Это время полного расцвета человечества, мир Полудня. Обратим внимание: к Полудню история движется весьма последовательно, в день 100-летия Великой Октябрьской социалистической революции люди отправляются к звездам… Сейчас мы улыбаемся, но дело только отчасти в переоценке исторического значения отечественной революции. По сути, причина в излишнем оптимизме фантастов. Однако этот оптимизм появился не на пустом месте.

XX век продемонстрировал невиданную динамику — и развития техники, и социальных сдвигов. Неимоверными были и масштабы уничтожения в двух мировых войнах. И все же спустя какое-то десятилетие после второй из них стало казаться, что все беды позади, а теперь найден путь устойчивого прогресса. Идеологические окраски в данном отношении не принципиальны. В любом случае речь шла о пути к расцвету на базе перманентной научно-технической революции. На практике, однако, выяснилось, что справиться с социальными проблемами не так просто, как расщепить атом и полететь в космос. Да, технический прогресс и теперь продолжается высокими темпами. И все же улыбка по поводу былого оптимизма не случайна. Мы смутно понимаем, что вектор движения сильно изменился. Чувствуем не приближение Полудня, а сгущение сумерек.

Чувствуем, но боимся себе в этом признаться. Тем не менее если это так, если подспудное отступление цивилизации носит глобальный характер, то в чем же дело? Думается, что по большому счету не в экономике и не в политике. Дело в самом человеке.

Человек — существо по своей природе ограниченное, как бы мы на него ни смотрели: с научно-натуралистической или духовно-религиозной точки зрения. С этой ограниченностью сталкивается уже сама идея безграничного прогресса. Казалось бы, решение в прогрессе природы человека. Однако очевидно, что ограниченность, о которой речь, — это наличие у человека конкретной духовно-телесной природы. Такая конкретность человеческого бытия традиционно воспринимается как ценность, в том числе ценность духовная. В сознании этой ценности сходятся монотеистические религии и светский гуманизм, во многом другом вступающие в острую конфронтацию. Согласно библейской формуле, человек создан «по образу и подобию» Бога. Гуманизм, даже внерелигиозный, раскрывает высшую суть человека, своего рода «божественность» — в свободе и способности к творчеству. С другой стороны, телесность человека означает наличие в нем животного начала, «звериного образа». По совокупности обе части составной природы человека являются мощной консервативной силой, скрыто противостоящей прогрессу.

Стремление преодолеть подобное торможение со стороны «человеческого фактора», по-видимому, не в последнюю очередь стоит за идеей НБИКС-революции^[2] — «киборгизации» человека, его превращения в некоего пост-человека путем «технобиоэволюции», а конкретнее — путем радикального изменения природы человека неограниченным применением к нему технологий. Вместе с тем отказ от собственной природы, трансгуманизм в широком смысле слова, может стать при определенных условиях приемлемым или даже желательным для части людей, но не для всех. Тем более если такой трансгуманизм не предъявляет убедительной альтернативы «обычным» человеческим ценностям, опираясь, по существу, только на завоевания технического прогресса.

«Завоевание» в контексте разговора о техническом прогрессе — не случайное слово. Война в очень большой степени — источник прорывов в развитии техники, недаром сами слова механизм и машина происходят от общего названия боевых устройств у древних греков. С внедрением техники ассоциируется нарушение органичности в жизни общества. Конкиста «машинообразия», ползучая агрессия против традиционных ценностей встречает сопротивление в консервативной основе человеческой природы — это можно охарактеризовать как гуманитарную антитезу прогресса, или, попросту говоря, его «гуманитарный тормоз». Здесь видится источник многообразных общественных и духовных движений, от которых упрямые сторонники прогресса предпочитают отмахнуться, припечатав их словом «реакция». Можно ответить на это политпоэтической декларацией Андрея Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек!» И еще неплохо задуматься: не представляет ли в самом деле непреклонный прогресс прямую угрозу существованию человечества?

Опасней ядерной войны

На свой лад задуматься над поставленным вопросом побуждает просмотр кинофильма «Инволюция», который в 2019 году стал доступен российскому зрителю через Интернет. Премьера фильма на английском языке состоялась раньше, в 2018 году, хотя международный коллектив его создателей возглавляет российский режиссер и музыкант Павел Хвалеев. Лента заведомо не была рассчитана на кассовый кинопрокат, а в рамках экспериментального кино, по-видимому, ее успех довольно относительный. Тем не менее вызывает симпатию движение на экране мысли и чувства, нечто живое на фоне кинематографического конвейера.^[3]

Появление очередной киноантиутопии удивление не вызывает, скорее озадачивает наукообразное название. Впрочем, и это само по себе не ново — вспомним «Матрицу». И все же: в случае «Инволюции» название провоцирует. Даже для тех, кто не станет наводить справки о значении слова, оно звучит как противопоставление эволюции. И содержание фильма названию соответствует. Речь идет о вырождении человечества. Причем такого, от которого «миру наступают кранты».^[4] Опасней ядерной войны для человечества оказывается само неуклонное шествие вперед современности. «Вперед» приобретает смысл — в пропасть, поскольку означает нарастание всеобщего отчуждения и тотального психоза на этой почве. Главный герой фильма, молодой человек Хемминг — один из шарниров хрупкой системы управления этого глобально-психопатологического общества. Он профессионально занят наиболее важным для безопасности такого общества делом — дистанционной психотерапией.

Открытие «инволюции» играет в ленте роль одной из завязок сюжета. Установлено, что человечество достигло вершины эволюции, а сейчас идет обратный процесс — инволюция. Люди все меньше используют разум и все больше отдаются под власть аффектов. Из-за этого сокращаются лобные доли мозга, которые отвечают за ассоциативное и аналитическое мышление. Сознание почти полностью заглушено эмоциями. По существу, люди постепенно превращаются в говорящих обезьян. Аффекторное поведение ведет к нарастанию неконтролируемой агрессии в обществе. От происходящего вырождения нет никакой вакцины, разве что люди вновь станут проявлять усилия к разумному поведению. Цивилизации грозит самоуничтожение. Последующие события в фильме подтверждают этот неутешительный прогноз палеоантрополога Александра Белова.^[5] Олицетворением садистски агрессивной человекообезьяны выступает пациент Хемминга, подобающим образом именуемый Каин.

В принципе тема «инволюции», представленной как биологическая деградация, лишь придает бо`льшую рельефность идее фильма, но никак не является в нем ключевой. Гораздо важнее сделанная здесь зарисовка плачевного итога глобализации. «Мы все как крысы, — говорит Хеммингу один из персонажей фильма. — Десять миллиардов! Когда я был такой же молодой, как ты, этот шарик с трудом семь миллиардов вокруг солнца возил. Тридцать лет назад они все мечтали о европейской безопасности. Им захотелось на халяву в новый Ноев ковчег попасть. А теперь разницы никакой нет. Что Запад, что Восток». Предельная моральная дезинтеграция предельно плотно проживающего общества — вот основа неустойчивости этого общества к стихийной вспышке массового деструктивного психоза. Цепная реакция насилия и взаимного истребления приводит род человеческий к гибели.

Возлюбленная Хемминга Лив — из семьи привилегированного класса, который, казалось бы, может создать себе уютные убежища посреди глобального крысятника. Действительно, семья Лив обитает в особняке «Райские кущи»… И все же здесь нет спасения от тотальной деградации. В итоге порочно-аффективные небожители истребляют друг друга.

Не удается и лично-интимное спасение от коллапсирующего общества. Пунктирно показанная история любви Хемминга и Лив лишена шекспировской жизненной силы, но все же в ней слышен отзвук трагедии Ромео и Джульетты. Эта трагедия символически передана в сне, рассказываемом Хеммингом Лив: «Я пытаюсь достать со дна реки арфу, мне это удается. Я хочу отдать ее тебе, чтобы ты сыграла. Но в этот момент раздается волчий вой. Даже не вой, а рев раненного зверя. И ты исчезаешь».

Каин снова убивает Авеля. Ромео и Джульеттта середины XXI века погибают нелепо и безвестно, не принося в окружающий мир искупление. В концепции фильма земной мир обречен, люди иных планет найдут окаменевшие останки выродившегося человечества.

Инволюция без деградации

Фильм как нельзя лучше иллюстрирует, что такое гуманитарный тормоз прогресса. Не должно удивлять то, что слово «гуманитарный», вызывающее ассоциации с чем-то благоприятным для человека, в данном случае приобретает негативный смысл. Человек в фильме рушится самой своей аффективной природой. «Звериный образ» не столько противостоит прогрессу, сколько загоняется под давлением в его оболочку. Отчуждающие стенки ультрацивилизации создают условия взрыва самоуничтожающей дикости. Другая сторона природы человека в этой ситуации, по сути, призрачна. Поэтому итогом становится не восстановление человеческой ценности, а полная гибель человечества.

Вряд ли стоит футурологически оценивать вероятность тотального краха цивилизации по сценарию фильма. Ситуация заведомо условная, хотя и не лишенная правдоподобия. Это не рабочая гипотеза, а мысленный эксперимент.

Само понятие инволюции не столь однозначно, как подразумевается в названии киноленты. Антонимы эволюция (evolution) и инволюция (involution) исходно означают развертывание и свертывание. В обычном словоупотреблении мы склонны отождествлять эволюцию с развитием в целом, и если инволюция — противоположность эволюции, то она синоним антиразвития, то есть регресса или деградации. Не примитивизируем ли мы, однако, представление о развитии? Вот в понимании П. Тейяра де Шардена, известного палеоантрополога и мыслителя XX века, инволюция — «обратное развитие». Это процесс, противопоставляемый не развитию, а развертыванию как определенной стадии развития.

Эволюция, развертывающее развитие — этап продуцирования многообразия, расхождение (дивергенция) форм друг от друга, увеличение различий, возникающих в ходе развития. Свертывающее развитие — этап, когда возникает некая объединяющая организация, конвергенция обособившихся форм. По Тейяру де Шардену, такая инволюция определяется в конечном счете «трансцендентным очагом „Омега“, одновременно началом необратимости, движущим и собирающим началом этого обратного развития».^[6]

Не углубляясь в мистическую доктрину о «точке Омега», нельзя, тем не менее, не признать, что идея двух стадий развития — «развертывающей» и «свертывающей», «прямой» и «обратной» — имеет глубокие философские основания. По существу, это классическая диалектика единого и многого, великолепно раскрытая уже Платоном и подхваченная Гегелем. Инволюция по Тейяру де Шардену — то же, что снятие в диалектике Гегеля. В широко известном изложении «диамата» снятие заменяется близким по смыслу понятием синтез.

О чем идет речь? Например, в приложении к развитию биосферы: развертывающееся многообразие биологических видов находит снятие в одном из них — Homo Sapiens. С формированием человека развертывание разнообразия биологических форм как бы теряет значение, перестает быть развитием. Человек является высшей формой жизни на Земле прежде всего за счет того, что в нем развитие приобретает совсем другой смысл. То, что мы наблюдаем в человеческой истории, есть развертывание многообразных форм цивилизации, основной «биологический элемент» которых, человек, по своей принципиальной сути — един среди всех этих форм. Причем един не только по форме тела, но и по своей сути, принципиальному «образу и подобию».

Новое Средневековье?

Признание возможности инволюции без деградации в отношении истории вступает в противоречие с получившей широкую известность концепцией цивилизационных циклов и с родственным ей учением об этногенезе Л. Н. Гумилева. В теориях этого рода, по существу, проводится аналогия общества с биологическим организмом. Субъекты истории, как бы их ни называть (культуры, цивилизации, этносы), неизбежно проходят путь от рождения и развития к зрелости, а затем к старению и смерти.

В действительности «историческому оптимизму» остается место, если рассмотреть цивилизационные циклы в версии одного из родоначальников данной концепции — проницательного британского историка Арнольда Тойнби. В его исследовании можно даже найти однозначный пример инволюции в истории. Речь о переходе от Древнего мира к Средним векам.

Закат античной цивилизации, безусловно, был связан с культурными утратами, «варваризацией». Исчезали условия для утонченного эстетизма и интеллектуализма, примитивизация общества располагала к усилению «звериного образа» в человеке. Сумерки сгущались, казалось, что наступает ночь. И все же Средние века «темными веками» не стали — именно благодаря исторической инволюции. Всемирное духовное объединение христиан, Церковь, «свернула», сконцентрировала в себе заряд нового гуманизма и духовного универсализма, стала «снятием» потерявшего устойчивость многообразия языческого мира. Тойнби отмечал, что в этой ситуации «Церковь играет роль яйца, личинки и куколки», хотя к этой роли и не сводится: «…универсальная Церковь обладает достаточной внутренней силой, чтобы в период опасного междуцарствия, когда на смену гибнущему социальному телу приходило в муках другое, стать жизнетворным центром, ядром нового общества».^[7]

Может быть, что-то подобное происходит с человечеством и в наше время? Сгущающуюся «тень Люциферова крыла» Александр Блок увидел уже в начале XX века, но ощущение сумерек гораздо шире распространилось после окончания Первой мировой войны. Именно тогда в Европе резонансной стала работа русского философа Николая Бердяева «Новое средневековье». «Индустриально-капиталистическая эпоха оказалась хрупкой, она сама себя отрицает, она порождает катастрофы. Мировая война с ее неслыханным ужасом порождена этой системой. Современный империализм вырос в недрах этой системы. Он пожирает сам себя. <…> Конец капитализма есть конец новой истории и начало нового средневековья, — писал Бердяев. — „Прогресс“ прекратится с окончанием новой истории. Будет сама жизнь, будет творчество, будет обращение к Богу или к диаволу, но не будет „прогресса“ в том смысле, в каком одержим был этой идеей XIX век… Средневековье не есть эпоха тьмы, но оно есть ночная эпоха. Душа средневековья — ночная душа, когда раскрывались стихии и энергии, которые закрылись потом для сознания трудового дня новой истории…» Особую надежду возлагал Бердяев на возрождение Церкви и ее одухотворяющей роли в обществе: «Церковь есть охристовленный космос. Это должно перестать быть отвлеченной, теоретической истиной, должно стать истиной жизненной, практической».^[8]

Не только Бердяев и большинство оказавшихся в эмиграции представителей русской культуры «серебряного века», но и многочисленные поборники духовного возрождения на Западе видели в раскрытии подлинного содержания и внутренней энергии христианства возможность противостоять нарастанию сил зла, угрозе наступления «эпохи тьмы». Это неоднородное, но внутренне мощное движение составляло своего рода ось противостояния лучшей части человечества воинствующим ордам тоталитаризма всех мастей. Словно сбывалось смутное прови`дение того же Блока: «Впереди — Исус Христос».

Отдавая должное тому, что по праву можно назвать христианским возрождением XX века, следует отметить, что в XXI веке судьба христианской духовности складывается непросто. Не пытаясь сейчас раскрыть эту сложную тему, констатируем все же, что стать «охристовленным космосом» — жизнетворным центром нового общества, как это было в конце Древнего мира — Церковь в современном состоянии не готова.

Тем не менее сравнение сумерек современности с закатом Античности продуктивнее, чем обескураживающая аналогия с концом биологического организма. Полезно взглянуть на проблему несколько шире: поставить вопрос о «средневековьях» в истории^[9], а еще лучше — о циклическом чередовании эпох, ни одна из которых принципиально не рассматривается в качестве «упадка».

Перезагрузка обязательна

В концепции одного из выдающихся социологов XX века Питирима Сорокина стадии исторических циклов, во избежание поверхностных аналогий, обозначены нарочито абстрактными терминами. Согласно этой концепции социокультурной динамики, происходит последовательное чередование трех типов культурных систем — идеационной, идеалистической и сенситивной. Цикл замыкается возвращением от сенситивной культуры к идеационной.

Менталитет общества в каждой из культурных систем основан на своем особом принципе. Идеационный тип культуры основан на принципе «сверхчувственности и сверхразумности Бога как единственной реальности и ценности»^[10] — по сути, проще было бы назвать такую культуру религиозной (Сорокин, видимо, хочет избежать смешения с «религиозной культурой» в стереотипном понимании). Все просто и с третьим типом культуры, принцип которого в том, что «объективная реальности и смысл ее сенсорны»^[11], а интересы человека почти целиком лежат в области чувственно воспринимаемого. Сенситивная культура — преобладание в обществе «стихийного материализма», ведущего к власти аффектов и угрозе, о которой предупреждает фильм «Инволюция».

Что касается идеалистической культуры, то для погруженных в нее людей «объективная реальность частично сверхчувственна и частично чувственна».^[12] Таким образом, первый и третий типы по П. Сорокину — «монистические», а второй является некой комбинацией их принципов. В целом типы культуры не ранжируются здесь по ценностной шкале. Правда, второй тип культуры в концепции П. Сорокина наименее ясно очерчен и получает статус неустойчивой переходной формы. Представляется, что ему внутренне наименее знаком данный тип культуры, в связи с чем наименее разработан и этот элемент концепции.

П. Сорокин, по существу, не раскрывает механизм смены типов культурных систем. Социокультурная динамика раскрыта главным образом через анализ нарастания деформаций и нестабильности в сенситивной культуре. Таким путем П. Сорокин подводит к мысли о неизбежности перехода к устойчивой альтернативе — идеационной культуре. Данный подход оставляет интеллектуальную неудовлетворенность, побуждающую к поискам более целостного варианта концепции. В этом плане удачной представляется идея признать ключевым принципом циклического чередования типов культуры «динамику креативности» — изменение характера творчества при переходе от эпохи к эпохе^[13].

В первом типе культуры господствует принцип авторитета традиции, духовного канона. Допускаются исключительно авторские варианты элементов канона. Переход ко второму типу культуры отмечен постепенным усилением значимости этих авторских вариантов и превращением процесса их создания в автономное творчество. При переходе к третьему типу автономное творчество завоевывает полную самостоятельность от канона. От первого типа культуры к третьему происходит инверсия отношения к инновациям — переход от почти полного их неприятия к своеобразному фетишизму новизны. Это приводит в конечном счете к чрезмерному усложнению общественной жизни. Наступает естественная человеческая реакция, требующая ее упрощения — включается тот самый «гуманитарный тормоз». В конечном счете достигается преодоление накопившейся сложности, происходит «перезагрузка цивилизации». Формируется новый канон, «новая парадигма».^[14]

Надо особо подчеркнуть, что перезагрузка цивилизации не связана непременно с «опрощением» общества в смысле его примитивизации. Действительно, неверно представление о том, что развитие обязательно связано с усложнением. Подлинный переход на следующую ступень развития происходит именно путем снятия сложности за счет принятия новых идей, новых продуктивных принципов. Например, алфавитное письмо проще иероглифического, но в целом перспективнее как путь развития письменности. Монотеизм, восторжествовавший на исходе античной цивилизации, подразумевает картину мира логически более стройную — и в этом смысле более простую — чем языческое многобожие. По сути, средневековая теократия стала своего рода школой, где воспитывалось единое рациональное понимание законов природы и общественной жизни, предначертанных свыше всемогущим Божеством. И это принципиально главное для данной эпохи, не перечеркиваемое дикими ошибками в процессе такого обучения.

Вперед и выше

В итоге мы обнаруживаем, что идея цикличности исторического развития не противоречит идее инволюции, а логически с ней соотносится. Собственно, развитие и есть чередование эволюции и инволюции. Признание этого позволяет по-настоящему понять, что такое спираль развития — не плакатная схема «железного закона» марксистской диалектики, а образ подъема в процессе чередующегося развертывания и свертывания. Это еще и образ реальной возможности выйти из замкнутого круга, поднимаясь на ступень выше. Однако такой выход не предопределен — как любое преодоление пограничной ситуации. Более того, для конкретного субъекта истории спираль может завернуться вниз, стать «воронкой» — путем к гибели.

На исторических примерах можно видеть, что выход общества из пограничной ситуации, «перезагрузка» его уклада может происходить по очень разным сценариям, два из которых наиболее значимы. По первому сценарию — кризис ведет в конечном счете к краху. Старую общественную систему сметает катастрофа — завоевание извне или радикальная политическая революция. Следующая фаза будет относительно более примитивной. Такой сценарий катастрофы является преобладающим в истории, но не един­ственным исходом из «бедствий прогресса». По второму сценарию — общество вовремя вырабатывает иммунитет к фетишизму новизны и прочим издержкам сенситивности. При этом формируется стой­кая духовная культура, ориентированная на определенный канон, но предполагающая его личностное осмысление и авторское раскрытие. В категориях П. Сорокина это скорее «идеалистический», чем «идеационный» тип культуры.

Изложенные варианты культурного цикла имеют достаточно прямые исторические соответствия. Европейская цивилизация проходила «перезагрузку» в первые века новой эры, отсчет которой от Рождества Христова знаменателен — общество в течение этих веков стало христианским. Общество Западной Европы после разрушения здесь варварами позднеантичной цивилизации начало новый цикл с относительно упрощенного «идеационного» уклада. На Востоке Римской империи, в Византии, христиане стали наследниками развитой цивилизации и практически без потерь достигнутого преобразовали ее в форму канонически-ориентированной духовной культуры. Зримым выражением этой новой формы стали восхищающие нас сегодня памятники иконописи и храмовой архитектуры.

В период зрелого Средневековья, в XII—XIII веках, культуры Восточного и Западного христианства уже равно «идеалистические» — при всей разнице, обусловленной различием генезиса и политическими коллизиями. Это тип «теократического» общества, в целом консервативного, но не статического, а динамичного — пронизанного яркой духовно-интеллектуальной жизнью. Именно «средневековая интеллигенция», сформировавшаяся в рамках такого общества, стала почвенным слоем ростков новой эпохи, перехода на следующую ступень развития.

Развитие общества ограничено степенью отчуждения в нем человека, «комплексирующий» рост цивилизации должен получить снятие — это непреложный закон истории. Гуманитарный тормоз включается на всех уровнях культуры, от «верхов» до «низов». В «верхах» это выражается в нарастании интенсивности всякого рода «ретроградных» — консервативных и архаизирующих — общественных течений. В «низах» сопротивление проявляется прежде всего как «пофигизм», игнорирование теряющих кредит доверия политических и культурных надстроек. Однако настроение сенситивности в дурном качестве, «вульгарный материализм» проникает во все поры социальной жизни. Этот латентный, но тотальный кризис опаснее, чем прямые социальные конфликты, которые до поры до времени удается спрятать и подавить. Финалом нарастания «дурной сенситивности» может стать полная дезинтеграция общества, изображенная в фильме «Инволюция».

«Инволюция», как и ряд других антиутопий, предрекает «воронку истории» для человечества в целом — Апокалипсис. Христианское мировоззрение, даже в самом оптимистическом варианте, как у П. Тейяра де Шардена, также склонно к ожиданию катастрофического характера «финальной инволюции». Однако по поводу срока Апокалипсиса Христос говорит: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один».^[15] А апостол Петр своим современникам, ожидавшим скорого конца света, сообщил, что «у Господа один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день».^[16]

Безгранично раскрытие образа Божьего в человеческой душе. Два тысячелетия новой эры и особенно последние три столетия дали человечеству возможность овладеть многими тайнами природы и невиданно высоко подняться над уделом умственно-слепой ее части. Возможно, сегодняшняя «духless» — лишь пауза после коллизий невиданного напряжения и трагизма этого подъема. Не только со светски-гуманистической, но и с христианской точки зрения нельзя исключать, что в третьем тысячелетии человечеству предстоят новые духовные свершения. В любом случае современный мир не обойдется без «изменения парадигмы», ключевой момент которого — отказ от кумира века сего, безудержного потребления. Вопрос в том, сколько времени и какие потрясения необходимы, чтобы переход общества от «сенситивно-конвульсивного» состояния к чему-то более достойному Человека из несбыточной мечты превратился в неотложную потребность.

Сумерки сгущаются в период смены эпох, когда «человеческий фактор» не поддерживает развитие, а подспудно ему сопротивляется. Это опасный период гуманитарного торможения, время усиленного «брожения умов», в том числе расцвета ретроориентированных и консервативных общественных движений. Такая «ретроактивность» в значительной степени оправдана — не политическими пристрастиями, а консервативностью самой природы человека и константами его основных духовных ценностей. Милосердие, любовь, просветление остаются такими константами, как бы ни менялись их формы проявления в культурах разных эпох. Однако принятие этой простой истины вовсе не обязывает нас становиться консерваторами. Обязывает оно лишь к неприятию позиции трансгуманизма, установки на преодоление «человеческого фактора» путем радикальной биотехнической трансформации человека. В третьем тысячелетии, как и во втором, движение вперед и выше по Лестнице Истории возможно в рамках привычной нам человеческой природы. Важно только понять, что и в новом тысячелетии, как с незапамятных времен, такое восхождение неотрывно от усилий по гуманизации общества и духовному самосовершенствованию личности.

1. Стругацкий А. Н., Стругацкий Б. Н. Полдень, XXII век (Возвращение). М., 1967. Часть первая. Двое с «Таймыра».

2. НБИКС — сокращение от «нано-, био-, инфо-, когно-, социо-». Исходным моментом данной формы «революционного движения» можно считать представленный в 2003 году Национальным научным фондом (США) доклад «Конвергирующие технологии для улучшения человеческой функциональности. Нанотехнологии, биотехнологии, информационные технологии и когнитивная наука». Дополнение первоначального НБИК социогуманитарными науками и технологиями принимается не всеми адептами движения. Подробно тема рассмотрена в монографии: Алексеева И. Ю., Аршинов В. И. Информационное общество и НБИКС-революция. М., 2016.

3. Содержательные рецензии и заинтересованные отзывы можно посмотреть на сайте: https://www.kinopoisk.ru/film/970133/.

4. Выражение, звучащее в фильме.

5. Интересно, что об открытии инволюции в фильме сообщает ныне живущий палеоантрополог и писатель Александр Иванович Белов, выдвинувший концепцию биологической инволюции. Однако в публикациях А. И. Белова речь идет не о деградации современного человека, а о механизме инволюции, альтернативном эволюции по Дарвину.

6. Тейяр де Шарден, П. Феномен Человека. М., 2012.

7. Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 517. Надо сделать оговорку, что сам Тойнби термин «инволюция» не использует.

8. Бердяев Н. А. Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы. М., 1991.

9. Блехер Л. И., Любарский Г. Ю. Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья, М., 2003.

10. Сорокин П. Кризис нашего времени // Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 430.

11. Там же. С. 431.

12. Там же.

13. Курикалов Ю. Л. Креативность в динамике духовного развития цивилизации // Третий Российский культурологический конгресс с международным участием «Креативность в пространстве традиции и инновации»: Тезисы докладов и сообщений. СПб., 2010. С. 318.

14. В философии науки термин парадигма (в переводе с греческого — образец) означает «признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают модель постановки проблем и их решений» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. С. 11). Можно заметить прямое сходство «смены парадигмы» с формированием нового канона — замыканием цикла (снятие — «перезагрузка», возврат от третьего типа культуры к первому) в концепции социокультурной динамики.

15. Мтф., 24:36.

16. 2-е Петра, 3:8.