ПОЭЗИЯ
И ПРОЗА
СЕРГЕЙ СТРАТАНОВСКИЙ
Александрийский папирус
Я, Иосиф из Аримафеи, селения малого
на пути из Иерусалима в Иоппию, пишу эти слова в дни своей старости, чтобы
то событие, свидетелем которого я хотя и не был, но знал о нем от человека
благочестивого и правдивого, стало известно народам: в первую очередь
иудеям, но также эллинам, римлянам, египтянам и прочим язычникам. Да, я обещал
молчать об этом Кифе, именуемому также Петром, его ученику, а ранее вовсе не
ловцу душ, а ловцу рыб, то есть простому галилейскому рыбаку. Он, Кифа-Петр,
и настоял на том, чтобы я покинул Иудею и уплыл далеко на запад, в Таршиш,
в те края, где никто долго еще не услышит о Иисусе из Назарета. Но я,
доплыв до Кипра, пересел на другой корабль, плывущий сюда, в Александрию, ибо
город этот хоть и слывет вместилищем всякой скверны, тем не менее славится
в мире и как пристанище философов. Здесь я и живу с тех пор
под своим именем, и знают меня в этом городе как хозяина мастерской, где
ткут шатры для праздника Суккот и просто на продажу. Я никому ничего не говорил
и не говорю о своей прежней жизни и о том, что близко знал Галилеянина.
Но я не забыл ничего и вот теперь пишу на египетском папирусе по-эллински,
потому что Господь наш, который на небесах, не хочет, чтобы я унес свою тайну с собой
в шеол.
Кифа, именуемый также Петром, был
типичный амхаарец — еврейский мужик, грубый и неотесанный. Правда он
искренне любил Иисуса и горько сокрушался, что проявил малодушие той ночью,
во дворе Кайафы. Он сначала не поверил рассказу Марии Магдалины, поскольку относился
к ней плохо, как, впрочем, вообще к женщинам. Я своими ушами слышал, как
он однажды сказал Иисусу:
— Пусть Мария уйдет от нас, ибо женщины недостойны войти в Царство
Неба.
Однако то, что он узнал от меня, повергло его в такой трепет, что
он внезапно заявил о полной правдивости ее слов. Потом он все же ославил ее
блудницей, коей она никогда не была, ославил, поскольку не хотел признавать ее первенства
в утверждении назарейской веры.
Кем были Адам и Ева в зарослях
райских, до того как сотворили грех? Они были подобны прочим тварям земным, морским
и небесным. Адам познал Еву, так же как лев познает львицу, медведь медведицу
и орел орлицу, повинуясь закону, вложенному Господом во всякую смертную плоть.
Но съев плод для них запретный, они поняли, что они выше всех тварей земных, а Господь
Саваоф понял, что сотворил существо, не во всем Ему послушное. И решил тогда
Господь отпустить Адама и жену его на свободу, дав им во владение всю землю.
— Про вас, иудеев, среди нас,
эллинов, говорят разное, — сказал мне Агафон, ученый библиотекарь из Великой
библиотеки при Музеоне. — Одни считают вас народом философов, другие же возражают,
что вся ваша мудрость сводится к толкованию вашего Закона. А ты что думаешь
об этом, Иосиф?
— Наша мудрость, — отвечал я, — не такая, как мудрость эллинов,
и не такая, как египтян. У нас нет тайных знаний, как у египетских жрецов,
и мы не рассуждаем о путях звезд и не стремимся, подобно вам, эллинам,
измерить землю. Мы лишь веруем в единого Бога, Творца неба и земли.
— Я тоже, — сказал Агафон, — размышляя и сравнивая, пришел
к мысли о верховном боге, возвышающемся над прочими богами. Но я хочу
понять тот ли это Бог, о котором говорится в вашем Писании. Я начал читать
по-эллински ваше Писание, но мне многое непонятно. Согласился бы ты, Иосиф, объяснять
мне то, чего я не понимаю?
— Я готов, Агафон, читать с тобой
Тору, а после беседовать, гуляя в портике Музеона. Ибо при ходьбе думается
лучше, чем при сидении и возлежании.
— Я рад твоему согласию, но я не смогу платить тебе за это. Может
быть, ты, Иосиф, будешь обедать со мной в трапезной Музеона? Это и будет
плата.
— По нашему Закону я не могу есть и пить с язычниками.
А серебро мне не нужно. Разве берут плату за провозвестие истины?
Так мы условились с Агафоном, что я буду приходить к нему
в Великую библиотеку, чтобы в чтении и беседах найти истину.
В Эдеме Адам и Ева захотели искупаться в реке, текущей на
границе райского сада и отделяющей его от пустыни. Они спустились к реке
с Эдемской горы и увидели в воде крокодила, проглотившего на их глазах
селезня. Они испугались и спросили сопровождавшего их змия: зачем Господь Саваоф
сотворил крокодила?
— Вы поймете это, лишь съев плод с дерева знания, —
ответил змий.
— Но Отец наш Небесный запретил нам есть его, — возразили
они.
— Ну и оставайтесь в незнании, — огрызнулся змий.
Адам был готов ничего не знать и просто всегда наслаждаться жизнью
в саду, но женщина оказалась любопытной. Она сорвала запретный плод, надкусила
его и дала Адаму.
Дуб Мамре — дерево праотцев, священный дуб Авраама, Исаака и Иакова.
Складки ствола его — застывший ураган из пустыни. Ветви его — шатер, он
ветвится, как ветвится сама жизнь. Он — Израиль, а мы — листва его,
волнующаяся, словно море, когда подует ветер. Мы — листья его, гонимые ветром
по дорогам земли.
— Вы, иудеи, — сказал Агафон, — считаете себя народом,
избранным Богом. Почему же ваш Бог допустил разрушение Иерусалима и, самое главное,
храма, где вы ему поклонялись? Почему Он позволил вавилонянам увести вас в плен?
— Мы согрешили перед Господом, поскольку многие из нас стали поклоняться
ваалам, богам земли, данной нам по обетованию, — ответил я.
— Вы эту землю, данную вам по обетованию, залили кровью тех, кто
на ней пахал, сеял и собирал урожай. В этом и есть ваша вина. Те
из вас, кто чувствовал ее, и стали поклоняться богам этой земли.
— Но хананеи заслужили такую участь. Да, они пахали и сеяли,
но то, как они служили своим богам, было мерзостью в глазах Господа. Их женщины
предавались блуду в святилищах на высотах, они убивали детей в жертву
ваалам. До сих пор у нас находят зарытые в земле кувшины с детскими
костями. Даже Содом и Гоморра не были так опьянены грехом, как они. И те
из нас, кто стал поклоняться их идолам, разве не уподоблялись хананеям?
— Но они же не убивали своих детей. Они хотели только умилостивить
чужих богов, не отрекаясь от своего.
— Вот это и есть грех. Существует только один Бог —
Творец неба и земли. Он сотворил Адама, от которого и пошел род человеческий.
— Я готов поверить тебе, Иосиф, но скажи: болезни, которыми болеет
род человеческий, тоже от Бога?
— В раю, где Адам и Ева жили до грехопадения, не было болезней.
Даже от царапин и ушибов они не испытывали боли. Всякая болезнь и всякое
страдание — от греха. Когда люди перестанут грешить, то не будет и болезней.
— Вот ты говоришь: грех, грех… — продолжал недоумевать Агафон.
— А что такое грех?
— Грех — это нарушение велений Божьих. Первый человек, Адам,
нарушил один-единственный запрет и был изгнан за это из рая. С той поры грех
вошел в мир.
Тут наш диалог прервал звук букцины,
возвестившей время обеда. Агафон должен был идти в трапезную, а я в свою
мастерскую. Уходя, я спросил его:
— О чем вы, ученые библиотекари, говорите за трапезой и возлияниями?
О любви к мудрости?
— Нет — ответил он. — За трапезой мы отдыхаем и говорим
об атлетах-олимпиониках. Мы обсуждаем их искусство, их победы и сложение их
тел.
— В Галилее появился какой-то пророк, подобный Иоанну, кажется,
из последователей его, — сказал мне Кайафа. — Говорят, что он творит чудеса
и исцеляет больных. Даже слепые прозревают. Появились толки — уж не Мессия
ли он. Нужно разузнать, точно ли он от Господа или…
Тут Кайафа замолчал, и я спросил с нетерпением:
— Или от кого?
— Я предполагаю, но не произнесу этого имени. А ты, Иосиф,
отправляйся в Галилею и разузнай все о нем. Узнай и то, что
он сам о себе думает. Когда узнаешь, расскажешь про это в синедрионе,
и мы решим, что нам делать. Я доверяю тебе, Иосиф, и надеюсь на тебя.
Я ответил, что отправлюсь завтра же.
Вчера, когда я проходил под колоннадой главного в Александрии декумануса,
меня окликнула юная блудница.
— Хочешь получить наслаждение, старик? — спросила она.
Первым моим желанием было плюнуть ей в лицо, но другое, свойственное
сынам человеческим желание взяло верх, и я спросил, сколько она хочет получить
за это.
— Сколько дашь, старик — сказала она, и я повел ее к себе
домой. Она была маленького роста и некрасива, на ней была туника, подпоясанная
веревкой из верблюжьей шерсти, а к веревке, как обычно у продажных
женщин, был привязан флакон с мазью.
— Что у тебя во флаконе? — спросил я.
— Мазь из счастливой Аравии — ответила она. — Мы оба намажемся
ею, и твой лингам почувствует влечение к моей йони.
— Что это за слова? — удивился я. — На каком это языке?
— Это женский язык. Меня научила ему одна старая египтянка. Когда-то
все женщины говорили на нем между собой, но потом его стали забывать, и только
жрицы в некоторых храмах хранили его. Ваш язык груб, как грубы воины и корабельщики,
а наш, женский — нежен.
Мы вошли в мой дом, разделись, намазались аравийской мазью и легли
на ложе. Я никогда не испытывал ничего подобного тому, что я испытал в этот
день. С моей давно умершей женой все было иначе.
— Приди ко мне еще раз, — попросил я.
— Я буду приходить к тебе, старик, потому что ты одинок и плоть
твоя дряхлеет от печали. Но я больше не буду брать с тебя денег. Я хочу дарить
тебе свое тело, чтобы ты не мучился больше от одиночества и тоски.
— Как зовут тебя? — спросил я.
— Фаустина, — ответила она.
— Почему у тебя римское имя? Из какого ты народа?
— Я не знаю, — ответила она.
— Ты родилась в Египте?
— Мне иногда кажется, — сказала она, — что я была всегда.
У Адама и Евы в саду эдемском не было стыда, а было лишь
отвращение к тому, что выходит из нашего тела. Они закапывали это в землю,
подобно животным, а потом Адам изобрел лопатку, и это было первое его изобретение.
А близости своей они не стыдились и стали скрывать ее лишь тогда, когда
Адаму показалось, что змий с вожделением смотрит на Еву.
Плоть тянется к плоти, и это не желание обладать, а дарение
себя другому. Я сказал об этом Агафону, и он согласился со мной.
— Но, — добавил он, — не только атомами своих тел обмениваются
любящие, но и атомами душ. Ибо наши души тоже состоят из атомов — невидимых
глазу и неделимых.
— Но что за сила движет ими? — спросил я.
— Сила эта называется Эрос. Он веет в космосе, подобно ветру
в пустыне, и проникает в наши тела и души. Даже боги бывают
одержимы им.
— Вы, эллины, воображаете
его божественным мальчиком со стрекалом…
— Так говорят поэты. Мы, любящие мудрость, говорим иначе. Поэты
лишь пересказывают старые мифы, а мы извлекаем из них мудрость и передаем
ее своим ученикам. Мы подобны пчелам, собирающим нектар и цветочную пыльцу,
а потом превращающим все это в мед.
Я приехал в Галилею на своем верблюде и решил остановиться
в маленьком рыбацком селении, что спускалось уступами к берегу Геннисаретского
озера, называемого также Галилейским морем. Я привязал своего верблюда рядом с одним
из глинобитных домов на самом берегу и попросился на ночлег. Меня приняли почтительно,
как человека знатного и члена синедриона.
— Сегодня мой сын, — сказал хозяин, — удил рыбу и поймал
барбуса. Это самая вкусная рыба из тех, что водятся в нашем озере. Для нас,
равви, большая честь угостить тебя этой рыбой.
Я поблагодарил хозяина и сел ужинать с его семьей. В мою
честь на полу расстелили новые циновки, так как ковра в доме не было. Не было
и стола — его заменял большой ящик, где хранились сети. Поначалу говорили
о рыбной ловле и налогах, но потом я спросил рыбака, слышал ли он о новом
пророке.
— Да, слышал, — ответил он. — Это Иисус из Назарета.
Он бродит по галилейским селениям и возвещает скорое наступление Царства Неба
над землею. Его малое стадо — двенадцать верных учеников, но его последователей
становится все больше и больше. Некоторые ходят с ним, другие рассказывают
о нем в своих селениях.
— Где они ночуют и что едят? — спросил я.
— Они ночуют под шатром небесным. А едят хлеб и рыбу,
покупая их в окрестных селениях. Они покупали сначала и колодезную воду,
но теперь им разрешили пользоваться колодцами бесплатно.
— Ты видел его?
— Да, видел и слышал, как он говорит о Царстве Неба.
— Кто он, по-твоему?
— Я думаю, что он великий пророк, может быть, сам Илия, сошедший
с неба. А некоторые говорят…
Тут рыбак замолчал, и я с нетерпением спросил:
— Что говорят?
— Что, может быть, он и есть Мессия.
— Этого не может быть. Сказано ведь у пророков, что Мессия
должен быть из рода Давида и родиться в Вифлееме. Разве может быть Мессия
из Назарета?
— Но я еще в детстве слышал, что в Назарете живут потомки
Давида. Может быть, он один из них?
Я пожал плечами, и рыбак, желая, видимо, переменить разговор, предложил
мне попробовать местного вина. Я согласился, и жена хозяина, встав из-за стола,
подошла к полке и отдернула занавеску.
То, что я вдруг увидел на полке рядом с кувшином вина, привело
меня в невыразимую в словах ярость. Это был глиняный идол — получеловек-полурыба.
— Дагон, — закричал я, — вы что, поклоняетесь Дагону, как это
делают язычники?
— Но он покровительствует нашему ремеслу, — робко возразил
рыбак.
— Это мерзость в глазах Господа, и я не хочу смотреть
на эту мерзость.
В гневе я устремился к полке и схватил идола.
— Не трогай его, равви, он добрый, — закричал мальчик, сын рыбака.
Но я, схватив идола, одержимый яростью, выбежал из дома во двор. Мальчик
побежал за мной. Я пытался расколошматить Дагона о глинобитную стену дома,
но зло оказалось упорным — он не поддавался. Тогда глаза мои нашли точильный
камень у стены — против него идол оказался бессилен и разлетелся
на тысячу кусков. Рыбак и его жена, выбежавшие из дома, смотрели на меня с недоумением
и страхом, а мальчик заплакал. Я не хотел далее оставаться в этом
доме, оскверненном грехом, и, не поблагодарив хозяина за ужин, отвязал верблюда
и отправился в соседнее селение, где, как мне сказали, была гостиница.
Хозяин гостиницы сказал мне, что Иисуса с учениками и последователями
видели неподалеку и что от него за водой к колодцу приходили две женщины.
Я обрадовался удаче: в первый же день приезда можно будет встретиться с ним
самим. И я отправился искать его. Солнце уже заходило, и в его закатных
лучах горели цветы Галилеи, столь же прекрасные, как одежды Соломона и царицы
Савской. Думаю, что Господь наш, создавая их, радовался не меньше, чем когда создавал
Адама.
Идя по берегу озера, я вдруг услышал звуки тимпана за ближайшим холмом.
Я обогнул холм и увидел множество людей, сидящих на остывающей земле. Двое
из них били в тимпаны, и перед ними несколько человек, образовав круг,
плясали. Посреди этого круга стоял неподвижно кто-то, воздевший руки к вечереющему
небу, словно спрашивая его о чем-то. Я понял, что это и есть Иисус, а кружащиеся
в танце — его ученики. Когда танец кончился и ученики присоединились
к сидящим на земле, я подошел к Иисусу.
— Кто ты? — спросил я его.
— Я слуга Господа. А ты кто, путник?
— Я из Иерусалима. Меня послал Кайафа узнать о тебе и твоем
учении.
— У меня нет никакого учения. Я слуга Святого Благословенного.
Он избрал меня среди сынов человеческих, чтобы я возвестил о скором приходе Мессии.
— Когда же он придет?
— Этого не знает никто из живущих. Только Святой Благословенный
знает об этом. Но прежде чем Мессия придет, мы все должны очиститься от греха, чтобы
чистыми войти в его Царство.
— Как же нам очиститься? Войти в поток Иордана и омыться
им?
— Так говорил Иоанн. Но этого недостаточно. Омыться должно не
только водой, но и духом. Воздержись от зла, не мсти за обиду, помогай немощным
и сиротам, и Дух Святой снизойдет на тебя.
— Но как узнать, что Дух снизошел?
— Дух — это свет, но не от солнца, не от луны, не от звезд.
Свет этот от Господа, и он не для глаз человеческих, а для душ человеческих.
Солнце зашло за горы, и берег озера погрузился в слегка прохладную
и полную звезд тьму. Иисус повелел разжечь три костра: один для него и его
учеников, два других для тех, кто ходит за ним и слушает его речи. Я, желая
как можно больше знать о нем, сел с ним рядом у первого огня.
— Почему твои ученики сегодня плясали, вместо того чтобы молиться? —
спросил я.
— Мы славим Господа в веселии, — ответил он. — Мы радуемся
миру, который Господь сотворил для нас, и радуемся, что скоро наступит Царство
Неба над землей.
Я спросил, войду ли я в это Царство. Иисус посмотрел на меня и покачал
головой:
— Ты, как я вижу, богат и знатен, и тебе будет трудно.
Легче корабельному канату пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царство
Неба. Раздай все, что имеешь, бедным, и тогда двери Царства откроются перед
тобой.
— Но ведь я, будучи богатым, могу помогать бедным, а если
я сам стану бедным, как я им помогу?
— Ты был бы прав, если бы та жизнь, которой мы живем, длилась
долго. Но она не будет длиться долго: в этом году придет Мессия, и все
изменится.
Поговорив со мной, Иисус подозвал к себе двух женщин и повелел
расстелить на земле войлочные покрывала. Когда они исполнили это, все, и я тоже,
стали укладываться ко сну. А утром, после общей молитвы, я снова подошел к Иисусу.
— Правду ли говорят, что ты творишь чудеса и можешь исцелять
немощных?
— Разве глаза тех, кто это видел, обманывали их? Приходи сегодня
вечером на это же место: я буду говорить с народом, врачевать и изгонять бесов.
Я обещал прийти, попрощался с Иисусом и направился в свою
гостиницу. Выйдя к озеру, я увидел двух женщин, тех самых, что расстилали покрывала
на ночь. Они стирали в корытах какие-то белые одежды. Я подошел и спросил,
что это за одежды.
— Их наденут его ученики в день, когда наступит Царство.
Они наденут их, чтобы возлежать на пиру вместе с Мессией.
— Скоро ли придет Мессия? — задал я тот же вопрос, что Иисусу.
— Разве ты не видишь, путник, что он уже пришел? Неужели ты не
понял, что Иисус из Назарета и есть Мессия?
И тогда я впервые подумал: может, он действительно Мессия.
В этот же день, ближе к вечеру, я пришел на то же место. Там уже
собрался народ.
— Есть ли одержимые бесом? — спросил Иисус. Ему указали на
какого-то трясущегося человека с кривым лицом.
— Подойди ко мне, — сказал Иисус и, когда тот подошел
и опустился перед ним на колени, наложил на него руки. Я не слышал, произнес
ли при этом какие-то слова, но глаза мои видели, как этот человек вдруг перестал
трястись и, встав с колен, воскликнул:
— Радуйтесь, галилеяне! Господь простил мне мой грех — бес
вышел из меня.
После мгновения общего изумления и почти испуга Иисус снова обратился
к народу:
— Всякий, имеющий глаза, — видел: человек этот очистился от скверны.
Вот так и весь Израиль должен очиститься, чтобы Сын Человеческий, придя в мир,
не нашел греха в мире. Имеющий глаза — видит, имеющий уши — слышит.
И он стал говорить, что скоро придет Мессия, Сын Человеческий, который
установит Царство Неба над землей, где не будет ни богатых, ни бедных, ни оскорбленных,
ни оскорбителей. Когда он закончил и хотел уже отпустить народ, вдруг какой-то
человек из толпы обратился к нему:
— Равви! Мы видим, что ты от Бога и что ты и есть Мессия.
Веди нас завтра в Иерусалим и там мы провозгласим тебя царем.
Похоже, что он не ожидал такого поворота, и я, стоявший близко
к нему, заметил тень смятения на его лице. Но он быстро овладел собой и сказал:
— Может ли сын знать больше отца своего? Только Отец мой, который
на небесах, знает, пришло ли время. И я должен спросить Его об этом. Завтра,
когда взойдет солнце, я сообщу вам Его волю.
Он отпустил народ, но толпа не стала расходиться: решили ждать утра.
Иисус взглядом подозвал меня к себе и, отведя в сторону, сказал:
— Моя лодка ждет моих учеников на берегу. Скажи Петру: пусть каждый
из них в одиночку идет к ней. Когда все соберутся, пусть сядут в лодку
и плывут к Вифсаиде. Я останусь здесь.
— Ты поведешь народ в Иерусалим?
— Я не хочу этого, но воля Отца моего выше моей воли. Если будет
знаменье — я поведу народ. Если нет — уйду.
Я сделал все так, как сказал Иисус. Ученики друг за другом покинули
стан, а потом ушел и он сам, сказав, что только в одиночестве он
может услышать голос Господа. К восходу солнца он не вернулся.
В Александрии появился Иоанн-Марк, один из тех, кто ходил вместе с Иисусом.
Он был тогда на пасхальной трапезе в доме Симона-ессея и пошел с Иисусом
и учениками в Гефсиманию, где и произошло то, чему я не был свидетелем.
Он хорошо помнит, что говорил Иисус, а также то, как он изгонял бесов и исцелял
больных. Он рассказывает об этом иудеям, а также тем из необрезанных, кто уверовал
в единого Бога. У него появились последователи, которых здесь стали называть
назареями. Я избегал встреч с ним, но вчера на узкой улочке в иудейском
квартале он сам узнал меня:
— Не ты ли тот самый Иосиф, который положил тело Спасителя в свой
склеп?
Я подтвердил, что я тот самый.
— Почему ты не приходишь к нам, назареям?
— Потому что я сомневаюсь, что Иисус из Назарета был Мессией.
— Как ты можешь сомневаться в этом? Своей смертью он искупил
наши грехи, и Отец наш Небесный воскресил его. Скоро он снова придет на землю
и установит свое Царство. Мы все увидим это.
— Когда я увижу это, то уверую, — ответил я.
Фаустина услышала проповедь Иоанна-Марка рядом с тетрапилоном на
перекрестке главного декумануса с главной кардо — местом, где обычно выступают
ораторы и странствующие проповедники. Его слова глубоко проникли в ее
сердце, и она захотела креститься в новую веру.
— Ты — продажная женщина, — сказал ей Иоанн-Марк, — ты должна
бросить свое ремесло и покаяться. Тогда мы примем тебя к нам.
И она действительно оставила блуд и стала швеей в мастерской
одного из необрезанных, уверовавших в Иисуса как Мессию.
Кто-то (возможно, Иоанн-Марк) сказал ей, что я знал Иисуса в Иерусалиме,
и она стала приставать ко мне с вопросами:
— Скажи, Иосиф, ты действительно видел его и говорил с ним?
— Я видел его один-единственный раз, когда он вошел в Иерусалим
на осле и народ приветствовал его, — соврал я.
— Скажи, кем он был — человеком или Богом?
— Он был избран Богом и был Его слугой. Он ничего не делал
по своей воле и лишь исполнял волю пославшего его.
— Марк называл его Сыном Божьим. Я спросила его, почему же Отец,
который на небесах, не избавил от страданий своего Сына.
— Что же он ответил тебе?
— Он сказал, что Иисус страдал
на кресте, чтобы искупить грехи всех нас. Но ведь Господь мог явиться и прекратить
его мучения, взяв его на небо?
Я не знал, что ответить, и вспомнил: тогда, на Голгофе, он, распятый,
кричал от невыносимой боли и звал Илию. Он надеялся, что явится Илия на огненной
колеснице, снимет его с креста и отвезет к Господу. Но ничего этого
не случилось.
— Скажи мне, что значит грех? — спросила Фаустина —
Почему давать и получать наслаждение — это грех?
— Наслаждение отвлекает нас от мыслей о Боге, — ответил
я.
— Но разве Бог хочет, чтобы мы всегда думали о Нем? Разве
работники в твоей мастерской, когда ткут шатры на продажу, думают о Нем?
Разве ты, когда продаешь эти шатры, думаешь о Боге?
— Всякий труд в Израиле — во славу Божию, ибо Господь
заповедал нам трудиться. Но наслаждение — не во славу Божию.
— Но ведь когда любишь, то и заботишься о любимом. Где
же тут грех?
— Не знаю, — признался я. Может быть, Господь так задумал
нас, что грех наслаждения искупается заботой.
Вопросы Фаустины опять заставили меня вспомнить о Иисусе. Он считал
грехом даже вожделенный взгляд на женщину. Я спросил его:
— Господь, Отец наш Небесный, велел нам плодиться и размножаться.
А как это возможно без вожделения?
— Это невозможно было прежде, но мы уже у дверей Царства
Небесного. А там не будет ни мужчин, ни женщин — все будут подобны ангелам
небесным.
— Будет ли там любовь?
— Конечно, будет. Но она будет влечением друг к другу душ,
а не тел.
Он не любил говорить о своем детстве в Назарете и только
один раз рассказал мне случай из своих детских лет. Его отец был плотником и часто
брал его с собою на работу в Сепфорис, полуязыческий город в тридцати
стадиях от Назарета. Город этот отстраивался после сожжения его римлянами по велению
Ирода Антипы, в то время тетрарха галилейского. Отстроен там был также театр,
и начались представления, на которых всегда присутствовал сам Антипа, любивший
эти богомерзкие зрелища. Иисус же возгорел желанием узнать, что это такое, и упросил
отца пойти с ним в театр. Он едва понимал эллинский язык, но его отец,
знавший этот язык лучше, объяснял ему, что происходит на орхестре. Сидели они в последнем
верхнем ряду, поблизости от пустого медного сосуда, усиливающего звучание лицедейских
голосов. В этот день в театре играли две трагедии: первая была о фиванском
царе, отказавшемся почитать бога вина и виноградников и растерзанного
за это впавшими в неистовство женщинами. Вторая — о колхидской царевне,
зарезавшей собственных детей. Все эти мерзости произвели такое впечатление на Иисуса,
что он на всю жизнь возненавидел театр. Даже само ремесло лицедея было ему отвратительно —
они, по его мнению, теряли собственную душу, когда изображали других людей и языческих
богов. Подобными этим лицедеям он считал некоторых фарисеев.
— Они заботятся лишь о своем спасении, — говорил он.
— А как искупить грехи всего народа — не знают.
— Но ведь среди фарисеев, — возразил я ему, — было и есть
много людей праведных и благочестивых. Тот же равви Гиллель, который учил:
«То, что ненавистно тебе, не делай другому».
— Ты прав, но не до конца. Есть такие, как равви Гиллель, но есть
и другие, что чтят букву Закона, а не его дух. Вот они-то и подобны
лицедеям, надевающим маски перед представлением. Их сердца пусты, в их сердцах
нет любви ни к Богу, ни к людям.
— Войдут ли они в Царство Неба над землей? — спросил
я.
— Нет, — сказал Иисус. — Не знающие своих грехов не войдут
в Царство, а знающие и искупившие — войдут туда первыми.
— Но ведь не все могут искупить свои грехи.
— Я знаю об этом. Кто сможет вместить — вместит, а кто
не сможет,
но покается, того Сын Человеческий простит, когда придет на землю.
— Почему ты сказал, что у тебя нет никакого учения? Разве
то, о чем ты говоришь, не учение?
— Эллины, может быть, и назвали бы мои речи учением. Но для
меня — это провозвестие Царства.
Язычники лицедействуют не только в театре, но и в дни
празднеств в честь своих богов. Недавно я был свидетелем такого празднества:
свадьбы Адониса и Афродиты в городском саду Александрии. Почитающие их,
положив их изваяния на два ложа, стали раскладывать перед ними спелые плоды и испеченные
на эту как бы свадьбу пироги. Праздник длился весь день и всю ночь, а наутро
женщины с распущенными волосами и обнаженными грудями, плача и рыдая,
несли идол Адониса на берег моря и вверяли его прибою. Что может быть отвратительней
ложной скорби? Ведь эти плакальщицы сами говорили, что их бог воскресает каждый
год. Они были уверены в этом, и их было не убедить, что Адонис умер и не
воскреснет.
Однажды к нему пришел беглый раб и сказал, что хочет ходить
с ним.
— Почему ты ушел от хозяина? — спросил Иисус.
— Он плохо обращался со мной.
— Бил?
— Бил.
— Как ты оказался в рабстве?
— Я не мог расплатиться с долгом.
— Сколько ты проработал у хозяина?
— Три года.
— По нашему Закону ты должен отработать у него шесть лет.
— Но ведь он мог простить мне мой долг.
— Господь ужесточил его сердце, и он не сделал этого. Но
если ты вернешься к нему, сердце его умягчится и он раскается в том,
что делал зло.
— Какое мне дело до его раскаянья — я хочу ходить с тобой,
я хочу быть твоим учеником.
— Ты не можешь быть моим учеником, до тех пор пока не простишь
его. Кто первый начнет прощать, тот первым и войдет в Царство.
— Ты говоришь о милосердии, а я хочу справедливости.
— Справедливость и суд у Бога. Но если мы будем немилосердны
к своим ближним, то и Господь будет немилосерден к Израилю.
— Ты хочешь смягчить гнев Господа?
— Да, я надеюсь на это.
— Я вижу, равви, что мне не по пути с тобой. Путь мой —
в пустыню, к зилотам.
— Путь твой — к погибели. Но если хочешь потерять свою
душу — иди.
Раб ушел. Впоследствии я слышал о нем как об известном разбойнике.
— Неужели ты действительно думаешь, — спросил я Иисуса, — что кто-нибудь
из твоих учеников подставит свою щеку обидчику, а не ответит ударом на удар?
Он покачал головой:
— Я так не думаю, но пусть каждый из них знает, что враги их не
сыны погибели, а назначены ко спасению и что весь Израиль спасется.
— А язычники? — спросил я. — Они тоже спасутся?
Иисус улыбнулся своей обычной насмешливой улыбкой:
— Неужели ты, учитель Израилев, забыл, что мы в праздник
Суккот приносим жертву из семидесяти волов за благоденствие всех семидесяти народов
земли? Не потому, что мы их любим, а потому, что мы предстоим перед Господом за
все народы. Когда мы покаемся и возвратимся к Господу, то Отец наш Небесный
будет милостив и к ним.
— Они разобьют своих идолов и обратятся к нашему Богу?
— Я не знаю, как это будет. Но думаю, что, когда придет Сын Человеческий,
они тоже уверуют и спасутся.
— Скажи, Сын Человеческий — это ты?
— Разве я говорил когда-нибудь об этом? — ответил он, как
всегда, уклончиво.
— Долго ли ты ходил с ним? — спросил Кайафа.
— Я отдал своего верблюда на попечение в гостиницу в Вифсаиде
и ходил с ним по Галилее, не считая дни.
— Он действительно творит чудеса?
— Я видел, как он исцеляет больных. Прочих чудес я не видел.
— Призывал ли он к мятежу?
— Я не слышал этого. Он говорил, что скоро придет Мессия и объявит
свое Царство.
— Откуда он придет?
— Иисус считает, что Мессия явится с неба с облаками
небесными.
— Ты веришь в это?
— Он говорил об этом так убедительно, что я готов был ему поверить.
— А я вот не верю. И если кто-то завтра объявит себя Мессией,
это будет означать одно — мятеж. И тогда римляне пойдут на нас войной.
— Но ведь Господь с нами, а не с ними.
— Кто знает пути Господни? Мне говорили, что в Риме многие
знатные люди приняли нашу веру. Может быть, все римляне скоро узнают истину —
тогда зачем нам восставать против них.
— Почему ваш Бог, — спросил Агафон, — отверг бескровную жертву
Каина, а принял кровавую — Авеля? Неужели запах крови приятен Ему?
— Я не знаю, почему Господь
сделал это, — сказал я. — Возможно, Он хотел посмотреть — способен ли
человек, будучи отверженным, совершить злое?
— Почему же Он не вложил в душу человека отвращение к убийству?
— Он не хотел, чтобы человек был подобен ангелам, во всем Ему
подвластным. Человек должен сам понять, где добро и где зло.
— Но почему убийство овец и баранов угодно Богу, а убийство
человеком человека — нет?
— И убийство человека не считается грехом, если идет война и этот
человек — враг. Грех — убийство ближнего своего.
— Но ведь Каин убил своего брата, потому что Бог был несправедлив
к нему.
— Ты рассуждаешь как язычник. Справедливость от Бога, но сам Бог —
выше справедливости.
— Я раньше думал, — сказал Агафон, — что ваш Бог — это тот
самый Творец земли и неба, о котором часто размышляем мы, ученые библиотекари.
Но читая ваше Писание и беседуя с тобой, Иосиф, я убедился, что ваш Бог
исполнен ревности и гнева.
— Вы, философы, — ответил я, — думаете, что Господь бесстрастен
и не вмешивается в земные дела. Но Он — Бог-ревнитель, Он бывает
гневен, но бывает и милосерд. И мы должны заслужить его милость.
Перед самой Пасхой, когда в Иерусалим стали приходить паломники,
я услышал, что он с учениками тоже отправился в Иерусалим из Галилеи и остановился
неподалеку, в Вифании. Он и раньше там останавливался в доме некоего
Лазаря, ессея, поверившего, что он и есть Мессия. Вслед за ним в это поверили
его домашние и многие другие в этом селении. Я пошел к нему в Вифанию,
поскольку хотел его увидеть и узнать о его намерениях.
Когда я вошел во двор Лазарева дома, то почувствовал аромат вина и увидел
двух женщин, стирающих что-то в вине. Я знал их и раньше, поскольку они
часто торговали свежими овощами у Рыбных ворот в Иерусалиме. Это были
Мария и Марфа — сестры Лазаря. То, что они стирали не в воде, не
удивило меня, ибо в Иудее вина иногда бывало больше чем воды. Я поздоровался
с сестрами и спросил их, что это за вино.
— Это кипрское, — ответили они.
— Но оно же дорогое. Как вы можете в нем стирать?
— У нас в доме — радость. — сказала Мария. — Наш брат
Лазарь был болен и выздоровел. Иисус наложил на него руки и исцелил его.
Поэтому мы стираем его одежду и одежду Иисуса в дорогом вине.
Я вошел в дом и увидел в горнице Иисуса с учениками.
Иисус обрадовался, увидев меня:
— Как хорошо, Иосиф, что ты пришел к нам. Завтра я поднимусь
в Иерусалим, войду в храм и объявлю о начале Царства. Отец мой Небесный
поможет мне сделать это.
— Он сказал тебе об этом?
— Да, недавно, на горе Фавор, на меня сошел свет с неба,
и я услышал голос Отца: «Иди в Иерусалим и объяви о наступлении
Царства».
— Значит, Мессия — это ты?
— Да, это я. Отец мой избрал меня среди сынов человеческих, и я
исполняю не свою волю, а волю пославшего меня.
В его глазах была такая уверенность, какую раньше я у него никогда
не видел.
Он знал, что, согласно давнему пророчеству, Мессия поднимется в Иерусалим
на осле, и послал учеников в соседнюю Вифаггию — он хотел заполучить
осла именно там.
— В Вифании все знают меня, — объяснил он мне, — а вот в Виффагии —
не все. Пусть они уверуют, что в мир пришел Сын Человеческий.
И он наказал ученикам:
— Первого же привязанного к столбу осла отвяжите и приведите
ко мне.
— Как нам понимать тебя, равви? — спросил Петр. — Мы что
же, возьмем осла, не спросив разрешения у хозяина и не заплатив ему?
— Ты маловер, — ответил ему Иисус. — Наступает Царство Неба
над землей, а в нем не будет никаких денег. И хозяин осла одним из
первых войдет в Царство за то, что помог Сыну Человеческому.
Когда ученики пришли в Виффагию, то увидели у колодца осла,
привязанного к столбу. Петр стал отвязывать его, но тут появился хозяин осла
и вознегодовал. Вслед за ним вознегодовали и женщины, пришедшие за водой
к колодцу. Петр смутился и готов уже был предложить за осла деньги, но
тут кто-то из учеников, кажется Андрей, сказал хозяину:
— Что ты кричишь, неразумный. Разве ты не слышал, что в мир
пришел Сын Человеческий, чтобы спасти нас. Это ему нужен твой осел.
После этих слов хозяин осла и женщины сразу замолчали, а хозяин
вдруг сказал:
— Благословен Сын Человеческий, пришедший с неба, чтобы спасти
нас. Забирайте моего осла, раз он нужен ему.
Иоанн-Марк говорил здесь, в Александрии (мои уши слышали это),
что Иисуса, когда он входил в Иерусалим, приветствовали толпы народа. Но он
забыл сказать, что большинство пришедших пришли из любопытства, а верующих
в него было не так уж много. Он проехал на осле между двумя рядами собравшихся,
по-царски благословляя их. Он оставил осла у лестницы, ведущей на Храмовую
гору, и стал подниматься к храму. Ученики и мы, поверившие ему, следовали
за ним.
Сперва мы вошли в первый за
внешней стеной двор, называемый двором язычников, так как язычники имели право входить
только в этот двор. В нем всегда толпился народ, и раздавалось мычание
и блеянье жертвенных скотов, приведенных сюда для продажи. За колоннадой, окружающей
двор, были столы менял, обменивающих римские динарии на сикли, поскольку динарии
из-за изображения кесаря на них считались нечистыми и покупать живность для
жертвы Господу на них было нельзя. Эти обмен и торговля сразу за внешними стенами
были удобны для паломников, но их порицали фарисеи:
— Здесь первое святилище, — говорили они. — Войдя в него,
человек должен думать о Боге, а он думает о динариях и сиклях.
— Но нам некуда перенести все это, — возражал Кайафа.
— Ты так говоришь, поскольку продавцы и менялы платят тебе
за место, — укоряли его фарисеи, но укоры эти не были справедливы: Кайафа действительно
брал деньги за место, но деньги эти расходовались на нужды храма — за этим
следил синедрион.
Выше двора язычников был внутренний двор, куда необрезанным входить
запрещалось под страхом смерти. Мы думали, что Иисус сразу пойдет туда, но он остановился
выпить воды из фонтана, а потом, показав на печальных, ибо обреченных, скотов,
сказал:
— Кровь их не будет больше стекать в Кедрон с жертвенника
всесожжений. В Царстве Неба над землей не будет больше литься кровь.
После этих его слов мы стали подниматься по лестнице во внутренний двор.
Иисус поднимался первым и поднимался медленно: было видно, что он не знает,
что же должно произойти дальше. Во внутреннем дворе находился жертвенник всесожжений
и был вход в самый храм. Но Иисус направился не к входу, а к большой
чаше для омовения ног у стены храма. Сняв обувь, он омыл ноги, вслед за ним
сделали это и мы. Потом он обратил свое лицо к небу и стал чего-то
ждать.
— Чего мы ждем? — спросил его Петр.
— Господа, несомого ангелами, — ответил Иисус.
Но Господь не явился, и Иисус, вдруг резко повернувшись к нам,
сказал:
— Возвращаемся в Вифанию.
Он был мрачен, в его глазах были недоумение и скорбь. Недоумевали
и мы.
На следующий день он решил снова идти в храм. Но в этот раз
с ним не было толпы народа — были лишь ученики и несколько сочувствующих,
в их числе и я. Назареяне впоследствии стали рассказывать, что когда мы
вошли в первый двор, то он взял бич и стал им хлестать торгующих и менял.
Но никакого бича у него не было, как не было и меча, — для чего он
носил бы их при себе? И глаза мои видели совсем иное: он остановился посередине
двора и поднял руку, указывая на плывущее по небу облако.
— Кто имеет глаза, тот увидит, — провозгласил он. — Там, на облаке,
с огненным мечом и трубой ангел Завета, посланный самим Господом. Вот
начало Царства Сына Человеческого.
Все стали смотреть на облако, посмотрел и я, но не увидел ангела.
— Кто имеет уши, тот услышит, — продолжал Иисус. — Кончилось
все старое — начинается все новое. Хватит приносить в жертву ягнят и баранов —
Господь не хочет их больше. Хватит менять деньги и покупать ягнят и баранов —
в Царстве моем не будет денег.
И он подошел к столам менял и стал опрокидывать один за другим
столы с монетами. Все, в том числе и храмовая стража, сразу словно
оцепенели, ожидая, что на них обрушится гнев Господен с неба. Он же, опрокинув
все столы, снова поднял голову и посмотрел вверх. Как и вчера, он ждал
помощи, но, как и вчера, помощь не пришла к нему. Как и вчера, он
резко повернулся и направился к выходу, дав нам знак следовать за ним.
— Он не тот, за кого он себя выдает, — сказал мне Иуда Искариот,
один из его учеников. — Он не от Бога — Бог не посылал его на служение.
— Но ведь больные исцелялись, и слепые прозревали, —
возразил я.
— Я не знаю, какой силой он делал это. Но мои глаза видели сегодня,
что он не угоден Господу.
— Ты уйдешь от него?
— Пусть уходит он. Он — обманщик, он всех нас обманул.
— Ты предашь его?
— Разве предательство — сказать обманщику о его обмане?
— И ты скажешь ему это?
— Скажу не я, а синедрион.
Делающий такие дела подлежит синедриону.
Я посмотрел в его глаза и увидел в них ненависть.
— Иуда готов предать тебя, — сказал я Иисусу.
— Я знаю, — ответил он, и меня поразила глубокая скорбь
в его голосе. — Пусть делает то, что задумал, — продолжал он. — Смоковница
оказалась бесплодной, а что делают с деревом, не приносящим плода? Рубят
топором и предают огню.
— Кого ты называешь смоковницей? Израиль?
— Разве я желал когда-либо гибели Израилю? Я призван Господом
искупить грехи Израиля и готов принести жертву во искупление его грехов.
— Какую же жертву ты собираешься принести?
Он посмотрел на меня с некоторым удивлением:
— Неужели ты не догадываешься об этом, Иосиф?
— Я не признаю Пасхи по обычаю ессеев. Поэтому я не пойду с вами
в дом ессея.
Эти слова сказал Иуда, когда мы собрались в доме Иоанна-Марка у
Масличной горы, чтобы идти на пасхальную трапезу, называемую по-еврейски седер.
— Тогда уходи, — ответил ему Иисус. — И делай то, что ты
собрался делать.
После того как он ушел, мы также вышли из дома и стали подниматься
в Иерусалим. Войдя через ворота Хульды, мы направились в квартал, примыкающий
к воротам ессеев, и подошли к двухэтажному дому неподалеку от городской
стены. Владельцем его был некий Симон, ставший ессеем после смерти жены. В доме
помимо него жили его сестра с мужем и его дочь. Когда мы поднимались по
крутой внешней лестнице на верхний этаж, порыв ветра принес смрад и запах гари
из долины Гинном за городской стеной. Там была городская свалка и постоянно
горел огонь.
Мы вошли в верхнюю горницу, где были расстелены ковры и стояли
два стола-триклиния: один для Иисуса и его учеников, второй для нас, ходящих
ему вослед, и для уверовавших в него женщин. Помимо ягненка, испеченного
с горькими травами, на столах были пресный хлеб, зелень и овечий сыр —
все то, что обычно бывает на седере.
Мы все умыли руки над умывальницей (воду из кувшина лила сестра хозяина)
и возлегли за столами. В широких окнах горницы догорал закат, и, когда
зашло солнце, хозяин зажег три масляных светильника, а сестра хозяина стала
наливать вино из кувшина в чаши: сначала Иисусу, потом ученикам, потом нам,
ходящим ему вослед, и, наконец, женщинам. Иисус, согласно обычаю, прочел молитву
об исходе из Египта, потом преломил хлеб и сказал, что это его плоть. Затем
он поднял чашу с вином и сказал, что это его кровь, изливаемая за Израиль
во искупление грехов Израиля. Мы не понимали, что все это значит, и только
потом, как мне кажется, я это понял. Он обращался не только к нам, но и к Богу.
Он говорил Богу, что готов принести в жертву самого себя, чтобы Господь снова
возлюбил избранный им народ. Но он не хотел, чтобы мы это поняли сразу, и потому
его слова были для нас странны и загадочны.
После трапезы он велел сестре хозяина принести умывальницу для омовения
ног и налить в нее воды, а дочери хозяина дать ему полотенце. Он
снял с себя одежду, подпоясался полотенцем и сказал, что вымоет ноги каждому
из учеников.
— Что все это значит, равви? — недоуменно спросил Петр.
— Разве я не говорил вам, — ответил Иисус, — что Сын Человеческий
пришел в мир, чтобы послужить Богу и людям, а не для того, чтобы
служили ему? Вы забыли об этом, а я вам об этом напоминаю.
После омовения ног ученикам, Иисус сказал, что им пора идти на ночлег
в Гефсиманию. Я подошел к нему проститься. Он поцеловал меня и сказал:
— Прощай, Иосиф. Встретимся ли когда-нибудь еще…
— Ты, Иосиф, часто рассказывал мне о Иисусе из Назарета,
— сказал Агафон, — но только сегодня, когда ты рассказал мне о тайной
трапезе, я понял, что Иисус был богом хлеба и вина, подобным Аттису и Дионису.
Он пришел, чтобы примирить вас с землей, которую вы завоевали.
— Этого не может быть, — с запальчивостью возразил я. —
Он был не богом, а человеком. Я видел его мать и его братьев. Есть только
один Бог, который на небесах, все другие боги — ложные. И почему ты решил,
что мы враждебны земле, данной нам по обетованию?
— Вы враждовали с богами этой земли и выгнали их. И вот
Иисус — новый бог — пришел, чтобы примирить вас с землей.
— Ты рассуждаешь как язычник. Я чувствую, что вам, эллинам, никогда
не понять нас, иудеев.
— Я пытаюсь вас понять. Но
мне кажется, что вы сами себя не понимаете.
Господь повелел Аврааму принести
в жертву собственного сына, и Авраам был готов исполнить волю Господа. Но Святому
Благословенному не нужна была эта жертва. Он испытывал веру Авраама и поэтому
послал ангела остановить его руку. Почему Он не послал Илью на огненной колеснице,
чтобы он снял Иисуса с креста и взял с собой на небо? Разве не слышали
мои уши, как Иисус на Голгофе звал Илью? Почему же не внял Господь мольбе своего
возлюбленного сына? Мне ли судить Святого Благословенного, но я недоумеваю.
— Никогда не проси ничего у римлян. Они ненавидят нас за
то, что мы ненавидим их. Наша вера в Господа, Творца земли и неба, кажется
им странной и непонятной.
Так сказал мне один фарисей, как и я, член синедриона. Но я все
же пошел к Понтию Пилату, тогдашнему префекту Иудеи, просить о погребении Иисуса.
Пилат знал меня и хорошо ко мне относился, но в этот раз он был явно раздражен.
— Я не понимаю вас, иудеев, — сказал он. — То вы настаиваете на
казни этого проповедника из Галилеи, то просите о его погребении. Умерший позорной
смертью недостоин погребения.
— Он добровольно пошел на муку и смерть, — возразил я. —
Римский воин идет на бой ради славы, а Иисус пошел на муку и смерть не
ради своей славы, а во славу Божию.
— Я плохо понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Пилат. —
Неужели позорная казнь может быть приятна богам? Впрочем, здесь, в Иудее, услышишь
и не такое.
— Я ходил вслед этому пророку из Назарета галилейского. Я внимал
его словам и хочу похоронить его в своем склепе.
— Хорошо, пусть будет по-твоему. Есть ли у тебя еще просьбы?
— Я прошу еще о страже у моего склепа.
— Зачем? Неужели ты боишься, что кто-то выкрадет его тело?
— Да, я опасаюсь этого.
— В первый раз слышу о таких делах. У нас, римлян, ничего
такого не бывает и быть не может. Но я не дам тебе своих воинов. Римляне не
должны принимать участие в том, что касается только иудеев. И потом, у вас
же есть своя храмовая стража.
— Она ненадежна.
— Ты что же, не доверяешь своим?
Я не мог объяснить Пилату, с какой целью и кто попытается
выкрасть тело Иисуса. Но ощущение, что это произойдет, у меня было. И я
не ошибся.
— Я уйду от тебя, Иосиф, — сказала Фаустина.
— Почему? — удивился я. — Разве я надоел тебе?
— Разве может надоесть забота? — ответила она. — Но во мне не
одна забота, во мне есть еще вера. Я поверила в Иисуса-Мессию, и он позвал
меня.
— Как так — позвал?..
— Он пришел ко мне во сне. И сказал, что ждет меня в Иерусалиме.
— Но ты же никогда не видела
его. Почему ты решила, что это именно он?
— Я слышала его голос и видела свет, сошедший с неба.
Это был он. Он и свет — одно.
Я не стал ей рассказывать то, о чем обещал молчать Кифе-Петру.
Я знал, что она не поверит мне, как не поверил Петр.
Тело Иисуса пропало из моего склепа
ночью на третий день после распятия. Этой же ночью были сняты с крестов тела
двух зилотов, казненных вместе с ним. Страшная догадка пронзила тогда мой разум,
и, чтоб убедиться в ней, я пошел в дом, где происходила пасхальная
трапеза. Сестра Симона-ессея отворила мне дверь и сказала, что брат ее отдыхает
после ночной службы. Я знал, что это за служба: ессеи, жившие у городских
ворот (они назывались также воротами Ессеев), служили блюстителями огня в долине
Гинном. Это был длинный и узкий овраг с крутыми спусками, начинавшийся
сразу же за воротами. Место это считалось проклятым, и жители Иерусалима устроили
там городскую свалку. В овраге беспрерывно горел огонь, и туда сбрасывали
не только мусор, но и трупы казненных. Рядом с обрывом, с которого
полагалось сбрасывать мертвые тела, была сторожка блюстителя огня — так называлась
эта должность. Я пришел к Симону как раз для того, чтобы узнать, кто в эту
ночь был в этой сторожке, и вот оказалось, что в ней был он сам.
Мне не пришлось долго ждать момента, когда Симон проснется. Он вышел ко мне и сказал:
— Я знаю, зачем ты пришел, Иосиф. Я был в эту ночь на посту,
и где-то в середине ночи к моей сторожке подъехала повозка, в которой
обычно привозили тела казненных. В повозке было трое – никого из них я не знал,
хотя голос их главного и показался мне знакомым. Они выгрузили из повозки трех
покойников, и в одном из них я узнал Иисуса. Его бросили с обрыва
в огонь последним, и тогда главный, распоряжавшийся двумя другими, сказал:
— Ну вот, теперь сам дьявол не сможет разобраться, где его пепел,
а где пепел других. И не сможет воскресить его.
— Кто был этот главный, как ты думаешь?
— Не знаю. Он отворачивался, чтобы я не увидел его лицо. Но я
думаю…
Тут Симон замолк, и я с нетерпением спросил:
— Что ты думаешь?
— Мне кажется, что это и был дьявол.
— Зачем же дьяволу поминать самого себя?
— Я не знаю. Я ничего не знаю. Но раз Бог не спас Иисуса, значит,
он был не от Бога.
— Ты собираешься всем рассказать об этом?
— Нет, я буду молчать. Верующие в него не поверят мне, а кто
не верует, тот будет поносить его. Я уйду в пустыню, к зилотам, и буду
ждать настоящего Мессию.
— Ты веришь, что он придет?
— Верю.
Фаустина ушла от меня, как и обещала, однажды утром. Она сказала,
что договорилась с корабельщиками в порту и они согласились перевезти
ее в Иоппию за деньги, которые она скопила своим прежним ремеслом. Она поцеловала
меня и обещала рассказать обо мне Иисусу, которого она надеялась увидеть в Иерусалиме.
Когда она ушла, я погрузился в глубокую скорбь и стал просить Господа
вернуть мне ее. Просьба моя была исполнена скорее, чем я надеялся. Ко мне вдруг
постучался мальчик, служивший в моей мастерской на посылках, и с порога
сообщил:
— Хозяин, твоя Фаустина лежит
вся в крови в Западной гавани у складов.
— Веди меня туда и поскорее, — закричал я, и мы с ним
почти побежали в Западную гавань. У окровавленной, лежащей без сознания
Фаустины уже собрался народ. Я дал деньги портовому рабу-нубийцу, чтобы он отнес
ее ко мне домой, а мальчику приказал бежать к известной во всей Александрии
старой египтянке, занимавшейся врачеванием. Старуха пришла в мой дом, помазала
ее какой-то мазью и произнесла на своем древнем языке какое-то заклинание.
Фаустина очнулась и с удивлением спросила меня:
— Как ты оказался в Иерусалиме, Иосиф?
— Ты не в Иерусалиме, Фаустина, ты в Александрии, в моем
доме.
— Но я только что видела его, и он говорил со мной.
— Ты видела Иисуса? Как же он выглядел и что он говорил тебе?
— Вокруг него был свет, и этот свет слепил мне глаза. Он
говорил мне какие-то добрые слова, но я их забыла.
— А что было после того, как ты ушла от меня?
— Я пошла в Западную гавань, так как знала, что в этот
день торговцы вином отплывают в Иоппию. Я поднялась на их корабль и предложила
кормчему серебро за то, чтобы они взяли меня с собой. Кормчий пересчитал монеты,
сказал, что этого мало и что я должна заплатить ему своим телом.
— Ты согласилась?
— Разве нельзя отдать то, что не ценишь, за то, что ценишь больше
всего на свете?
— Что же было дальше?
— Дальше мы поплыли по морю, и я отдавалась поочередно каждому
из бывших на корабле.
— Этого не было. Ты сегодня ушла от меня, и я нашел тебя
в порту у складов. Тебя избили и бросили на берегу.
— Но я была в Иерусалиме и видела его. Тело мое было
здесь, а душа — там.
На следующий день египтянка пришла снова, чтобы продолжить врачевание.
Но Фаустина не стала ее слушать.
— Я хочу, — сказала она, — чтобы моя душа опять отделилась
от тела и улетела в Иерусалим. Я снова хочу видеть его.
На третий день она умерла.
Дуб Мамре — дерево праотцев, священный дуб Авраама, Исаака и Иакова.
Складки ствола его — застывший ураган из пустыни. Ветви его — шатер, он
ветвится, как ветвится сама жизнь.
2018—2019