ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

СЕРГЕЙ СТРАТАНОВСКИЙ

Александрийский папирус

 

Я, Иосиф из Аримафеи, селения малого на пути из Иерусалима в Иоппию, пишу эти слова в дни своей старости, чтобы то событие, свидетелем которого я хотя и не был, но знал о нем от человека благочестивого и правдивого, стало известно народам: в первую очередь иудеям, но также эллинам, римлянам, египтянам и прочим язычникам. Да, я обещал молчать об этом Кифе, именуемому также Петром, его ученику, а ранее вовсе не ловцу душ, а ловцу рыб, то есть простому галилейскому рыбаку. Он, Кифа-Петр, и настоял на том, чтобы я покинул Иудею и уплыл далеко на запад, в Таршиш, в те края, где никто долго еще не услышит о Иисусе из Назарета. Но я, доплыв до Кипра, пересел на другой корабль, плывущий сюда, в Александрию, ибо город этот хоть и слывет вместилищем всякой скверны, тем не менее славится в мире и как пристанище философов. Здесь я и живу с тех пор под своим именем, и знают меня в этом городе как хозяина мастерской, где ткут шатры для праздника Суккот и просто на продажу. Я никому ничего не говорил и не говорю о своей прежней жизни и о том, что близко знал Галилеянина. Но я не забыл ничего и вот теперь пишу на египетском папирусе по-эллински, потому что Господь наш, который на небесах, не хочет, чтобы я унес свою тайну с собой в шеол.

 

Кифа, именуемый также Петром, был типичный амхаарец — еврейский мужик, грубый и неотесанный. Правда он искренне любил Иисуса и горько сокрушался, что проявил малодушие той ночью, во дворе Кайафы. Он сначала не поверил рассказу Марии Магдалины, поскольку относился к ней плохо, как, впрочем, вообще к женщинам. Я своими ушами слышал, как он однажды сказал Иисусу:

— Пусть Мария уйдет от нас, ибо женщины недостойны войти в Царство Неба.

Однако то, что он узнал от меня, повергло его в такой трепет, что он внезапно заявил о полной правдивости ее слов. Потом он все же ославил ее блудницей, коей она никогда не была, ославил, поскольку не хотел признавать ее первенства в утверждении назарейской веры.

 

Кем были Адам и Ева в зарослях райских, до того как сотворили грех? Они были подобны прочим тварям земным, морским и небесным. Адам познал Еву, так же как лев познает львицу, медведь медведицу и орел орлицу, повинуясь закону, вложенному Господом во всякую смертную плоть. Но съев плод для них запретный, они поняли, что они выше всех тварей земных, а Господь Саваоф понял, что сотворил существо, не во всем Ему послушное. И решил тогда Господь отпустить Адама и жену его на свободу, дав им во владение всю землю.

 

— Про вас, иудеев, среди нас, эллинов, говорят разное, — сказал мне Агафон, ученый библиотекарь из Великой библиотеки при Музеоне. — Одни считают вас народом философов, другие же возражают, что вся ваша мудрость сводится к толкованию вашего Закона. А ты что думаешь об этом, Иосиф?

— Наша мудрость, — отвечал я, — не такая, как мудрость эллинов, и не такая, как египтян. У нас нет тайных знаний, как у египетских жрецов, и мы не рассуждаем о путях звезд и не стремимся, подобно вам, эллинам, измерить землю. Мы лишь веруем в единого Бога, Творца неба и земли.

— Я тоже, — сказал Агафон, — размышляя и сравнивая, пришел к мысли о верховном боге, возвышающемся над прочими богами. Но я хочу понять тот ли это Бог, о котором говорится в вашем Писании. Я начал читать по-эллински ваше Писание, но мне многое непонятно. Согласился бы ты, Иосиф, объяснять мне то, чего я не понимаю?

— Я готов, Агафон, читать с тобой Тору, а после беседовать, гуляя в портике Музеона. Ибо при ходьбе думается лучше, чем при сидении и возлежании.

— Я рад твоему согласию, но я не смогу платить тебе за это. Может быть, ты, Иосиф, будешь обедать со мной в трапезной Музеона? Это и будет плата.

— По нашему Закону я не могу есть и пить с язычниками. А серебро мне не нужно. Разве берут плату за провозвестие истины?

Так мы условились с Агафоном, что я буду приходить к нему в Великую библиотеку, чтобы в чтении и беседах найти истину.

 

В Эдеме Адам и Ева захотели искупаться в реке, текущей на границе райского сада и отделяющей его от пустыни. Они спустились к реке с Эдемской горы и увидели в воде крокодила, проглотившего на их глазах селезня. Они испугались и спросили сопровождавшего их змия: зачем Господь Саваоф сотворил крокодила?

— Вы поймете это, лишь съев плод с дерева знания, — ответил змий.

— Но Отец наш Небесный запретил нам есть его, — возразили они.

— Ну и оставайтесь в незнании, — огрызнулся змий.

Адам был готов ничего не знать и просто всегда наслаждаться жизнью в саду, но женщина оказалась любопытной. Она сорвала запретный плод, надкусила его и дала Адаму.

 

Дуб Мамре — дерево праотцев, священный дуб Авраама, Исаака и Иакова. Складки ствола его — застывший ураган из пустыни. Ветви его — шатер, он ветвится, как ветвится сама жизнь. Он — Израиль, а мы — листва его, волнующаяся, словно море, когда подует ветер. Мы — листья его, гонимые ветром по дорогам земли.

 

— Вы, иудеи, — сказал Агафон, — считаете себя народом, избранным Богом. Почему же ваш Бог допустил разрушение Иерусалима и, самое главное, храма, где вы ему поклонялись? Почему Он позволил вавилонянам увести вас в плен?

— Мы согрешили перед Господом, поскольку многие из нас стали поклоняться ваалам, богам земли, данной нам по обетованию, — ответил я.

— Вы эту землю, данную вам по обетованию, залили кровью тех, кто на ней пахал, сеял и собирал урожай. В этом и есть ваша вина. Те из вас, кто чувствовал ее, и стали поклоняться богам этой земли.

— Но хананеи заслужили такую участь. Да, они пахали и сеяли, но то, как они служили своим богам, было мерзостью в глазах Господа. Их женщины предавались блуду в святилищах на высотах, они убивали детей в жертву ваалам. До сих пор у нас находят зарытые в земле кувшины с детскими костями. Даже Содом и Гоморра не были так опьянены грехом, как они. И те из нас, кто стал поклоняться их идолам, разве не уподоблялись хананеям?

— Но они же не убивали своих детей. Они хотели только умилостивить чужих богов, не отрекаясь от своего.

— Вот это и есть грех. Существует только один Бог — Творец неба и земли. Он сотворил Адама, от которого и пошел род человеческий.

— Я готов поверить тебе, Иосиф, но скажи: болезни, которыми болеет род человеческий, тоже от Бога?

— В раю, где Адам и Ева жили до грехопадения, не было болезней. Даже от царапин и ушибов они не испытывали боли. Всякая болезнь и всякое страдание — от греха. Когда люди перестанут грешить, то не будет и болезней.

— Вот ты говоришь: грех, грех… — продолжал недоумевать Агафон. — А что такое грех?

— Грех — это нарушение велений Божьих. Первый человек, Адам, нарушил один-единственный запрет и был изгнан за это из рая. С той поры грех вошел в мир.

Тут наш диалог прервал звук букцины, возвестившей время обеда. Агафон должен был идти в трапезную, а я в свою мастерскую. Уходя, я спросил его:

— О чем вы, ученые библиотекари, говорите за трапезой и возлияниями? О любви к мудрости?

— Нет — ответил он. — За трапезой мы отдыхаем и говорим об атлетах-олимпиониках. Мы обсуждаем их искусство, их победы и сложение их тел.

 

— В Галилее появился какой-то пророк, подобный Иоанну, кажется, из последователей его, — сказал мне Кайафа. — Говорят, что он творит чудеса и исцеляет больных. Даже слепые прозревают. Появились толки — уж не Мессия ли он. Нужно разузнать, точно ли он от Господа или…

Тут Кайафа замолчал, и я спросил с нетерпением:

— Или от кого?

— Я предполагаю, но не произнесу этого имени. А ты, Иосиф, отправляйся в Галилею и разузнай все о нем. Узнай и то, что он сам о себе думает. Когда узнаешь, расскажешь про это в синедрионе, и мы решим, что нам делать. Я доверяю тебе, Иосиф, и надеюсь на тебя.

Я ответил, что отправлюсь завтра же.

 

Вчера, когда я проходил под колоннадой главного в Александрии декумануса, меня окликнула юная блудница.

— Хочешь получить наслаждение, старик? — спросила она.

Первым моим желанием было плюнуть ей в лицо, но другое, свойственное сынам человеческим желание взяло верх, и я спросил, сколько она хочет получить за это.

— Сколько дашь, старик — сказала она, и я повел ее к себе домой. Она была маленького роста и некрасива, на ней была туника, подпоясанная веревкой из верблюжьей шерсти, а к веревке, как обычно у продажных женщин, был привязан флакон с мазью.

— Что у тебя во флаконе? — спросил я.

— Мазь из счастливой Аравии — ответила она. — Мы оба намажемся ею, и твой лингам почувствует влечение к моей йони.

— Что это за слова? — удивился я. — На каком это языке?

— Это женский язык. Меня научила ему одна старая египтянка. Когда-то все женщины говорили на нем между собой, но потом его стали забывать, и только жрицы в некоторых храмах хранили его. Ваш язык груб, как грубы воины и корабельщики, а наш, женский — нежен.

Мы вошли в мой дом, разделись, намазались аравийской мазью и легли на ложе. Я никогда не испытывал ничего подобного тому, что я испытал в этот день. С моей давно умершей женой все было иначе.

— Приди ко мне еще раз, — попросил я.

— Я буду приходить к тебе, старик, потому что ты одинок и плоть твоя дряхлеет от печали. Но я больше не буду брать с тебя денег. Я хочу дарить тебе свое тело, чтобы ты не мучился больше от одиночества и тоски.

— Как зовут тебя? — спросил я.

— Фаустина, — ответила она.

— Почему у тебя римское имя? Из какого ты народа?

— Я не знаю, — ответила она.

— Ты родилась в Египте?

— Мне иногда кажется, — сказала она, — что я была всегда.

 

У Адама и Евы в саду эдемском не было стыда, а было лишь отвращение к тому, что выходит из нашего тела. Они закапывали это в землю, подобно животным, а потом Адам изобрел лопатку, и это было первое его изобретение. А близости своей они не стыдились и стали скрывать ее лишь тогда, когда Адаму показалось, что змий с вожделением смотрит на Еву.

 

Плоть тянется к плоти, и это не желание обладать, а дарение себя другому. Я сказал об этом Агафону, и он согласился со мной.

— Но, — добавил он, — не только атомами своих тел обмениваются любящие, но и атомами душ. Ибо наши души тоже состоят из атомов — невидимых глазу и неделимых.

— Но что за сила движет ими? — спросил я.

— Сила эта называется Эрос. Он веет в космосе, подобно ветру в пустыне, и проникает в наши тела и души. Даже боги бывают одержимы им.

— Вы, эллины, воображаете его божественным мальчиком со стрекалом…

— Так говорят поэты. Мы, любящие мудрость, говорим иначе. Поэты лишь пересказывают старые мифы, а мы извлекаем из них мудрость и передаем ее своим ученикам. Мы подобны пчелам, собирающим нектар и цветочную пыльцу, а потом превращающим все это в мед.

 

Я приехал в Галилею на своем верблюде и решил остановиться в маленьком рыбацком селении, что спускалось уступами к берегу Геннисаретского озера, называемого также Галилейским морем. Я привязал своего верблюда рядом с одним из глинобитных домов на самом берегу и попросился на ночлег. Меня приняли почтительно, как человека знатного и члена синедриона.

— Сегодня мой сын, — сказал хозяин, — удил рыбу и поймал барбуса. Это самая вкусная рыба из тех, что водятся в нашем озере. Для нас, равви, большая честь угостить тебя этой рыбой.

Я поблагодарил хозяина и сел ужинать с его семьей. В мою честь на полу расстелили новые циновки, так как ковра в доме не было. Не было и стола — его заменял большой ящик, где хранились сети. Поначалу говорили о рыбной ловле и налогах, но потом я спросил рыбака, слышал ли он о новом пророке.

— Да, слышал, — ответил он. — Это Иисус из Назарета. Он бродит по галилейским селениям и возвещает скорое наступление Царства Неба над землею. Его малое стадо — двенадцать верных учеников, но его последователей становится все больше и больше. Некоторые ходят с ним, другие рассказывают о нем в своих селениях.

— Где они ночуют и что едят? — спросил я.

— Они ночуют под шатром небесным. А едят хлеб и рыбу, покупая их в окрестных селениях. Они покупали сначала и колодезную воду, но теперь им разрешили пользоваться колодцами бесплатно.

— Ты видел его?

— Да, видел и слышал, как он говорит о Царстве Неба.

— Кто он, по-твоему?

— Я думаю, что он великий пророк, может быть, сам Илия, сошедший с неба. А некоторые говорят…

Тут рыбак замолчал, и я с нетерпением спросил:

— Что говорят?

— Что, может быть, он и есть Мессия.

— Этого не может быть. Сказано ведь у пророков, что Мессия должен быть из рода Давида и родиться в Вифлееме. Разве может быть Мессия из Назарета?

— Но я еще в детстве слышал, что в Назарете живут потомки Давида. Может быть, он один из них?

Я пожал плечами, и рыбак, желая, видимо, переменить разговор, предложил мне попробовать местного вина. Я согласился, и жена хозяина, встав из-за стола, подошла к полке и отдернула занавеску.

То, что я вдруг увидел на полке рядом с кувшином вина, привело меня в невыразимую в словах ярость. Это был глиняный идол — получеловек-полурыба.

— Дагон, — закричал я, — вы что, поклоняетесь Дагону, как это делают язычники?

— Но он покровительствует нашему ремеслу, — робко возразил рыбак.

— Это мерзость в глазах Господа, и я не хочу смотреть на эту мерзость.

В гневе я устремился к полке и схватил идола.

— Не трогай его, равви, он добрый, — закричал мальчик, сын рыбака.

Но я, схватив идола, одержимый яростью, выбежал из дома во двор. Мальчик побежал за мной. Я пытался расколошматить Дагона о глинобитную стену дома, но зло оказалось упорным — он не поддавался. Тогда глаза мои нашли точильный камень у стены — против него идол оказался бессилен и разлетелся на тысячу кусков. Рыбак и его жена, выбежавшие из дома, смотрели на меня с недоумением и страхом, а мальчик заплакал. Я не хотел далее оставаться в этом доме, оскверненном грехом, и, не поблагодарив хозяина за ужин, отвязал верблюда и отправился в соседнее селение, где, как мне сказали, была гостиница.

 

Хозяин гостиницы сказал мне, что Иисуса с учениками и последователями видели неподалеку и что от него за водой к колодцу приходили две женщины. Я обрадовался удаче: в первый же день приезда можно будет встретиться с ним самим. И я отправился искать его. Солнце уже заходило, и в его закатных лучах горели цветы Галилеи, столь же прекрасные, как одежды Соломона и царицы Савской. Думаю, что Господь наш, создавая их, радовался не меньше, чем когда создавал Адама.

Идя по берегу озера, я вдруг услышал звуки тимпана за ближайшим холмом. Я обогнул холм и увидел множество людей, сидящих на остывающей земле. Двое из них били в тимпаны, и перед ними несколько человек, образовав круг, плясали. Посреди этого круга стоял неподвижно кто-то, воздевший руки к вечереющему небу, словно спрашивая его о чем-то. Я понял, что это и есть Иисус, а кружащиеся в танце — его ученики. Когда танец кончился и ученики присоединились к сидящим на земле, я подошел к Иисусу.

— Кто ты? — спросил я его.

— Я слуга Господа. А ты кто, путник?

— Я из Иерусалима. Меня послал Кайафа узнать о тебе и твоем учении.

— У меня нет никакого учения. Я слуга Святого Благословенного. Он избрал меня среди сынов человеческих, чтобы я возвестил о скором приходе Мессии.

— Когда же он придет?

— Этого не знает никто из живущих. Только Святой Благословенный знает об этом. Но прежде чем Мессия придет, мы все должны очиститься от греха, чтобы чистыми войти в его Царство.

— Как же нам очиститься? Войти в поток Иордана и омыться им?

— Так говорил Иоанн. Но этого недостаточно. Омыться должно не только водой, но и духом. Воздержись от зла, не мсти за обиду, помогай немощным и сиротам, и Дух Святой снизойдет на тебя.

— Но как узнать, что Дух снизошел?

— Дух — это свет, но не от солнца, не от луны, не от звезд. Свет этот от Господа, и он не для глаз человеческих, а для душ человеческих.

Солнце зашло за горы, и берег озера погрузился в слегка прохладную и полную звезд тьму. Иисус повелел разжечь три костра: один для него и его учеников, два других для тех, кто ходит за ним и слушает его речи. Я, желая как можно больше знать о нем, сел с ним рядом у первого огня.

— Почему твои ученики сегодня плясали, вместо того чтобы молиться? — спросил я.

— Мы славим Господа в веселии, — ответил он. — Мы радуемся миру, который Господь сотворил для нас, и радуемся, что скоро наступит Царство Неба над землей.

Я спросил, войду ли я в это Царство. Иисус посмотрел на меня и покачал головой:

— Ты, как я вижу, богат и знатен, и тебе будет трудно. Легче корабельному канату пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царство Неба. Раздай все, что имеешь, бедным, и тогда двери Царства откроются перед тобой.

— Но ведь я, будучи богатым, могу помогать бедным, а если я сам стану бедным, как я им помогу?

— Ты был бы прав, если бы та жизнь, которой мы живем, длилась долго. Но она не будет длиться долго: в этом году придет Мессия, и все изменится.

Поговорив со мной, Иисус подозвал к себе двух женщин и повелел расстелить на земле войлочные покрывала. Когда они исполнили это, все, и я тоже, стали укладываться ко сну. А утром, после общей молитвы, я снова подошел к Иисусу.

— Правду ли говорят, что ты творишь чудеса и можешь исцелять немощных?

— Разве глаза тех, кто это видел, обманывали их? Приходи сегодня вечером на это же место: я буду говорить с народом, врачевать и изгонять бесов.

Я обещал прийти, попрощался с Иисусом и направился в свою гостиницу. Выйдя к озеру, я увидел двух женщин, тех самых, что расстилали покрывала на ночь. Они стирали в корытах какие-то белые одежды. Я подошел и спросил, что это за одежды.

— Их наденут его ученики в день, когда наступит Царство. Они наденут их, чтобы возлежать на пиру вместе с Мессией.

— Скоро ли придет Мессия? — задал я тот же вопрос, что Иисусу.

— Разве ты не видишь, путник, что он уже пришел? Неужели ты не понял, что Иисус из Назарета и есть Мессия?

И тогда я впервые подумал: может, он действительно Мессия.

 

В этот же день, ближе к вечеру, я пришел на то же место. Там уже собрался народ.

— Есть ли одержимые бесом? — спросил Иисус. Ему указали на какого-то трясущегося человека с кривым лицом.

— Подойди ко мне, — сказал Иисус и, когда тот подошел и опустился перед ним на колени, наложил на него руки. Я не слышал, произнес ли при этом какие-то слова, но глаза мои видели, как этот человек вдруг перестал трястись и, встав с колен, воскликнул:

— Радуйтесь, галилеяне! Господь простил мне мой грех — бес вышел из меня.

После мгновения общего изумления и почти испуга Иисус снова обратился к народу:

— Всякий, имеющий глаза, — видел: человек этот очистился от скверны. Вот так и весь Израиль должен очиститься, чтобы Сын Человеческий, придя в мир, не нашел греха в мире. Имеющий глаза — видит, имеющий уши — слышит.

И он стал говорить, что скоро придет Мессия, Сын Человеческий, который установит Царство Неба над землей, где не будет ни богатых, ни бедных, ни оскорбленных, ни оскорбителей. Когда он закончил и хотел уже отпустить народ, вдруг какой-то человек из толпы обратился к нему:

— Равви! Мы видим, что ты от Бога и что ты и есть Мессия. Веди нас завтра в Иерусалим и там мы провозгласим тебя царем.

Похоже, что он не ожидал такого поворота, и я, стоявший близко к нему, заметил тень смятения на его лице. Но он быстро овладел собой и сказал:

— Может ли сын знать больше отца своего? Только Отец мой, который на небесах, знает, пришло ли время. И я должен спросить Его об этом. Завтра, когда взойдет солнце, я сообщу вам Его волю.

Он отпустил народ, но толпа не стала расходиться: решили ждать утра. Иисус взглядом подозвал меня к себе и, отведя в сторону, сказал:

— Моя лодка ждет моих учеников на берегу. Скажи Петру: пусть каждый из них в одиночку идет к ней. Когда все соберутся, пусть сядут в лодку и плывут к Вифсаиде. Я останусь здесь.

— Ты поведешь народ в Иерусалим?

— Я не хочу этого, но воля Отца моего выше моей воли. Если будет знаменье — я поведу народ. Если нет — уйду.

Я сделал все так, как сказал Иисус. Ученики друг за другом покинули стан, а потом ушел и он сам, сказав, что только в одиночестве он может услы­шать голос Господа. К восходу солнца он не вернулся.

 

В Александрии появился Иоанн-Марк, один из тех, кто ходил вместе с Иисусом. Он был тогда на пасхальной трапезе в доме Симона-ессея и пошел с Иисусом и учениками в Гефсиманию, где и произошло то, чему я не был свидетелем. Он хорошо помнит, что говорил Иисус, а также то, как он изгонял бесов и исцелял больных. Он рассказывает об этом иудеям, а также тем из необрезанных, кто уверовал в единого Бога. У него появились последователи, которых здесь стали называть назареями. Я избегал встреч с ним, но вчера на узкой улочке в иудейском квартале он сам узнал меня:

— Не ты ли тот самый Иосиф, который положил тело Спасителя в свой склеп?

Я подтвердил, что я тот самый.

— Почему ты не приходишь к нам, назареям?

— Потому что я сомневаюсь, что Иисус из Назарета был Мессией.

— Как ты можешь сомневаться в этом? Своей смертью он искупил наши грехи, и Отец наш Небесный воскресил его. Скоро он снова придет на землю и установит свое Царство. Мы все увидим это.

— Когда я увижу это, то уверую, — ответил я.

 

Фаустина услышала проповедь Иоанна-Марка рядом с тетрапилоном на перекрестке главного декумануса с главной кардо — местом, где обычно выступают ораторы и странствующие проповедники. Его слова глубоко проникли в ее сердце, и она захотела креститься в новую веру.

— Ты — продажная женщина, — сказал ей Иоанн-Марк, — ты должна бросить свое ремесло и покаяться. Тогда мы примем тебя к нам.

И она действительно оставила блуд и стала швеей в мастерской одного из необрезанных, уверовавших в Иисуса как Мессию.

Кто-то (возможно, Иоанн-Марк) сказал ей, что я знал Иисуса в Иерусалиме, и она стала приставать ко мне с вопросами:

— Скажи, Иосиф, ты действительно видел его и говорил с ним?

— Я видел его один-единственный раз, когда он вошел в Иерусалим на осле и народ приветствовал его, — соврал я.

— Скажи, кем он был — человеком или Богом?

— Он был избран Богом и был Его слугой. Он ничего не делал по своей воле и лишь исполнял волю пославшего его.

— Марк называл его Сыном Божьим. Я спросила его, почему же Отец, который на небесах, не избавил от страданий своего Сына.

— Что же он ответил тебе?

— Он сказал, что Иисус страдал на кресте, чтобы искупить грехи всех нас. Но ведь Господь мог явиться и прекратить его мучения, взяв его на небо?

Я не знал, что ответить, и вспомнил: тогда, на Голгофе, он, распятый, кричал от невыносимой боли и звал Илию. Он надеялся, что явится Илия на огненной колеснице, снимет его с креста и отвезет к Господу. Но ничего этого не случилось.

 

— Скажи мне, что значит грех? — спросила Фаустина — Почему давать и получать наслаждение — это грех?

— Наслаждение отвлекает нас от мыслей о Боге, — ответил я.

— Но разве Бог хочет, чтобы мы всегда думали о Нем? Разве работники в твоей мастерской, когда ткут шатры на продажу, думают о Нем? Разве ты, когда продаешь эти шатры, думаешь о Боге?

— Всякий труд в Израиле — во славу Божию, ибо Господь заповедал нам трудиться. Но наслаждение — не во славу Божию.

— Но ведь когда любишь, то и заботишься о любимом. Где же тут грех?

— Не знаю, — признался я. Может быть, Господь так задумал нас, что грех наслаждения искупается заботой.

Вопросы Фаустины опять заставили меня вспомнить о Иисусе. Он считал грехом даже вожделенный взгляд на женщину. Я спросил его:

— Господь, Отец наш Небесный, велел нам плодиться и размножаться. А как это возможно без вожделения?

— Это невозможно было прежде, но мы уже у дверей Царства Небесного. А там не будет ни мужчин, ни женщин — все будут подобны ангелам небесным.

— Будет ли там любовь?

— Конечно, будет. Но она будет влечением друг к другу душ, а не тел.

 

Он не любил говорить о своем детстве в Назарете и только один раз рассказал мне случай из своих детских лет. Его отец был плотником и часто брал его с собою на работу в Сепфорис, полуязыческий город в тридцати стадиях от Назарета. Город этот отстраивался после сожжения его римлянами по велению Ирода Антипы, в то время тетрарха галилейского. Отстроен там был также театр, и начались представления, на которых всегда присутствовал сам Антипа, любивший эти богомерзкие зрелища. Иисус же возгорел желанием узнать, что это такое, и упросил отца пойти с ним в театр. Он едва понимал эллинский язык, но его отец, знавший этот язык лучше, объяснял ему, что происходит на орхестре. Сидели они в последнем верхнем ряду, поблизости от пустого медного сосуда, усиливающего звучание лицедейских голосов. В этот день в театре играли две трагедии: первая была о фиванском царе, отказавшемся почитать бога вина и виноградников и растерзанного за это впавшими в неистовство женщинами. Вторая — о колхидской царевне, зарезавшей собственных детей. Все эти мерзости произвели такое впечатление на Иисуса, что он на всю жизнь возненавидел театр. Даже само ремесло лицедея было ему отвратительно — они, по его мнению, теряли собственную душу, когда изображали других людей и языческих богов. Подобными этим лицедеям он считал некоторых фарисеев.

— Они заботятся лишь о своем спасении, — говорил он. — А как искупить грехи всего народа — не знают.

— Но ведь среди фарисеев, — возразил я ему, — было и есть много людей праведных и благочестивых. Тот же равви Гиллель, который учил: «То, что ненавистно тебе, не делай другому».

— Ты прав, но не до конца. Есть такие, как равви Гиллель, но есть и другие, что чтят букву Закона, а не его дух. Вот они-то и подобны лицедеям, надевающим маски перед представлением. Их сердца пусты, в их сердцах нет любви ни к Богу, ни к людям.

— Войдут ли они в Царство Неба над землей? — спросил я.

— Нет, — сказал Иисус. — Не знающие своих грехов не войдут в Царство, а знающие и искупившие — войдут туда первыми.

— Но ведь не все могут искупить свои грехи.

— Я знаю об этом. Кто сможет вместить — вместит, а кто не сможет,
но покается, того Сын Человеческий простит, когда придет на землю.

— Почему ты сказал, что у тебя нет никакого учения? Разве то, о чем ты говоришь, не учение?

— Эллины, может быть, и назвали бы мои речи учением. Но для меня — это провозвестие Царства.

 

Язычники лицедействуют не только в театре, но и в дни празднеств в честь своих богов. Недавно я был свидетелем такого празднества: свадьбы Адониса и Афродиты в городском саду Александрии. Почитающие их, положив их изваяния на два ложа, стали раскладывать перед ними спелые плоды и испеченные на эту как бы свадьбу пироги. Праздник длился весь день и всю ночь, а наутро женщины с распущенными волосами и обнаженными грудями, плача и рыдая, несли идол Адониса на берег моря и вверяли его прибою. Что может быть отвратительней ложной скорби? Ведь эти плакальщицы сами говорили, что их бог воскресает каждый год. Они были уверены в этом, и их было не убедить, что Адонис умер и не воскреснет.

 

Однажды к нему пришел беглый раб и сказал, что хочет ходить с ним.

— Почему ты ушел от хозяина? — спросил Иисус.

— Он плохо обращался со мной.

— Бил?

— Бил.

— Как ты оказался в рабстве?

— Я не мог расплатиться с долгом.

— Сколько ты проработал у хозяина?

— Три года.

— По нашему Закону ты должен отработать у него шесть лет.

— Но ведь он мог простить мне мой долг.

— Господь ужесточил его сердце, и он не сделал этого. Но если ты вернешься к нему, сердце его умягчится и он раскается в том, что делал зло.

— Какое мне дело до его раскаянья — я хочу ходить с тобой, я хочу быть твоим учеником.

— Ты не можешь быть моим учеником, до тех пор пока не простишь его. Кто первый начнет прощать, тот первым и войдет в Царство.

— Ты говоришь о милосердии, а я хочу справедливости.

— Справедливость и суд у Бога. Но если мы будем немилосердны к своим ближним, то и Господь будет немилосерден к Израилю.

— Ты хочешь смягчить гнев Господа?

— Да, я надеюсь на это.

— Я вижу, равви, что мне не по пути с тобой. Путь мой — в пустыню, к зилотам.

— Путь твой — к погибели. Но если хочешь потерять свою душу — иди.

Раб ушел. Впоследствии я слышал о нем как об известном разбойнике.

 

— Неужели ты действительно думаешь, — спросил я Иисуса, — что кто-нибудь из твоих учеников подставит свою щеку обидчику, а не ответит ударом на удар?

Он покачал головой:

— Я так не думаю, но пусть каждый из них знает, что враги их не сыны погибели, а назначены ко спасению и что весь Израиль спасется.

— А язычники? — спросил я. — Они тоже спасутся?

Иисус улыбнулся своей обычной насмешливой улыбкой:

— Неужели ты, учитель Израилев, забыл, что мы в праздник Суккот приносим жертву из семидесяти волов за благоденствие всех семидесяти народов земли? Не потому, что мы их любим, а потому, что мы предстоим перед Господом за все народы. Когда мы покаемся и возвратимся к Господу, то Отец наш Небесный будет милостив и к ним.

— Они разобьют своих идолов и обратятся к нашему Богу?

— Я не знаю, как это будет. Но думаю, что, когда придет Сын Человеческий, они тоже уверуют и спасутся.

— Скажи, Сын Человеческий — это ты?

— Разве я говорил когда-нибудь об этом? — ответил он, как всегда, уклончиво.

 

— Долго ли ты ходил с ним? — спросил Кайафа.

— Я отдал своего верблюда на попечение в гостиницу в Вифсаиде и ходил с ним по Галилее, не считая дни.

— Он действительно творит чудеса?

— Я видел, как он исцеляет больных. Прочих чудес я не видел.

— Призывал ли он к мятежу?

— Я не слышал этого. Он говорил, что скоро придет Мессия и объявит свое Царство.

— Откуда он придет?

— Иисус считает, что Мессия явится с неба с облаками небесными.

— Ты веришь в это?

— Он говорил об этом так убедительно, что я готов был ему поверить.

— А я вот не верю. И если кто-то завтра объявит себя Мессией, это будет означать одно — мятеж. И тогда римляне пойдут на нас войной.

— Но ведь Господь с нами, а не с ними.

— Кто знает пути Господни? Мне говорили, что в Риме многие знатные люди приняли нашу веру. Может быть, все римляне скоро узнают истину — тогда зачем нам восставать против них.

 

— Почему ваш Бог, — спросил Агафон, — отверг бескровную жертву Каина, а принял кровавую — Авеля? Неужели запах крови приятен Ему?

— Я не знаю, почему Господь сделал это, — сказал я. — Возможно, Он хотел посмотреть — способен ли человек, будучи отверженным, совершить злое?

— Почему же Он не вложил в душу человека отвращение к убийству?

— Он не хотел, чтобы человек был подобен ангелам, во всем Ему подвластным. Человек должен сам понять, где добро и где зло.

— Но почему убийство овец и баранов угодно Богу, а убийство человеком человека — нет?

— И убийство человека не считается грехом, если идет война и этот человек — враг. Грех — убийство ближнего своего.

— Но ведь Каин убил своего брата, потому что Бог был несправедлив к нему.

— Ты рассуждаешь как язычник. Справедливость от Бога, но сам Бог — выше справедливости.

— Я раньше думал, — сказал Агафон, — что ваш Бог — это тот самый Творец земли и неба, о котором часто размышляем мы, ученые библиотекари. Но читая ваше Писание и беседуя с тобой, Иосиф, я убедился, что ваш Бог исполнен ревности и гнева.

— Вы, философы, — ответил я, — думаете, что Господь бесстрастен и не вмешивается в земные дела. Но Он — Бог-ревнитель, Он бывает гневен, но бывает и милосерд. И мы должны заслужить его милость.

 

Перед самой Пасхой, когда в Иерусалим стали приходить паломники, я услышал, что он с учениками тоже отправился в Иерусалим из Галилеи и остановился неподалеку, в Вифании. Он и раньше там останавливался в доме некоего Лазаря, ессея, поверившего, что он и есть Мессия. Вслед за ним в это поверили его домашние и многие другие в этом селении. Я пошел к нему в Вифанию, поскольку хотел его увидеть и узнать о его намерениях.

Когда я вошел во двор Лазарева дома, то почувствовал аромат вина и увидел двух женщин, стирающих что-то в вине. Я знал их и раньше, поскольку они часто торговали свежими овощами у Рыбных ворот в Иерусалиме. Это были Мария и Марфа — сестры Лазаря. То, что они стирали не в воде, не удивило меня, ибо в Иудее вина иногда бывало больше чем воды. Я поздоровался с сестрами и спросил их, что это за вино.

— Это кипрское, — ответили они.

— Но оно же дорогое. Как вы можете в нем стирать?

— У нас в доме — радость. — сказала Мария. — Наш брат Лазарь был болен и выздоровел. Иисус наложил на него руки и исцелил его. Поэтому мы стираем его одежду и одежду Иисуса в дорогом вине.

Я вошел в дом и увидел в горнице Иисуса с учениками. Иисус обрадовался, увидев меня:

— Как хорошо, Иосиф, что ты пришел к нам. Завтра я поднимусь в Иерусалим, войду в храм и объявлю о начале Царства. Отец мой Небесный поможет мне сделать это.

— Он сказал тебе об этом?

— Да, недавно, на горе Фавор, на меня сошел свет с неба, и я услышал голос Отца: «Иди в Иерусалим и объяви о наступлении Царства».

— Значит, Мессия — это ты?

— Да, это я. Отец мой избрал меня среди сынов человеческих, и я исполняю не свою волю, а волю пославшего меня.

В его глазах была такая уверенность, какую раньше я у него никогда не видел.

 

Он знал, что, согласно давнему пророчеству, Мессия поднимется в Иерусалим на осле, и послал учеников в соседнюю Вифаггию — он хотел заполучить осла именно там.

— В Вифании все знают меня, — объяснил он мне, — а вот в Виффагии — не все. Пусть они уверуют, что в мир пришел Сын Человеческий.

И он наказал ученикам:

— Первого же привязанного к столбу осла отвяжите и приведите ко мне.

— Как нам понимать тебя, равви? — спросил Петр. — Мы что же, возьмем осла, не спросив разрешения у хозяина и не заплатив ему?

— Ты маловер, — ответил ему Иисус. — Наступает Царство Неба над землей, а в нем не будет никаких денег. И хозяин осла одним из первых вой­дет в Царство за то, что помог Сыну Человеческому.

Когда ученики пришли в Виффагию, то увидели у колодца осла, привязанного к столбу. Петр стал отвязывать его, но тут появился хозяин осла и вознегодовал. Вслед за ним вознегодовали и женщины, пришедшие за водой к колодцу. Петр смутился и готов уже был предложить за осла деньги, но тут кто-то из учеников, кажется Андрей, сказал хозяину:

— Что ты кричишь, неразумный. Разве ты не слышал, что в мир пришел Сын Человеческий, чтобы спасти нас. Это ему нужен твой осел.

После этих слов хозяин осла и женщины сразу замолчали, а хозяин вдруг сказал:

— Благословен Сын Человеческий, пришедший с неба, чтобы спасти нас. Забирайте моего осла, раз он нужен ему.

 

Иоанн-Марк говорил здесь, в Александрии (мои уши слышали это), что Иисуса, когда он входил в Иерусалим, приветствовали толпы народа. Но он забыл сказать, что большинство пришедших пришли из любопытства, а верующих в него было не так уж много. Он проехал на осле между двумя рядами собравшихся, по-царски благословляя их. Он оставил осла у лестницы, ведущей на Храмовую гору, и стал подниматься к храму. Ученики и мы, поверившие ему, следовали за ним.

Сперва мы вошли в первый за внешней стеной двор, называемый двором язычников, так как язычники имели право входить только в этот двор. В нем всегда толпился народ, и раздавалось мычание и блеянье жертвенных скотов, приведенных сюда для продажи. За колоннадой, окружающей двор, были столы менял, обменивающих римские динарии на сикли, поскольку динарии из-за изображения кесаря на них считались нечистыми и покупать живность для жертвы Господу на них было нельзя. Эти обмен и торговля сразу за внешними стенами были удобны для паломников, но их порицали фарисеи:

— Здесь первое святилище, — говорили они. — Войдя в него, человек должен думать о Боге, а он думает о динариях и сиклях.

— Но нам некуда перенести все это, — возражал Кайафа.

— Ты так говоришь, поскольку продавцы и менялы платят тебе за место, — укоряли его фарисеи, но укоры эти не были справедливы: Кайафа действительно брал деньги за место, но деньги эти расходовались на нужды храма — за этим следил синедрион.

Выше двора язычников был внутренний двор, куда необрезанным входить запрещалось под страхом смерти. Мы думали, что Иисус сразу пойдет туда, но он остановился выпить воды из фонтана, а потом, показав на печальных, ибо обреченных, скотов, сказал:

— Кровь их не будет больше стекать в Кедрон с жертвенника всесожжений. В Царстве Неба над землей не будет больше литься кровь.

После этих его слов мы стали подниматься по лестнице во внутренний двор. Иисус поднимался первым и поднимался медленно: было видно, что он не знает, что же должно произойти дальше. Во внутреннем дворе находился жертвенник всесожжений и был вход в самый храм. Но Иисус направился не к входу, а к большой чаше для омовения ног у стены храма. Сняв обувь, он омыл ноги, вслед за ним сделали это и мы. Потом он обратил свое лицо к небу и стал чего-то ждать.

— Чего мы ждем? — спросил его Петр.

— Господа, несомого ангелами, — ответил Иисус.

Но Господь не явился, и Иисус, вдруг резко повернувшись к нам, сказал:

— Возвращаемся в Вифанию.

Он был мрачен, в его глазах были недоумение и скорбь. Недоумевали и мы.

 

На следующий день он решил снова идти в храм. Но в этот раз с ним не было толпы народа — были лишь ученики и несколько сочувствующих, в их числе и я. Назареяне впоследствии стали рассказывать, что когда мы вошли в первый двор, то он взял бич и стал им хлестать торгующих и менял. Но никакого бича у него не было, как не было и меча, — для чего он носил бы их при себе? И глаза мои видели совсем иное: он остановился посередине двора и поднял руку, указывая на плывущее по небу облако.

— Кто имеет глаза, тот увидит, — провозгласил он. — Там, на облаке, с огненным мечом и трубой ангел Завета, посланный самим Господом. Вот начало Царства Сына Человеческого.

Все стали смотреть на облако, посмотрел и я, но не увидел ангела.

— Кто имеет уши, тот услышит, — продолжал Иисус. — Кончилось все старое — начинается все новое. Хватит приносить в жертву ягнят и баранов — Господь не хочет их больше. Хватит менять деньги и покупать ягнят и баранов — в Царстве моем не будет денег.

И он подошел к столам менял и стал опрокидывать один за другим столы с монетами. Все, в том числе и храмовая стража, сразу словно оцепенели, ожидая, что на них обрушится гнев Господен с неба. Он же, опрокинув все столы, снова поднял голову и посмотрел вверх. Как и вчера, он ждал помощи, но, как и вчера, помощь не пришла к нему. Как и вчера, он резко повернулся и направился к выходу, дав нам знак следовать за ним.

 

— Он не тот, за кого он себя выдает, — сказал мне Иуда Искариот, один из его учеников. — Он не от Бога — Бог не посылал его на служение.

— Но ведь больные исцелялись, и слепые прозревали, — возразил я.

— Я не знаю, какой силой он делал это. Но мои глаза видели сегодня, что он не угоден Господу.

— Ты уйдешь от него?

— Пусть уходит он. Он — обманщик, он всех нас обманул.

— Ты предашь его?

— Разве предательство — сказать обманщику о его обмане?

— И ты скажешь ему это?

— Скажу не я, а синедрион. Делающий такие дела подлежит синедриону.

Я посмотрел в его глаза и увидел в них ненависть.

 

— Иуда готов предать тебя, — сказал я Иисусу.

— Я знаю, — ответил он, и меня поразила глубокая скорбь в его голосе. — Пусть делает то, что задумал, — продолжал он. — Смоковница оказалась бесплодной, а что делают с деревом, не приносящим плода? Рубят топором и предают огню.

— Кого ты называешь смоковницей? Израиль?

— Разве я желал когда-либо гибели Израилю? Я призван Господом искупить грехи Израиля и готов принести жертву во искупление его грехов.

— Какую же жертву ты собираешься принести?

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением:

— Неужели ты не догадываешься об этом, Иосиф?

 

— Я не признаю Пасхи по обычаю ессеев. Поэтому я не пойду с вами в дом ессея.

Эти слова сказал Иуда, когда мы собрались в доме Иоанна-Марка у Масличной горы, чтобы идти на пасхальную трапезу, называемую по-еврейски седер.

— Тогда уходи, — ответил ему Иисус. — И делай то, что ты собрался делать.

После того как он ушел, мы также вышли из дома и стали подниматься в Иерусалим. Войдя через ворота Хульды, мы направились в квартал, примыкающий к воротам ессеев, и подошли к двухэтажному дому неподалеку от городской стены. Владельцем его был некий Симон, ставший ессеем после смерти жены. В доме помимо него жили его сестра с мужем и его дочь. Когда мы поднимались по крутой внешней лестнице на верхний этаж, порыв ветра принес смрад и запах гари из долины Гинном за городской стеной. Там была городская свалка и постоянно горел огонь.

Мы вошли в верхнюю горницу, где были расстелены ковры и стояли два стола-триклиния: один для Иисуса и его учеников, второй для нас, ходящих ему вослед, и для уверовавших в него женщин. Помимо ягненка, испеченного с горькими травами, на столах были пресный хлеб, зелень и овечий сыр — все то, что обычно бывает на седере.

Мы все умыли руки над умывальницей (воду из кувшина лила сестра хозяина) и возлегли за столами. В широких окнах горницы догорал закат, и, когда зашло солнце, хозяин зажег три масляных светильника, а сестра хозяина стала наливать вино из кувшина в чаши: сначала Иисусу, потом ученикам, потом нам, ходящим ему вослед, и, наконец, женщинам. Иисус, согласно обычаю, прочел молитву об исходе из Египта, потом преломил хлеб и сказал, что это его плоть. Затем он поднял чашу с вином и сказал, что это его кровь, изливаемая за Израиль во искупление грехов Израиля. Мы не понимали, что все это значит, и только потом, как мне кажется, я это понял. Он обращался не только к нам, но и к Богу. Он говорил Богу, что готов принести в жертву самого себя, чтобы Господь снова возлюбил избранный им народ. Но он не хотел, чтобы мы это поняли сразу, и потому его слова были для нас странны и загадочны.

После трапезы он велел сестре хозяина принести умывальницу для омовения ног и налить в нее воды, а дочери хозяина дать ему полотенце. Он снял с себя одежду, подпоясался полотенцем и сказал, что вымоет ноги каждому из учеников.

— Что все это значит, равви? — недоуменно спросил Петр.

— Разве я не говорил вам, — ответил Иисус, — что Сын Человеческий пришел в мир, чтобы послужить Богу и людям, а не для того, чтобы служили ему? Вы забыли об этом, а я вам об этом напоминаю.

После омовения ног ученикам, Иисус сказал, что им пора идти на ночлег в Гефсиманию. Я подошел к нему проститься. Он поцеловал меня и сказал:

— Прощай, Иосиф. Встретимся ли когда-нибудь еще…

 

— Ты, Иосиф, часто рассказывал мне о Иисусе из Назарета, — сказал Агафон, — но только сегодня, когда ты рассказал мне о тайной трапезе, я понял, что Иисус был богом хлеба и вина, подобным Аттису и Дионису. Он пришел, чтобы примирить вас с землей, которую вы завоевали.

— Этого не может быть, — с запальчивостью возразил я. — Он был не богом, а человеком. Я видел его мать и его братьев. Есть только один Бог, который на небесах, все другие боги — ложные. И почему ты решил, что мы враждебны земле, данной нам по обетованию?

— Вы враждовали с богами этой земли и выгнали их. И вот Иисус — новый бог — пришел, чтобы примирить вас с землей.

— Ты рассуждаешь как язычник. Я чувствую, что вам, эллинам, никогда не понять нас, иудеев.

— Я пытаюсь вас понять. Но мне кажется, что вы сами себя не понимаете.

 

Господь повелел Аврааму принести в жертву собственного сына, и Авраам был готов исполнить волю Господа. Но Святому Благословенному не нужна была эта жертва. Он испытывал веру Авраама и поэтому послал ангела остановить его руку. Почему Он не послал Илью на огненной колеснице, чтобы он снял Иисуса с креста и взял с собой на небо? Разве не слышали мои уши, как Иисус на Голгофе звал Илью? Почему же не внял Господь мольбе своего возлюбленного сына? Мне ли судить Святого Благословенного, но я недоумеваю.

 

— Никогда не проси ничего у римлян. Они ненавидят нас за то, что мы ненавидим их. Наша вера в Господа, Творца земли и неба, кажется им странной и непонятной.

Так сказал мне один фарисей, как и я, член синедриона. Но я все же пошел к Понтию Пилату, тогдашнему префекту Иудеи, просить о погребении Иисуса. Пилат знал меня и хорошо ко мне относился, но в этот раз он был явно раздражен.

— Я не понимаю вас, иудеев, — сказал он. — То вы настаиваете на казни этого проповедника из Галилеи, то просите о его погребении. Умерший позорной смертью недостоин погребения.

— Он добровольно пошел на муку и смерть, — возразил я. — Римский воин идет на бой ради славы, а Иисус пошел на муку и смерть не ради своей славы, а во славу Божию.

— Я плохо понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Пилат. — Неужели позорная казнь может быть приятна богам? Впрочем, здесь, в Иудее, услышишь и не такое.

— Я ходил вслед этому пророку из Назарета галилейского. Я внимал его словам и хочу похоронить его в своем склепе.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Есть ли у тебя еще просьбы?

— Я прошу еще о страже у моего склепа.

— Зачем? Неужели ты боишься, что кто-то выкрадет его тело?

— Да, я опасаюсь этого.

— В первый раз слышу о таких делах. У нас, римлян, ничего такого не бывает и быть не может. Но я не дам тебе своих воинов. Римляне не должны принимать участие в том, что касается только иудеев. И потом, у вас же есть своя храмовая стража.

— Она ненадежна.

— Ты что же, не доверяешь своим?

Я не мог объяснить Пилату, с какой целью и кто попытается выкрасть тело Иисуса. Но ощущение, что это произойдет, у меня было. И я не ошибся.

 

— Я уйду от тебя, Иосиф, — сказала Фаустина.

— Почему? — удивился я. — Разве я надоел тебе?

— Разве может надоесть забота? — ответила она. — Но во мне не одна забота, во мне есть еще вера. Я поверила в Иисуса-Мессию, и он позвал меня.

— Как так — позвал?..

— Он пришел ко мне во сне. И сказал, что ждет меня в Иерусалиме.

— Но ты же никогда не видела его. Почему ты решила, что это именно он?

— Я слышала его голос и видела свет, сошедший с неба. Это был он. Он и свет — одно.

Я не стал ей рассказывать то, о чем обещал молчать Кифе-Петру. Я знал, что она не поверит мне, как не поверил Петр.

 

Тело Иисуса пропало из моего склепа ночью на третий день после распятия. Этой же ночью были сняты с крестов тела двух зилотов, казненных вместе с ним. Страшная догадка пронзила тогда мой разум, и, чтоб убедиться в ней, я пошел в дом, где происходила пасхальная трапеза. Сестра Симона-ессея отворила мне дверь и сказала, что брат ее отдыхает после ночной службы. Я знал, что это за служба: ессеи, жившие у городских ворот (они назывались также воротами Ессеев), служили блюстителями огня в долине Гинном. Это был длинный и узкий овраг с крутыми спусками, начинавшийся сразу же за воротами. Место это считалось проклятым, и жители Иерусалима устроили там городскую свалку. В овраге беспрерывно горел огонь, и туда сбрасывали не только мусор, но и трупы казненных. Рядом с обрывом, с которого полагалось сбрасывать мертвые тела, была сторожка блюстителя огня — так называлась эта должность. Я пришел к Симону как раз для того, чтобы узнать, кто в эту ночь был в этой сторожке, и вот оказалось, что в ней был он сам. Мне не пришлось долго ждать момента, когда Симон проснется. Он вышел ко мне и сказал:

— Я знаю, зачем ты пришел, Иосиф. Я был в эту ночь на посту, и где-то в середине ночи к моей сторожке подъехала повозка, в которой обычно привозили тела казненных. В повозке было трое – никого из них я не знал, хотя голос их главного и показался мне знакомым. Они выгрузили из повозки трех покойников, и в одном из них я узнал Иисуса. Его бросили с обрыва в огонь последним, и тогда главный, распоряжавшийся двумя другими, сказал:

— Ну вот, теперь сам дьявол не сможет разобраться, где его пепел, а где пепел других. И не сможет воскресить его.

— Кто был этот главный, как ты думаешь?

— Не знаю. Он отворачивался, чтобы я не увидел его лицо. Но я думаю…

Тут Симон замолк, и я с нетерпением спросил:

— Что ты думаешь?

— Мне кажется, что это и был дьявол.

— Зачем же дьяволу поминать самого себя?

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Но раз Бог не спас Иисуса, значит, он был не от Бога.

— Ты собираешься всем рассказать об этом?

— Нет, я буду молчать. Верующие в него не поверят мне, а кто не верует, тот будет поносить его. Я уйду в пустыню, к зилотам, и буду ждать настоящего Мессию.

— Ты веришь, что он придет?

— Верю.

 

Фаустина ушла от меня, как и обещала, однажды утром. Она сказала, что договорилась с корабельщиками в порту и они согласились перевезти ее в Иоппию за деньги, которые она скопила своим прежним ремеслом. Она поцеловала меня и обещала рассказать обо мне Иисусу, которого она надеялась увидеть в Иерусалиме. Когда она ушла, я погрузился в глубокую скорбь и стал просить Господа вернуть мне ее. Просьба моя была исполнена скорее, чем я надеялся. Ко мне вдруг постучался мальчик, служивший в моей мастерской на посылках, и с порога сообщил:

— Хозяин, твоя Фаустина лежит вся в крови в Западной гавани у складов.

— Веди меня туда и поскорее, — закричал я, и мы с ним почти побежали в Западную гавань. У окровавленной, лежащей без сознания Фаустины уже собрался народ. Я дал деньги портовому рабу-нубийцу, чтобы он отнес ее ко мне домой, а мальчику приказал бежать к известной во всей Александрии старой египтянке, занимавшейся врачеванием. Старуха пришла в мой дом, помазала ее какой-то мазью и произнесла на своем древнем языке какое-то заклинание. Фаустина очнулась и с удивлением спросила меня:

— Как ты оказался в Иерусалиме, Иосиф?

— Ты не в Иерусалиме, Фаустина, ты в Александрии, в моем доме.

— Но я только что видела его, и он говорил со мной.

— Ты видела Иисуса? Как же он выглядел и что он говорил тебе?

— Вокруг него был свет, и этот свет слепил мне глаза. Он говорил мне какие-то добрые слова, но я их забыла.

— А что было после того, как ты ушла от меня?

— Я пошла в Западную гавань, так как знала, что в этот день торговцы вином отплывают в Иоппию. Я поднялась на их корабль и предложила кормчему серебро за то, чтобы они взяли меня с собой. Кормчий пересчитал монеты, сказал, что этого мало и что я должна заплатить ему своим телом.

— Ты согласилась?

— Разве нельзя отдать то, что не ценишь, за то, что ценишь больше всего на свете?

— Что же было дальше?

— Дальше мы поплыли по морю, и я отдавалась поочередно каждому из бывших на корабле.

— Этого не было. Ты сегодня ушла от меня, и я нашел тебя в порту у складов. Тебя избили и бросили на берегу.

— Но я была в Иерусалиме и видела его. Тело мое было здесь, а душа — там.

На следующий день египтянка пришла снова, чтобы продолжить врачевание. Но Фаустина не стала ее слушать.

— Я хочу, — сказала она, — чтобы моя душа опять отделилась от тела и улетела в Иерусалим. Я снова хочу видеть его.

На третий день она умерла.

 

Дуб Мамре — дерево праотцев, священный дуб Авраама, Исаака и Иакова. Складки ствола его — застывший ураган из пустыни. Ветви его — шатер, он ветвится, как ветвится сама жизнь.

2018—2019