ПОЭЗИЯ
И ПРОЗА
Евгений Сливкин
БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ
В небесах, покрытых тьмою
и тяжелых, как металл,
над расстрельною тюрьмою
белый лебедь пролетал.
Там, где маузер и люгер
голове шмаляли в тыл,
превратился он во флюгер
и над крышею застыл.
Столько раз с утра до ночи
он вращался на игле,
сколько выстрел одиночный
хлопал крыльями во мгле.
* * *
Делали кино, писали книги
о поре блестящей и суровой…
Я в войну играл не в высшей лиге,
а в районной, уличной, дворовой.
Собирались за окрестной свалкой,
прятались за мусорные баки.
Но меня закалывали палкой
первого в засаде и в атаке.
Я вперед выскакивал красиво,
классно фехтовал, как на экране.
Всё же «Ты убит, — кричали, — Слива!»
Разве возразишь, что только ранен...
Да у нас и не было санбата,
и со слабаками не возились
крепкие тогдашние ребята...
Жаль, что быстро выросли и спились.
А я все играю, как ни странно,
в то, чего со мною не бывает.
Несмертельной оказалась рана.
Только вот никак не заживает.
* * *
Шинельно-серый наст к земле приник,
рукав ручья трепещет при дороге,
где в марте умирает снеговик,
как венценосный стоик в белой тоге.
Степенно оседает, оседа...
в молчании — ни стонов и ни жалоб.
Река времен — какая ерунда!
Не вечности жерло, а сточный желоб.
И перед окончательным концом —
но только перед ним и только разом! —
с глазастым он расстанется лицом
и сам себя накроет медным тазом.
*
* *
Н. Голю
А нам-то казалось, что гибли
геройски на минных полях,
когда наступали на грабли,
которые по лбу — шарах!
Нам мнилась высокая доля:
венки от друзей и врагов,
но хохотом минное поле
взрывалось от наших шагов.
СТАРЫЙ БАРАБАНЩИК
Я барабанщик отставной козы —
тут не нужны особые таланты!
И на меня не тратили кирзы
скупые капитаны-интенданты.
Убит волынщик, без вести пропал
трубач на бивуаке или в схватке.
Лишь деревянных палочек сигнал
звучит в сухом, как динамит, остатке.
Тру обшлагом бесслезные глаза
и бью в свой барабан, покуда в силах.
А рядом гарнизонная коза
ощипывает лавры на могилах.
* * *
Тебе, наверно, страшно было, детка,
и больно, как от раны ножевой!..
Я вспоминал так нехотя и редко
тебя, покуда ты была живой.
И вот теперь я просыпаюсь ночью
и думаю, не зажигая свет,
про отношенье точки к многоточью,
поставленному там, где оной нет.
Но ты меня смятенным и бессонным,
похожим на лунатика опять
могла бы сделать просто телефонным
звонком... Что нужды было умирать!
* * *
Все было в той — в одно касание —
любви: порывистость, и нежность,
и молодое содрогание,
и Клайпеда и Паневежис.
И души по составу близкие,
и мысли, сходные до точки,
и пасмурные дни балтийские,
прошедшие поодиночке.
Все было в ней, помимо главного
звена, что держит в жесткой связке
двоих по мере спуска плавного
в реальность из прекрасной сказки.
* * *
Кате Капович
Сгущается воздух от лучших стихов,
повсюду роящихся и невесомых.
Прислушайся — нынче из листьев и мхов
совсем не слышны голоса насекомых!
Пусть муха расскажет, как билась в стекло,
покуда не стала беззвучной калекой,
как, зная, что время ее истекло,
жужжала на ленте янтарной и клейкой.
Пускай пропоет напоследок оса
в кабине автобуса или КамаЗА,
как дым папиросный над ней зависал,
но шла она к цели, под стать камикадзе.
И пусть, на асфальт выползая, слепой,
раздавленный заживо жук непроворный
припомнит, как смертно хрустел под стопой...
Да нет, не метрической, не стихотворной!
* * *
Не болеют ангелы ангиной
и летают, в сущности, нагими
в освещенной области Луны,
холодом ее закалены.
В их число не входит ангел хлипкий,
как еврейский мальчик,
но без скрипки.
Запахнул он крылья, как халат,
и сидит обижен и недужен.
Никому в хранители не нужен,
потому что грустен и носат!
Не сияет он и не порхает,
а на Землю со звезды чихает.
И Творцу вовеки не найти
для него в пространстве подопечном
молока горячего на Млечном
Лермонтова помнящем пути.
* * *
Жили-были, все казалось мало,
уходили в землю — не в астрал!..
Мама, мама, как ты умирала?
Папа, папа, как ты умирал?
Я ведь ваша вечная забота...
Расскажите, как приходит час.
Я хочу хоть что-то... ну хоть что-то
в этой жизни сделать лучше вас!
* * *
Я мог стать жертвой пьяной акушерки,
мог спиться сам, дурную власть виня,
и ни в одной известной Богу церкви
никто б не помолился за меня.
Какая-то нечаянная сила
меня спасла и бросила к тебе.
Но это ничего не изменило
в моей необязательной судьбе.
От настоящей жизни отгорожен
стеною обстоятельств наотрез,
в щипцах сомнений был я искорежен
и в размышленьях сделался нетрезв.
А ты со мной свыкалась год от года,
как только наш союз ни назови;
присловица «В семье не без урода»
и означала: в ней не без любви.
* * *
Как мы сердце рисуем, однако!..
Поломать этот штамп не трудись:
два простых вопросительных знака
в поцелуе недолгом слились.
Два довольно несложных вопроса,
но ответить на них не успеть,
потому что поставлены косо —
про любовь и, конечно, про смерть.
