ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир Рецептер

* * *

Н. Д.

Шумит залив, стараясь морем

казаться, грозен и упрям.

Встречаясь с ним, и мы не спорим,

он морем кажется и нам.

Воображенье ждет на страже,

второй строкой волну продлив;

и вдруг со всей округой свяжет,

на волю выйдя сквозь пролив.

А там, вдали, в открытом мире

мелькает между этих строк

заветный парус, равный Лире,

свободен, смел и одинок.

* * *

Г. В.

Сто страниц черновиков,

словно сто фронтовиков

на передний вышли край,

перед ними — ад и рай,

если можешь, выбирай…

Проза, проза и стихи,

в них огрехи и грехи,

в них бессонница и сон

попадают в унисон,

вызвав колокольный звон…

Здесь, в черновиках твоих, —

кто ушел и кто в живых,

словно бы в одном ряду,

неподвластные суду,

помнят дружбу и нужду…

Здесь свои и не свои;

части плача и слои

смеха...Ты, как мой герой,

за других стоишь горой…

Но устал и сам не свой…

Сто страниц черновиков,

в них и Святки, и Покров,

и причастие, и пост,

в них родительский погост,

и — конвой — Литейный мост…

* * *

Театр — дикий лес. Моя «робинзонада» —

искусство выживать средь искренних зверей.

Казалось, что от них мне ничего не надо,

казалось, нужно им сожрать меня скорей.

Но я пришел извне, мне требовалось место;

две лампы над столом и папуасский грим,

уменье прятать стыд и признаки протеста,

и каждый Божий день казаться здесь своим.

То выйдет, то — ничуть; то — наш, а то — «предатель»,

писатель, урбанист, бродяга, дровосек,

с кем — вымышленный друг, с кем — будто бы приятель,

а сам — дурак, чужак, опасный человек…

Но стая вымерла. Один брожу средь чащи,

оплакивая тех, кого нашла беда,

зверенышей пложу, оскаливаюсь чаще

и, видно, из лесу не выйду никогда…

* * *

Спящий город новогодний,

обнадеженный питьем

и едой, как хитрой сводней,

показался за окном.

Сквозь раздернутые шторы —

петербургский тусклый свет;

уличные коридоры

в перспективу беглых лет.

Хмурый город сме´жил вежды,

отдыхая в тишине,

лишь бессонные надежды

в одиноком жгут окне…

Два стихотворения

И. Р.

1

Ты живешь о сегодняшнем дне,

я невольно предвижу другое —

через век. И в моей западне

дальнозоркость рождает изгоя.

Смейся, радуйся, с левой ноги

не вставай, но сверяйся со мною:

там, вдали, ты не видишь ни зги,

оставаясь наградой земною.

Но, когда я совсем улечу,

а враги проберутся на вынос,

пусть же станет тебе по плечу

все, что я приготовил навырост…

2

Знаешь, маски неживые

или снимки гробовые

обо мне не оставляй;

лучше так, с ножом и вилкой

и, конечно, за бутылкой,

можно — кофе или чай.

Помолись, надев платочек,

или вспомни пару строчек

или этот Новый год:

мы — вдвоем, и, право слово,

будущее не готово,

что-то — в счет, а то — не в счет.

Мы друг другу всё прощали,

помнишь, Богу обещали

на венчанье, что жена,

все ошибки обнаружа,

все же убоится мужа,

Таинством освящена…

* * *

…Другой мой дед играл на флейте,

мундштук обласкивал губами;

но сожалеть его не смейте:

он плакал перед небесами.

А бабушка все осуждала

его: война, чужбина, голод;

чтоб выжить, флейты было мало,

хоть нежно пел печальный голос…

Как будто Гамлету внимая,

сыграйте, словно дед, сумейте,

и, к счастью, вновь дождемся мая

Девятого…

                     Согласно флейте…

* * *

Часы убегали вперед и вперед,

хоть я тормозил скоростной проворот,

пытаясь вернуть и минуту, и две,

и ночь отодвинуть, подобно сове…

Часы перестал я носить на руке,

но время терзалось в своем коротке,

оно износилось скорее часов,

быстрее старенья и мчащихся псов…

Я прятал часы и, не глядя на них,

старался увидеть ушедших в живых.

Не видишь?.. Не можешь?.. Так вспомни

хоть камни, хоть каменоломни,

хоть ямы, хоть трюмы и хоть лагеря,

где время сжигали, бессудье творя,

где множило горе на бремя

мое скоротечное время…

Считая минуты без всяких часов,

я принял отчеты предчувствий и снов

и вот, беззащитен пред вами,

живыми покуда часами…

* * *

Не представляю, как же с дневником

расстанусь я, хранильцем, штрафником

в трех городах, когда то влет, то вплавь

умчусь в другой простор, в другую явь,

где через девять, через сорок дней

вольюсь в сиянье пристальных огней…

Не представляю, как же без пера

иль шарика пойдет моя игра,

когда не трону чистого листа,

не отпущу послушного перста

и, наконец, без боли и утрат

опять друзей приблизить буду рад…

Не представляю…

                             Но, надеюсь, он,

дневник, двойник, окажется прочтен

учениками или хоть родней,

сверчками, не знакомыми со мной,

пришельцами, насельниками лет

вернувшимися вдруг на тихий свет;

и — принят, и — опять необходим,

неисправляем и неисправим…