НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Ида Наппельбаум

Современная идиллия, или Меч Тристана

Сценарий не для фильма

Они встретились в одном из клубов культуры, принадлежавшем высокоинтеллигентской прослойке общества. Встретились на занятиях французской литературой, стилистикой и прочими тонкостями.

Она — Изольда, счастливая жена, счастливая мать, 35 лет.

Он — Тристан, переросший себя вундеркинд, полиглот, историк, стилист. Высокий, костлявый, самоуверенный и… застенчивый, 22 года.

В одной из гостиных с огромными окнами, заполненными силуэтом Петропавловской крепости, за длинным столом рассаживалось человек двадцать или более. Большинство дамы: жены членов этого клуба или сами его члены.

Атмосфера насыщена поэзией, литературными образами, звуками французского журчащего языка. Личность мэтра овеяна ореолом романтики. Каждая из дам стремится доминировать, завладеть вниманием.

Он же вежлив, изыскан с каждой. И каждой кажется — таков он только с нею.

Для Изольды эта встреча как ураган, как стихийное бедствие. Они вместе выходят по окончании занятий. Он провожает ее домой. Они идут невероятно медленно, чтобы наговориться, подольше двигаться по озаренному вечерним освещением городу. Он говорит, говорит о своих планах, своих пристрастиях, мечтах, о борьбе за подобающее своим знаниям место в жизни, в работе.

Однажды она приглашает его к себе, к ужину. Возникает контакт между ним и Мужем. Найдены общий язык, общие вкусы и отношение к своей профессии.

Позже Тристан ей скажет: «Зачем вы меня познакомили с вашим Мужем? Я им покорен. Теперь между нами никогда ничего не будет…»

Душевные флюиды попадают в поле зрения их окружающего общества и берутся на вооружение для собственных целей. Так Директор того учреждения, где работает Изольда, увлечен ею, добивается встреч. А Тристан мечтает получить задание, работу в этом самом учреждении. И однажды Директор говорит ей:

— Если только вы захотите, я дам ему работу…

Муж со свойственными ему тактом и тонкостью шутит:

— Наша мамочка влюбилась…

К весне все меньше народу собиралось на занятия кружка. И получилось однажды, что Изольда пришла одна. Вся внутренне похолодев, сказала ему:

— Послушайте, какие я написала стихи:

Прости, трехлеточка моя, меня,

Вот я уже не вся твоя.

В моей душе упорно, постоянно,

Как свежая, еще живая рана,

Таится образ — некто молодой

Со светлою и гордой головой,

Кто нехотя нарушил наш покой…

^{.............................}

И в некрасивые черты его лица

Могу смотреть, как в воду, без конца,

Не чувствуя ни страха, ни упрека,

В глаза его, что скрыты так глубоко,

Что надо их, как я, желать,

Чтоб взглядом взгляд их отыскать.

Он мгновенно густо покраснел. Сделал вид, что не понял, о чем идет речь. Но заниматься они не стали. И ушли к Неве.

Летом Изольда живет на даче под Москвой у своих родителей. Муж остался в Ленинграде. Тристан — в Крыму. И вдруг телеграмма: «Прилетаю в Москву, встречайте самолет тогда-то».

Она бросается в город, спешит на станцию, уже поздно, у платформы стоит поезд, покупает билет, вскакивает, поезд сразу трогается. Увы! В обратную сторону, из Москвы дальше. Тут появляются контролеры и, несмотря на то что у нее в руках только что купленный билет в Москву, штрафуют ее как безбилетную.

Сойдя на следующей станции, она дожидается встречного поезда и возвращается на дачу. К самолету она опоздала, а где Тристан в Москве остановится, ей неизвестно.

На следующий день Тристан находит ее на даче. Делится с нею своим волнением, предвкушением встречи со своим любимым французским писателем. Он вот-вот прилетает в Москву, и Тристану обещано сделать именно его переводчиком и гидом этого великого человека. Он весь в ожидании и трепете.

На озере, лодка, катанье вдвоем, яркий солнечный день, взмахи весел в его сильных руках.

Возвращение на дачу. И неожиданное появление Директора. Он в командировке в Москве. Отыскал Изольду.

Скромный дачный обед, когда гостей не ждали. Втроем. Мужчины — два петуха, красуются, острословят, пикируются, соревнуются словесно друг с другом, готовые вступить в бой или щегольнуть широкими жестами. И Директор, обращаясь к Тристану, с широкой улыбкой:

— Вернетесь домой — приходите, подпишем договор.

Вместе, вдвоем в гостях у друзей.

Тех двое и этих двое. Обстановка нервная, напряженная. Для Изольды во всяком случае. Позже Юрий и Ольга остались, а эти ушли. На обратном пути он наклонился со своей высоты в темном переулке и поцеловал. Это был единственный на всю жизнь, неповторимый по значимости поцелуй.

Через несколько дней Ольга, женщина, ничего не замечающая, всегда чувствующая только себя центром внимания, средоточием общих желаний, удивленно задала вопрос, почему Изольда пришла именно с Тристаном.

Изольда гордо сказала:

— Почему? Да потому, что это моя последняя безнадежная любовь.

— Почему? — повторила та, похлопывая удивленными ресницами.

— Что почему? Почему «последняя» или почему «безнадежная»? — спросила Изольда смело.

— Нет, — ответила Ольга. — Почему «любовь»?

Зима. Опять занятия в клубе. Встречи на литературных вечерах, собраниях, на ее работе, по его творческим делам.

Когда провожал ее, всегда пытались «выяснить отношения». Она нервничала, волновалась, не зная, чего ей желать.

Прощаясь у ворот, сказал:

— Завтра я позвоню, надо встретиться и обо всем поговорить.

Назавтра он не позвонил. И послезавтра не позвонил.

У круглого стола в кабинете Мужа сидели Муж и его друг, известный писатель. Изольда больше не стерпела и позвонила Тристану сама. Попросила его к телефону. Ответила мать:

— Вчера ночью Тристан арестован.

Изольда вскрикнула, побелела, повернулась к мужчинам.

— Тристан арестован, я сейчас же поеду к его матери.

— Никуда ты не поедешь, — сказали оба мужчины вместе.

И все-таки она пошла. Не сразу. Сидела в столовой с отцом и матерью. Они, конечно, ничего не знали, не понимали, не догадывались. Но мать шепнула ей:

— За него хлопочут. Одна близкая ему женщина.

Пошли и прошли месяцы.

Однажды был телефонный звонок. Оттуда. Просили прийти. Пропуск оставлен.

— Сейчас не могу. Я одна с ребенком. Вернется муж. Позже.

— Тогда завтра. В это же время.

Когда вошел Муж, тут же у дверей, в передней, она сказала:

— Меня вызывают…

Она не знала, что можно так побледнеть. У нее на глазах он белел и белел. Пока лицо не показалось льдиной. А в руках его была покупка: блестящий рефлектор с лампой синего цвета для медицинских целей.

Так и остался навсегда этот рефлектор страшной памятью ее слов «меня вызывают» и его смертельной бледностью. И появилось подозрение. Может быть, с этого момента в их дом вошла Смерть?

Она впервые вошла в этот огромный, страшный дом. Со страхом, но и с любопытством. Пока ждала в коридоре, длинном и пустынном, впервые увидела арестованного, которого вели на допрос. Это был интеллигент с маленькой бородкой, блондин, очень бледный, руки за спиной. И конвой. Один спереди, другой сзади. А она-то думала, конвой идет по бокам… О! Сколь подробно она это изучила позже!

Сидя перед столом следователя, Изольда не могла догадаться, о чем пойдет речь. Когда она ответила на все формальные вопросы, ее стали расспрашивать о Тристане. Она могла говорить только хорошее. «Были ли у него враги? Кто его враги?» Увы! Это было ей неизвестно. «О чем вы с ним беседовали, говорили, когда вместе шли домой, гуляли?»

Что она могла сказать, вспомнить?

Для нее все, что связано с ним, — одно: любовь. Все — любовь. Только — любовь. Но маленькому, узенькому следователю не это было нужно. Он снисходительно улыбался.

Потом позвонил. «Введите». И ввели его, Тристана. Он стал какой-то серый, держался сутуло. Увидев ее, поклонился, сказал: «Здравствуйте». Сел против нее. Колени их почти касались друг друга.

Она испытывала нестерпимую радость оттого, что видит его, видит здорового, чистого с, как обычно, ежиком постриженной головой. Радость, все остальное помутнело.

Ей задавали вопросы. И следователь и сам Тристан.

— О чем мы говорили, когда я вас провожал домой? Чем я делился? На кого я вам жаловался? Кто мешал в моей работе?

О, как ей хотелось помочь, что-то вспомнить, понять, чего он от нее ждет!

Увы!

Потом ее отпустили, и она, счастливая — да-да! счастливая от этого чувства освобождения, — выскочила на улицу, глотнула чистого воздуха и поспешила домой. А Тристан остался…^[1]

Шли недели, шли месяцы. Шло время. Зима сменилась весною, потом летом. В жизни Изольды произошло потрясение, землетрясение, ее личная катастрофа. Жизнь опрокинулась: скончался, проболев два месяца, ее Муж. Это было, как пламя, как гибель Помпеи. Все рушилось, исчезало, испепелялось. «Бедные мои девочки», — говорил, умирая, Муж о ней и об их семилетней дочке.

Похороны. Прощание в Доме культуры. Вереница людей поднимается по лестнице с мраморными перилами в Ротонду с окнами на Неву. Из соседней гостиной звуки похоронного марша Шопена. Много друзей пришли прощаться. Позже они говорили, что было 300 человек. Несут и несут цветы. Его любили люди, мягкого, скромного, внимательного к людям, всегда уступающего места с улыбкой. И в концертном зале, и в президиуме, и в жизни.

В дни умирания, повернув голову к жене, улыбнулся тоже: «Похоронят-то меня хорошо…»

Изольду окружают, поддерживают родные, близкие. И вдруг, когда все слова были сказаны и готовились выносить гроб, из толпы выделился Тристан с охапкой полевых цветов. Он положил их в изножье и отошел. Она вскрикнула, зашаталась. Ее поддержали. И все-таки она заприметила необычность его одежды. На Тристане надет был, видимо, новенький, только купленный, темный френч. Все для нее смешалось: трагедия — потеря дорогого человека и счастье увидеть Тристана на свободе.

Над могилой, на Волковом кладбище опять говорят, читают стихи. Изольда в трансе, в экстазе. Ее пугает присутствие Тристана. Он — как укор, как Рок. Она трепещет, ее усаживают в машину, а его просят не подходить.

Но он пришел, и приходил часто домой, и подолгу сидел с ней и ее осиротевшей семьей. Однажды поехали вдвоем навестить могилу. Сидели у холмика, на скамье под тяжелой свисающей ветвью дуба. Тристан сказал ей:

— А у меня тоже трагедия: женщина, которая добилась моего освобождения, умерла. На днях она повесилась.

— Неправда! — вырвался у нее возглас.

— Как неправда?! — крикнул он оскорбленно и резко, вставая.

Его высокий рост достигал тяжелой ветви дерева, и он сильно ударил голову.

Ровно через год — дата в дату к смерти Мужа — началась война.

И все разом рухнуло и рассыпалось. Ад волнений, растерянности, чувство беспомощности, одиночества.

Начало бешеного темпа эвакуации. Дом культуры вывозит детей своих членов на Волгу. Матерей берут ограниченно. Старый друг добывает Изольде документ с разрешением ехать, и она в последний момент входит в вагон детского эшелона, где уже сидит ее девочка. Они уезжают. В городе остается одна бабушка, свекровь, мать мужа. История перипетий, горечи и страданий эвакуации не входит в тему этих записей — и мы их опускаем, как тормозящие тему.

Через два года в далеком, солнечном, но жестоком городе Казахстана Изольда получает письмо от бабушки из Дома инвалидов. Там написано, в частности: «Пока меня Дом культуры не устроил и не перевел меня в Дом хроников, Тристан часто навещал меня, помогал приносить воду, разбирал книги, приводил в порядок архив в книжных шкафах. Но вот перестал приходить, исчез. Наверное, как многие, погиб от голода».

Письмо шло около месяца.

Изольда не успела отдаться власти отчаяния, как в тот же день (вот судьба!) пришла телеграмма: «Узнал ваш адрес. Счастлив, что нашел вас. Пишите — Ярославль» и прочее.

Прошло столетие. Нет, просто прошла война. Еще не ликовала Победа, но блокада, как сеть, была сорвана с Ленинграда. И Изольда с дочкой прорвалась в Ленинград.

Повторяю: вклинивать в эту «идиллию» рассказ о муках, ужасах, унижениях «эвакуированных» женщин с детьми — не стану.

… И вот она в Ленинграде в своей пустой квартире. Бабушка еще в Доме хроников. Когда вошла в дом после трехлетнего отсутствия, первая ее мысль: «О, как я богата!» — она увидела на подоконнике разбросанные карандаши.

Все эти годы огрызок карандаша был подарком, ценностью.

Началась новая серия ее жизни. Она встречает старого друга ее Мужа, пережившего здесь блокаду, и выходит за него замуж, за человека, измученного бедствиями войны, болезненного и часто больного. И тотчас же пишет об этом Тристану в Ярославль. Молчание в ответ.

Однажды на углу двух улиц возле Дома культуры она встречает профессора С., друга и учителя и Тристана, и ее. Первая послевоенная, радостная встреча. Но вот он с иезуитской улыбкой произносит:

— А вы знаете, ведь Тристан женился. Молодая, прелестная женщина, наш аспирант, подает надежды. Как раз сейчас она поехала к нему в Ярославль.

Как ремнем по сердцу стегнуло ее. Как так? Почему она не знает этого? Почему узнает от третьего, чужого? Почему он, Тристан, поставил ее в глупое положение и у нее был растерянный, испуганный вид при этом известии? И почему профессор С. поспешил именно ей это сообщить?!

Все это она ему и написала:

«Почему не сообщили?.. ведь женились еще здесь до отъезда в Ярославль? Почему же я сразу написала об изменении в моей жизни?»

Ответа она не успела получить. Прозвенел вертящийся звоночек у ее входной двери и Тристан появился в еще темном коридоре. Она вскрикнула. Он обнял ее.

— Только вчера приехал. Вызвал Военный комиссариат. Там, в Ярославле. Нужно, мол, использовать ваше знание многих языков. Спросили, где бы я хотел работать: на фронте или в тылу. Сказал: конечно, на фронте!

Тогда его срочно сюда отправили. Сейчас едет в Ленинградский комиссариат за назначением.

— Завтра же буду у вас. Все расскажу.

Но он опять не появился. От матери узнала: комиссариату потребовалось его излечение. Не подходила его инвалидность по психике, его актировка в период, когда его выпускали из ДПЗ. И сейчас его отправили в нервное отделение психиатрической больницы им. Бехтерева.

— Его можно навещать. Его навещают и я, и жена, — сказала мать. — А он ждет вас каждый день!

Мать рассказывала, гордясь, что у его жены, молодой ученой, прекрасно обставленная отдельная квартирка. Такое чудо в те дни!

Но Изольда не торопилась поехать к нему. Дома трудный, полуголодный быт. Муж получает один литерный паек на всю семью.

День возвращения солдат с Ленинградского фронта. Торжество, сплошное ликование на улицах города. Изольда нарядная, сияющая, пробивается сквозь поток машин и полков к транспорту, который отвезет ее к Тристану. Она далеко, долго едет, долго ищет на огромной территории нужный корпус, нужный этаж, нужную палату. И наконец: «Но его вчера срочно выписали».

И снова она ждет. И снова его нет. И снова она идет к матери. И ошарашена: «Он снова арестован».

Все это большая игра. Комиссариат — это ширма. Его надо было вернуть сюда. Его надо было официально «вылечить», снять с него актировку, инвалидность. Все сделано.

Мать рассказывает.

— Его взяли ночью у жены на квартире. Был обыск. Жена рассказала: «Особенно интересовались эротическими книгами, ему принадлежащими». Спрашивали ее: «Как вы можете с ним жить?» Жена притащила мне его чемодан с его вещами — письмами, дневниками, переводами. Бросила его здесь. И только вышла — вошли ко мне с обыском. Найдя чемодан, сказали: «Вот это нам и нужно. Хорошо». Зачем она его сюда принесла? После обыска у нее… это все подстроено. Я уверена, они ждали ее на лестнице. Это она его посадила, она!

Опять потекло неумолимое время. Для кого с беспощадной быстротой, для кого — с замедленностью стоп-кадра. И вот Изольда получает повестку в суд «свидетелем по делу» Тристана.

Судебный процесс шел в центре города, в обыкновенной многокомнатной квартире, кое-как приспособленной под судебное учреждение. В длинном узеньком коридоре Изольда встретилась с его матерью, несколькими общими знакомыми по дому и, наконец, с Женой. Это была красивая с пепельными волосами, синими глазами, женщина. Тонкая, стройная. Таких в старое время рисовали на так называемых «английских открытках».

Мать, вся согнувшись, сидела на длинной скамье у стены. Изольда села рядом, прижалась к ней. Жена села с другой стороны. Мать их познакомила. Все три женщины молчали, разговор не состоялся. Тут же в коридоре металась какая-то незнакомая женщина. Шумная, встревоженная, говорливая. Ей все хотелось поделиться, пожаловаться… И все всё узнали. Ее привезли, как свидетельницу, из Ярославля. Она ночевала тут же в помещении, у нее нет денег, она хочет, чтоб ее сегодня же отправили домой. Она хозяйка квартиры, где Тристан жил в войну.

— Что я могу знать! Что я понимаю! Он все писал, писал. Читал, получал письма. Куда-то ходил!.. — все восклицала она.

Из глубины коридора внезапно появился Тристан с двумя конвоирами. Разом всех оглядел и, почти не останавливаясь, наклонился к матери, двумя руками отделяя ее от соседок и поцеловал. «Нельзя, нельзя!» — потянули его конвоиры. На Изольду он взглянул и кивнул ей.

— Почему он не поздоровался с вами? — спросила она у Жены.

— Не знаю, — жалобно, обиженно протянула она. — Он всегда так… Не пойму, что он от меня хочет…

Процесс шел, они сидели. Знакомых друзей поочередно вызывали. Те скоро выходили из зала, не делясь впечатлениями, кланялись и уходили.

Наконец вызвали Изольду. От волнения она ничего не видела, как в тумане, и потом почти ничего не могла вспомнить. Никого не видела, только его одного, его бледное лицо.

Задавали ей вопросы. Где они встречались? Отдельно или в семье? Читал ли он ей свои стихи? Известны ли ей стихи к Комсомолу, где он не упоминает Сталина. И, наконец, знает ли она его стихи против Сталина?

Ей это показалось так несерьезно, так несоизмеримо: Сталин — гигант, и какой-то рядовой человек, винтик! Как можно их сопоставлять? Судить? И она рассмеялась.

— Почему вы смеетесь? — возмутилась молодая женщина-прокурор. — Это очень серьезно.

— Никогда не слышала таких стихов, — ответила Изольда.

— Ну-у, конечно, — заключила судья, — раз вы встречались в семье. Не мог же он читать такие стихи у вас за столом. Вы свободны.

Изольда вышла в коридор. Села к матери. Вызвали Жену. Она долго не возвращалась. Ее не выпустили, как вызвали квартирную хозяйку. Тоже очень долго. Наконец хозяйка вышла. А та осталась. Изольда пошла вслед за хозяйкой на лестничную площадку.

— Ну, что там? — спросила у нее.

Та женщина вся дрожала:

— Нет, нет, его обязательно посадят! Если б вы знали, что она о нем говорит!

Наконец выскочила Жена и, не глядя по сторонам, помчалась вниз по лестнице. Изольда быстро пошла следом, таясь на поворотах. Внизу, на площадке стояли телефонные будки с автоматами. Жена вошла в одну. Изольда встала у стенки будки сзади, ее колотило от этой роли, в ушах звенело, и все-таки она все слышала:

— Товарищ N. Это я. Звоню отсюда из суда. Только сейчас меня допросили. Сейчас еду к вам, на Литейный. — И убежала.

Все стало ясно и точно. Сомнений нет. Еле волоча ноги, Изольда поднялась наверх и села рядом с матерью.

Его осудили на семь лет.

Через короткое время, вечером раздался звонок в дверь. Изольда пошла, открыла. Это была Жена. Они вошли в комнату, где у письменного стола работал ее второй муж, а в соседней комнате занималась дочка. Обе женщины сели на край дивана спиной к столу и лампе.

Жена сказала:

— Я не могла к вам не прийти. Тристан к вам особенно относится. Не думайте, что я в чем-либо виновата. Вы его не знаете. Он жестокий человек. И притворяется всегда больным. Я раньше его не знала, верила ему. Вы думаете, он был мне мужем? Все обман. Да, мы с ним спали вместе, но он клал между нами шарф и говорил: «Это меч Тристана, я его не переступлю». Он извращенный человек.

Она ушла. Изольда ее не задерживала и не приглашала еще приходить.

Если это и оскорбленное женское самолюбие, то разве за это сажают в тюрьму на семь лет?

И прошло семь лет. И еще много раз семь лет. И между ними лежит меч Тристана — река жизни. Река то бурная, то сонная. Река — граница.

И при встрече все, что осталось: «Как здоровье? Я все собираюсь, да некогда…»

И были ли эти окровавленные куски жизни прошлого? Или это сон, миф?

Ленинград — Токсово

1977

Имя Иды Моисеевны Наппельбаум (1900—1992) — известной поэтессы, мемуариста, переводчика, фотографа — знакомо каждому, кто интересуется культурной жизнью Петрограда—Ленинграда 1920‑х годов. На эти годы приходятся становление творческой личности Иды Наппельбаум и пик ее литературной активности. Это десятилетие началось для нее с занятий в поэтическом семинаре Николая Гумилева (вскоре преобразованном в кружок «Звучащая раковина»). Примечательным событием в петроградской культурной жизни тех лет были организованные ею совместно с сестрой Фредерикой поэтические «понедельники» в доме отца, фотографа Моисея Наппельбаума, на Невском, 72. Ее собственное творчество в области портретной фотографии в 1925 году получило признание на 20‑м Международном салоне фотографии в Париже: работы Моисея Соломоновича были удостоены большой золотой медали, а Иды — малой. Именно сестры Наппельбаум привели в фотоателье отца чуть ли не весь цвет тогдашнего литературно-художественного общества. Это оставило яркий след в виде уникальной галереи портретов деятелей культуры (прежде всего петроградских литераторов), созданной Моисеем Наппельбаумом при участии его старших дочерей.

Второй расцвет поэтического творчества Иды Наппельбаум наступил в последнее семилетие ее жизни, начиная с 1985 года. В это время, на закате жизни, она, пережившая большинство ровесников, наконец вполне ощутила свою востребованность современниками. Теперь она окружена молодыми энтузиастами — филологами, поэтами, историками искусства. На волне огромного читательского интереса к «потаенной» литературе, к творчеству репрессированных писателей в периодике публикуются интервью с Идой Наппельбаум, ее стихи и мемуары. Среди прочих — стихи и воспоминания Иды Моисеевны о Николае Гумилеве, запрет на упоминание которого в советской печати был снят только в 1986 году. В 1991 году и в 1993‑м (посмертно) вышли в свет две книги Иды Наппельбаум: «Отдаю долги» и «Я ухожу». В 1991 году в галерее Натана Федоровского в Берлине с сенсационным успехом проходит выставка фотографий, сделанных ею в 1920‑е годы. Воспоминания и стихи Иды Наппельбаум впоследствии составили книгу «Угол отражения: Краткие встречи долгой жизни» (1995; переиздания 1999, 2004).

Пережив и прожив все лихолетья советской власти, Ида Моисеевна не прекращала занятий литературой — даже находясь в лагере (1951—1954; осуждена по печально известной статье 58—10, была признана «участницей антисоветской группы из числа литераторов»), она создает цикл стихотворений «Тайшетский оазис». В 1940—1970‑е годы время от времени в периодической печати публикуются ее критические очерки, стихи и переводы (Иван Франко, Жюль Верн, Стендаль и др.). Несколько публикаций было в журнале «Звезда»: стихотворение «Баллада» (1945), критическая статья о творчестве поэтессы Людмилы Поповой (1960), переводы из азербайджанского поэта Навруза (1967) и армянской поэтессы Сильвы Капутикян (1968). Из художественной прозы в печати появились два ее рассказа — «Любочка» и «Пал Палыч» (опубликованы в журнале «Ленинград», 1945, № 9 и 19).

Рассказ «Современная идиллия, или Меч Тристана», впервые публикуемый здесь, очевидно, не был предназначен для печати, писался «для себя». У дочери Иды Моисеевны, Екатерины Михайловны Царенковой, сохранился автограф этого рассказа с пометой: «Ленинград — Токсово. 1977». Есть также авторизованная машинопись, подаренная автором одному из ее молодых друзей, под названием «Меч Тристана, или Современная идиллия» (без подзаголовка), с незначительными разночтениями и несколько отличающимся обозначением места и времени создания текста: «Поселок Токсово. 1976 г.».

Это произведение является своего рода «рассказом с ключом». Действительно, в образе главной героини Изольды без труда узнаются черты автора, а фабула рассказа проецируется на историю взаимоотношений Иды Наппельбаум с переводчиком и поэтом Алексеем Матвеевичем Шадриным (1911—1982). Первая встреча Изольды с Тристаном, согласно повествованию, происходит в клубе культуры («в одной из гостиных с огромными окнами, заполненными силуэтом Петропавловской крепости»), когда Изольде было 35 лет. «Клуб культуры» — это Дом ученых имени А. М. Горького (Дворцовая наб., 26), где действительно в 1930‑е годы еженедельно проходили лекции и собрания творческой интеллигенции. Далее героиня рассказа читает своему возлюбленному стихотворение «Прости, трехлеточка моя, меня…». Это стихотворение Иды Наппельбаум, посвященное трехлетней дочери Екатерине (род. 1932). Все говорит о том, что знакомство происходит в 1935 или 1936 году. Единственное, что не совпадает с прототипом, — возраст Тристана (22 года). Дальнейшие сопоставления сюжета рассказа с реальными событиями из жизни Иды Наппельбаум и Алексея Шадрина не дают повода считать этот сюжет выдуманным — по крайней мере в отношении фактографической канвы. Так, Изольда гостила под Москвой у своих родителей (Ида Моисеевна действительно ездила в те годы к родителям под Москву), к ней приезжает Тристан и делится «предвкушением встречи со своим любимым французским писателем». Подобный эпизод имел место в реальности: прототип Тристана, Шадрин, действительно сопровождал приезжавшего в СССР Андре Жида (17 июня — 24 августа 1936 года). По возвращении в конце того же года Жид опубликовал очерк «Возвращение из СССР» («Retour de l’URSS»), где неодобрительно писал о порядках в советской России, и контакты с этим писателем послужили одним из оснований для обвинений против Шадрина. История двух арестов и эвакуации Шадрина в Ярославль точно укладывается в историю жизни Тристана. В феврале 1938 года Шадрин был арестован и два года находился под следствием, в мае 1940-го оправдан и освобожден. Вышел из тюрьмы инвалидом 2‑й группы. Война застала его в Ленинграде, где он пережил блокаду. В феврале 1942 года с матерью эвакуировался в Ярославль, а по возвращении в Ленинград в июле 1945 года снова был арестован и осужден по статье 58—10 на семь лет лагерей. Отбывал срок в Иркутской области на строительстве Братской ГЭС.

Муж Иды Наппельбаум, Михаил Александрович Фроман (1891—1940), умер 21 июня в Ленинграде вследствие неудачной операции, и действительно через год началась Великая Отечественная война, как и говорится в рассказе. «Дом культуры», где было прощание с «Мужем», — Дом писателя (Кутузовская наб., 4). За «Старого друга Мужа Изольды», литератора Иннокентия Мемноновича Басалаева (1898—1964), Ида Моисеевна вышла замуж в 1944 году. «Профессор С.», друг и учитель и Тристана и Изольды, который сообщает Изольде о женитьбе Тристана, — скорее всего, литературовед и переводчик Александр Александрович Смирнов (1883—1962).

«Вертящийся звоночек» у входной двери Изольды — точно такой же с надписью «Прошу повернуть», единственный во всем доме, до наших дней сохранился на двери квартиры Иды Наппельбаум в знаменитой «Слезе социализма» на улице Рубинштейна, 7. Именно туда перед вторым арестом пришел к своей Изольде Тристан.

Алексей Дмитренко

1. Много позже Изольда узнала: «дело» как таковое шьется по принципу лоскутного одеяла. Отдельные кусочки сшиваются, тачаются. Тут — столетней давности бабушкины тряпки, здесь — и новейшие, еще не освоенные ткани.

Так вот Тристану подшили и контакт с французским писателем, который на родине неодобрительно говорил о своем визите, а Тристан был его проводником по Москве. Тут и какие-то его самого негодные высказывания во время бесед с друзьями. И один из них свидетельствует против него. А Тристан доказывал, что этот человек его недруг, соперник по работе, конкурент и зол на него. И он делился с Изольдой этим при вечерних прогулках.