ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Елена Невзглядова

Филлис Дороти Джеймс и ее детектив

Никогда б не подумала, что буду писать о детективе. Все-таки детектив — облегченное чтение, чтиво. Хорошо его читать на даче летом, вечерами. Или в поезде — вагонное чтение, сомнительное, несерьезное, немножко постыдное. Но когда мне в руки попали детективы Филлис Дороти Джеймс, я невольно задумалась над многими ее страницами; показалось, что это — настоящая проза. Неожиданно высокого качества. Высокая проза — это «не только литература, это все, чем она питается, живет, вдохновляется, все то, что она отражает и выражает», как сказано Георгием Адамовичем. И в прозе Джеймс появляется ощущение этого скрытого смысла. Ум смотрит с ее страниц, ум и прочувствованный опыт.

Прошлый век, особенно его первая половина, совпал с расцветом литературы. Пруст, Томас Манн, Хемингуэй, Кафка, Сэлинджер, Набоков, Маркес, Фолкнер, Грэм Грин, Булгаков, Трифонов, Шаламов, Катаев, Домбровский… В новом веке не появилось никого, кто мог бы встать в этот ряд. Те, кто блистал в 1960—1980-е годы, потускнели в новых своих сочинениях. Кажется, что ничего нового нет. Кажется, что и не может быть. Жизненные ситуации не бесконечны, и литературные сюжеты исчерпаны, нет нового стиля, нового человека в литературе. Литература исчерпала свою гениальность.

Для читателя, который решал вечные вопросы бытия с Пьером Безуховым и князем Андреем, который искал смысл жизни с чеховским старым профессором из «Скучной истории», для читателя, знакомого с многочисленными любовными коллизиями (а они не бесчисленны), очередной литературный сюжет предстает повторением пройденного и не возбуждает интереса. Человеческих типов тоже ведь ограниченное число. «Живущий несравним» потому, что внут­ренний мир человека создается неповторимым сочетанием его натуры с внешними обстоятельствами. Болконские, Верховенские и т. д. уже были.

Недаром массовая литература — это детектив, увлекательная загадка, игра. Но детектив — не высокая проза. Сочетание того и другого — редкая, редчайшая удача. «Братья Карамазовы» Достоевского, романы Грэма Грина: «Почетный консул», «Комедианты», «Тихий американец». Вот, кажется, и всё. Наверное, надо назвать Агату Кристи (некоторые ее романы или некоторые ее страницы) и, конечно, Жоржа Сименона, настоящего прозаика. Из современных писателей я бы выделила Дика Френсиса («Фаворит») и в особенности Филлис Дороти Джеймс, которая прославилась своими романами о преступлениях. Ее проза выделяется тем, что в ней созданы совершенно живые персонажи, она умеет сделать людей живыми, а ведь это для прозаика самое главное и самое трудное. Это проза, идущая по дороге, проложенной Грэмом Грином. Не случайно Джеймс не раз его упоминает. Правда, ее романы не без ахиллесовой пяты всякого детектива — хеппи-энда, без которого, кстати, обходился Грэм Грин, отчего его романы с детективным сюжетом детективами все-таки не назовешь.

Но что может быть весомее и любопытнее смерти при невыясненных обстоятельствах? Она проходит сквозь весь текст, приковывая внимание, вызывая и волнение, и напряжение ума. «Без смерти кто бы нам сюжеты обновлял?» И вот в таких детективах, претендующих на звание высокой прозы, я вижу одну из дальнейших перспективных возможностей литературы. Хорошая проза плюс преступление, которое надо расследовать. Здесь смерть не выглядит слишком печально, ее присутствие становится лишь условием предложенной задачи. Не смерть, а преступление. Джеймс устами одного из персонажей говорит: «Каждую смерть можно считать подозрительной, если как следует присмотреться к мотивам окружающих». Кому-то мы все отчасти мешаем, не так ли? Счастлив один, потому что несчастлив другой.

Думаю, что не ошибаюсь, называя романы Ф.-Д. Джеймс образцом редкой удачи. В одном из лучших романов — «Первородный грех» — рассказано о жизни старинного лондонского издательства, расположенного на берегу Темзы в прекрасном здании, напоминающем венецианский дворец. Замечательно описание этого дворцового помещения на фоне реки, образ которой не раз появляется в повествовании и вводит в него лирическую струю. В этом романе постоянно речь идет о литературе, и русскому читателю предстоит убедиться, что процессы, происходящие в английской литературе, те же, что беспокоят и нас с некоторых пор. «Она не так уж плохо писала. Она умела писать прозу хорошим литературным языком, а в наше время это уже редкость». Один из персонажей, современный молодой человек, став издателем, обращается к членам редколлегии: «Что дурного в том, что люди читают дешевое чтиво, если это доставляет им удовольствие?» Другой персонаж наблюдает, как возникают новые направления в искусстве, а именно: «искусство черных, женское искусство, искусство голубых, искусство Британского содружества, упрощенное искусство, новаторское искусство, искусство для народа». Какое-то из них, видимо, предлагается предпочесть. Джеймс описывает вечер поэзии глазами одного из присутствовавших. «Стихи были ему в основном непонятны; разумеется, очень немногие из них обладали рифмой или сколько-нибудь отчетливым ритмом, а именно это для него служило определением поэзии; однако все стихи встречались энергичными аплодисментами».

Нельзя не отметить, что некоторые места в этом прозаическом повествовании своим лиризмом и мыслью, похожей на поэтическую, напоминают стихи. Не откажу себе в удовольствии привести одно такое место. Действие происходит в церкви, куда вошел один из главных героев Джеймс — следователь и поэт Адам Делглиш. «Он все еще сидел на скамье, держа в опущенной руке путеводитель, когда дверь церкви отворилась и вошли две пожилые женщины. Они были одеты и обуты для долгой ходьбы, а за плечами у каждой был небольшой рюкзак. Женщины казались расстроенными и напуганными тем, что застали его в церкви, и Делглиш, подумав, что им может быть неприятно присутствие одинокого мужчины, поспешно пробормотал „Доброе утро“ и вышел. На мгновение обернувшись в дверях, он увидел, что они уже опустились на колени, и задался вопросом, что же такое они находят здесь, в этом тихом месте, и не смог ли бы он найти то же самое, если бы пришел сюда с бо`льшим смирением?» Этот сюжет напоминает стихи Филиппа Ларкина («Захаживая в церковь»), которого, кстати, упоминает Джеймс в другом романе. Героиня, старая женщина, говорит Делглишу: «Мистер Ларкин пишет: „Не подлежит сомнению, что идея стихотворения и какой-то его фрагмент или хотя бы строка приходят к автору одновременно“. Вы с этим согласны?» И Делглиш, конечно, соглашается, проявив (вместе с автором-прозаиком) понимание того, как рождается поэзия: «Стихотворение рождается из поэзии, а не из идеи», — говорит он. Какая-то строка, то есть какие-то ритм и мелодия речи должны появиться в самом начале замысла, одновременно с ним.

Еще пример поэтического сюжета: «Он жалел, что, сидя здесь в полной тишине, он не может слышать моря: это была не просто потребность — почти тоска по неумолчному шуму приливов и отливов, который более чем любой другой природный звук трогал ум и сердце ощущением неумолимого хода времени, целых веков неизвестных и непознаваемых человеческих жизней, наполненных кратковременными бедами и еще более кратковременными радостями». Англия — остров, и близость моря отражается на ее внутренней жизни, которую Джеймс остро чувствует. Дыхание моря, присутствующее во всех ее произведениях, говорит о ней как о чисто английском романисте. Если есть что-то специфически национальное в ее литературе, то, наверное, это.

А еще мне кажется, что с этим морским присутствием чего-то вечного, вне­временного связана история ХХ века этой страны, не знавшая кровавых преступлений России прошлого века, не знавшая муки лагерей и тюрем («на смерть, на смерть держи равненье», как сказал погибший в лагере Александр Введенский). Что-то спокойное, уравновешенное есть в атмосфере этих романов, несмотря на убийство. Что-то английское.

Наверное, нам нравятся английские и французские детективы и не нравятся наши, потому что мы слишком хорошо знаем нашу жизнь, а в иностранных детективах нас привлекают дополнительные знания о чужой.

Убедительны и живописны у Джеймс портреты. Вот молодой человек, увлекающийся антиквариатом, коллекционер: «Невозможно было представить себе, что у Деклана самое обыкновенное прошлое, представить его в большой семье, с нормальными родителями, сестрами, братьями, в школе, на первом месте работы… Порой ей казалось, что он — экзотический подкидыш, подброшенный эльфами и неожиданно материализовавшийся в этой набитой вещами комнате в глубине дома, тянущий жадные пальцы к реалиям прошлых веков, тогда как сам может быть реален только в этот — вполне конкретный — момент настоящего». Хорош портрет больного спидом, умирающего Руперта, за которым ухаживает один из главных персонажей. Надо сказать, что второстепенные лица удаются автору лучше всего, и они в высшей степени нужны прозе — создают объем повествованию, наполняют жизнь глубоким дыханием. Очень хороши такие проходные персонажи, как монахиня Дези, патологоанатом Уордл, уборщица миссис Демери, литературный агент Велма. «Велма нарисовала в воздухе некое подобие собора Святого Павла, не забыв купол, и завершила это действие пантомимой, словно бы поднося к губам бокал.

— Вы хотите сказать, что она была алкоголичкой?

— Шла по этому пути». Такая картинка заставляет читателя участвовать в разговоре. Возникает ложное, но очень отчетливое ощущение, что этих людей мы где-то видели и даже хорошо знали.

Как и любой другой материал, на котором строится роман, автору в подробностях известна жизнь издательства. В романе «Ухищрения и вожделения» речь идет о приемах, регулярно устраиваемых редакцией издательства. И вот такая живописная сценка: «Поэты напивались и становились слезливыми и слишком любвеобильными; прозаики сбивались в кучку в одном из углов, словно рычащие псы, которым запретили кусаться; ученые мужи, игнорируя остальных гостей и хозяев, беседовали между собой, пространно аргументируя каждую точку зрения…» Не правда ли, что-то хотя и смешное, но истинно верное сказано о разного типа литераторах?

Так же подробно Джеймс знакома и с жизнью больницы («Тайна Найтингейла»), и с жизнью церкви (англиканской), которая отражена почти во всех ее сочинениях.

В романе «Пристрастие к смерти» расследуется убийство министра, сэра Пола Бероуна, обнаруженного с перерезанным горлом ночью в церкви Святого Матфея. В этой церкви, как выясняет Адам Делглиш, несколькими днями раньше произошло событие, перевернувшее жизнь Бероуна. Это было что-то мистическое, какое-то «обращение к Богу», в результате которого министр подал в отставку и отказался от светской жизни, что совершенно не могло устроить его красавицу жену и ее братца. Опрашивая окружение Бероуна, Делглиш ближе знакомится с этим необычным человеком. Личность его вырисовывается очень отчетливо: он, умерший, выглядит живым и привлекательным, отражаясь, как в зеркалах, в сознании знавших его людей. Именно живым и потому, может быть, не вполне привлекательным. Так же как в романе «Первородный грех», здесь автору прекрасно удаются второстепенные персонажи: брат и любовник жены Бероуна, леди Урсула, его мать, экономка мисс Метлок. Все это — своеобразные, живые характеры.

Психологическое расследование оказывается ключом к задаче, которую решают полицейские. Дело в том, что насильственная смерть как бы является логическим следствием драмы жизни, считает Джеймс. Как бы различны ни были жертвы, каким-то скрытым образом смерть связана с их личностью. «Самая странная часть работы полицейского детектива — этакое воссоздание взаимоотношений с мертвецом, которого и увидел-то впервые как лежащее в странной позе мертвое тело на месте преступления или обнаженный труп на секционном столе в морге. Погибший — главный элемент в разгадке его смерти. Он погиб из-за того, каким был». Это знает, точнее, чувствует любимый персонаж Джеймс следователь Адам Делглиш.

Коммандер Делглиш действует почти во всех ее романах. О его стихах так говорят персонажи:

«— Это действительно поэзия, а не проза, размещенная на странице столбиком.

— Ты полагаешь, что есть разница, если иметь в виду современную поэзию?

— О, несомненно. Если эти столбики можно читать как прозу, это и есть проза. Проведи такой тест — не ошибешься» («Ухищрения и вожделения»).

Следователь и поэт — странное сочетание… Но читателю нетрудно поверить в то, что этот следователь — автор стихотворных книг. В том, что чувствует этот человек, нетрудно узнать поэта. (В лице новорожденного и умершего ребенка он видит покой и понимание мира, как будто «мальчик в краткий миг своей жизни увидел и понял все, что можно и нужно было понять, понял и — отверг».)

Делглиш любимый, но, кажется, не самый удачный герой. Может быть, слишком положительный. А может быть, дело в том, что он мало говорит, он молчалив, и это мешает нам его увидеть. Не хватает жеста и мимики, пластического облика. И все-таки он живой по сравнению, например, с Пуаро Агаты Кристи, который как раз отличается резко очерченным внешним обликом. Расследуя преступление, Делглиш испытывает «будоражащий холодок в крови» и при каждой находке — внезапный взлет напряжения, похожий на «легкий укол страха». Это ощущение заразительно, читатель чувствует то же самое.

О многом в английской жизни можно получить представление, читая Джеймс. Например, о том, как церковь в Англии превращается постепенно в клуб. Религия все меньше занимает людей. «У нас (в церкви. — Е. Н.), — говорит вдова священника, — стала звучать поп-музыка, хоровое пение, в каждый день рождения кого-нибудь из прихожан все мы дружно поем „С днем рожденья тебя!“ Литургия теперь больше похожа на концерт, а не на церковную службу» («Бесспорное правосудие»). Отношения с Богом становятся частным, интимным делом каждого.

В этом же романе выясняется, что роль адвоката, скажем так, амбивалентна. Опытный адвокат нередко защищает насильника и маньяка, так что тот получает оправдание в суде и в дальнейшем, отпущенный на свободу, совершает новое преступление. Невольно возникает вопрос: надо ли в иных случаях хорошо защищать?

Интересно, что частная жизнь высокопоставленного чиновника в Англии находится под наблюдением. В романе «Пристрастие к смерти» любовница члена парламента знает, что за развитием их романа следят соответствующие органы, что их отношения «документируются», что до поры до времени циническими наблюдателями они принимаются как дозволенное отклонение. Но она так же знает: «Малейший признак того, что она представляет собой угрозу для его карьеры — его бы немедленно предупредили. А он бы внял предупреждению. Вы никогда не станете государственным министром, если в достаточной мере не обладаете честолюбием, эгоизмом и жестокостью» (кажется, у Ларошфуко есть максима о том, что любовь всегда уступает честолюбию).

В романе «Женщина со шрамом» молодая журналистка по имени Рода хочет избавиться от шрама на щеке и обращается к хирургу в частную клинику. Ей предложено ознакомиться с обстановкой, в которую она попадет после операции, и она приезжает на одни сутки для ознакомления (так у них полагается): «Рода обнаружила, что ее гостиная — комната не только приятных пропорций, но к тому же прелестно обставленная старинной мебелью. Большая часть обстановки, похоже, была георгианской — восемнадцатого или начала девятнадцатого века. Тут стояло бюро красного дерева с откидной доской, достаточно большой, чтобы удобно было писать. Из современной обстановки здесь были только два кресла перед камином и высокая угловатая лампа для чтения рядом с одним из них. Слева от камина на тумбе располагался новый телевизор, а под ним на полочке — DVD-проигрыватель, необходимое дополнение к комнате, которая оказалась не только приветливой, но и обладала собственным характером… Всякое предположение, что это больничная палата, абсолютно исключалось». Нельзя не заметить, что эту роскошь может себе позволить молоденькая журналистка. Она, кстати, обладательница трехэтажной квартиры в Лондоне с двумя спальнями (вторая — комната для гостей), гостиной, кухней и кабинетом на верхнем этаже.

Приятно узнать, что пошлость телепрограмм английского телевидения ничем не отличается от нашей, родной: «Дергающийся артист жонглировал гитарой, его телодвижения, имитирующие половой акт, были отвратительно гротескны, и трудно было представить себе, чтобы даже одурманенные юнцы могли увидеть в них хоть какую-то эротику» («Ухищрения и вожделения»).

Интересно отношение англичан к полицейским. Им, пришедшим в дом, принято предлагать кофе, чай и даже выпивку, как гостям.

Интересно, что из всех видов убийства серийные — самые загадочные, самые трудноразрешимые, их расследование зависит от воли случая чаще, чем какое-либо другое.

В романе «Черная башня» описано заведение гостиничного типа для «отверженных», инвалидов с неизлечимыми болезнями. Не больница, а приют, санаторий. Их жизнь и быт напоминают «Волшебную гору» Томаса Манна. Действие происходит на скалистом берегу моря (морская тема присутствует почти во всех романах Джеймс). Автор подробно рассказывает о каждом обитателе заведения, не забывая уведомить читателя, что в дальнейшем предстоит убийство. Не знаю, стал бы читатель с увлечением следить за судьбой героев этого романа, если бы не детективная интрига… «Волшебная гора» уже написана. Но Джеймс умеет построить сложную головоломку, от которой трудно оторваться. «В нынешнем деле, — говорит автор в „Черной башне“, — самым важным оказался не последний кусок головоломки, нет, — главную роль сыграл самый крошечный, неинтересный и незаметный кусочек. Именно он, встав на место, вдруг придал смысл разрозненным кускам».

Все, о чем пишет Джеймс, известно ей в мельчайших подробностях, и это само по себе, вне зависимости от фабулы, интересно. Мы можем у нее почерпнуть кое-какие сведения даже о работе атомного реактора. А описания ярки и живописны. Вот приходит наряд полицейских: «Новоприбывшие целенаправленно и уверенно продвинулись в гостиную, неся с собой свое оборудование — совсем как оркестранты, привычно занимающие места в оркестровой яме».

Джеймс везде дает очень подробное описание обстановки, в которой происходит действие. Досконально описывает все интерьеры. Нередко это занимает не одну страницу текста и слишком затягивает действие, даже несколько раздражает читателя, увлеченного событиями. Но при этом он успевает побывать в различных уголках Англии, увидеть, как живут разные по своему социальному статусу люди, а они в Англии имеют возможность обставить свое жилище по собственному прихотливому вкусу. И вкусы разные, так что нам все-таки нельзя назвать недостатком эту навязчивую манеру автора детально описывать расположение комнат, меблировку и дизайн.

«Комната дышала удивительным покоем… Узкая односпальная кровать, аккуратно застеленная красновато-коричневым одеялом, стояла напротив окна…» Далее следует на целую страницу описание предметов и мебели. «Делглиш прошел к книжным полкам… литературных произведений мало, хотя английские и русские писатели девятнадцатого века представлены довольно полно… но была также и полка философских трудов: „Наука и Христос“ Тейяра де Шардена, „Бытие и небытие“ Жан-Поля Сартра, „Первое и последнее“ Симоны Вайль, Платонова „Республика“ и кембриджская „История позднеклассической и раннесредневековой философии“» («Смерть эксперта-свидетеля»). Полка русских писателей!

Не только литература — и живопись и музыка находят свое место на страницах этой прозы. Джеймс неравнодушна ко всякому искусству.

Можно почерпнуть сведения о том, как англичане «возделывают свой сад». Типовые стандартные дома, говорит автор, выглядят все по-разному, оттого что палисадники при них ухожены и индивидуализированы. «Несколько хозяев обозначили свою индивидуальность, посадив араукарии чилийские»; «большинство удовлетворяло свое тщеславие буйством цвета и ароматов, посрамлявших скучную безликость коттеджей» («Лицо ее закройте»).

Этот роман, повествующий о жизни усадьбы Мартингейл и ее обитателей, был первым опубликованным романом Джеймс, и в нем уже сказались основные черты ее авторского стиля. Большая удача автора — героиня, молодая девушка Салли, смышленая, тщеславная, хитрая, насмешливая, очень живая. Ее-то и убили. Все о ней выясняется следователем в процессе разысканий. Название романа — цитата из драмы Джона Вебстера, драматурга, современника Шекс­пира: «Лицо ее закройте, мои глаза ослепнуть могут — столь юной умерла она».

Не могу не посетовать на одно существенное обстоятельство. Если бы не надо было в угоду детективному жанру заканчивать романы хеппи-эндом! Конец детектива почти всегда отдает условностью, в которую трудно поверить. Накручено и наворочено так, как в жизни не бывает. Ах нет, в жизни бывает всё! Но писателю нужно, чтобы ему верили до конца. И вот эта детективная проза, хорошая проза, убедительная, точная, информативная, увлекательная стонет и прогибается под тяжестью невероятных событий концовки. В сущности, под конец — это беллетристика, вымысел: все проблемы здесь разрешены, зло побеждено, справедливость восстановлена, а смерть — всего лишь загадка, которая разгадана в последней главе. Как Делглиш догадался о том, кто убил Салли в романе «Лицо ее закройте»? Что за нотацию он читает обитателям дома в конце? Зачем понадобилось повесить Стеллу Моусон в романе «Смерть эксперта-свидетеля»? Неужели недостаточно было одного убийства? Почему автору оказалась нужна рукопашная борьба следователя с преступником, да еще в воде? Разве можно в это поверить в конце романа «Черная башня»? И так далее, и так далее. Но несколько последних страниц сюжета не отменяют привлекательности предыдущего повествования.

И еще одно. Это хорошая проза, но — странное дело — без увлекательной детективной интриги я не стала бы погружаться в переживания, например, леди Урсулы, восьмидесятилетней старухи, потерявшей двух сыновей: воображение само легко подсказывает то, что может описать автор. Или в проблемы взрослой дочери, которая сожалеет о не сложившихся отношениях с отцом. Тоже всё понятно и как бы знакомо. Или вот успехи молодой женщины-инспектора полиции, наслаждающейся только что купленной новой квартирой в центре Лондона. Все это слишком обычные, слишком понятные ситуации. Нет новизны, которая только и увлекает. Есть ли вообще что-нибудь непосильное для воображения искушенного читателя? Сейчас многие пишут грамотно и наловчились писать так, как в ХIX и ХХ веке писали немногие. Беда в том, что читателю все немножко надоело. И он в этом не виноват.

Неужели мы обречены на все эти убийства в художественной прозе? Иначе вымысел не увлечет? Остаются статьи, эссе, мемуары, письма и дневники?..

Как быть? Олдос Хаксли в своей статье «Искусство и банальность» сказал: «Все великие истины есть истины очевидные»; «Почти все, что есть вызывающего в современном искусстве, представляется… плодом ужаса перед банальностью». Хаксли советовал молодым художникам «напасть на монстра, который зовется банальностью, и постараться приручить, творчески использовать его». Легко сказать!

Сейчас в этой борьбе с банальностью авторы стараются удивить читателя. И делают это успешно. Но читателю нужно совсем другое, его поражает не то, не то. Сужу, конечно, по себе. Я как-то читала Итало Кальвино «Если однажды зимней ночью путник» (эту «феерическую литературную игру», как сказано в Интернете) у моря, в Турции. И мучила себя этим романом и совсем замучила бы, если бы не прихватила с собой «Другие берега» Набокова — «у меня с собой было». Боже мой, какой это глоток чистого воздуха после плотных слоев атмосферы итальянского автора, его предпринимательских усилий. По этому поводу расскажу вспомнившийся анекдот: «Корова лезет на березу. Другая ее спрашивает: „Зачем, подруга, лезешь на березу?“ Та говорит: „Яблочек хочется“. — „Какие же на березе яблоки?“ Отвечает: „А у меня с собой“». Вот так и читатель лезет на березу неизвестно зачем, из праздного любопытства, на которое и рассчитана в своем большинстве современная проза. Необходимо иметь что-то «с собой», что-то для души.

О конце романа разговоры шли еще в начале прошлого века. Сюжеты уже тогда казались исчерпанными. А приемы хорошей прозы усвоенными. Все было. «…и только повторенья / Грядущее сулит». Л. Я. Гинзбург видела выход из этого положения в непосредственном обращении автора к читателю. С вымыслом приходится расстаться и перейти к прямому разговору о жизни. Должен появиться интеллектуальный герой, интересный читателю. Это и ведет к эссеистике, дневникам, мемуарам.

Но жив еще рассказ. Этот жанр непотопляем. Как стихи. Можно увлекательно рассказать какой-то случай, эпизод, ситуацию, которые воспринимаются не как вымысел, а как что-то действительно происшедшее. Видимо, в этом и состоит секрет живучести жанра. Роман — это вымысел. Рассказ — случай из жизни. Почему это так — не знаю. Роман состоит из множества эпизодов, рассказ обычно — единичный случай. Может быть, дело еще в том, что роман часто — эпическое произведение, а рассказ может (и должен!) быть лирикой. Эпос уже давно уступил лирическим жанрам. Долговечна лирика.

Филлис Дороти Джеймс называют второй Агатой Кристи. Я думаю, что она превзошла свою предшественницу качеством прозы; кроме того, Джеймс — почти наша современница (умерла в 2014 году девяноста четырех лет от роду) и рассказывает о современной Англии. Родившись в Оксфорде, она закончила оксфордскую школу для девочек и, не имея средств продолжать образование, работала сначала в налоговой инспекции, а затем помощником режиссера в театральной труппе. В 1941 году вышла замуж за военного врача, родились две дочери. Писать начала в середине 1950-х годов, публиковаться — с 1962-го. Муж вернулся со Второй мировой войны очень больным человеком, и Филлис сама должна была содержать семью. Она устроилась администратором в лондонскую больницу, а затем в качестве гражданского служащего в уголовный отдел Министерства внутренних дел. Так что ее романы построены на материале, полученном не из вторых рук. Слава не заставила себя ждать. Филлис Дороти Джеймс стала пожизненным пэром Палаты лордов с титулом баронессы. И офицером ордена Британской империи. Ее произведения переведены на многие языки мира. Русскому читателю (помимо доставленного удовольствия от острого сюжета и качества прозы) они рассказывают об английской жизни, во многом отличной и все-таки похожей на нашу.