ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Мириам Гамбурд

Либертэ — либертен

Первоначально великий лозунг, провозглашенный Максимилианом Робес­пьером в Конвенте имел непривычную форму: «Единство, неделимость Республики, свобода, равенство, братство или смерть», но вскоре была отброшена привязка к месту и к событию, и он приобрел законченную чеканную универсальную форму. Робеспьер, носивший прозвище «человек террора», декретировал террор как «лучший друг свободы, делающий свободу непобедимой». Этот тезис, пожалуй, даже похлеще ленинского «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства». Но возможно, не всем гражданам окажется по нраву союз свободы и террора и кто-то не захочет для себя такой свободы и по величайшей неосмотрительности выскажет эту мысль вслух? Тогда, цитирую философа Жан-Жака Руссо: «…его силою принудят быть свободным». А как же иначе? Ведь в принятой Национальным собранием «Декларации прав человека и гражданина», пренебрежение которой недопустимо, ясно сказано, что все люди рождены свободными и равными в правах.

Робеспьер просчитался и сам был гильотинирован революционным трибуналом. Его пример — другим наука. Тираны изучали и изучают его ошибки, дабы не повторить бесславный конец. Так, может быть, лозунг оказался скомпрометированным? О, нисколько! Он только начинал свое победное шествие. К тому времени якобинцы обязали французов начертать триаду над входом в предприятия, будь то фабрики, трактиры, винные погреба, сыроварни и коптильни окороков, портняжные мастерские, театры, госпитали и похоронные конторы, дальше — всюду. Даже над порталами церквей, чье имущество было отчуждено, и при входе в монастыри, крепко потрепанные революцией, появились «Свобода, равенство и братство». Лозунг оттискивался по шаблону и писался от руки по штукатурке на юге или высекался в сером диком камне в центральной части страны Иль-де-Франс в строку или в виде арки над входом в зависимости от характера архитектурного сооружения. Кое-где в глубинке на домах сохранились еще полустертые буквы. Как-то мне случилось гулять по знаменитому парижскому району Монпарнас, и я подошла к высоким каменным воротам. Над ними объемными буквами был набран знакомый лозунг. «Что это за здание?» — спросила я у прохожего. «Разве вы не знаете, мадам? Это тюрьма».

Но что там надпись над тюремным порталом в центре Парижа! Над входом в лагеря смерти Аушвиц и Заксенхаузен гнутыми корявыми железными буквами на просвет — «Arbeit macht frei».

Великая французская революция, казнив короля и расправившись со знатью и духовенством, пошла, как свинья, жрать своих детей — пламенных революционеров. Но вскоре пресытилась, выдохлась и позабыла, за что сражалась. Она извалялась в крови и нечистотах и вовсе скурвилась: именем закона утвердила доносительство. Так революционный пафос вылился в доносы на неблагонадежных. Практика доносительства захлестнула Францию в период якобинского правления. Восторженно встреченная народом всего через несколько лет после падения монархии коронация Наполеона (смотрите в Лувре огромное — что не обязательно означает монументальное — полотно придворного живописца революции Жак-Луи Давида) вернула монархию в лице Бонапарта. Наполеоновские солдаты на своих штыках понесли народам свободу, равенство и братство… так с восторгом писал о наполеоновской армии не кто иной, как Генрих Гейне, опальный великий немецкий поэт и крещенный еврей. Гейне был и блестящим журналистом, умным и едким. Ему ли не понимать того, что солдаты несли на штыках горе, и смерть, и голод и этим нисколько не отличались от любых других солдат любой другой захватнической армии. Гейне превозносил Наполеона за то, что тот осуществил второй посыл святой триады — равенство, уравняв евреев в правах с остальными гражданами. В этом сходятся многие биографы великого поэта.

Что касается равенства, то, ворвавшись в древний средиземноморский порт Яффу, который именовался воротами в Святую землю, наполеоновские солдаты устроили бойню, вырезав за одну ночь все мирное население города, не делая различия между евреями и мусульманами, но пощадив христиан, укрывшихся в монастырях. На улицах образовались горы неубранных трупов, и вспыхнула эпидемия чумы. Здесь и произошел эпизод, посрамивший императора, когда он собственноручно (медики отказались) отравил своих заболевших солдат. Весть дошла до Парижа… Весть о резне? Резня быстро забылась. Но умертвить соратников — этот вероломный шаг главнокомандующего историки не преминули помянуть…^[1]

Вскоре Бонапарт и вовсе потерял интерес к Египетскому походу, соскучился по Парижу, бросил свою армию и вернулся во Францию. Там он возглавил переворот 18 брюмера под лозунгом защиты свободы, оказавшейся, по его словам, в опасности, — покончив с революцией, которая к тому времени уже всем изрядно обрыдла, прибрал к рукам ее лозунг. Надо признать, хорош лозунг и звучит превосходно! Liberté, Egalité, Fraternité — в нем слышен свист хлыста и троекратный удар/ударение на последней гласной, что в переводе пропадает, разумеется. Ритмичной речовке присущ парализующий гипнотический эффект, и ее легко скандировать, но главное — оппозиция свободе невозможна. Кто же встанет под знамена несвободы?! Если сравнить Наполеона с Гитлером, что неоднократно предпринималось историками, совпадений окажется немало. Но Наполеон — герой, и его имя произносится с придыханием, а Гитлер — мразь! Наполеон — вкусный торт с заварным кремом, а на торт Гитлер не годится. Неистребимая триада сыграла в канонизации корсиканца не последнюю роль.

Редкий уважающий себя философ не тщился дать свободе верное определение. Для этого свободу делили на национально-политическую и нравственно-личную. В языке иврит изначально заложены эти две категории и обозначены они двумя разными словами. Хейрут — свобода, та которую жаждет обрести порабощенный народ, и хофеш — личная свобода. Есть еще и третье слово — дрор и значит оно волю, в значении — вольная птица. Имея в виду библейский Исход, Лев Толстой назвал сынов Израиля первооткрывателями свободы. Цена свободы велика — смерть поколения, затосковавшего в пустыне по котлам с мясом, помнящего сытость рабства. По Бердяеву, «сытый и довольный раб — худший враг свободы». Вот и пришлось тем, на чьих губах остался сладкий вкус рабства, сорок лет вымирать в пустыне.

Со вторым значением термина все не так однозначно. Новейшее умозаключение Мераба Мамардашвили «Мы свободны, когда можем выбирать: и чем больше выбора, тем больше свободы» совпадает с великой максимой талмудиста первого века рабби Акивы: «Все предопределено, но свобода (воля) выбора есть». В оригинале не «но», а «и», то есть это не фраза-перевертыш-парадокс, как может показаться при первом прочтении, а единое целое. Все предопределено — это, если хотите, пастернаковское «Но продуман распорядок действий, / И неотвратим конец пути», ибо конец земного пути известен, и все же свобода выбора есть. «Когда мы делаем выбор, решаем, мы целый мир, мировую цепь кристаллизуем позади себя», — вторит Мамардашвили рабби Акиве.

«Иногда отсутствие выбора — лучшее, что может произойти», — так пишет в статье к каталогу моей выставки «Ложная правда» в Музее израильского искусства куратор Меир Аронсон. Он рассказывает о том, что я выросла в доме, где все дышало искусством, поэтому никогда не выбирала специальности. И я не могу с ним не согласиться.

Михаил Булгаков и вовсе топит в иронии предыдущие максимы о свободе выбора... Иногда лучший способ погубить человека — это представить ему самому выбрать судьбу.

Авторство пресного гегелевского «Свобода есть осознанная необходимость» поделено между Аристотелем, Спинозой, Марксом и Энгельсом. Рискуя захлебнуться в лавине афоризмов о свободе, выныриваю всякий раз с ценным уловом. Свобода постоянно меняет личину — оборотень, да и только! Она ускользает от определения, и, как пишет Мамардашвили, «ее нельзя обосновать, доказать». А есть ли она вообще? Гляньте на грузную могутную всамделишную статую Свободы на Гудзоне. Одной стальной конструкции, сработанной инженером Эйфелем, 125 тонн, не считая меди и бетона! Эта многопудовость — не безусловное ли вещественное доказательство ее существования.

Раз уж зашел разговор о тяжести свободы, вот вам афоризм Марины Цветаевой: «Крылья — свобода, только когда раскрыты в полете, за спиной они — тяжесть».

Красноречивей многих других о свободе сказал знаменитый мим Марсель Марсо, не произнеся ни единого слова. Пантомима называется «Клетка». По пустой сцене, пританцовывая, легко движется немолодой, кудрявый, очень худой актер небольшого роста, его лицо набелено как у Пьеро. Он пересекает сцену вдоль и поперек, пока в дальнем углу не натыкается на стенку, недоумевая, отдергивает руку, снова прикасается к стене, проверяет, не померещилось ли ему, движется по диагонали в другой угол — и там натыкается на стену. К удивлению примешивается страх, но это всего лишь капля страха, всего ничего. Ладонями с широко расставленными, узловатыми в суставах пальцами человек поглаживает стены, которые существуют только в его воображении, зритель их не видит — сцена пуста. Мим ускоряет шаг, его руки и тело все быстрее скользят по стенам, и ему все меньше и меньше приходится носиться по сцене — стены со всех сторон ближе и ближе подступают к нему. Он мечется в ужасе и отчаянии, клетка сжимается, но он еще может подергивать плечом, и сгибать ногу в колене, и шевелить пальцами ног в матерчатых тапочках. Через мгновение прутья сплющивают его, замыкают в себе, давят со всех сторон. Несчастный за гранью отчаяния, но делает попытку раздвинуть прутья. Мы видим, каких усилий ему это стоит. Прутья поддаются, лаз все раскрывается, в него удивленно просовывается тощая рука, потом плечо трудно находит выход, высвобождается голова, а лаз все шире, прутья теряют жесткость, клетка разваливается на глазах. Мим потрясен, он весь — удивление, он делает несколько робких шагов — никаких преград. Его ноги танцуют, затем руки и худое пластичное тело пускаются в пляс. Он пересекает большую пустую сцену в радости, он носится по ней, как мальчишка, ноги выделывают кренделя, руками он машет в несогласии с ногами. Восторг. Одной рукой актер случайно задевает что-то в углу сцены. Это стена. Недоуменно отдергивает руку, снова прикасается к стене, проверяет, не померещилось ли ему, движется по диагонали в другой угол и там натыкается на стену. К удивлению примешивается страх, но это всего лишь капля страха, всего ничего…

Афоризм Гейне можно было бы поставить эпиграфом к «Клетке» Марселя Марсо: «Любовь к свободе — цветок темницы, и только в тюрьме чувствуешь цену свободе».

Свобода, по Бердяеву, исключает равенство. Но поговорим о равенстве, ведь и оно — дитя Французской революции. Впервые равенства казни у Конвента потребовал потомственный парижский палач Шарль Сансон. В соответствии с законом преступникам-аристократам рубили головы, а простонародье вешали. С победой революции количество казней усечением головы так увеличилось, что палач взмолился — рука рубить устанет! Тогда и была изобретена гильотина, осуществившая на деле равенство сословий. Гильотина пристроилась с боку к знакомой триаде и там и осталась как легко узнаваемый символ Великой французской революции.

Рядом с гильотиной была сработана на скорую руку несохранившаяся сидячая «Свобода, облитая кровью» — ненасытный Молох, урчавший при виде жертв совсем как идолы под ветвистыми кронами в библейские времена. У их подножия совершались человеческие жертвоприношения и ритуальные оргии. Отсюда и запрет в иудаизме на возведение идолов (вторая заповедь декалога), накрепко связанный в коллективном сознании с человеческими жертвоприношениями.^[2] Убавило ли свободе шарму соседство с гильотиной? Нисколько. Она осталась чиста, желанна и, как всегда, недосягаема.

А с братством-то как же? О нем все сказано во «вставной новелле» из Книги Бытия. Отношения между Иосифом и его братьями расцвечены ревностью, высокомерием, коварством, местью, жестокостью, корыстью — но неужто все так мрачно? Ну почему же — в них присутствуют и жалость, и любовь, и способность прощать и быть прощенными, и благодарность. Нельзя не дивиться мощному реализму рассказа. Но не годится пересказывать библейскую историю своими словами и портить шедевр — пусть остается таким как есть: кратким, сочным и очень грустным. В нем все о братстве.

Итак, слово «либертен», вынесенное в заголовок, в отличие от «либертэ» вошло в русский язык. Это человек, не соблюдающий никаких моральных ограничений в сексуальной практике. К либертенам принято относить римского императора Нерона, сыгравшего свадьбу с мальчиком-вольноотпущенником, предварительно кастрировав его. Нерон, между прочим, был воспитан философом-стоиком и моралистом Сенекой. Император Гай Калигула был известен кровосмесительной связью со своими сестрами. Самый последовательный и знаменитый либертен — это маркиз де Сад. Джакомо Казанова, пожалуй, тоже в этом ряду, хотя Казанова, безусловно, уступает маркизу. Включаю в список Мессалину (иначе феминистки могут обидеться), она брала количеством. Либертены терпимы к скотоложеству, гомосексуализму и не признают запретов на совокупления с близкими родственниками. В общем, и с дедкой, и с репкой, и с внучкой, и с Жучкой.

Маркиз де Сад исповедовал ничем не ограниченную свободу в выборе парт­неров и в способе удовлетворения похоти. Не только с кем, но и как. В его литературных произведениях и на практике — оргии с применением пыток, удушья, унижений и поедания фекалий. Итальянский режиссер Пьер Паоло Пазолини снял фильм по «120 дням Содома» де Сада, смотреть который можно, лишь подавляя, не всегда успешно, рвотные позывы. Режиссер перенес действие романа в фашистскую Республику Сало. Пазолини был поэтом, талантливым режиссером, гомосексуалистом и коммунистом, исключенным из партии за совращение малолеток.

За свои проделки де Сад отсиживал срок в Бастилии как раз тогда, когда революционная толпа взяла штурмом и разрушила крепость. Видимо, сие удачное стечение обстоятельств зачлось ему, и, будучи аристократом по происхождению, он не угодил на эшафот, а совсем напротив — стал комиссаром Государственного совета, а позже присяжным ревтрибунала. Вот здесь и случилось весьма интересное. Маркиз не подписал ни одного смертного приговора. Он был развратником-либертеном, но не убийцей.

Черты либертинажа распознаются в хлыстовских радениях: свальный грех, проповедь безбрачия, отказ от деторождения, оскопление и… вегетарианство (а вегетарианство почему?). Сходство хлыстов с настоящими либертенами — только внешнее. Для либертенов извращения — своего рода искусство для искусства, тогда как сектанты устилали ими трудный путь к истинной вере. Хлыстовство не признавало официальную православную церковь, бывшую одним из столпов российского государственного уклада. Тем и привлекло внимание Ленина, но дальше поверхностного интереса дело не пошло. Большевики разглядели в хлыстах некий революционный потенциал, впрочем, сомнительный.

Не только в среде православия случались секты либертенов. Еврейский лжемессия второй половины XVIII века Яков Франк из Тернополя, что в Галиции, религиозный авантюрист, еретик и турецкоподданный, уподобившись предыдущему лжемессии Саббатаю Цви, принял ислам, затем дважды переходил в католичество и даже пытался принять православие, но неудачно. Он толковал сны, жонглировал каббалистической мистикой и увлек за собой немало еврейских душ. Среди потомков евреев, крестившихся вместе с Франком, Фредерик Шопен и Адам Мицкевич. Родись лжемессия позже, он мог бы быть Жюлем Верном или снять фильм о пиратах Карибского моря, или, как Сальвадор Дали, нафантазировать свой сюрреалистический театр-музей в Фигерасе, но он был художником-фантастом своей собственной жизни, мастером головокружительного сюжета, живописных, прекрасно выстроенных декораций и подобранных со вкусом деталей-аксессуаров. Горностаевая мантия, Изенбургский замок в Оффенбахе, где еретик сожительствовал со своей красавицей-дочерью Евой, провозгласив ее женщиной-мессией, содержание домашней армии гусаров, уланов и казаков. Поворот сюжета: после смерти хозяина, похороненного на католическом кладбище по еврейскому обряду, его армия примкнула к новому мессии — Наполеону. Франк проповедовал нарушение сексуальных запретов Торы и однажды устроил даже оргию на ярмарке. Святотатство, по его учению, и есть истинное служение вере, а в религиозных запретах томятся божественные искры, ждущие высвобождения. Поскольку все запреты отменяются с приходом Мессии, почему бы не приблизить его приход нарушением их уже сейчас.

Основатель психоанализа и великий реформатор современного сексуального сознания Зигмунд Фрейд жил в Вене. Но если копнуть вглубь, выясняется, что его пращуры были родом с Тернопольщины, где еще очень долго после смерти главы секты сохранялись островки опального франкизма. Нельзя исключить — как и утверждать нельзя, — что эти самые искры запали в воображение выдающегося психоаналитика. Но доподлинно известно, что один из его основных постулатов как раз и заключает в себе снятие табу на высвобождение сексуальной энергии.

Как здесь не вспомнить о Ницше. Философ видел зло в иудеохристианской системе моральных запретов и считал, что подавление естественного животного начала превращает человека в больное животное.

Но, возможно, как раз следование запрету на инцест и отличает человека от животного. О библейском табу на мужеложство не рискну заикнуться… Что вы, что вы, я не против! Куда вы меня ведете? Снимите наручники, я за, я не против! Я тоже всегда испытывала влечение к мужчинам!

Римская богиня Либертас возглавляет толпы однокоренных (я имею в виду латинский корень) рабов-вольноотпущенников, поэтов-вольнодумцев, безбожников-нигилистов, развратников-либертенов и развратниц-либертинок, либералов-одиночек и либеральных партий и группировок всех оттенков и мастей. Иногда разница между ними всего в одной букве.

Октябрь 2018

Этюд

Искусствоведу и другу Якову Бруку посвящаю

Этюдом на отделении скульптуры в «Штиглице» называлась не работа над пейзажем на пленэре — на этюды мы не ходили и этюдов не писали, мы их лепили. Многочасовая лепка обнаженной модели в на

туральную величину или в полнатуры — это и был этюд.

Модель устанавливалась в классической позе с упором на одну ногу на проворачивающемся вокруг своей оси подиуме так, что количество точек обзора оказывалось максимальным. Бо`льшим оно могло бы быть, если подвесить модель, но и конструктивной поликлетовской позы достаточно — все недочеты студенческих этюдов прекрасно видны. Нет никаких мягких сидений, срезающих половину бедра, драпировок, скрывающих узловые моменты коленей или плечевого пояса, лежанок, расплющивающих полных натурщиц и проглатывающих тощих. Поликлетовский хиазм выстраивается переносом центра тяжести стоящей на двух ногах фигуры на одну, опорную. Таз будто подчиняется армейскому окрику «Вольно» и ломает секунду назад в струнку вытянувшиеся, смирно стоящие оси движения. Сейчас они — колчан переломанных стрел. Грудная клетка и плечевой пояс под одним углом, таз — под другим. Этот разнобой и есть основа нового порядка. Хаос? Ничуть не бывало, напротив, математически выверенная гармония. Веревочный отвес прочертит перпендикулярную плоскости станка линию от яремной ямки — мы называли ее «душка» — к лодыжке опорной ноги, иначе скульптура завалится и стоять не будет. Классический канон точен и взыскателен. Не натура обнажена, ты сам наг, ничего не скрыть. Что умеешь — имеешь, то и видно.

На старших курсах меня преследовала навязчивая фантазия: я сама из глины стою на подиуме с упором, разумеется, на одну ногу. Галатея и Пигмалион в одном лице. Несколько точных прикосновений к влажному податливому материалу — и я исправляю все недостатки своей фигуры. Первым делом убираю лишнее с полных щиколоток и делаю их стройнее. Теперь четко просматривается внутренняя косточка лодыжки. Затем утончаю талию. Торс моей Галатеи вполне соответствует канону античной красоты: плавный переход от бедер к грудной клетке, талия не акцентирована. Передо мной девичье тело почти мальчишеских пропорций. Это впечатление создают широковатые, но легкие плечи и маленькие далеко стоящие одна от другой грудки. «Этот стан твой пальме финиковой подобен, и груди твои — гроздьям». Половинкам дикого апельсина подобны груди твои. Сбоку же картина другая — плечевой пояс хрупок без худобы и лишен объема, будто вырезан из листа картона. Плечи отведены назад, ключицы энергично прочерчены, лопатки утопают в плоскости спины. Узкая талия, широкие бедра — это иной тип женской красоты, прославленный индийской скульптурой, и я вовсе не собираюсь ему следовать, но античности надобно поубавить. Соскребаю обеими руками круговым движением глину в области талии со спины и с боков, потом большой деревянной стекой уточняю форму. Лишний материал сминаю в комок, он мне еще пригодится. Живот плоский и мускулистый очень хорош и превосходно держит всю фигуру. Его не трогать! Он вольготно и изящно расположился меж чуть выступающих гребней тазовой кости внизу и аркой грудной клетки наверху. «Пупок твой — круглая чаша, не скудеет вино пряное…» Нет, не годится. Какая там чаша? Ни капли вина такой пупок не вместит, она скатится к аккуратному, чуть выступающему лобку. Тогда может быть «Живот твой — сноп пшеницы, окаймленный лилиями» или «живот его/ее полированная слоновая кость»? Шикарно! Жаль только, что это относится к мужскому животу. Но не время любоваться и жонглировать цитатами, торопись же! Белая ночь вот-вот пойдет на убыль. С перекрестка Литейного и Пестеля уже доносится дребезжание трамвая. В мастерской полумрак, вокруг на станках стоят спеленатые во влажные тряпки и клеенки учебные работы моих однокурсников. Из ящика с глиной тянет болотной гнильцой.

Разворачиваю фигуру на подиуме спиной. Выпуклые ягодицы, казавшиеся раньше вполне соразмерными, сейчас выглядят крупными. Да, конечно, иначе и быть не может, ведь я сузила талию. Не стану их трогать. Позвоночный столб — да какой же он столб, куда больше похож на змею — в моем случае в районе спины оправдывает свое название, но на подходах к затылку в нем просыпается змея. Она выносит глиняную голову фигуры вперед под углом, который надо немного успокоить. Это не простая задача — придется гнуть и выпрямлять металлический каркас, опутанный проволокой, держащий фигуру, и я отказываюсь от затеи. Попробую решить задачу не так радикально и агрессивно, но мирным способом. Просто подниму немного затылок, уплотню шею в основании черепа, уберу лишний материал спереди… Не годится. Подбородок и плоскость лица по-прежнему вынесены вперед так, что, если воспользоваться веревочным отвесом, перпендикулярная линия прочертит-соединит (взгляд сбоку) кончик подбородка с серединой стопы, минуя соски. Оставлю плоскость лица как есть. Не увлекайся! Не нарушай общую гармонию! Поди выстрой ее потом заново… Плоскость лица, точнее клин лица, чуть завалена назад. Скульптор во мне не позволяет исправить/испортить орлиный нос и придать ему банальную форму. Состояния пластические хирурги сколачивают на подобных операциях. Нос зрительно уравновешен пышной копной волос на затылке. Да-да, знаю, все это остро и выразительно, но так хочется хоть немного успокоить эту дерзкую горбинку! Из-за нее меня считают за-нос-чивой, и вообще нос цепляется за все углы. Еще бы не цепляться, когда он «башня Ливанская, обращенная к Дамаску». Не трогай имперский ахматовский нос! Неси по жизни свой нос-ношу — и будешь ты царицей, Мира. Выпуклые глазные яблоки посажены в просторные глазницы, и брови прочерчены высоко над ними, разрез глаз продолговатый. И если по примеру древних раскрасить статую, то глаза так и останутся цвета маслянистой пулковской глины, из которой сработан этюд. Нижняя часть лица овальна и чуть тяжеловата. Ее можно облегчить, соскоблив немного глины с нижней челюсти и подбородка. Угол шеи этим не уменьшить, но она станет длиннее. Небольшой рот тонкой лепки красив. Нижняя часть лица как у японок на гравюрах. Японцы видят себя совсем не так, как мы их видим: никаких широких выпирающих скул, лица вытянутые, продолговатые и чуть тяжеловатые в нижней овальной части. Уши Галатеи посажены вполне удачно, немного смещены к затылку и открывают боковые плоскости лица, но крупноваты. Их надо бы чуть уменьшить, чтобы не торчали, как у породистого щенка.

Теперь отойди на несколько шагов назад, резко развернись и глянь на исправленную скульптуру. Надо же, ведь я не укорачивала ноги… Но ты удлинила шею. Фигура помещена на глиняном пьедестале высотой в несколько сантиметров. Обрезаю его вокруг левой, затем вокруг правой стопы. Сейчас глиняная я стоит как бы на котурнах. Срезаю котурны, тяну вниз стопы, опускаю их на деревянную плоскость станка и освежаю лепку. Форма стоп и пальцев ног немного смялась в процессе исправлений, и на обеих голенях образовались широкие трещины, открывающие каркас. Заделываю их глиной. Н-да… Вроде бы не собиралась увеличивать рост, ведь я и так выше и крупнее большинства окружающих меня мужчин. Я родилась через два года после окончания войны, а тем немногочисленным мальчикам, которые старше меня, выпало голодное детство, да и матери вынашивали их на скудном тыловом рационе.

Ноги получились слишком длинными и плотными, и теперь верхняя часть фигуры смотрится совсем легкой и как бы вознесенной на тяжеловатом для нее пьедестале. Вот ведь нарушишь гармонию и сотворишь прекрасного монстра. «Голени его/ее — мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях». Проверь, не выглядят ли при этих столбах руки короткими? Нет, нисколько. Ведь не кажутся короткорукими женщины на высоких каблуках. Кисти рук… Не пристало скульптору иметь такие холеные кисти с удлиненными пухлыми пальцами, как на придворных портретах.

Все отчетливее слышно, как уборщицы сердито переговариваются, орудуя швабрами. Приоткрываю высокую дверь, успев на ходу нагнуться и оттяпать по половине фаланги на больших пальцах ног моей Галатеи — ее удлиненные стопы красивы, но великоваты. «Как прекрасны ноги твои в сандалиях (на размер меньше), дщерь именитая!» Выскальзываю в полнящийся светом коридор, но возвращаюсь, чтобы еще раз оглядеть свое творение. Здорово! Браво! Справилась.

Пол меняй!!! Хватит канючить, мол, осознание себя девочкой — твое первое в жизни тяжелое знание. И перестань ссылаться на Фрейда, да, верно, это он сказал, что девочки прекрасно понимают, что пениса у них нет и не предвидится, и это их очень огорчает.

Комка глины, который ты мнешь в руке — ладонь горячая от волнения, и глина начинает подсыхать, — вполне достаточно, чтобы это изменить. Ну же, лепи пенис и яички и приделай их к своему изящному лобку, заверши им превосходной лепки, плоский мускулистый мальчишеский живот.

Меняй пол! Вот-вот прокричит петух, торопись!

Да откуда взяться петуху в центре Ленинграда?!

Меняй, говорят тебе!

Но почему сейчас?! Когда мое глиняное тело — само совершенство.

Не медли, черт побери!

Только не сейчас!

Случай не повторится! Меняй пол!

Но я всего лишь раз надела новое французское платье!

Выскакиваю из скульптурки, несусь к входной двери — заперта. Взлетаю по сильно стертым ступеням мраморной лестницы и утыкаюсь в стоящую по центру, гипсовую, тонированную под светлую бронзу фигуру Ленина работы одного из моих педагогов. Сворачиваю направо и крадусь по галерее, кажется, она называется Папской, но никто этим именем не пользуется. Высокая резная дверь в мой любимый Актовый зал приоткрыта: стены забраны резными панелями, над ними — два старинных французских гобелена со сценами охоты. Останавливаюсь, залюбовавшись, но спохватываюсь. Молодежный зал под огромным и прекрасным стеклянным куполом. По привычке скольжу взглядом по заново отреставрированному, рухнувшему во время блокадной бомбежки сегменту купола. Только на одной его ленте сохранился витражный орнамент. Значит ли это, что оригинальный купол был орнаментирован весь и его не удалось восстановить в первоначальном виде? Уже день, но в нишах нижнего яруса галереи еще длится белая ночь. Нет превосходно разместившегося по периметру верхнего яруса много лет спустя фриза Пергамского алтаря и мраморного барона Штиглица, отца-основателя, тоже нет, но здесь витает дух Веры Игнатьевны Мухиной. Несколько студентов с планшетами спускаются по Итальянской лестнице в котловину зала — значит, входная дверь уже открыта. Размеренным шагом возвращаюсь через знакомую анфиладу и, оказавшись в Соляном переулке, спохватываюсь: вот ведь досада, уши забыла исправить!

Мое новое тело досталось не мне, но дочери Юдит, родившейся десять лет спустя под другим небом. Юной девушкой она объездила полмира как топ-модель. У нее царственная осанка при длиннющих ногах и полное равнодушие к собственной красоте. Волосы азиатской густоты не расчешешь, а горб на носу подевался куда-то в процессе перевоплощений. Не замечала, чтобы дочь кручинилась по поводу того, что ей выпал не тот пол. Как-то в детстве, глянув в старое, с пятнами стертой амальгамы зеркало, которое я приволокла со свалки в свою мастерскую в Яффе, она бросила: «Надо же, Бог совсем неплохо меня вылепил!» Бог, согласно учению иудаизма, создает душу, и она принадлежит Ему до последнего вздоха. Над телом приходится покорпеть родителям.

Июль 2018

1. Нам не удалось найти сколь-нибудь убедительных подтверждений слухам об убийстве французами «всего мирного населения» Яффы и отравления Наполеоном собственных солдат (примеч. ред.).

2. Догадываюсь, что во времена Синодального перевода слова «идол» и «кумир» в русском языке были синонимами, и только потом их значения разминулись, иначе почему бы Второзаконию звучать как «Не сотвори себе кумира». Ведь речь идет об идоле-истукане. Так на языке оригинала, так и в переводах на французский, к примеру.