ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Мария Грехова

Взгляд в себя

 

Высшее образование и наука

Раиса Берг рассказывает о порядках в Ленинградском университете в начале 1930-х годов: «На комсомольских собраниях студентов наставляли: ваша задача в качестве комсомольцев, преданных строителей коммунизма, вести классовую борьбу, выявлять классовых врагов. <…> Вы должны разговаривать с вашими товарищами, со всеми, кто окружает вас, и сообщать в партийные организации обо всех идеологических шатаниях…

С отменой вступительных экзаменов из студентов были составлены бригады. День был расписан с 9 утра до 11 вечера. Решение об исключении из университета принимали комсомольские ячейки. Экзамены — это бой бригад. Отвечали лучшие. Зачет получали все члены бригады. Были студенты особые — выдвиженцы, будущее которых было обеспечено. Они травили и студентов и преподавателей…

Заниматься общественной работой обязательно. Ходить на собрания обязательно. Под страхом исключения из университета студентов заставляли осуждать „вредительские группы“ и голосовать за смертную казнь. Мне было 17 лет. Я не поднимала рук ни за, ни против. Был один только случай, по рассказам отца, когда против смертной казни безвинным вредителям поднялась одна рука. Это был Владимир Иванович Вернадский — основатель биохимии.

Наиболее ценимая общественная работа — надзор за посещением всего того, что посещать обязательно. Примерно пятая часть студентов занята именно ею. На каждые 15—20 человек приходится парторг, комсорг, профорг и староста. Все они — надзиратели».

А. Е. Иванов признается: «Что греха таить, даже после окончания института наша генерация (люди, пришедшие с заводов и фабрик сразу в вуз) вышла недостаточно грамотными инженерами. Но, несмотря на это, мы, однокурсники, работали начальниками дистанций пути, начальниками строительных участков и трестов, начальниками изыскательских экспедиций. <…> Можем гордиться тем, что хоть частично заменили разгромленную и репрессированную старую культурную часть нашей славной высококвалифицированной, культурной железнодорожной инженерии».

Иванов осторожно говорит о том, что новые специалисты лишь частично заменили квалифицированные старые кадры, иначе говоря, новичкам пришлось заново «изобретать велосипед». Была разорвана цепочка передачи знаний и опыта от одного поколения к другому. Во всех областях человеческой деятельности молодые неучи, вооруженные знанием марксистской идеологии, имели право «разоблачать» старые квалифицированные кадры. Одного из таких беспринципных деятелей новой выпечки периода 1930-х годов Берг называет:

«И. И. Презент — один из главных изничтожителей цвета русской интеллигенции. <…> Научная полемика вырождалась в то время, в тот год „Великого перелома“, в год „Революции сверху“, в политический донос, за которым следовала кара без суда и следствия. <…> Заплечных дел мастер в этой полемике — Презент. <…> Перед моим поступлением в университет он затравил Юрия Александровича Филипченко — основателя первой в России кафедры генетики. <…> Через несколько месяцев после этого, в мае 1930 года, Юрий Александрович умер. <…> Десять лет спустя жертвами Презента пали Г. Д. Карпеченко и Г. А. Левитский — краса и гордость русской науки, профессора Ленинградского университета».

Р. Л. Берг приводит образчик лексики Презента, который в своих речах и газетных статьях «срывал маски» с классовых врагов:

«Его ландшафтоведение не что иное, как скрытая борьба с марксизмом, отрицание классовой борьбы, проповедь мира с целью порабощения рабочего класса и беднейшего крестьянства капиталистами и помещиками, поповщина, идеализм и мракобесие».

«Все режимы держат в узде обитателей своих государств с помощью конституции и законов, — продолжает Берг, — коммунистический режим осуществлял свою власть еще и с помощью идеологии. В основе свода доктрин, именуемого марксизмом-ленинизмом, лежит представление о борьбе как о движущей силе прогресса. <…> Борьба противоположностей <…> понимается не как противоборство противоположных тенденций, а как взаимное уничтожение слагающих систему частей, как классовая борьба в классовом обществе, как гибель одних за счет процветания других в органическом мире».

Как эта борьба происходила в ученом сообществе, Берг описывает ярко и резко:

«Среди бичей карателей вместе с кнутом Презента свистела и плеть Дубинина (выдвиженца, только что вышедшего из комсомольского возраста). Он бичевал идеалистические пороки Филипченко, Серебровского, Левита, всех, кому завидовал и чье место стремился занять. <…> Дубинин на 9 лет моложе Лысенки, но он оказался представителем послереволюционной формации интеллигенции нового типа, которая создавалась ударными темпами и вербовалась по классовому принципу. Их схватка в борьбе за лидерство полна глубокого смысла. Дубинин воплотил ленинский идеал интеллектуала, Лысенко — исчадие сталинского ада.. <…> Согласно политике Сталина, на смену уничтожаемых профессоров должны прийти крестьяне-колхозники и рабочие, воплощающие в жизнь то, что надлежало воплотить (по указанию партии). Практика строительства коммунизма, будучи критерием истины, и есть наука».

Какими жизненными принципами руководствовалась интеллигенция новой формации, Берг показывает на примере одного из представителей современного ей ученого мира:

«Незадолго до начала войны в аспирантском общежитии, где я жила, поселился Николай Васильевич Турбин, тогда докторант ботаника Келлера к генетике непричастный, позже ярый лысенковец — гонитель генетики, ныне чиновный представитель советской интеллигенции — покровитель генетики. <…> Рассказывали, что, когда раскрывались двери бомбоубежища, первым входил Турбин, а затем уже женщины вносили грудных детей. Очень важный штришок для понимания судеб генетики».

Пишет В. Я. Александров: «Историю делают люди, и ее нельзя писать безымянно. Поэтому я не считал нужным скрывать имена ученых, часто „маститых“ и высокотитулованных, участие которых в лысенковщине было аморальным, а иногда и просто преступным. <…> Страдали больше всего те, кто, обладая высокой нравственностью, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были писать или произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была очевидна. Когда человек идет на физические страдания ради блага или спасения своих ближних, его поступок расценивается как акт самопожертвования, как высокий образец морального поведения. Но ведь иногда достичь таких же благородных целей можно лишь за счет отказа от своих убеждений, и честный человек, идущий на это, обрекает себя на моральные муки. Субъективно такой поступок может требовать не меньшего мужества и самоотречения. Однако он имеет совершенно иное общественное звучание, так как объективно аморален. Идущего на это можно и понять и простить, но подобный поступок не может служить примером поведения, так как аналогичные поступки совершаются и из самых низменных, шкурных побуждений людьми с молчащей совестью. Хотя человеческая психика легко залечивает уколы совести, у людей высокого морального склада до конца жизни оставались в душе незаживающей язвой последствия вынужденного отступничества».

Берг продолжает: «Декабрь 1940 года. <…> Одна ужасная новость следовала за другой. Н. Вавилов арестован. Кольцов (директор Института экспериментальной биологии, который он возглавлял со дня основания и в течение 22 лет) освобожден от занимаемой должности и скоропостижно скончался в Ленинграде, в номере гостиницы. Жена его покончила с собой. Арестованы профессора университета Карпеченко и Левицкий. <…> Директором Института генетики Академии наук стал академик Т. Д. Лысенко — невежда. <…> Сталин и Гитлер приступили к переделу мира».

Приведем еще один пример лексики «разоблачителей», в частности разоб­лачителей генетики как «буржуазной лженауки», из речи В. А. Шаумяна — зоотехника, директора государственного племенного рассадника крупного рогатого скота костромской породы (записала Р. Л. Берг 7 августа 1948 года):

«Советский человек должен знать, что враг не дремлет. Бдительность важнее сытости. Нужно внушить советскому человеку, что виновники его голодного прозябания — интеллигенты-менделисты-морганисты-вейсманисты. Они намеренно снижали урожай и, работая на врагов, вынуждали мудрое руководство повышать военный потенциал Страны Советов. <…> Надо же наконец понять, что сегодня наши морганисты-менделисты, по существу, подают руку и объективно, а кое-кто, может быть, и субъективно блокируются с международной реакционной силой буржуазных апологетов не только неизменности генов, но и неизменности капиталистической системы <…>.

Формальные генетики нанесли нам колоссальный вред, они пытаются обезоружить миллионы передовиков сельского хозяйства, которые своим беззаветным трудом день и ночь не покладая рук неустанно творчески трудятся и создают богатства для нашей родины. Мы сейчас должны окончательно и бесповоротно развенчать эту антинаучную и реакционную теорию, и пока мы не усилим наши внешние воздействия на умы наших противников и не создадим для них соответствующие условия среды, нам их, конечно, не переделать. Я совершенно уверен, что руководствуясь единственно правильной теорией Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина и той колоссальной заботой, которой окружает людей науки гениальный Сталин, мы, безусловно, справимся с этой задачей (аплодисменты)».

Берг заканчивает свои записи об августовской сессии ВАСХНИЛ так:

«Вступительная речь и заключительное слово Лысенки — барабанная дробь, ритуальная музыка публичных казней. Только в заключительном слове он поведал участникам сессии, что его доклад одобрен Сталиным и всем Центральным комитетом партии. (Бурные аплодисменты, переходящие в овации. Все встают.)».

А я еще добавлю. В этом же 1948 году, после разгрома генетики, покончил с собой ученый-генетик Алексей Георгиевич Алексеев, не выдержав травли «лысенковцев». Он оставил записку: «Я понял, что моя работа не нужна советской науке».

Чтобы перевести дух, порадуемся вместе с Р. Л. Берг приобретению историческим факультетом МГУ ценного кадра:

«Зинаида Павловна (жена Глеба Максимилиановича Кржижановского. — М. Г.) <…> рассказывала, как дочь Сталина — Светлана — в университет поступала. Ей говорят — опоздали, экзамены закончены.

— А мой папа хочет, чтобы я поступила на исторический факультет.

— На историческом переполнено. В виде исключения вас можно допустить к экзаменам на экономический факультет.

— А мой папа хочет, чтобы я поступала на исторический факультет.

— Папа, папа! Да кто он такой, ваш папа, и то ему подай и другое… Сталин?! Ну сразу бы сказали, так и разговору бы не было».

Возвращаюсь к теме судьбы советской генетики. Почему? Потому что именно на примере трагической судьбы генетики и пострадавших вместе с ней смежных наук можно составить представление о масштабах бедственного состояния советской науки и советского образования.

Еще в августе 1931 года, когда появились первые признаки упадка сельского хозяйства в результате насильственной коллективизации, были приняты партийно-правительственные решения. В постановлении «О селекции и семеноводстве» говорилось о необходимости полной замены сортов низкоурожайных растений на высокоурожайные по всей стране в течение двух лет (партия точно предсказала дату голодомора). Мало того, требовали сократить сроки выведения новых сортов пшеницы и картофеля с 10—12 лет (как прогнозировали генетики) до 4—5 лет.

Академик Н. И. Вавилов считал такие задачи невыполнимыми и прожектерскими. А Лысенко — народный академик — все эти указания мудрой партии обещал выполнить в короткие сроки. Когда природа не откликнулась на суровые призывы партии и правительства, продолжающийся упадок сельского хозяйства Лысенко и Презент стали объяснять вредительством со стороны «буржуазных генетиков», таких как Вавилов, Карпеченко, Левитский и др. Презент вещал, что они (лысенковцы) «не будут дискутировать со своими противниками, а будут их разоблачать». Ему вторил Лысенко: «В науке, как и в политике, противоречия разрешаются не путем примирения, а путем открытой борьбы».

Значительная часть противников Лысенко была расстреляна. Экономика сельского хозяйства пострадала после уничтожения А. В. Чаянова, Н. Д. Кондратьева и их последователей. В 1938 году был расстрелян С. Г. Левит — основоположник российской медицинской генетики, по словам американского генетика Мёллера, «сверкающий интеллект». В 1940 году был расстрелян Г. А. Надсон, открывший радиационный мутагенез, — директор института микробиологии АН СССР. Административными методами была пресечена жизнь Н. К. Кольцова (1940), который на одной из сессий ВАСХНИЛ предупреждал: «Невежество ближайших выпусков агрономов обойдется стране в миллионы тонн хлеба». В 1941 году был расстрелян после пыток Г. Д. Карпеченко — завкафедрой генетики Ленинградского университета («Карпеченко повторил на своих делянках — в Детском Селе — все лысенковские опыты по переделке озимых в яровые. Со всей точностью повторил. И получил противоположные результаты: не откликалось растение, не меняло исходных свойств»). И в довершение всего за смертный приговор Н. И. Вавилову — всемирно известному ученому — лично проголосовали Сталин, Калинин, Каганович, Маленков и другие лица из сталинского окружения. Позже по ходатайству Берия смертный приговор Вавилову был заменен 20-летним заключением, и великий ученый умер от истощения в тюрьме в 1943 году в возрасте 55 лет.

Обвинения крупнейших ученых в области генетики, по словам академика В. С. Кирпичникова, были «основаны на вопиющей неграмотности обвинителей».

«Лысенковщина охватила не только всю биологию, она вызвала реорганизацию в других естественных науках, а также в математике. Кибернетика была объявлена „буржуазной лженаукой“, и это одна из причин нашего отставания в развитии вычислительной техники. Вырос отряд философов, распространяющих лысенковские взгляды. <…> Появилось поколение специалистов, которые получили искаженное представление об основах науки, о постановке научных задач и оценке результатов. <…> Советская биология оказалась оторванной от мировой науки, что привело к нарастающему отставанию нашего сельского хозяйства и медицины в области внедрения наиболее передовых технологий и методов. Специалисты в институтах и академиях изучали лжебиологию, насаждаемую лысенковцами. Результат — методическая неподготовленность многих тысяч специалистов. <…> Возникшая атмо­сфера страха и неуверенности повлияла на развитие советской науки в целом» (статья В. А. Струнникова и А. Н. Шамина).

Касаткин отвечает тем, кто будет оправдывать все зверства сталинского времени превращением аграрной страны в огромную военную державу, наводящую на всех ужас: «Пусть были реки крови и горы костей, но зато „Магнитка“ построена или зато мы ели хлеб с маслом и даже иногда с колбасой. Нет, не нужна такая „Магнитка“ для Родины! Только убийцы могут утверждать, что „великие сталинские стройки“ — положительное явление. И не нужны для Родины такие „зато-товары“ и „зато-продукты“, которые пахнут трупами и кровью. Кроме того, принудительный труд всегда был непроизводителен и плохого качества, что тоже не нужно для Родины. С первобытных времен труд был необходимостью для жизни человека, в сталинские времена труд стал инструментом для убийства. <…> Хотя плоды рабского труда иногда остаются на века, но из этих плодов всегда будет выступать кровь».

«Вмешательство сталинщины в генетику было систематическим, долговременным, многоплановым, — пишет А. Н. Бабков. — Его отзвук слышался еще в 1973 году, когда по заказу Суслова, при поддержке М. Б. Митина (советского философа) „Политиздат“ выпустил книгу академика Н. П. Дубинина „Вечное движение“ (3-е изд. в 1989 г.), где вина за лысенковщину с правительства перекладывалась на крупнейших генетиков».

Биолог и мыслитель В. Я. Александров, противостоящий Лысенко и лысенковщине, писал в своей книге «Трудные годы советской биологии» (СПб., 1992): «Считается, что Лысенко создал мичуринскую биологию при поддержке Сталина. Более правильна другая формулировка: Сталин создал с помощью Лысенко свою сталинскую биологию, названную мичуринской». Он же, Александров, дал отповедь И. Презенту, когда случайно встретился с ним летом 1969 года на Командорских островах: «Вы виновны в разгроме нашей биологии. Вы виновны в физической гибели десятков наших биологов. Вы виновны в искалеченных биографиях сотен наших ученых. Вы — негодяй, и ни один член нашей группы не станет иметь с вами никаких общих дел!»

Не перестаю удивляться тому, что признанные специалисты (а это в основном люди, получившие образование в советское время) считают систему советского образования одной из лучших в мире. В ней, по их мнению, делался упор на изучении главным образом гуманитарных наук, а это, мол, основа всякого образования. Никакого такого упора ни я, ни мои сверстники не замечали. Наоборот, именно гуманитарное образование, в отличие от технического, находилось в самом бедственном состоянии и было наиболее идеологизированным. Одна из основополагающих гуманитарных наук — это философия. Какой такой философией, кроме как марксистско-ленинской, можно было заниматься? Конечно, люди с философским складом ума ухитрялись, изучая философов древности, эзоповым языком говорить о современных им насущных проблемах, но такой подтекст не всем был доступен для понимания. А история? До сих пор не могут разобраться! А юриспруденция, а журналистика? Систему образования, как и всю страну, трясло то от схваток новой интеллигенции из рабочих и прежде угнетенных наций с «буржуазной» интеллигенцией, то от борьбы с космополитами, то от засилья в науке и культуре партбилетчиков.

С каких это пор идеологизированное образование считается лучшим? Помню, что, когда в 1970-х годах я для приработка водила экскурсию «По рекам и каналам Ленинграда», меня однажды тихо предупредил водитель теплохода, что кто-то из обкома или горкома будет меня слушать. Он, можно сказать, спас меня от увольнения. Партийный страж предстал в образе молодой симпатичной женщины с прелестным ребенком, которые устроились в кабине водителя. Я, струсив, стала рассказывать больше не об истории и архитектуре зданий, а о том, где бывал Ленин, мимо каких зданий он пробегал и т. п. Вот и все гуманитарное образование. А в начале 1980-х годов моя родственница, преподававшая физику в старших классах школы, вынуждена была из школы уйти, так как от нее требовали проводить особые уроки, где бы законы физики связывались с претворением их в жизнь по решениям XXV съезда партии! Директор школы не имела власти отменить это требование, так как многочисленные комиссии просматривали записи проведенных уроков в журнале и карали за невыполнение.

Большинство из учащихся и студентов не владело иностранными языками и понятия не имело о состоянии их отрасли знания в мире. На международные конференции попадали не специалисты своего дела, а проверенные партийцы, часто даже не понимавшие, о чем на конференции идет речь. Можно ли говорить о хорошем гуманитарном образовании в такой резервации?

В клетке творческому духу тесно, и, стремясь вырваться, человек с жадностью выискивал информацию по интересующей его теме, где только можно. Потому и было так много читающих (книги ведь тоже были дефицитом, как и продукты, как и одежда).

Техническое образование было на хорошем уровне, и науку после войны стали неплохо финансировать. Но причину этого благодеяния, думаю, следует искать в постоянном увеличении военных расходов и в постоянном стремлении Советов «догнать Америку». В технических науках легче было добиться реализации интересных идей, и на предприятиях оборонной промышленности чаще встречались самостоятельно мыслящие люди. Высокая квалификация и востребованность позволяли им вести себя относительно независимо и даже не состоять в партии.

Малая связь науки с практикой, невозможность реализации идей — все это явилось причиной отъезда из страны самых одаренных, как только появилась такая возможность. Одну из основных причин отъезда специалистов своего дела и бедственного положения оставшихся профессионалов следует искать опять же в советской действительности: в изолированности страны от всего мира, в господствующем положении идеологии и, следовательно, в засилье «идеологически выдержанных» деятелей, на манер Лысенки, пресекавших любую инициативу, любое живое слово и насаждавших свою идеологическую мертвечину.

 

 

Об интеллигенции

В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений, Давным-давно рассыпались вы в прах, Как ветки облетевшие сирени. Н. Заболоцкий

 

«Интеллигенция не создавалась из ничего, она вышла из тех же рабочих и крестьян, — отмечает В. Касаткин. — И поэтому, когда я вижу в простом крестьянине доброжелательность, искренность, не говоря уже об уме и таланте, я называю эти качества интеллигентными. Это золотой генофонд народа, его духовные сокровища».

Да, из разных слоев общества, иногда даже с самого дна, шло естественное пополнение армии русской интеллигенции: русские изобретатели Ефим Никонов — строитель «Потаенного» судна, отец и сын Черепановы — промышленные инженеры, Федор Блинов — изобретатель «вагона особого устройства с бесконечными рельсами для перевозки грузов» и самохода, — все это крепостные. Антон Павлович Чехов, интеллигент из интеллигентов, — внук крепостного и сын купца 3-й гильдии; Зворыкин Владимир Козьмич, сын купца из города Мурома, — создатель технологии беспроводной передачи изображения на расстоянии — телевидения (американцы называют его отцом телевидения); Иван Владимирович Цветаев, сын бедного сельского священника, — ученый историк, археолог, филолог, искусствовед, создатель и первый директор Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств имени Пушкина).

Примечательна судьба Питирима Александровича Сорокина. Точной даты его рождения нет — около 1890 года. Мать — зырянка, отец — русский. Отец работал маляром и детей сызмальства заставлял помогать ему в ремесле. Все пропивал. В 10 лет Питирим бросает отца и с братом начинает работать сам. Случайно попал в школу и всех удивил своими успехами. Инспектор школы выхлопотал ему стипендию в учительский институт (замечу, инспектор дореволюционной школы). Далее он студент Психоневрологического института, профессор, личный секретарь Керенского. В 1924—1925 годах читал курсы «Социология деревни», «История социальных теорий», «Современная социальная проблема» и др. За четыре года пребывания в Америке изданы четыре его книги: «Мемуары», «Социология революции», «Социальная мобильность», «История новейшей социологии».

Страны без господствующей идеологии заинтересованы в людях с исключительными способностями и оберегают их — свое национальное достояние. Не то при большевиках — для беспартийных социальные лифты чаще всего не работали. Власть позволяла получать образование главным образом людям из низов (невзирая на отсутствие определенных дарований) в надежде, что за такое благодеяние низы, вознесенные властью наверх, будут эту власть славить и ни в чем не перечить, что бы она ни делала. Расчет оказался верным. Не имея в запасе ни гражданской, ни социальной культуры, бывший рабочий или крестьянин средних способностей, получивший ускоренными темпами высшее образование, сидел тихо, все действия власти одобрял и во всем полагался на мудрого барина.

Для людей же творчески смелых, суждений независимых советская власть была удушающей петлей. Потому-то русский самородок Питирим и уехал из «свободной» России в Америку.

Из письма П. Сорокина 21 октября 1924 года:

«Американские профессора отличный народ. Я легко схожусь с ними. И что хорошо — здесь как-то среди американцев — нет никаких академических интриг. Самое большое различие не мешает быть друзьями. <…> Плохо одно здесь <…> не пьют, черти, совсем. Не пьют да и только. Волей-неволей — и я не пью. И вместо водки и пр. все мы пожираем без конца ice-cream — мороженое и пьем массу холодной воды — очень хорошей действительно. <…> Я привыкаю к этому исподволь. Едят здесь много: но не так много мяса, как сырой зелени, масла, молока и особенно фрукты. Стоит все это сравнительно дешево».

А вот что он пишет о своей Родине:

«Сейчас я люблю Россию больше, чем раньше. Но не хочу ныть и стонать. Это бесполезно. А стараюсь многому научиться, многое приметить, что было бы приложимо для Родины, что я мог бы осуществить, если суждено, как я верю, мне вернуться. Для России — учусь и учу, и рад, что могу это делать, оставив эмигрантскую среду».

Вот какими людьми бросалась советская власть! Естественные процессы в любом обществе, когда те, кто стремятся к получению знаний и обладают организаторскими способностями, вливаются в слой элиты управляющей и обучающей, советское руководство пыталось регулировать. Регулирование состояло в отстреле тех, кого оно элитой не признавало.

По мнению философа П. А. Сапронова, советский отрезок российской истории — это культурное и нравственное падение России, это возвращение к порядкам первобытно-общинного строя, когда вожак распределяет общую добычу между членами общины по своему усмотрению. А философ Г. И. Тульчинский называет советский период «историческим спазмом в виде государственного феодализма».

Касаткин приводит рассказ крестьянина, ставшего отличным часовым мастером. И этот рассказ — прекрасный пример того, как природные способности сами переводят человека из одной среды в другую:

«„Вот я из крестьян. Всегда любил крестьянский труд. <…> Меня никто не учил чинить часы. Я только смотрел, как работает часовщик. Но смотрели все, а научился я один“. <…> Вот так и в интеллигенцию попадают талантливые умельцы, — заключает Касаткин, — которые составляют ядро народа, как бы сгусток ума и таланта народного. Сам народ их отбирал и берег. <…> Поэтому в нашу эпоху, когда человека стали уничтожать, еще большему истреблению и в первую очередь подверглась интеллигенция».

В Стране Советов были такие условия труда, что большинство не было заинтересовано в результатах своей деятельности и, видя равенство в оплате трудоголиков и лентяев, не очень надрывалось на своих работах. Но творческие личности, как интеллигенты, так и рабочие и крестьяне, во все времена и при любых правителях, невзирая на оплату труда, отдавались своему делу с вдохновением.

Для Духа животворящего нет никаких преград. Он проникает сквозь камни, стены, запоры, для Него ничто не является препятствием: «Он прост по сущности, многообразен в силах, весь присутствует в каждом, и весь повсюду» (свт. Василий Великий). Зеленые ростки творчества под действием Духа животворящего еще никому не удавалось (и не удастся!) заглушить. Творчество человека, как и свобода, — важнейшие признаки богоподобия. И когда верующие в коммунизм говорят о «достижениях советского искусства» как результата освобождения советской властью народных талантов, это ложь. Дух животворящий действовал, действует и будет действовать, пока существует этот мир, и чем стесненнее условия для Его проявления, тем с большей силой Он являет Себя в отдельных личностях. Имена этих личностей у всех на слуху. Знала и я таких творческих гигантов местного масштаба.

Николай Николаевич Артемьев — врач-гомеопат (советская медицина считала гомеопатов шарлатанами). Его сокурсники по медицинскому институту с годами обзавелись званиями, медалями, печатными трудами, а он ничего этого не имел — он просто воскрешал тех, от кого официальная медицина отказывалась. Николай Николаевич обладал способностью проникать внутренним взором в человеческий организм, находить корень болезни и назначать эффективное лечение. Обычно он говорил больным, через какое время наступит облегчение и когда болезнь отступит. Чудо-врач — сын русской крестьянки, которая, страдая бесплодием, написала письмо святому праведному Иоанну Кронштадтскому о своей беде. Через два года у нее родился сын Николай — единственный. Этот единственный своим детям оставил такую заповедь: никогда не работайте ради денег, а только ради любимого дела.

Анастас Иванович Волков — работник типографии. Бог наградил его талантом организатора, даром редким в советской России, где именно организаторов и истребляли. Занимал он в типографии высокую должность, но из-за распространенного недуга ее лишился. Человек, порекомендовавший его в издательство, сказал: «Если возьмете, не пожалеете»! И действительно, не пожалели.

На его рабочем столе стояли два телефона и лежал один листочек, на котором мелко-мелко было что-то написано. Он никогда ни на кого не кричал, никому ничем не угрожал, в любых ситуациях был совершенно невозмутимым. Со своего рабочего места он, казалось, никуда не отлучался. Вся его работа заключалась в том, что он просто разговаривал по телефону, называя и женщин и мужчин «мамочка», или просто сидел за столом, будто ему нечего делать. По телефону говорил коротко, изредка взглядывая в свой листочек. Но по его коротким вопросам и командам все крутилось и вертелось. Он словно играючи управлял огромной армией работников. В особо затруднительных случаях он отдавал распоряжения сразу по двум телефонам. Не было у него никогда никаких авралов и никакой суеты. К концу года план всегда был выполнен досрочно (советские приучены были выполнять план не в срок, а обязательно досрочно, и Анастас Иванович этому правилу подчинялся).

Иван Петрович (фамилии не помню) — специалист по ремонту квартир. Пенсионер, но еще крепкий, работал один, без напарников. Конечно, медленно продвигался его ремонт, но зато на работу его было любо-дорого смотреть. Он был художником в душе. Когда «хозява» (он так называл заказчиков) предоставляли ему полную свободу в выборе красок и обоев, он был счастлив. Правда, такие случаи были редкими удачами. Чаще всего он вынужден был выполнять требования, которые претили его вкусу. Работал он тогда, как всегда, отлично, но без вдохновения.

Если хозяин спрашивал его совета, Иван Петрович охватывал внутренним взором фронт работ и предлагал свое решение. При согласии заказчика он с воодушевлением начинал работу, в процессе которой придумывал что-то новое, и загорался все больше и больше: «А давай-ка пустим здесь бордюртик посыре, да потемнее красоцкой. А? Как тебе казэтца? Из оконца-то солныско сюда будет падать и отень все красиво полутитца. А?» Он, как ребенок, не выговаривал шипящие.

Во время отдыха он любил пофилософствовать, порассуждать о политике: «Ой, сто ты! Совсем тиловека ститают ни за сто!» Бесчисленное количество раз рассказывал, как его оставили в квартире одного, а сами уехали на дачу: «Ну уз я тут развернулся! Хозява сказали так: „Делай, Иван Петровить, все, сто ты ститаес нузным. Мы тебе полностью доверяем“. И клюти дазэ оставили. Ой, сто ты! Такая работа была, такая работа! А когда приехали и увидели весь коленкор, дали мне премию — есё сотню (это было при Советах. — М. Г.). Ой, сто ты!»

Очень он был похож на солженицынского Ивана Денисовича — небольшого ростика, крепенький, как боровичок, с детскими голубыми глазками, неторопливый, ловкий, очень сообразительный. Фило-ософ!

Работал Иван Петрович до тех пор, пока не перестал понимать, где находится его дом. Без работы он жить не мог, и жена провожала его и встречала. А жену-то какую он себе выбрал! Вот где вкус Ивана Петровича проявился во всей своей силе! Это была волоокая русская красавица с косой, ростика, как и он, небольшого. Не знаю, верил ли Иван Петрович, но его вера — это его дела.

Знала я и достойных людей, творческих, интеллигентных, которые искренне верили в коммунистическое переустройство мира. Вот один из многих примеров.

В одном южном хорошеньком городке у самого синего моря теплым вечером разговорилась я с одной милой дамой, москвичкой. На вид ей было лет 45, а потом выяснилось, что ей 64 года. Говорили о музыке, о живописи, о литературе, о философии, о мистических явлениях. То, что нравилось ей, нравилось и мне, что не принимала она, не принимала и я. Мы обменялись телефонами, адресами.

Она стала вспоминать недавно умершего мужа — московского журналиста, и разговор постепенно вырулил на политические темы. Воспитанная в семье, где к советской власти всегда относились, мягко говоря, критически, я, уверенная в полном понимании с ее стороны, понеслась по последним событиям. Она поддакивала, но как-то слабо, а когда я стала возмущаться высылкой А. Д. Сахарова, она замолчала. Потом тихо, но с твердостью сказала: «Мне очень, очень жаль, но верните мне, пожалуйста, мой адрес. Для меня Сахаров и ему подобные — предатели Родины. Они порочат нашу страну, выставляют ее на Западе в неприглядном виде. Страна дала им образование, бесплатную медицинскую помощь, бесплатные квартиры, а они клевещут на свою мать, они выносят сор из избы, чтобы получить одобрительный кивок заграничного дяди. Я такого отношения к своей стране не понимаю и никогда не смогу понять». Ох, как отповедь ее напоминала газетные передовицы того времени. Я, конечно, не преминула ей ответить, что власть, которая относится к своему народу как к скоту, кнутом загоняя его на площади и заставляя проклинать тех, кто осмелился власти противоречить, сама себя позорит.

Впоследствии я поняла, как трудно ей было сказать мне это. И я восхищаюсь ее поступком. Это она была одинока, а я — нет, это она была инициатором обмена адресами, это она интересовалась, когда я в ближайшее время смогу приехать в Москву. Эта женщина сохраняла верность идее, в которую верили она и ее муж, и искренне считала, что народная власть не может поступать нечестно и карать невиновных. И ради верности этой идее она пожертвовала своей дружеской симпатией.

Вспоминается мне текст 14-го псалма, в котором говорится о том, что в жилище Божьем, на святой горе Его может пребывать не только тот, «кто ходит непорочно, и делает правду, и говорит истину в сердце своем» (Пс. 14:2), но и тот, «кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет» (Пс. 14:4). Да, есть и другие переводы этих стихов, но если в синодальном варианте посчитали возможным выразить эту мысль, значит, она частично содержалась и в оригинале.

 

 

Коммунальные квартиры

Профессору Р. Л. Берг с семьей советская власть в Ленинграде милостиво предоставила пятнадцатиметровую комнату в коммунальной квартире. Что это была за квартира и кто обитал в ней, Берг красочно описывает:

«Звонка нет, на стук никто не открывает. <…> На кухне ничего нет, не то что кастрюль, нет даже спичек. <…> Все комнаты заперты на ключ или на крюк <…> не от воров — друг от друга. В коридоре и на кухне, в уборной и в ванной нет света. <…> Договориться об оплате за освещение мест общего пользования жильцы не могли. Они выходили на кухню со свечами или керосиновыми лампами.

Оставленное на кухне без присмотра немедленно исчезало. Стоило мне вымыть венецианское стекло коридорных абажуров, и они тут же исчезли. Кухня — зеркало души коммунальной квартиры. Потолок кухни — черный. Вот такого цвета потолок роскошной барской кухни с огромным окном, выходящим на сплошную воду, на слияние трех рек — Невы, Пряжки и Мойки, с полом, выложенным красными и белыми плитками такой прочности, что дрова на них кололи и только в одном месте покарябали. Есть еще точка неизбежного соприкосновения между жильцами — уборка мест общего пользования. Профессор, моющий в свой черед унитаз за дворником, — зрелище для дворника весьма приятное. <…>

В каждой огромной комнате по семье. Мужчин почти нет. Вдовы, дети, одинокие женщины, покинутые мужьями <…> с детьми, без детей. Комната, доставшаяся нам, единственная маленькая в семикомнатной генеральской квартире. Узенькое это помещение между кухней и парадной лестницей когда-то служило обиталищем кухарки. <…>

Все ненавидели всех. И боялись. У всех рыльце в пушку. Анастасия Сергеевна шьет и уклоняется от налога. Бабы тащат с заводов наворованное — электролампочки, веревки, мешковину. <…> Друг с другом не здороваются. За глаза называют друг друга Верка, Таська, Ленка. <…>

Анастасия Сергеевна, услыхав по радио, как шельмуют Пастернака — она раньше и имени такого не слыхала — на его просьбу не высылать его за пределы Родины, выражала свою радость: „Заставили хвост поджать, пусть теперь поползает“. <…> Одна из соседок, проходя мимо меня на кухне или в передней, говорила: „Радио им мешает. Про Ленина слушать не хотят!“ <…> Мария Ивановна, из интеллигенции новой формации, юрист с высшим образованием, кричала мне под дверью ванной, где я мылась: „Довольно размывать свою гинекологию!“ <…>

Я описала самую обыкновенную, отнюдь не самую худшую коммунальную квартиру. Ни убийств, ни рукопашных боев. Матерщина звучала только с появлением пожарника (мужа юриста Марии Ивановны)».

И далее Берг рассказывает о двух чудесных коммунальных квартирах, где все соседи были дружны и помогали друг другу. Одну из них, квартиру на Пятницкой, еще в 1934 году выхлопотал для сотрудников Института генетики Н. Вавилов, когда Академию наук перевели из Ленинграда в Москву: «Жильцы коммунальной квартиры на Пятницкой подобрались не случайно. Дух покойного Вавилова витал над ними. Предатели давно жили в отдельных квартирах. <…> Прошло более 20 лет, и они все еще жили вместе».

Да! Как хорошо сказано: «Дух покойного Н. Вавилова витал над ними». Неужели мы думаем, что, проживая в квартире, откуда выгнали страждущих человека или семью, мы будем наслаждаться покоем и счастьем?! Дух страдающего человека, которого лишили крова, дух семьи, в отчаянии покинувшей свое гнездо, будет витать над нами. И этот дух скорби не может не отразиться на нашей жизни, на наших взаимоотношениях в семье. Как это происходит, неизвестно, но это отражение есть. Есть отражение.

Некоторое время я жила в доме, который в Петрограде был первым инженерным кооперативом. В каждой из квартир было по восемь-девять комнат, включая комнаты для прислуги. Можно себе представить, как семьи инженеров с радостью наблюдали за возведением этого огромного и красивого дома, как мечтали о том, что их семья наконец-то будет жить в собственной квартире, в новом доме, недалеко от центра города, что у детей будет своя комната, что вся семья будет собираться в гостиной у изящного камина, что кухня такая светлая и большая, где пол выложен белым кафелем, что в коридоре вместительные шкафы и кладовки, что в квартире просторная ванная, два туалета, два входа в квартиру — парадный и черный.

Недолго семьям инженеров пришлось наслаждаться квартирным комфортом, оплаченным многолетними трудами. Революция выгнала интеллигентных тружеников с их семьями из этого прекрасного дома и поселила в каждой из комнат по семье, бросившей свое огородное хозяйство ради городского коммунального счастья.

Вот судьба одной из новых насельниц большой восьмикомнатной квартиры, ставшей в советское время коммунальной.

 

 

Как у всех

В 15 лет она приехала в большой город из сельской местности в поисках работы. В то время в России укрепляла свои позиции советская власть. Она устроилась работать прачкой. Была смелой, решительной, с острым языком. Быстро вышла замуж и родила сына. Купила комнату (во время НЭПа) и стала копить деньги на обстановку. Мужа арестовали в 1930-х годах, и все ее нажитое имущество конфисковали. Через некоторое время она опять вышла замуж и опять начала копить деньги.

Началась война. Мужа мобилизовали. В эвакуацию она с сыном не поехала, так как боялась потерять комнату в коммунальной квартире. Пережили голод, блокаду. Муж вернулся — на фронте он занимался вопросами снабжения. Была она очень экономной хозяйкой. После обеда, бывало, грозно посмотрит на мужа и грозно спросит: «Апельсин хочешь?» Он, сглотнув слюну и зная, что апельсины выдаются только по одному и только по воскресеньям, робко заверещит: «Нет, Ниночка, спасибо. Так наелся, что больше ничего не хочу». А мужик он был здоровый и рослый, но жену боялся и во всем слушался. Боялся, потому что она могла при всех его опозорить, что частенько и делала, устраивая ему выволочки на коммунальной кухне.

Ее сын тоже копил деньги, но на свои игрушки — он мечтал о машине — и поэтому из экономии жил с родителями на одной площади. Редко когда день проходил без скандалов и потасовок. Когда она в запале материлась, то потом, остыв, всегда приговаривала: «Прости меня, Господи!» В семье никому не разрешалось выбрасывать в помойное ведро хлеб. Она заставляла резать его на мелкие кусочки и кормить птиц. Животных, как бессловесных тварей и благодарных человеку даже за небольшую заботу, любила и всегда кормила несчастных кошек и собак.

На коммунальной кухне она командовала. Имела свое мнение по всем вопросам и высказывала его громко и без стеснения. Всех считала неряхами, дураками и скандалы устраивала по малейшему поводу. Иногда так раскричится на кого-нибудь из соседей, так смешает с грязью, что вызовет к себе смертельную ненависть всех. А наутро как ни в чем не бывало: «Здрасьте, Дарья Петровна», будто не было вчера ни ссоры, ни оскорблений. Ее языка и ее бешеного темперамента боялись.

Муж ни во что не вникал. У него была своя забота: где бы достать шальных денег, чтобы выпить. Из своей зарплаты он ничего не мог истратить на себя. Жена все контролировала и все проверяла. Она копила деньги.

Сын женился на двухкомнатной квартире, и ей с мужем стало посвободнее в 15-метровой комнате. Она наконец-то купила себе шубу, темно-коричневую, с большим воротником. О шубе она мечтала всю жизнь. Шуба была для нее символом советского семейного благополучия. По большим праздникам она выходила в этой шубе в сопровождении мужа и не спеша прогуливалась, важно кивая знакомым.

Мечтала она также долгие годы о поездке на юг. И это мероприятие ей удалось. С юга приехала загорелая, с загорелым мужем, с фотографиями, удостоверяющими, что они точно были на юге, точно купались, точно загорали. Целый год она не могла успокоиться и все рассказывала, рассказывала, все перебирала фотографии.

Ни шуба, ни поездка с мужем на юг не выбили ее из крепкого финансового седла. Она все экономно рассчитывала, и не в ее правилах было оставаться на бобах. На сберкнижке еще лежала довольно приличная суммочка. Она испытывала чувство гордости оттого, что все, о чем она мечтала, на что долгие годы копила деньги, ей удалось осуществить. В ее взгляде, в ее движениях появилось уверенное спокойствие: мы теперь как все советские семьи — с шубой и с поездками на юг.

Нежданно-негаданно нагрянула болезнь. Диагноз был устрашающий — рак в последней стадии. Незадолго до смерти позвала она сына, с которым много лет не поддерживала никаких отношений. Просила отвезти ее на машине в Летний сад посмотреть на зелень, на синее небо, подышать воздухом. Но у сына были свои дела, и везти ее в сад ему было не по пути. Уже слабая, шепотом говорящая, просила она мужа не отдавать ее шубу новой жене. Знала она, что была у него подруга юности, которая недавно овдовела.

После ее смерти муж, взяв с книжки деньги, которые она по копейке откладывала всю свою жизнь, в несколько месяцев все пропил. Шубу он отдал своей подруге юности, которая рискнула стать его женой.

 

 

Бандерша

Еще один пример: жизнь в одной из комнат этой большой квартиры следующего поколения — молодой семьи. Хозяйка тоже из деревни, тоже энергичная, хваткая, тоже скандальная, можно сказать, бандерша. Муж и дочь-школьница — под ее крепким каблуком. На коммунальной кухне верховодит, привлекая на свою сторону двух пожилых сестричек, которых, как и ее, вырвали из привычной для них деревенской среды и поместили в чуждую для них среду городскую. Трое посмеиваются над теми, кто, по их понятиям, гнилая интеллигенция. Тем не менее предпринимают отчаянные попытки им подражать. Бандерша купила своей дочери пианино, и в туалете на гвоздике появились квитанции об оплате уроков музыки. Когда на кухне вечером скапливался народ, одна из сестричек обычно громко спрашивала: «Чего Олечка играет?» — «Итюд Шапена», — небрежно цедила бандерша. «А-а-а», — понимающе протягивала сестричка.

Когда и квитанции из туалета исчезли, и в квартире стало непривычно тихо, просочилась информация, что бандершу посадили за воровство на работе. Через пару лет она вышла на свободу и довольно быстро получила от заботливого государства отдельную квартиру (никто из блокадников, проживавших здесь, не сподобился получить отдельной квартиры). Потом ее, по слухам, опять посадили за то, что она избила соседку по лестничной площадке.

 

 

Советская элита

Советская власть планомерно уничтожала сформировавшийся на протяжении столетий культурный слой русского общества, стремясь создать ударными темпами новый культурный слой из бывших рабочих и крестьян. Последствия этого эксперимента проявились в смешении двух культур, мирно уживающихся в новой элите. Приведу пример. В 1970-х годах мне нередко приходилось участвовать в корпоративных, как сейчас принято говорить, вечеринках. Вспоминаю собрание научной и культурной элиты в ресторане гостиницы «Европейская». Вечер прошел очень мило и благопристойно. Когда все вышли из гостиницы, мои провожатые попросили меня чуть задержаться. Я с удивлением наблюдала, как цвет советской интеллигенции разливал из невесть откуда появившихся бутылок в невесть откуда появившиеся стаканы какое-то вино и распределял всем нехитрую закуску. Все как-то приободрились, стали раскованными, и чувствовалось, что они наконец-то оказались в привычной среде. Неужели здесь, на улице, в сырой промозглый вечер, можно сказать, в подворотне, элите было приятнее что-то распивать, чем в красивом теплом зале ресторана?! Надо сказать, что это были крупные специалисты, каждый в своей области. Тем нелепее было наблюдать их бытовое поведение. Правда, несколько больших китов ушли по-английски и не приняли участия в этом междусобойчике.

О жизни академической элиты в пансионате «Боровое», куда были эвакуированы академики с семьями из блокадного Ленинграда, рассказывает Р. Л. Берг: «Пансионат для академиков в курорте „Боровое“ близ станции Щучье — миниатюрная копия коммунистического общества, где все по приказу равны, но <...> быть равными не желают. <…> Централизованная забота о людях, лишенных возможности заботиться о самих себе — декретом победившей революции, или в силу бедственных обстоятельств, все едино, — выявляет худшие стороны человеческой природы».

В простенькой истории о распределении поступивших на академическую кухню яблок проявились и взаимоотношения между членами академического сообщества, и самооценка каждого из них. Кто-то предложил отдать яблоки детям, но одна из академических дам заявила, что «цвет нации» больше нуждается в поддержке своего здоровья, чем дети, так как именно он, «цвет», движет науку вперед. Эта дама была одной из нуворишей в науке.

А вот бывший князь академик А. А. Ухтомский, возглавляющий кафедру физиологии Ленинградского университета 20 лет, в эвакуацию не поехал, хотя имел возможность. В августе 1942 года он умер в осажденном Ленинграде. Ему было 67 лет. Алексей Алексеевич Ухтомский — потомок суздальских князей. Его род прослеживается с XII века. Одевался он, по словам Берг, «в одежду не то мужика, не то священника». Письма Ухтомского своей ученице Е. И. Бронштейн вполне разъясняют, почему он не покинул осажденный Ленинград. Вот отрывок из его письма 15 мая 1927 года:

«Странным для окружающей жизни я был всегда. Оттого-то и не мог в нее влиться. Всех любил, но ото всех был отдельно: любил людей, но не любил их склада жизни, ревниво и упорно не хотел жить так, как у них „принято“. Никакой самый чуждый мне уклад жизни не мешал мне видеть и любить отдельных людей независимо от обстановки их жизни. Но обстановку их жизни — то, что у них „прилично и принято“, — я очень не любил и всеми силами уходил от этого. Жалею ли я об этом? Нет, не жалею!»

«Ухтомский и Филатов, — пишет Берг, — старались внести всевозможное смягчение и глубокую гуманность в предельно жесткий строй своей страны». С большой симпатией отзывается Берг и об академике В. А. Алексееве: «Среди академиков выделялся, не укладывался ни в какие рамки, не поддавался классификации, был единственный в своем роде один академик — китаевед Василий Михайлович Алексеев — великий свободо- и жизнелюбец, <…> человек высочайшей морали. <…> Он часто говорил, что не желает быть трамплином для подлеца. Свои мнения он выражал открыто. Одевался очень изящно. Любил поесть. <…> Он не хотел, чтобы его и всех прочих безропотных грабила присосавшаяся к снабжению привилегированная клика (под руководством М. Ф. Андреевой). <…> Аристократ до мозга костей имел пролетарское происхождение. Только пользоваться его преимуществами ему мешал аристократизм».

Я знала дочь Василия Михайловича Люсю (Любовь Васильевну). С позволения родственников Люси (она ушла из жизни в 2010 году) могу раскрыть их семейную тайну: Василий Михайлович был внебрачным сыном адмирала Е. А. Алексеева, на которого, кстати, был очень похож, а сам адмирал Алексеев, по слухам, был внебрачным сыном Александра II. Потому-то Василий Михайлович и учился в привилегированном заведении в Кронштадте, потому-то продолжал свое обучение за границей, потому-то и в Китае жил несколько лет.

Продолжаю цитировать Р. Берг: «Он был не только действительным членом Академии наук, но и членом Союза писателей. В Боровом он организовал литературный кружок — он сам, две его дочери Люся и Муся (Любовь и Марьяна) и я. <…> Писали мы очерки, эссе. <…> Темы назначались им. Одна из тем — Ленинград, город, куда нам, может быть, не суждено вернуться. Осажденный город, где погибло 700 тысяч человек. <…> Василий Михайлович написал нечто совершенно по тем временам невообразимое. Петербург — город дворцов, его изысканные архитектурные ансамбли, роскошные набережные и скверы захлестнула грязная волна обездоленных людей, опозоренных, разоренных, превращенных революцией из народа в чернь. Сейчас она героически гибла, не сдавалась, виною ее гибели — власть.

Что правда, то правда. Ведь кричали до войны — граница на замке; будем бить врага малой кровью на его земле. А врага изображали пострашнее Гитлера — каолиция всех стран мира против первой в мире страны победившего социализма. Армии Гитлера, дойдя до Москвы, Ленинграда, Сталинграда, на их пороге утонули, захлебнулись в русской крови. Каолиция империалистических акул оказывала помощь России. Попадись эссе Алексеева на глаза „органам“, великий знаток Китая попал бы в тюрягу».

Берг пишет, что Андреева, составляющая списки мобилизованных на добычу угля в шахты Караганды, из всех детей академиков выбрала только одну Люсю Алексееву. Люся работала в военном госпитале для туберкулезных больных и мобилизации не подлежала, кроме того, у нее был искривлен позвоночник еще с детских лет и нарушена двигательная координация. Когда Берг вызвалась отправиться в шахты вместо Люси, Андреева с ненавистью заявила: «„Алексеев — монархист, чуждый элемент, так вот, пусть его дочь в шахте поработает!“ <…> Мария Федоровна Андреева, старая большевичка, в прошлом артистка, подруга Горького. Именовалась она вдовою Горького. В Москве она занимала высокий пост директора Дома ученых — очень хлебное место. Членство этого клуба давало привилегии. Закрытый ресторан кормил членов дешево и вкусно. В Боровом Андреева возглавляла Комитет, распределяющий жизненные блага: комнаты, одежду и обувь, продукты. <…> Она не только назначала кому что есть, <…> она властвовала над жизнью и смертью обитателей пансионата…»

Власть и деньги могут выковать даже из приличного человека нравственного урода. Сущность же Андреевой, влетевшей в круги революционеров нарядной бабочкой, вызывающей восхищение и восторг, проявилась во всей своей силе в старости — в чудовищной ненависти ко всему молодому и талантливому.

Берг тогда еще оценила поэтический дар Люси, совсем молодой девушки, и в дальнейшем наблюдала за развитием ее таланта: «Литературный дар Люси не заглох. Когда-нибудь ее стихи будут изданы. Посмертно, как большинство из того, что писал ее гениальный отец».

В лихие 1990-е Любовь Васильевна Алексеева писала, что она не согласна променять свободу на чечевичную похлебку:

 

Пускай сегодня мне не сытно

Пусть завтра будет голодней,

Но из партийного корыта

Хлебать я не желаю щей.

 

Мы не желаем, не желаем

Вослед поруганным отцам

Креститься октябрем и маем

И стать опорой подлецам.

 

И чтобы на закате жизни,

К концу мятежных наших лет.

Слагать псалмы о коммунизме,

Которого на свете нет!

 

 

Советская культура

Константин Петрович Победоносцев, до сих пор не оцененный как педагог и, можно сказать, богослов, так говорил о культуре:

«Показателем культуры служит утвердившееся в обычае сознание долга и ответственности. Где оно исчезает, там начинается одичание нравов. В простейшем виде это сознание обязанности каждого сводить свои счеты в связи со своими средствами, платить долги свои, в деле частном и общественном давать себе и всем, кому должно, отчет в употреблении денег по долгу или поручению, сознание обязанности мастера исполнить заказанную работу. Когда общество доходит до того, что это самое элементарное сознание истощается, когда самая мысль общественная извиняет и оправдывает явное нарушение долга в малом, тогда истощается мало-помалу способность протеста и негодования на нарушение дела в великом, общественном и государственном деле, бледнеют и спутываются самые основные понятия, на коих утверждается порядок общественной жизни. И тогда <…> как бы ни совершенствовались внешние условия цивилизации, культурное состояние такого общества жалкое и опасное.

Показателем культуры в обществе служит обращение людей между собой. Когда оно основано на сознании истинной свободы, в чем проявляется уважение к личности всякого человека, внимание к каждому, с кем вступают в отношение. <…> С понижением культуры <…> возрастает масса людей, не питающих уважения ни к чему, кроме своей воли и своей прихоти, людей без всякой сдержанности, без мужеского духа, <…> без сознания и ответственности в своих действиях».

Если высказывание Победоносцева об элементарной культуре сопоставить с тем, что реально представляла собой элементарная советская культура, то мы увидим, что в Советском Союзе не было персональной ответственности за порученное дело, а была коллективная ответственность (и следовательно, безответственность), была круговая порука партийных работников всех рангов, воровство общественной собственности, а уж об уважительном отношении власти к человеку или человека к человеку и говорить не приходится.

Основы бытовой культуры человек получает только в своей семье. В России, где было 80 % сельских жителей, столетиями создавалась крестьянская культура (с поправкой на то, по слову В. Астафьева, что мы «века в кабале и сотни лет в крепостной зависимости — вот и весь опыт»). Эта культура была разрушена истреблением лучшей части крестьянства. На место крестьянской культуры насаждалась культура барачная (термин академика В. А. Кульчицкого) — на комсомольских стройках и в разгромленных деревнях, в городах — в коммунальных квартирах, в тюрьмах, где томились тысячи невиновных, в детских домах для детей репрессированных. «Коммунизм — это рабство с социальными гарантиями», — коротко, ёмко и точно определяет Кульчицкий.

При государственной собственности на землю и на все прочее в советском человеке выработались неуважительное отношение ко всему государственному (считай — бесхозному), оправдание воровства этого бесхозного и трепетное отношение к своему мизерному — частному. Поэтому стали обычными плевки на улицах, груда окурков (даже несмотря на установленные урны) у остановок транспорта, вандализм в парках, находящихся под охраной государства, безразличное (если не сказать, хамское) отношение к человеку. Все это продолжается и сейчас.

Несколько лет тому назад я вызвалась помочь маленькому издательству получить от торгующих организаций деньги за давно проданные ими книги. Одна из этих организаций — монастырь. Мне сказали, что человек, отвечающий в монастыре за сотрудничество с издательством, сейчас занят, но скоро придет. Прошел час, он не появился. Я, как мальчик, давший честное слово, прождала еще два часа. За это время я несколько раз обращалась к проходящим и пробегающим мимо меня людям. Все уверяли, что он обязательно должен прийти. Когда до начала вечерней службы осталось 15 минут, я решила пойти в книжную лавку при монастыре. Работникам лавки я сказала, что за четыре часа ожидания «специалиста» я пришла к выводу, что, прежде чем проповедовать о духовном, нужно научиться элементарной культуре, принятой в человеческом обществе, — держать свое слово и выполнять взятые на себя обязательства. Мне противоречить не стали — в лавке был народ — и тут же выдали положенную сумму. Извиниться за то, что я прождала четыре часа так и не появившегося «специалиста», никто и не подумал. Это в монастыре, а что же говорить о других учреждениях!

За 70 лет мы отучились от понятий долга и ответственности в деловых отношениях. И сейчас нам приходится возвращаться к дореволюционным временам, когда только-только начинали выстраиваться деловые отношения, основанные не на обмане и невыполнении обязательств, а на доверии и деловой честности.

И тем не менее в семьях — крестьянских, рабочих, интеллигентных — традиционная культура, несмотря ни на что, сохранялась и воспитывались те, кто своим отношением к делу, своей ответственностью за порученное дело и творческим подходом обогащали культуру и в советское время. Это и музейные работники, сумевшие отстоять многое из церковного имущества и икон, обреченных повсеместно на уничтожение, и реставраторы, выбивавшие из государства деньги на восстановление дворцов и парков, и люди других профессий, в своих семьях получившие понятия о чести и достоинстве человека. Да, многие из них погибали ни за что, но свое понимание правды они передавали своим детям, своим близким и своим друзьям. Божья правда бессмертна и не подвластна никаким тиранам.

Приведу пример того, как молодому поколению передаются в семье традиции бытовой культуры.

Двое пенсионеров и мальчик лет шести, с мордашкой, перепачканной черникой и шоколадом, расположились в вагоне напротив меня. Я вспомнила, что у меня где-то должна быть влажная салфетка, и, порывшись в рюкзаке, нашла ее и вручила малышу. Он неумело стал вытирать мордочку. Я ему помогла. Деды одобрительно загудели. Через некоторое время маленький попросил мороженое, но деды запротестовали. Тогда я вытащила завалявшийся у меня банан. Одобрительный гул усилился. Малыш съел банан, завернул шкурку в использованную влажную салфетку и все это положил в карман штанишек. Я выразила одобрительное удивление, и деды удовлетворенно заулыбались:

— Мы в лесу ничего не оставляем, или с собой берем, или сжигаем, или закапываем.

Мое удивление все возрастало:

— Вот это воспитание! Впервые встречаю таких любителей леса.

— Ничего удивительного. Это нормальное поведение нормальных людей.

И мы начали длинный разговор сначала о российских помойках, а потом плавно перешли на политику…

Жив русский человек, сохранивший генетическую память о бережном отношении и к природе, и к чужой собственности (трепетному отношению к своей собственности человека, в том числе и советского, учить не нужно).

Всего удивительнее, что нормальному бытовому поведению нужно учить нас заново. В 1922 году Луначарский заявил: «Советской власти не нужны философы, историки и журналисты» (многие и сейчас в этом уверены); ему вторил Дзержинский: «На каждого интеллигента должно быть дело». Большевики полагали, что разрушив старую культуру и физически истребив ее носителей, они расчистят место для новой культуры рабочих и крестьян. Но что принесли в культуру и искусство освобожденные от всяких обязательств массы, мы хорошо знаем.

Вспоминаю, как однажды, для того чтобы пройти на выставку интересовавшего меня художника, которая располагалась на втором этаже корпуса Бенуа, мне пришлось пройти через выставочные залы советского искусства на первом этаже. Я до сих пор не могу отделаться от ощущения ужаса. Твердокаменные лица рабочих с неподвижным твердокаменным взглядом, подъемные краны на фоне кровавого восхода, молотки, дубины, кирки, ломы, черные лица работниц в красных платочках. Когда я поднялась на второй этаж, то мне показалось, что я вырвалась из пещеры с черно-красными чудовищами и очутилась в дивном оазисе. И я поняла: есть советское искусство и есть просто искусство, которое вне времени, хотя создавалось оно в советские годы.

В учебнике «Культурология» (М., 2007) читаем: «Культура — это воплощенная память человечества, совокупность достижений человеческого общества в производственной, общественной и духовной жизни». И далее. <…> Поколение, осваивающее опыт предков, умножает его на свой собственный опыт и обогащает, совершенствует, развивает его своей деятельностью».

О какой памяти человечества могла идти речь в советской стране? Какой опыт предков? И где поколение, которое должно было осваивать опыт предков? И куда делись предки? Большевики уничтожили культуру в ее традиционном понимании и пытались насадить свою, холуйскую. Слава богу, им это не удалось, так как «руководить» Духом животворящим не в их силах.

Касаткин рассказывал о своей беседе в тюремном лагере с театральным режиссером:

«„Мы, театралы и киношники, виноваты, конечно, — сконфуженно говорил режиссер, — что слишком разукрашивали жизнь в спектаклях и фильмах, в то время как народ сажали и расстреливали. Но очень уж много у нас в жизни черного, надо же было людям хоть немножко радости!“ Я возражал: „Так вот и надо было давать эту радость в атмосфере другой жизни, пусть даже в сказках, но не сочинять современную солнечную жизнь. И это вы предлагали смотреть «расстрелянным людям“»? На это режиссер ничего не мог ответить».

Победоносцев, рассуждая об искусстве, называет его «зеркалом, которое отражает жизнь в том виде, как ее может прозирать одно лишь тонкое зрение». И продолжает: «Искусство — великий строитель счастья человеческого, потому что посредством искусства простые обыкновенные люди становятся участниками откровения, составляющего достояние особенных, чрезвычайных избранников. <…> изучая творения искусства, мы в нем изучаем самую жизнь, или лучше сказать, самое существо жизни, сосредоточенное в живом, взятом из жизни образе. <…> высокое искусство в образцовых своих творениях обращается прежде всего к нашему нравственному чувству, к сверхъестественному нравственному суждению. <…> Объясню, почему я называю это начало нравственного суждения сверхъестественным. Потому, что его не в состоянии дать нам никакое естественное знание; никакие испытания природы или исследования естественных сил не могут ни вывесть основания для него, ни сделать ему поверку; напротив того, как только прилагается к нему мера научный пробы, взятой из мира реальных явлений, оно рассеивается в воздухе как дым, исчезает как сновидение».

Отличать добро от зла трудно, как в жизни, так и в искусстве. Даже во внешне привлекательном произведении искусства человек, стремящийся к духовной жизни, ощущает присутствие того или иного духа.

Творчество — это особая энергетика, разрушающая преграды между людьми и объединяющая их в одном чувстве. Богослов И. А. Лаговский говорил, что человек одарен даром отелеснивания духа, что человек создан Богом именно в гармонии тела и духа и он должен стремиться эту гармонию сохранять. Он считал, что творчество — это тоже достойный путь спасения, что творчество — это «„внехрамовая“, мировая литургия».

Есть искусство переживания и есть искусство представления, также трудно различимые. И понять, что от сердца, а что от ума, довольно сложно. Эту болезненную для творцов искусства тему мало кто затрагивает, так как она за гранью объяснимого и лежит лишь в области ощущений. Искусствоведы чаще всего рассуждают не о духе произведения, а о степени мастерства исполнителя.

Георгий Свиридов в своих записных книжках высказывал свой, довольно решительный, взгляд на любимое им искусство:

«Искусство — голос души, исповедь души. Искусство — что-то сокровенное, скрытое от глаз, касающееся всех, что лишь подлинному художнику дано обнаружить и явить людям в слове ли, в звуках, красках или мраморе. <…>

Искусство мертвое — игра ума при сухости сердца. <…> Великие творцы напоены <…> божественным восторгом. <…> Антикультура появляется рядом с подлинной культурой. Она как бы оттеняет последнюю, являясь в значительной мере пародией на нее. <…> Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия принесла в мировое сознание».

И под этими словами большого композитора и правдивого человека я подписываюсь. Русский народ в лице лучших своих представителей сердцем воспринял евангельскую весть, и это сердечное знание существа жизни выразил в произведениях литературы и искусства, наслаждаясь которыми и мы неведомым путем получаем обретенное ими внутреннее знание.

 

 

Послевоенная деревня

Край ты мой заброшенный, Край ты мой пустырь. С. Есенин

 

Андреев, освобожденный из советского концентрационного лагеря только после смерти Сталина, приехал на родину, в свою деревню:

«С братом говорили до утра. <…> Пережито было столько, сколько не дай бог пережить ни одному народу. <…> Судите сами: имеешь скот или не имеешь — мяса столько-то сдай; свиней имеешь не имеешь — шкуру свиную сдай; овец имеешь не имеешь — шерсть и столько-то овечьего молока сдай; куриц имеешь не имеешь — яиц столько-то сот штук сдай; корову имеешь не имеешь — молоко 300—400 литров сдай, а если есть корова и нет чего-то другого — рассчитывайся опять же молоком. <…>

По словам брата, сами хозяева коровы цельного молока не ели, а чтобы его хватало на всех, разбавляли кипяченой водой. О сметане же, о масле, о твороге и речи не было. Главным же „хлебом“ была картошка, но и ее приходилось частично сдавать все по тем же обязательным поставкам. Даже соль была дефицитом, <…> ее можно было купить только у спекулянтов, которые драли 25 рублей за стакан. <…> И в основном трудились женщины и старики, а если на всю деревню и были один-два мужика, то, как правило, ходили в командирах.

А еще надо было заготовить дрова, накосить сено для скота, но сначала нужно было накосить для колхоза — „от каждого двора не менее 100 центнеров“. <…> И все вручную, литовками. И тоже в основном женщины и подростки. <…>

Колхозники за свой тяжкий труд не получали ни пуда зерна на трудодни по итогам года. <…> А намолоченный хлеб, как правило, выгребали полностью. <…> Как только начинался обмолот, приезжал уполномоченный по заготовкам из района, и пока он не кончится — этот служака ни на день не отлучался. <…> А как жить „братьям и сестрам“ без хлеба — это никого не волновало, главное — отрапортовать вышестоящему начальству, что хлеб сдан полностью.

Да-а, оказывается, испытал лиха наш народ сполна и не только за колючей проволокой».

А. Е. Иванов свидетельствует:

«В период 1948—1949 гг. я работал в экспедиции, которая укладывала трассу железной дороги <…> по региону Архангельской, Вологодской и Ленинградской областей. Строительство этой дороги не состоялось. В районе прокладываемой трассы военной оккупации не было, но состояние сельского хозяйства по всей трассе выглядело как после немецкой оккупации. Везде встречались брошенные дома с заколоченными дверями и окнами, и не только отдельные дома, но и целые деревни. Пашни, усадьбы заброшены, заросли кустарником и бурьяном.

Несмотря на то что сельским жителям не выдавали ни паспортов, ни справок, молодежь, уходя в армию или на учебу, обратно в деревню не возвращалась. Старшее поколение также правдами и неправдами старались из деревни уйти. <…> В такое жалкое состояние привела деревню политика насильственной сплошной коллективизации крестьянского хозяйства».

Заколоченные дома и брошенные деревни я видела и в конце 1970-х годов в окрестностях города Каргополя. Издали деревня Малая Шалга казалась живой, утопающей в зарослях сирени, а подойдешь поближе — все дома заколочены, дворы заросли колючками, колодцы — мхом. Прекрасная деревянная церковь северной архитектуры открыта всем ветрам. Все двери распахнуты, икон нет, стоит прислоненная к стене икона Архистратига Михаила большого размера, которую или не смогли вынести, или приготовили к выносу в ожидании транспорта. Церковь еще крепкая. В ней на хорах мальчиком пел мой отец. На доске, прибитой к телу разоренной церкви, можно прочесть, что это памятник архитектуры XYIII века и что этот памятник находится под охраной государства.

Смотрю по сторонам на заброшенные деревни, на заросшие сурепкой поля, простирающиеся до горизонта, и нигде не вижу следов этого государства, которое должно охранять памятники архитектуры своего народа.

О послевоенном житье-бытье в деревне сложила свои стихи А. А. Виноградова:

 

Больше было нас — девчат.

И совсем мало ребят,

Потому что почти все

Убиты были на войне. <…>

 

Одни женщины трудились,

На полях и фермах.

Инвалиды-мужики

Занимали все посты.

 

Командовали сверху вниз,

Нам навязали кок-сагыз.

Три года мы людей учили,

А урожай не получили.

И, отменив эту обузу,

Нам навязали кукурузу.

 

А кукуруза не росла.

Не приспособлена она

К нашим почвам, к нашему лету.

Прекрасно знали все об этом. <…>

 

Сенокосов не давали,

Все украдкой добывали,

Траву носили на плече

То в веревке, то в мешке.

 

Лучше пусть трава сгниет,

Но не используй в целях личных.

Так и маялся народ,

А считалось все отлично. <…>

 

А райком и райсполком

Уж сводку требуют хорошу.

Все делайте быстрей —

Хоть комом,

Но отчитайтесь пред райсполкомом.

 

Касаткин пишет о том же бедственном положении деревни при большевиках:

«Я задавал вопросы двум крестьянкам, которые мне казались естественными, если иметь в виду нормальное крестьянское хозяйство. Но они смотрели на меня с каким-то грустным удивлением. „Почему не разводите кур?“ Тяжело улыбаясь, они отвечали: „Неужели вы ничего не знаете? Ведь за одну куру с нас сдерут налог за две куры, <…> не досдашь яйцами, доплачивай деньгами. А денег у нас нет, денег нам не платят за работу в колхозе. <…>“ — „Так здесь же жить невозможно, — с испугом сказал я. — Тогда, может быть, вам переехать в город?“ — „Тогда нас быстренько переведут туда, где были вы. <…> Ведь у нас нет даже паспортов. Нам не дают их, чтобы мы не могли уехать и поселиться в другом месте“. <…>

Значит, это было не раскулачивание, а раскрестьянивание. Пустые крестьянские дворы. Ничего нельзя. Никакое нашествие татар не было таким опустошительным, таким гибельным для крестьян. Они перестали быть крестьянами и стали нищими. Хуже крепостных. А ведь эти старинные избы помнят, как богатые купцы проезжали здесь по торговому пути из Архангельска через Великий Устюг».

Касаткин описал картину послевоенной деревни. А вот эпизод из другого времени — середины 1960-х годов, когда колхозникам стали платить пенсию:

«— Ой, миленькие, дай Бог вам здоровья, что остановились. А то стою, стою, и все мимо летят.

— А вам куда, бабушка?

— Да тут недалёко, в Потанино. Внучек там у меня. Болеет. Дак я ему теп­ленького молочка везу. Во, видишь, как бутылочка-то запелёнута. Так-то я к им пешком хожу. А сиводни дай, думаю, привезу ему тепленького. Дочка-то все на работе работает. И за малым глядеть некому.

— А вы одна живете или с кем-то из детей?

— Одна, миленькие, одна. Было у меня восемь сыночков. Все в войну полегли. Пенсию за их получаю.

— И сколько пенсия?

— А восемь рублёв».

 

 

Русские женщины

 

В глазах твоих — любовь, в терпенье — сила.

Г. Горбовский

 

Русские крестьянки, русские женщины XX столетия, нет меры вашему терпению, вашей кротости, и кто поведает о доле вашей горькой. У вас отнимали мужей и сыновей на непрекращающиеся войны, вас с детьми выгоняли из домов, которые строили ваши предки, уводили скот, что для крестьянина равносильно отсечению членов тела, у вас отнимали хлеб, который доставался вам тяжелым трудом, вы как крепостные Страны Советов не имели паспортов, вас душили непомерными налогами, ежегодными займами, вам запрещали косить сено, торговать своей продукцией, вас считали недостойными получать пенсии по старости...

Что давало вам силы жить?.. Сила ваша — в долготерпении, божественной добродетели.

Лучшие мужчины погибали в войнах, в сталинских пыточных камерах, в сталинских концентрационных лагерях. Вы создавали семьи из того, что оставалось, из того, что поддакивало и пьянствовало, из того, что выслуживалось перед властью или в лучшем случае помалкивало. Но ваш светлый образ не мог не запечатлеться в ваших детях, внуках, правнуках. Ваши посеянные слезы дадут обильные всходы, и тогда вздохнет пробудившаяся от многолетнего сна земля, заколосятся поля и засинеют в полях васильки.

 

 

Судьбы

Вот светлолицая Анастасия. У нее и в 70 лет лицо было гладкое, белое, взгляд живой, быстрый. Молоденькой девушкой приехала она из деревни в город и устроилась няней в семью с малыми ребятишками. Через несколько лет вышла замуж по любви. Родила двоих детей.

Муж вскоре развернулся во всю ширь: пьянствовал, блудил, ругался гадкими словами и бил Анастасию. Она все терпела. Утешение находила только в церкви. Просила о муже, о детях, о родных и о себе. Дети выросли и, видя перед собой пример сильного и властного отца (сильного в пьянстве и домашних скандалах) и все терпящей матери (слабой, по их мнению), тоже стали пить, курить, гулять.

 Душой Анастасия отдыхала в поездках по святым местам. Когда она уезжала, муж спрашивал у детей, скоро ли она вернется, а когда Анастасия возвращалась, он был так же груб и по любому поводу бил ее.

Одна из ее дочерей по своей вине лишилась своей двухкомнатной квартиры. Анастасия утешала ее: «Считай, что у тебя этой квартиры не было, и переезжай жить ко мне». Другая ее дочка, переменившая отношение к матери, стала нежно о ней заботиться, несмотря на то что завела свою семью, и от этого бережного отношения, от тепла и любви Анастасия расцвела. Недолго продолжалось счастье. Сорокалетняя дочь быстро сгорела от неизлечимой болезни.

Муж пьянствовал и развратничал, до тех пор пока его не свалил недуг. Анастасия ухаживала за ним. Он, лежачий, ругался непотребными словами и всячески унижал ее. Однажды, не вытерпев его гадких слов, она бросилась перед иконой Спасителя на колени и у нее вырвалось: «За что?» Когда она, немного успокоившись, с чашкой чая для мужа вошла в комнату, то вздрогнула: рядом с ним сидел бес — коричнево-шерстный, с маленькими рожками на козлиной голове. Тогда она поняла, что Спаситель в ответ на ее вопрос показал, кто его мучает.

За неделю до смерти у мужа закрылся рот, да так крепко, что сколько бы Анастасия ни прикладывала тряпочек, смоченных чаем, к его губам, ни одна капля не попадала ему в рот. Он умирал от голода и жажды. Перед самой кончиной на его глазах показались слезы.

После смерти мужа у Анастасии забот не поубавилось — надо было поддерживать и дочь беспутную, и внучку-инвалида. Но, как и в тяжелые дни своей жизни, она, несмотря на возраст, при любой возможности отправлялась в паломничество по святым местам.

А вот судьба русской подвижницы Евдокии. Родилась она в бедной многодетной крестьянской семье в Тамбовской области. Голод в деревне 1930-х годов, голод в годы войны, голод после войны. Ее родители, несмотря на насаждаемый властью атеизм, воспитывали своих детей в вере: «Не слушайте, что вам говорят в школе про Ленина и Сталина, слушайте родителей, они вам плохого не посоветуют». Мать учила детей жить в мире между собой и помогать друг другу, а отец любил часто повторять, что «вера без дел мертва».

С этой действенной верой Евдокия и прошла по жизни. Замуж вышла по любви и родила восьмерых детей (один из них умер в младенчестве). Воспитывала детей в любви, но в строгости. Все дети могли выполнять любую работу и по дому и в огороде. Двое из ее сыновей сейчас священнослужители, одна из дочерей — насельница монастыря, другая — врач, третья — регент хора.

За свои грехи, о которых знает только она и ее духовник, Евдокия взяла на себя обет, который неукоснительно выполняла. А когда заболела и дети на коленях упрашивали ее лечь в больницу, она, зная, что в больнице ее обет раскроется, наотрез отказалась. Решила лучше умереть, чем нарушить обет.

По больной ноге пошли черные пятна. Без врачебного вмешательства еще никому не удавалось исцелиться от этой болезни. Три недели Евдокия провела без еды и без сна. После усиленной ночной молитвы, в которой Евдокия просила Господа лучше взять ее с одра болезни, но только не в больницу, она уснула. Наутро она увидела, что пятна побледнели. Еще через три недели Евдокия встала на ноги.

Этот чудесный случай окончательно убедил ее в том, что и жизнь наша и здоровье в руках Божьих. После смерти мужа она решила жить только ради Господа. Ее благословили на монашеское служение.

Вот такие на нашей российской земле произрастают плодоносные растения, дающие и отрасли плодоносные. Именно они определяют лик народа, именно они — наши духовные маяки.

Земля российская, обильно политая кровью новомучеников, не могла не дать плодов. Духовное возрождение России началось еще в 1960-х годы среди интеллигенции и в 1990-х годы пошло по стране широкими кругами. Молодые люди, стремящиеся искупить свои неправды и деяния своих отцов, жаждали монашества — этого наитруднейшего из всех земных путей делания. Горько было женщинам отпускать своих чад в монастырь, но, привыкшие страдать и терпеть, они благословляли их на этот скорбный путь.

Русские женщины каменного XX века, пережившие Гражданскую войну, большевистский террор, смерть мужей, сыновей, любимых в двух великих вой­нах, за свою покорность выпавшей им судьбе получили от Господа, сами того не ведая, плоды Духа (веру, кротость воздержание, милосердие…) по слову святых Божьих: «Дай кровь и прими Дух».

 

 

Раздумья о России

Из воспоминаний современников переломных лет России я отбирала, как уже говорила, писания людей, способных размышлять, анализировать, критически относиться и к своим поступкам и к событиям, происходящим в стране.

Приведу примеры оценки пути России и своего жизненного пути упоминае­мых мною авторов рукописей.

Размышляет Наседкин:

«Я родился и вырос в трудолюбивой крестьянской семье, моя трудовая жизнь началась и прошла в городе, но я оставался крестьянином, изгнанным из крестьянства большевистской властью. Мою жизнь спасало стремление познать прекрасное, любовь к Родине и преданное служение матери. <…>

Бесплатное образование, бесплатные больницы, дешевый хлеб и низкая квартплата были хитрым обманом коммунистической власти: за все платил труженик налогами и низкой оплатой своего труда. Бесплатно только светит солнце. Все оплачивается из казны государства, а казна пополняется доходами. Если у государства нет доходов, то ему не помогут никакие займы, никакие чужие страны. Только праведный труд, единство и согласие всего народа, благословленные Богом, дадут достойное благополучие и могущество стране. <…>

Малообразованные тираны-вожди правящей партии несправедливо и преступно изгоняли с родных земель незащищенные народы, проводя вредную политику вражды, раздоров и насилия, лживо утверждая, что „народ и партия едины“. <…>

В 1960-е годы был установлен минимальный уровень зарплаты — от 60 до 70 рублей в месяц. Рабочий, зарабатывал в два раза больше этой нищенской платы и, работая с женой и имея чаще всего одного ребенка, мог худо-бедно прожить. Зато верхушка партийного руководства жила уже при коммунизме, получая все необходимое и желаемое, жила в роскошных квартирах, которые находились в особых домах, имела особые магазины с особым снабжением, особые больницы, санатории, штат охраны и обслуживающего персонала.

<…> в 1970-х годах военная советская сверхдержава обложила себя в безумной гонке вооружений опасным и никому не нужным оружием, которым было возможно уничтожить весь земной шар. <…> Этим безумием, измотав силы государства, погрузила себя в застойное, гнилое, мертвое болото, ушла с головой в пучину кризисов, бед и катастроф. <…>

Главное то, что люди навсегда избавились от коммунистического учения как от идеологии зла, обманов и гибели, разделяющей человечество на два враждебных мира. Не гражданские войны, не насилия и разрушения старого откроют людям путь в новый мир благополучия и счастья, а разум, труд, взаимное доверие и содружество. Уже в XX веке появились независимые малые страны, в которых много умеренно богатых и нет бедных, где каждый имеет свою собственность: дом, хозяйство и место для трудовой деятельности, где нет армии, а есть только служба охраны законов и порядка…»

Александр Еремеевич Иванов включил в свои записки воспоминания своих родственников, пострадавших от репрессий. Его племянница Маргарита родилась в 1937 году в Омске. В этом же году был арестован ее отец, летчик-испытатель. Приговором «тройки» он был осужден на 10 лет без права переписки. Теперь известно, что это означало смертный приговор. Его жена и дочь стали «семьей врага народа». Реабилитирован он был в 1957 году.

«Где бы я ни жила, мне никогда и нигде не давали забывать особого моего положения. Я очень рано начала мыслить самостоятельно, независимо от общепринятых мнений. Надо мной глумились, на меня спускали специально обученную охоте на людей овчарку (мне было 12 лет), но ничто не могло сломить во мне <…> чувства человеческого достоинства. <…> Каков же итог моей жизни? Годы ссылки и положение ссыльной дали мне глубокое понимание жизни. Я своими глазами видела гибель народа — калмыков, слышала их ужасный вой, плач над рекой; видела страшное бедственное положение нашего русского сельского населения, нашего бесправного, отупевшего. Слышала от матери и свекрови о жесточайшем отношении к раскулаченным, трупы которых кучей были свалены на кладбище и лежали там незарытыми штабелями».

Но Маргарита пишет и о том, что воспитала хороших детей, что с радостью делилась своими знаниями с учениками:

«…Не зря несла в душе боль своей жизни, боль за погубленные жизни отца и матери, за всех, живыми замерзших на снегу раскулаченных крестьян, заморенных искусственно созданным голодом 30-х годов, устлавших костями дно Беломорканала имени Ленина, за безвинных жертв 1-го и всех последующих концлагерей и беззаконных миллионных расстрелов, безумных войн, психушек, за всех талантливых людей, отстраненных от деятельности, <…> за всех, кто и сегодня страдает в тисках бесправия, бессилия перед злой механической силой власть предержащих. <…> Слаба надежда на „светлое“ завтра, но и жить без нее тоже нельзя. Значит, будем жить и в меру сил делать свое дело».

Владимир Владимирович Касаткин считает, что из-за ложной идеи о создании справедливого общества при диктатуре угнетенных классов и могли возникнуть условия для возвышения того, кто шел к единоличной власти, не гнушаясь ни воровством, ни убийством:

«…объявляют: „Умер Сталин“. Не верится, что разрушается зловещая скала. <…> Вокруг стояли засекреченные студенты (сбор студентов Авиационного института). <…> Один студент, видя радость в моих глазах, тихо проворчал: „Я знаю, ты рад, я вижу это“. Странно, ведь он был той национальности, которая только что преследовалась в связи с „делом врачей“. Но вот и другой, белобрысый деревенский парнишечка, которого преследовали за раскулачивание деда. И он „скорбел“. И тот и другой выдавливали слезу. И отчетливо было видно, что это не вера, не фанатизм, не всеобщий психоз, нет! Это рабская покорность, воспитанная долговременным страхом при виде массового уничтожения и полной безнаказанности палачей. <…>

Я думал: кто же все-таки был этот изверг? С церковной точки зрения — посланец дьявола. Это несомненно. <…> С исторической точки зрения появление Иосифа кровавого было неизбежным результатом развития коммунистической идеи. Идея сама находит исполнителя, потому что исполнитель неизбежно появляется при „благоприятном“ расположении сил. <…>

В будущем коммунисты, ища спасения, будут выдумывать, что коммунистическая идея была искажена. <…> Нужно быть крайне безнравственным человеком, чтобы называть просто „ошибкой“ миллионы убитых в концлагерях».

Касаткин, рассказывая о бесчеловечных поступках тюремного надзирателя по фамилии Данилёнок, размышляет: «Может быть, у Данилёнка будут внуки. Если вырастут честными, то как тяжело им будет вспоминать такого деда. А вдруг наоборот — они будут его оправдывать. <…> Когда-то нужно перерезать „линию дедушки“, и тогда все вздохнут. <…> Это значит <…> терпеливо выслушать проклятия за преступления и попросить то великое прощение за зловещего дедушку, которое не мог попросить он сам. <…> Защищая палача, вы топите его, а признавая преступления, — возвращаете свет на землю».

И далее продолжает свою мысль:

«Гораздо труднее наследникам жертвы. Трудно простить врага. Но под прикрытием отмщения врагам будет продолжено преследование невиновных. Проклятие вновь упадет на нашу несчастную землю. Поэтому ради доброй памяти о погибших, которые и тогда были против сталинских репрессий, не надо больше убийств, никаких, даже отмщения!»

Андреев Г. Ф. (Ефим Богохранимый) за все, что он испытал и перенес с терпением, благодарит Бога:

«Умер Сталин. Но многие (большинство) все зверства приписывали Берии. Все воскресли духом, когда пришла весть о разоблачении Берии. Вся прежняя охрана была заменена другой, которая, к великому нашему удивлению, начала обращаться к нам только на „вы“. <…> И вскоре партия за партией стали выходить на волю. <…> В декабре 1955 года я был включен на освобождение в третью партию. С моим сроком в это трудно было поверить. <…> А сколько бы еще кольев с затесом появилось бы на колымской земле, не преставься в 53-м „отец народов“? <…>

Прощай, Колыма! Прощай, чертова планета. Не успела все же ты вбить кол с затесом на моей могиле! Не сломила бывшего солдата! Потому что не всесильно на земле чертово племя, ибо есть, есть Всемогущая Сила на свете. И только эта Сила будет торжествовать вечно!!! <…> После всего пережитого я особенно остро почувствовал, как бесконечно дорога эта моя малая Родина — родина моих прадедов и дедов, моих родных и близких. И эту малую мою Родину, где главной и святой фигурой была мать, я никогда не забывал, <…> память о ней питала постоянно душу и поддерживала в самые тяжкие минуты…

Прежде всего я был благодарен Богу за то, что Он не дал умереть мне в страшном 1933 году, не говоря уж о 1921-м; что отвел от меня смерть в огненном пекле во время моего второго ранения; что не дал умереть от истощения на каторжных работах Карлага; что не дал задохнуться от смрада и зловония <…> во время „круиза“ по Охотскому морю; что уберег меня от колымской цинги <…> и за то, что повернул события так, что я <…> вырвался на волю…

Навещая изредка родную деревню, мне <…> некому и шляпой поклониться. <…> Выросло уже другое племя, мне незнакомое. <…> Душа болит и тоскует за опустевшие крестьянские дворы, за разрозненную жизнь в семьях: дети — в городе, родители — в деревне. <…> Но особенно больно смотреть на обезглавленную <…> церковь, у которой срубили аж десять голов: два купола были заглавные, <…> и около каждого из них еще по четыре купола, <…> и по форме они были <…> яйцеобразные, что придавало особую изящность. И все с позолоченными крестами, ярко горящими на солнце в безоблачную погоду…

Да разве не заслуживают вечного проклятия те вандалы, по чьему велению уничтожались и осквернялись эти бесценные творения рук человеческих! И стоит и поныне среди деревни эта обезглавленная святыня скорбным и позорным памятником тем, кто без храмов, вопреки воле народа, вознамерился привести его в „светлое будущее коммунизма“. <…> Видно, не вандалам такое общество строить…»

Виноградова, о которой уже говорилось, агроном из Костромской области, за все благодарит Бога:

 

Хотя жизнь и была нелегка,

Но я жизнью довольна была,

Нигде меня не обижали,

На работе уважали,

Дети скромные росли,

Больших хлопот не принесли. <…>

 

Да разве перечислишь всех,

Кому сказать спасибо надо,

И Бога я благодарю,

Послал он мне родню в награду.

 

Такой уж у меня характер:

Люблю за все благодарить,

Стараюсь людям в разговорах

Обидных слов не говорить.

 

Виктор Григорьевич Ведерников так заканчивает свои «колымские воспоминания»:

«На 15 декабря 1947 года были назначены выборы в Верховный Совет СССР. И посадили меня, и выпустили в день выборов! После освобождения я пошел в клуб, где меня занесли в списки голосования. А то, не дай бог, кто-то не будет участвовать в большом спектакле и не отдаст свой голос такой нам родной коммунистической партии! <…>

15 декабря 1947 года грянула денежная реформа, объявленная 14 декабря. Мои накопления — 800 рублей — превратились в 80 рублей. <…> Разрешения на выезд мне не давали до 1954 года.

Я был реабилитирован свердловским областным судом 1 декабря 1956 года, а справку о реабилитации получил только 6 августа 1957 года — так долго она шла. Возможно, доставили ее тем же маршрутом, которым эту дорогу прошел ее хозяин — сначала поездом от Свердловска до Владивостока, а затем пароходом до бухты Нагаево. Ведь невозможное возможно в стране возможностей больших».

Александр Еремеевич Иванов делится своими думами о России:

«Наше поколение — поколение ровесников XX века. <…> Три поколения русских людей перестрадало и переволокло на себе по рытвинам и ухабам своей жизни тяжелый, повседневный, но честный труд. Их страдания переплавились в могущество державы, но нет покоя, когда думаешь о цене, которую пришлось заплатить за это могущество. <…>

Как же так вышло, что человек, венец творения, явил собою в нашей стране лишь материал, ресурс, навоз, напитавший почву для предполагаемого всеобщего благоденствия, а на самом деле для благоденствия лишь небольшой кучки „вождей“ разного масштаба и в то же время для всеобщей нищеты? И кому, как не нам, с высоты прожитых лет, лучше виден путь, пройденный и выстраданный нами вместе со всей страной <…> многое, ожившее в памяти, выглядит совсем в другом свете».

Далее Иванов вспоминает, как после столыпинской реформы крестьяне получили в собственность землю, как революция все порушила — Гражданская война, голод и, наконец, новое крепостное право, названное «отцом народов» социализмом:

«Помню, как стали вырастать по деревням многочисленные амбары (пакгаузы), где принимали от крестьян зерно. <…> Так называемых „кулаков-мироедов“ у нас не было. Мужики были все работящие и в основном зажиточные. Пьяниц-бедняков было мало. Хуторов тоже не было, крестьяне продолжали жить в деревнях, не выделяясь на хутора. <…>

Результаты НЭПа были быстры и результативны. Уже в 1922 году был собран хороший урожай. <…> В начале 1925 года разрешили аренду земли и наем рабочей силы. Разрешили торговлю и мелкое предпринимательство. Земля и страна ожили. Дело шло к эффективной форме хозяйствования. Некоторые наши вожди поняли это. Бухарин говорил, что деревня придет к социализму через постоянную и добровольную кооперацию отдельных крестьянских хозяйств. Троцкий, Сталин, Зиновьев и др. не приняли НЭП…

Началось быстрое и кровавое построение „социализма“ на селе. По закону от 7 августа 1932 года за хищение колхозного добра (а под это подпадало и собирание колосьев в поле) полагался расстрел, в лучшем случае 10 лет тюрьмы. В то же время за трудодень в колхозе платили зачастую лишь 1кг зерна. Как тут не собирать пропадающие в поле колосья! Из деревни вывозили хлеб подчистую, а чтобы никто не убегал из голодной рабской деревни, крестьянам не давали паспортов. Наступило новое крепостное право…

А в это время в стране происходили знаменитые стройки „коммунизма“ — Турксиб, Магнитогорск, Беломорканал, Комсомольск, БАМ и др. Правда и там трудились те же крестьяне, „раскулаченные“ и сосланные на эти грандиозные стройки, где за свой арестантский труд они получали, может, даже больше, чем в колхозе. Похлебка и кров были для них обеспечены могучим НКВД.

Это сейчас нам все стало ясно. А тогда? А тогда мы продолжали выкладываться и честно трудиться, веря нашим вождям, что идем к лучшей жизни не только для нас, но и для наших детей. И все впустую. Весь наш труд, вся горечь и проголодь, все наши потери родных и близких. Все впустую. Кто же виноват в этой трагедии великого российского многонационального народа? <…>

Миллионы человеческих жизней положены на алтарь нашей идеологии. Искалечено или погублено несколько поколений в нашей стране, разорено все наше хозяйство, растоптано все святое — мораль и нравственность. Мы стоим перед пустотой. Что будет дальше, не знаю. И никто не знает в нашей искалеченной стране.

Простите, люди, нас, искренне веривших в идеалы коммунизма „в одной, отдельно взятой стране“».

 

 

Поврежденное поколение

Соль зла в твоем гнездится сердце, взгляни в него — и ужаснись. Г. Горбовский

 

Забота Творца о роде человеческом выражается в том числе и в том, что из среды любого человеческого сообщества, на какой бы ступени развития оно ни находилось, Он избирает провозвестников, в уста которых влагает слова — предупреждения человечеству от гибельного пути.

Избранников, видевших своим внутренним взором страшные последствия неразумного советского эксперимента, несть числа. Но внимали ли власть, народ этим речам? Нет, не внимали, как не верили своим пророкам древние евреи. Произошло ли то, о чем они предупреждали — каждый своим языком и в меру своего таланта? Да, произошло. Станет ли для нас это уроком? …

А Творец, тем не менее, не перестает воздвигать провозвестников по неоскудевающей любви к Своему творению.

Еще Победоносцев с опасением писал: «Печальное будет время, если оно наступит когда-нибудь, когда водворится проповедуемый ныне новый культ человечества. Личность человеческая немного будет в нем значить; снимутся и те, какие существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластию. Во имя доктрины для достижения воображаемых целей к усовершенствованию породы будут приноситься в жертву самые священные интересы личной свободы, без всякого зазрения совести; о совести, впрочем, и помина не будет при воззрении, отрицающем самую идею совести. Наши реформаторы, воспитавшись сами в кругу тех представлений, понятий и ощущений, которые отрицают, не в состоянии представить себе ту страшную пустоту, которую окажет нравственный мир, когда эти понятия будут из него изгнаны».

Провидцем будущего времени был ученый с мировым именем, физиолог Иван Петрович Павлов. Он предсказал не только разрушающие для Родины последствия кровавого эксперимента, но главное — его разрушительное действие на душу человека.

1 декабря 1934 года, в день убийства Кирова, в Ленинграде было арестовано 900 человек, в основном представители старой интеллигенции. 21 декабря 1934 года 85-летний академик И. П. Павлов пишет письмо Молотову:

«Революция застала меня почти в 70 лет. А в меня засело какое-то твердое убеждение, что срок дельной человеческой жизни именно 70 лет. И потому я смело и открыто критиковал революцию. <…> Теперь дело показало, что я неверно судил о своей работоспособности. <…> Но мне тяжело, по временам очень тяжело жить здесь, и это есть причина моего письма в Совет.

Вы напрасно верите в мировую пролетарскую революцию. Я не могу без улыбки смотреть на плакаты: „Да здравствует мировая социалистическая революция, да здравствует мировой октябрь“. Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было. Да, под вашим косвенным влиянием фашизм постепенно охватит весь культурный мир, исключая могучий англо-сакский отдел (Англию, наверное, Американские Соединенные Штаты, вероятно). <…>

Но мне тяжело не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что делается у нас и что, по моему мнению, грозит серьезной опасностью моей Родине. Во-первых, то, что вы делаете, есть, конечно, только эксперимент и пусть даже грандиозный по отваге, но <…> как всякий эксперимент с неизвестным пока окончательным результатом. Во-вторых, эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного слоя и всей культурной красоты жизни.

Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. <…> Но надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. <…> Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.

Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нея. Не один же я так чувствую и думаю?! Пощадите же Родину и нас.

Академик Иван Павлов.

Ленинград. 31 декабря 1934 года»

 

 

Павлов писал это в 1934 году. Случилось ли то, о чем он предупреждал? Ответ находим у биолога В. Я. Александрова (1906—1995): «…объектами злодеяний сталинского режима были не только репрессированные, не только „враги народа“. Ужас был в том, что сталинская адская машина заставляла миллионы людей соучаствовать в ее преступлениях. Сохраняя жизнь и материальное благополучие (иногда до поры до времени), она умерщвляла их души. Она заставляла массы честных людей единогласно требовать расстрела невинных, она создавала бесчисленные кадры штатных доносчиков (сексоты), следователей, прокуроров, судей, членов „троек“, придававших видимость законности преступным приговорам, кадры, обеспечивавшие исполнение приговоров, начиная от конвойных и кончая палачами. Сколько людей прошли школу расправы с „кулаками“ и их семьями, с выселяемыми народами. Скольких преподавателей вузов на экзаменах заставляли, фальсифицируя результаты опроса, проваливать абитуриентов, фамилии которых в списках были отмечены галочками. Побуждали и принуждали миллионы людей совершать преступления от подлога до убийства, изламывая от природы нормальные души. Рабочий завода, посланный в деревню для выявления и изгнания „кулаков“, возвращался другим человеком. В кого превращался комсомолец, направленный на работу в ОГПУ, в НКВД. В „Архипелаге ГУЛАГ“ и в ряде мемуаров мы читаем, как следователь пытками заставлял человека давать ложные показания о преступлениях, якобы совершенных им самим и его друзьями. А где прочесть, как обычного человека превратили в следователя-убийцу? Ведь многие из них, будь иное, до конца своей жизни могли остаться вполне порядочными людьми. Величайшее зло, порожденное сталинщиной, не только в том, что она лишила нашу страну миллионов полноценных, нужных и многих тысяч талантливых граждан, но и в том, что в стране формировались миллионы людей с подорванной нравственностью, с заглушенной совестью. Они стали матрицей, передававшей свою душевную ущербность следующим поколениям. Этот мутный поток дошел и до нас, и он в большой мере определяет крайне низкий моральный уровень современного общества со всеми вытекающими из этого последствиями в духовной и материальной жизни нашей страны».

Да, все мы повреждены советским строем: руководители — своей неограниченной властью по примеру верховных правителей, исполнители — безразличием и равнодушием к порученному делу.

В России исторически сложились такие условия, что господствующим чувством большинства населения был страх. Этому способствовали и междоусобицы из-за раздробленности княжеств, и двухсотлетний полон, и тирания, и Смута, и церковная реформа, сопровождавшаяся казнями, и варварские методы европеизации страны, и закабаление крестьян, и революционный терроризм, и октябрьский переворот. Парадоксально, но страх в русском человеке как-то уживался с бесшабашной удалью. В сталинской России об удали забыли и думать. Сопротивление оказывали самые стойкие (и в первых рядах это те, которых Церковь назвала новомучениками и которым силы давал Христос).

Даже лучшие люди, зажатые в сталинские клещи, под страхом смерти вынуждены были славить вождя. Р. Берг, друг семьи Кржижановских, пишет: «До 1929 года Кржижановский возглавлял Госплан. В 1929 году, по приказу Сталина, он снят с заведования. Приказ пришел, когда Глеб Максимилианович председательствовал на очередном заседании. Молотов и Каганович явились и прервали заседание. <…>

Он защищал, уже будучи в опале, жертв сталинского террора. Разумные проекты объявлялись вредительскими. Тех, кто критиковал нелепые проекты, сажали в тюрьму. Глеб Максимилианович жаловался, что не мог помочь Пятакову, когда тот просил у него защиты. <…>

Когда кончилась война, он ждал реформ, дарующих народу права и свободу: „Правительство, которое не может вознаградить народ за пролитую кровь, за чудовищные страдания войны, за освобождение страны от захватчиков, должно уйти в отставку“, — говорил он мне. <…>

В 1952 году Глеб Максимилианович уже не надеялся ни на народ, ни на Сталина. <…> „То, что случилось со страной, хуже татарского нашествия, — сказал Глеб Максимилианович. — У страны отрубили голову. Я сам уцелел случайно. Стране нужен Ленин, но сто лениных погибли в сталинских лагерях“. <…>

Нет, он уцелел не случайно, он принял кровавую мораль Ленина и он — историческая личность — с готовностью фальсифицировал историю, я слышала своими ушами. Я знала, как создавал он свой план электрификации России, свой знаменитый план ГОЭРЛО. Он — единственный создатель этого грандиозного плана. Централизованная электросеть была его целью еще до революции. <…>

В 1947 году я уезжала навсегда из Москвы. Я позвонила Глебу Максимилиановичу, чтобы договориться о прощальной встрече. Мне сказали, что он уехал в Дом ученых делать доклад. Я отправилась туда. <…> Глеб Максимилианович говорил о плане электрификации России. <…> Его создал… Сталин. Я ушла, не дослушав».

Эпиграфом к своей рукописи «Золотые рыцари в стране социализма» Р. Л. Берг выбрала четверостишие Льва Халифа:

 

Из чего твой панцирь, черепаха? —

Я спросил и получил ответ:

— Он из пережитого мной страха,

и брони надежней в мире нет.

 

 

 

* * *

Педагог Н. П. Автономова рассказывала мне, как ее отец, геолог, лишился своей квартиры, которую он купил во времена НЭПа на свои честно заработанные деньги. Война застала его в очередной экспедиции на Севере, где он по обстоятельствам и принужден был остаться. Его семья оказалась в начале войны на даче в Ленинградской области и попала в оккупацию. В конце войны он нелегально приехал в Ленинград (ленинградцам в город можно было возвращаться только по вызову родственников) и с хорошо знакомым ему управдомом поделился своим горем: семья была в оккупации, а значит, на подозрении у власти, а он — в экспедиции, и из родственников — никого, кто бы мог оформить вызов в Ленинград.

Поняв, что семья геолога оказалась в безвыходном положении, управдом вместе с дворником заняли его трехкомнатную квартиру, превратив ее в коммунальную. Геолог и его семья из семи человек остались без крова. Суд также отклонил их требование вернуть квартиру. У старшей дочери геолога была шестиметровая комната в Ленинградской области. Там и прописалась вся семья. Геолог такого удара не перенес. Он заболел и вскоре умер.

Вот что на деле означает отмена частной собственности (на квартиру, на землю), и вот какие «человеческие» качества приобрели при Советах те, за счастье которых брат восставал на брата, лилась кровь, разрушались семьи и тысячи детей репрессированных оставались сиротами.

 

 

* * *

О провозглашаемой в советское время «дружбе народов» я получила представление в конце 1950-х годов в благословенной Грузии. В нашей веселой молодежной компании были трое грузинских мальчиков из интеллигентных семей. Воспитанные и хорошо образованные молодые люди. Однажды они появились у нас с опухшими физиономиями и в разорванных рубашках. На тревожные вопросы, что случилось, они гордо заявили: «Асэтынав были!» — «Зачем били? Они на вас напали?» — «Зачэм напали? Были, потому что аны асэтыны. Вот и всо!» Глаза их сверкали.

 

 

* * *

Мама моя получала пенсию за погибшего на войне мужа. Эту пенсию полагалось выплачивать во все время моей учебы. Когда я окончила школу, мама решила, что пенсии нам больше не полагается. Через много лет ей понадобилась какая-то справка из собеса, и она с удивлением обнаружила, что полтора года (до моего 18-летия) за нее кто-то расписывался в получении пенсии.

 

 

* * *

При Советах день выборов старались сделать народным праздником. Развевались красные флаги, из уличных репродукторов с раннего утра неслись бодренькие песенки, бодренькие стихи. На избирательных участках перед входом в зал для голосования стояли, салютуя, два пионера, охраняя «святыню» — красное знамя. В буфете, где по случаю всенародного праздника выставлялись бутерброды с красной икрой и какое-то питье, были толкотня и оживление. В один из таких знаменательных дней я стала свидетельницей разговора 5—6-летней девочки с отцом. Она спрашивала, что такое выборы, так как недавно, научившись читать, прочла на большом плакате крупными буквами: «ВСЕ НА ВЫБОРЫ»! Отец ей объяснил. Она спрашивает, кого выбирают. Он называет одну фамилию. «А еще кто?» — допытывается девочка. «Больше никого». — «А как же тогда выборы?» — удивляется ребенок. «Все, на этом твое политическое воспитание закончено!» — ответствовал отец.

То, что было непонятно ребенку, очень хорошо понимало советское большинство, которое под словом «выборы» разумело отдавать свой голос тому, на которого укажет хозяин-барин.

 

 

* * *

Все мы хорошо знаем, что такое «авось» — и по личному горькому опыту, и по примерам, которые у всех перед глазами. В молодости мне случилось писать сценарии учебных фильмов, в основном на тему морской радиолокации. Перекопала соответствующую литературу, написала то, что для себя уяснила, и отдала на суд научному консультанту — еще не старому морскому волку. «Волк» пробежал глазами сценарий и сказал, что хочет показать мне американский учебный фильм на ту же тему. Показ он сопровождал довольно пространными пояснениями. Основная мысль, которую он хотел в меня вбить, это необходимость присутствия в рубке во время плавания нескольких человек, включая, естественно, рулевого и штурмана: «Видите, все на своих местах, хотя, казалось бы, в этом нет никакой необходимости. Но в том-то и дело, что на море самое неожиданное может случиться в любой момент, поэтому все должны быть на своих местах и никуда не отлучаться. Именно в учебном фильме нужно акцентировать внимание на том, как должно быть, а не как принято у нас на флоте».

Надо сказать, что научные консультанты обычно были недовольны тем, что учебные фильмы пишут и снимают люди, далекие от их профессии. И, сколько я помню, они не переставали этому удивляться и возмущаться. Одного из них мы с режиссером однажды проучили. Я предложила бывшему штурману описать средствами кино процесс, который он тысячу раз сам выполнял и знал досконально, — и он был посрамлен; а режиссер не пожалел пленки и дал ворчуну отснять один эпизод фильма так, как тот считал нужным. Когда консультант просмотрел отснятый им самим материал, он замолчал навеки.

Мой морской волк, не в пример научным ворчунам, был умнющим и хитрющим (на дворе была советская власть). Он не стал тратить время на рассуждения, почему ничего не понимающим дамочкам поручают писать сценарии довольно сложной тематики. Он принял мое авторство как неприятную, но неизбежную необходимость и в этих предлагаемых обстоятельствах пытался действовать. Как опытный адвокат, он одну и ту же мысль — о присутствии в рубке всех, кто по инструкции должен там находиться, — преподносил мне и так и эдак, и прямиком и кувырком.

Сценарий пошел в производство. Морской волк уехал в очередную загранкомандировку и поэтому на съемки в качестве консультанта отправили кого-то из пароходства рангом пониже. Настал день показа фильма. Смотрю — и не верю своим глазам: в рубке только один рулевой, и лишь иногда заглядывает штурман. Я к режиссеру — как так, ведь в сценарии написано. <…>

— Не знаю, не знаю. Консультант уверял, что на судне такого не бывает, чтобы в рубке толкался народ. <…>

— Как это не бывает! Как это толкался! Да меня морской волк съест с потрохами! Ведь он мне специально американский фильм показывал. <…>

— Ну-у, то американцы, а то мы. У нас все по-своему, по-особому. Не волнуйся, лапа, авось все будет о’кей.

 

 

* * *

В годы перестройки каждый день был наполнен удивительными событиями. Чудесные изменения происходили во всех закоулках жизни. Мог ли кто-нибудь из советских когда-либо предположить, что самым увлекательным телесериалом середины 1980-х годов будут заседания Верховного Совета? Последних известий ждали, как ждут любимых. Словесные баталии в транспорте еще не начались, но во всех государственных учреждениях разговоры о политике велись во весь голос. Партийцы перестали собираться на свои партийные собрания, так как никаких распоряжений сверху не поступало, а собираться «по зову сердца» и думать не думали. Политзанятия по четвергам, обязательные во все предыдущие годы, тоже прекратились по тем же самым причинам — сверху не поступало никаких сигналов.

Из Москвы шли все новые и все более удивительные распоряжения. Так, прислали новую форму составления характеристик на сотрудников, где помимо сведений об образовании и опыте работы нужно было отвечать на такие вопросы: инициативен ли работник? какие у работника недостатки? Бедные руководители оказались между молотом и наковальней. Вместо обычных фраз об удовлетворительном исполнении сотрудником своих обязанностей и об его участии в общественной работе они должны были отвечать на прямо поставленные вопросы, и увильнуть от ответа не было никакой возможности. И пришлось отвечать: «неинициативен», «неинициативна». И о недостатках сотрудников, хорошо известных начальникам, тоже пришлось писать. Кстати, эти характеристики времен перестройки стали отправным пунктом оценки деятельности работника в дальнейшем.

В газетах все чаще стали появляться статьи о злоупотреблениях советских чиновников своим положением, о господстве телефонного права в судах, о том, что если министр «не ловит мышей», то он не должен быть министром, и т. п. Обобщений журналисты пока не делали, но обобщения выводили сами читатели. Главное, что начала потрескивать казавшаяся незыблемой советская форма жизни.

Когда народ, почуяв стремление власти к правде, радостно забурлил, сверху раздался клич: провести на предприятиях и в учреждениях партийные собрания с обязательным участием беспартийных, чтобы всем миром дать свои предложения, как лучше обустроить Россию.

И в нашей небольшой организации тоже объявили о партсобрании, на которое приглашали и беспартийных. Я и пришла, раз пригласили. На собрании говорили о том, что все, что делает партия, горячо одобряют и советуют ей: так держать! Естественно, никаких предложений. А люди у нас, надо сказать, были умные, все понимающие и в коридорах свободно рассуждающие. Поняв, что никто ничего не предлагает и предлагать не собирается, я, как беспартийный несмышленыш, зачитала свои заранее заготовленные три тезиса: 1) вычерпать ложь до дна, 2) отменить диктатуру одной партии и ввести многопартийную систему. А вот какой был третий пункт, я не помню. Наш интеллигентный парторг не испугался и сказал, что мои предложения представят как личное мнение, а общее решение собрания будет таким: «Политику партии одобряем. Так держать!» И всенародное одобрение линии партии прокатилось по всей стране.

Правительство полагало, что оно обращается к свободному народу, оно не учитывало его прежней закваски страха и недоверия к власти.

13 марта 1988 года в газете «Советская Россия» была опубликована статья партийца Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами». Общество, вчера еще такое свободолюбивое и многоголосное, сразу притихло. Куда подевались те, кто всех громче кричали и наскакивали даже на реформатора? Все прижали уши и поджали хвосты. Статья появилась в то время, когда главный реформатор был за пределами Союза. В стране наступила напряженная тишина. Все ждали приезда барина и его реакции на повелительный окрик представительницы «руководящей и направляющей». 23 и 24 марта политбюро по настоянию Горбачева обсудило письмо. 5 апреля 1988 года в «Правде» появилась статья, подготовленная А. Н. Яковлевым, в которой письмо Андреевой было названо «манифестом антиперестроечных сил». Советское общество облегченно вздохнуло и продолжило свое свободомыслие, но теперь уже с разрешения начальства.

Другой пример в то же перестроечное время. Правительство (по-моему, Павлова) обратилось к народу разрешить повысить на несколько копеек цены на хлеб, чтобы хоть как-то помочь больной экономике. Народ ответил возмущением и категорическим отказом. Тогда же на обсуждение общества вынесли предложение ввести военный патруль на улицах Москвы и других крупных городов для пресечения все увеличивающихся уличных преступлений. Что тут началось, какая буря поднялась: «Как! Нас, свободных, независимых людей какие-то военные станут контролировать! Да не будет этого! Не позволим!» Но когда при новом правителе, избранном большинством, цены в магазинах без всякого спроса у населения взлетели сразу в тысячу раз и все сбережения людей одномоментно испарились, в стране наступила тишина. Сработала многолетняя привычка к сталинскому порядку — народ привык к тому, чтобы его, без всяких объяснений и не спрашивая ни о чем, били палкой по голове («Мы — по бесправью — равноправны все» — Д. Бобышев). Вот такие сталинские методы были всем понятны и были восприняты если не с одобрением, то во всяком случае с пониманием обстановки.

Когда я слышу речи о том, что перестройка произошла сама собой или что именно интеллигенция затеяла перестройку, я вспоминаю реакцию всего общества, и прежде всего интеллигенции (по духу — советской), во-первых, на письмо Н. Андреевой, во-вторых, на обращение к народу правительства при Горбачеве и, в-третьих, на решение всенародно избранного президента «ломать через колено». Да, условия для перестройки были, особенно в умах советских граждан, но само собой ничего не происходит. Эти же самособойщики уверены, очевидно, и в том, что мир, такой целесообразный и прекрасный, возник сам собой. И нет ничего удивительного в том, что того, кто нас освободил, мы сейчас и распинаем. В этом проявляется еще одна черта, приобретенная нами в сталинское время, — черная неблагодарность.

Виктор Петрович Астафьев говорил: «Народ духовно ослабел настолько, что даденной свободы и той не выдержал, испугался испытания самостоятельной жизнью. Для многих лучше снова под ружье, под надзор, но зато чтобы было спокойно».

Советская власть считала, что нищих в стране быть не должно, так как государство обо всех своих людях заботится. Эту свою заботу государство беспрестанно декларировало, поэтому советский человек считал себя свободным от проявления милосердия к несчастным. И эта свобода от милосердия вошла в плоть и кровь нашего человека и проявляется до сих пор. Я однажды была свидетельницей разговора старушки, просившей у церкви милостыню, с крепкой пенсионеркой, которая стыдила старушку за попрошайничество:

— Ты же пенсию получаешь от государства! Как тебе не стыдно стоять здесь и просить! Я вот всю жизнь работала, потому и пенсию приличную имею.

— Милая, я тоже всю жизнь работала, но у меня большое горе — внучок, которого я растила, отнимает у меня пенсию. Говорит, что я старая и деньги мне не нужны, а ему надо жизнь начинать. Хорошо, что еще дочка приносит мне иногда консервы. Она тоже мало получает. Вот у меня какое горе. Вы уж меня простите. Благодарю Господа, что Он не оставляет меня.

— А-а, понятно, — сказала крепкая пенсионерка и бодрым шагом направилась к церкви.

Мы отказываем в сострадании своему ближнему, сгибающемуся под тяжестью постигших его горестей, на том основании, что он якобы сам виноват в своем горе и нас его горе не касается. В этом отношении мы даже хуже революционеров-террористов, взывающих в свое время к богатым: «Как вы можете спокойно жить, когда простой народ страдает и бедствует?» Тот же вопрос можно задать советским и их последователям: «Как вы могли спокойно жить, когда миллионы ваших соотечественников томились в лагерях, а их семьи подвергались преследованиям?»

И если вы тогда «ничего не знали», как вы можете спокойно жить сегодня, зная о замученных и расстрелянных? Как вы можете с умилением вспоминать и прославлять ту власть, которая их мучила?

 

 

* * *

Дела человеческие переживают человеков. Работа, выполненная с небрежением или с обманом, не остается без последствий, иногда трагических. Не говоря уже о том, что, глядя на работу нерадивого мастера или обманщика, люди поминают их нехорошими словами.

У нас в доме меняли трубы. Двери всех квартир были раскрыты. Жильцы и рабочие ходили из квартиры в квартиру. Визжали дрели, стучали молотки. Было весело. Так и хотелось запеть «Эй, ухнем»! На дворе была перестройка. Ремонтеры торопились сделать работу в кратчайший срок. Чем скорее сделают, тем больше получат. О качестве никто не говорил, качество никто не проверял, хорошее качество подразумевалось.

Открытый образ жизни располагал к общению, и я, выставив банку растворимого кофе, предложила рабочим передохнуть (надо сказать, что в магазинах в это время все полки были пустыми, но у большинства в кладовках и в диванах были запасы сахара, постного масла, муки, сигарет, купленных в очередях по талонам). Они вежливо спросили, можно ли пригласить всю бригаду. Я не возражала. Разношерстное мужичье оккупировало мою кухню. На столе появились соки, лимонад (ей-ей) и хорошая еда.

На следующий день в обеденное время вся бригада, уже не спрашивая, опять ввалилась ко мне. Я попросила кое-что отремонтировать, обещая заплатить. У них почему-то не нашлось крестовой отвертки, и я выложила перед ними домашний инструмент.

Не помню уж как, но ремонтеры вовлекли меня в свой политический разговор. Тогда весь советский народ был помешан на политике. Спорили в метро, в автобусах и трамваях, и нередко споры эти заканчивались потасовками. Покритиковав действия главного батьки, мужики перешли к более знакомой им теме — своей работе. Мы вместе смеялись над халтурностью работ в доперестроечные времена, над тупостью несведущих в деле партначальников.

Я переполнялась чувством гордости за наших мужчин. Оказывается, можно не пить (хотя бы на работе), можно вкалывать целый день, можно относиться к своей работе по-честному. Вот, думаю, какие черты перестройка высветила в русском человеке! А то — «пьяницы, лентяи». На самом деле вот мы, оказывается, какие!

Ремонт закончился, и все закрыли двери своих квартир. Спустя месяц выяснилось: трубы текут, потому как оказались бракованными, недоделок — куча. Опять все тяп-ляп, скорей-скорей и кое-как. Крестовой отвертки мы до сих пор так и не можем доискаться.

 

 

* * *

Пришла я как-то на рынок — не помню зачем. Подошла к женщине с простым лицом, что-то купила и пошла дальше по рынку. Вдруг меня останавливает лицо кавказской национальности и уважительно спрашивает: «Сколько денег вы дали продавцу?» — «Десятку», — быстро ответила я, а потом вдруг вспомнила, что дала сотню и что сдачи не получила. «Пошли со мной». И оказались мы с ним на том месте, где торговала женщина с простым лицом. «Отдай ей деньги», — сказал он спокойно, указывая на меня. Та дрожащими руками отсчитала мне сдачу со ста рублей. Это, очевидно, был хозяин товара, который и наблюдал незаметно за тем, как работают с покупателями его назначенцы.

 

 

* * *

Митрополит Илларион (Алфеев), отвечая на вопрос журналиста о том, как к нему относились католики-литовцы, когда он служил на деревенском приходе, проиллюстрировал свой ответ примером: «В целом очень хорошо. Бывало даже, что от своих ничего не дождешься, а литовцы приходили на помощь. Однажды меня попросили отслужить панихиду на русском кладбище, куда пришлось очень долго добираться на попутных машинах (общественный транспорт туда не ходил). Вместе с псаломщиком я совершил панихиду; присутствовало более сотни людей, приехавших на тридцати автомобилях. Когда панихида закончилась, хлынул ливень. Я спросил, не сможет ли кто-нибудь из них подвезти нас до ближайшего населенного пункта. Но они один за другим стали вежливо отказываться, говоря, что, к сожалению, очень заняты, что в ресторане их ждет поминальный обед, что они едут в противоположную сторону. Мы с псаломщиком отправились под проливным дождем пешком по проселочной дороге, не зная даже, в каком направлении надо идти. Прошли совсем немного, и вдруг нас догнала машина, и нам предложили подвезти, куда нужно. В машине была пара пожилых литовцев из числа присутствовавших на панихиде. Я спросил, не приглашены ли и они на поминки в ресторане. Они ответили: „Приглашены, но для нас важнее оказать услугу православному священнику, чем ехать в ресторан“. Это были единственные католики на сотню православных».

 

 

* * *

В день гибели детей в Беслане тысячи римлян в порыве величайшего сострадания вышли на центральную площадь с зажженными свечами. Никто их об этом не просил и разрешения у властей они не спрашивали. В нашем же королевстве царили тишина и спокойствие. Все сидели у телевизоров и, жуя, ахали и охали. Опомнившись, стали искать виновных. А виновны-то мы все, привыкшие за безмолвные десятилетия сидеть тихо и не высовываться.

 

Виктор Астафьев в беседе с журналистом (4 февраля 1999 г.) говорил: «„Богоизбранный, богоданный… Великий народ. Жил хорошо, процветал, — пришли антихристы и <…> повергли великий народ“. <…> Коммунистические выдумки! Свою вину свалить на других — им удается. Народ с короткой памятью. Ведь чтобы подумать, надо остановиться. Остановиться большевики не давали, гнали по кругу. Нарочно гнали, чтобы некогда было задуматься».

 

 

Послесловие

Мы все ответственны за миллионы безвинно пострадавших наших соотечественников. Совершаемые «отцами народов» преступления с неизбежностью вовлекли их в орбиту зла, и те, кто были рядом с ними, и те, кто выполняли их молчаливые приказы о пытках и расстрелах, все были вовлечены в эту орбиту — и палачи и жертвы.

Мы с лихвой расплатились (и расплачиваемся) за наше отступление от веры и пренебрежение заповедями.

К покаянию призывают нас. Под покаянием Церковь понимает перемену жизни, начало которой в перемене мыслей. Немецкий народ нашел в себе силы построить продуманную систему действенного покаяния (воспитание детей на примере рассказов о гитлеровских преступлениях, помощь семьям узников концлагерей и т. д.). Мы же о действенном покаянии не только не говорим, но даже не помышляем. Победа, доставшаяся нам, и так обескровленным предвоенными репрессиями, страшной ценой, вскружила нам голову, и мы стали почитать виновника всех наших потерь за героя только потому, что он обманом, хитростью и убийствами удерживал власть в своих руках и во время войны. Подобно этому и Ирода можно считать за великого праведника, так как именно он построил храм — одно из чудес света — и именно в его царствование родился в мир Спаситель.

 

Наше покаяние состоит в том, чтобы без страха посмотреть правде в глаза, без страха вглядеться в свой путь, а затем и в путь своих дедов и прадедов и осознать — с христианской точки зрения (если нас действительно 70 % православных), где была ложь, а где — правда. Это при нашем молчаливом согласии Сталин жонглировал жизнями миллионов россиян, это мы занимали квартиры тех, кого ленинско-сталинская швабра выметала из родных гнезд, это мы на собраниях голосовали за ссылку А. Сахарова, за высылку из страны совести народной — А. Солженицына, это мы молчали при советском нашествии на Венгрию и Чехословакию. И все это мы делали вопреки заповедям — не убий, не укради… чем и показывали на деле, что не искали правды Божьей.

Признать, что мы все повинны в сталинских злодеяниях, — с трудом, но можно. Уподобимся евангельскому разбойнику, который до встречи с Христом на Голгофе вел преступную жизнь, но не побоялся этого признать и, очищенный покаянием и последующим страданием, первым вошел в небесные обители.

Страх засел в нас прочно. А, казалось бы, чего нам бояться? У нас так много духовных защитников — святые, русские святые, новомученики российские. Но они не смогут помочь нам, пока мы не уясним для себя, что` в нашей жизни было зло, а что` — добро. Если страдания новомучеников российских, их пример исповедания веры для нас ничто, то и помощи от них нечего ожидать и перемены в нас произойти не может. Оправдывая правителей, истребивших миллионы своих же соотечественников во имя сомнительной идеи всеобщего равенства, мы тем самым оскорбляем память тех, кто погиб безвинно, под прессом бесчеловечной власти. Потому-то нам и не двинуться вперед к просветлению с Божьей помощью своего ума и сердца. Как алкоголику, для того чтобы начать путь к исцелению, нужно прежде всего признать, что он алкоголик, так и нам следовало бы рассмотреть свою жизнь и деяния наших отцов не с точки зрения государственной целесообразности, а под углом зрения заповедей, данных человеку для благой жизни.

Мы гордимся коммунистическими стройками и вооруженной до зубов державой, а гибель своих соотечественников вменяем ни во что — это и есть признак повреждения нашего ума, нашего сердца.

Мы с умилением вспоминаем о «сильной руке» и «порядке», когда каждый человек, возвышающийся над средним уровнем, был на учете и под наблюдением, когда была такая же пропасть между богатыми и бедными, но тщательно замаскированная, — это и есть проявление вошедшей в нашу плоть и кровь рабской психологии. Свои цепи раб любит больше свободы, поскольку свобода предполагает ответственность, а рабство — полную безответственность.

При любой неудаче — государственной или семейной — мы ищем виновников этой неудачи, считая себя непогрешимыми, — это и есть чудовищное следствие сталинской болезненной непогрешимости, когда были виноваты все, мешающие проявлению его неограниченной власти. Наша недоверчивость, ненависть к богатым согражданам, к пришельцам, подозрительность — все это результат укоренения в нас сверхидеи вождя о том, что с приближением к коммунизму классовая борьба будет только обостряться.

Достоевский в «Записках из мертвого дома» писал о наблюдаемой им скрытой классовой розни, причины которой он пытался понять. Классовая ненависть произрастает из зависти, о которой с редкой проницательностью говорится в псалме (9:23), где обличается и нечестивец богатый, и завистник бедный:

«Когда гордится нечестивый, разгорается зависть нищего, И оба вязнут в кознях, замышленных ими» (пер. Е. и И. Бируковых).

 

Никто не свободен от чувства зависти, но человек, правдивый в своем сердце, борется с этим чувством, предвидя его горькие последствия.

Провозгласив пролетариат элитой общества, власть повредила сознание рабочих, предоставив им право поучать интеллигенцию, как нужно творить и как думать. И вот на этих пороках человечества — зависти к богатым, ненависти к инакомыслящим и уверенности в собственной непогрешимости — власть советов предполагала въехать в коммунизм.

Неумение широко мыслить и разумно рассуждать — следствие нашей многолетней изоляции от западной цивилизации и полной неосведомленности бо`льшей части населения о том, что происходило в мире. Отсюда такие грубые информационные схемы, как «в Стране Советов вольно дышит человек, а в Америке негров линчуют», что, кстати, работает и сегодня. При Советах не было информации ни о катастрофах самолетов, судов, автомобилей, не было на улицах городов ни калек, ни нищих. Инвалидов войны — на необитаемый остров, нищих — в кутузку. Потому-то мы так немилосердны и каменносердечны. Потому-то и возмущаемся, откуда катастрофы, откуда преступления, ведь при Советах ничего этого не было.

Все те мерзости, против которых мы так восстаем сегодня, считая их пришедшими с Запада, имеют корни в советском времени. Воровство по мелочам на работе вылилось в обворовывание недр, фабрик и заводов, неумеренная тяга к накоплению материальных благ стала следствием того, что во все годы большевистской власти еда и одежда были предметами особого вожделения трудящихся (из-за их недостатка).

Разрушение семей коренится в поставлении интересов советского коллектива выше интересов семьи, в необходимости женщине-матери работать, а не заниматься воспитанием детей, в распространении бессемейных домов отдыха — этих государственных публичных домов.

Устрашающие цифры больных алкоголизмом — следствие доступности и дешевизны водки во все советские годы, что привело к невиданному в мире явлению — пьянству на работе. Тяга к алкоголю переросла в тягу к наркотикам, лишь только появилась такая возможность.

Малая эффективность сельского хозяйства есть результат того, что власть согнала с земли и погубила людей, имевших многовековой опыт ведения крестьянского хозяйства, пощадив лишь бездумных исполнителей.

Отсутствие свободы слова явилось питательной средой для размножения приспособленцев, доносчиков, оговорщиков. Вследствие сталинского «порядка» расплодились неумёхи, безынициативщики, поддакиватели, демагоги.

Всеобщее образование ни к каким результатам не привело. Увеличилось ли в результате всеобщего образования количество высоких профессионалов в любой области деятельности? Их как было немного во все времена, так и сейчас немного. Увеличилось ли число людей, пишущих грамотно? Можно ли отыскать, например, знающего и умелого сантехника? Легче найти незнаек с двумя или даже тремя высшими образованиями, чем толкового слесаря, токаря и т. д.

Свойственное для любого человека стремление к совершенствованию и изменению обстановки вокруг себя подменялось пропагандой борьбы лучшего с хорошим. Замечаемые человеком «недостатки» обслуживания в магазинах, отсутствие необходимых товаров нельзя было обобщать. Зато военная промышленность, называемая оборонной, процветала и процветали люди, которые каким-то боком с ней соприкасались. Судить можно по результатам. «Америка наводнила мир компьютерами, а Советский Союз — автоматами Калашникова», — говорил один из правозащитников.

Об отношении к работе в советской России можно получить представление по качеству кирпичной кладки. Заложены ли кирпичами окна старинного особняка, сделана ли каменная пристройка к дому дореволюционной постройки, обнажилась ли кладка стен на станциях метро, везде видна работа тяп-ляп. Советские люди беспрестанно куда-то неслись — то закончить дело к Первомаю, то перевыполнить план к Октябрю, то сдать объект к открытию очередного съезда партии, — и им некогда было выполнять свою работу качественно.

Не свободны от душевного повреждения и некоторые современные священнослужители — как внуки и правнуки бывших советских, которые в своих выступлениях и проповедях или ищут врагов России, заявляя, что Святую Русь погубили иноверцы, или превозносят Сталина как прозорливого правителя и тайного монаха.

Развитие православной церкви в смысле современных форм проповеди и распространения православия было прервано большевистским гонением и, по сути дела, остановилось на синодальном периоде, лексика которого и сейчас нередко воспроизводится. Некоторые священники, привыкшие только к монологу с кафедры, совершенно беспомощны в диалоге с неверующими и сомневающимися. Синодальный период не был проанализирован с точки зрения его отрицательных последствий для Церкви, заключающихся главным образом в том, что Церковь была лишь одним из министерств государственной власти.

Беспричинной агрессивностью заражена и часть православных людей, которые бездумно доверяют, в числе прочих сказок, информации из неизвестных источников о якобы тайных силах, управляющих миром и стремящихся погубить Россию. Но кто кроме Творца может управлять миром? Наоборот, мы нередко слышим от представителей других стран о грядущем возрождении России, несмотря на ее тяжелую наследственность. Народ России столько пережил и столько претерпел за свое неразумие, что надо скорее ожидать милости Божьей к нам ради бесчисленных безвинных жертв. Все мы — разбойники пред Богом, покаянием надеющиеся на Его милость. А если разбойник, позабыв о своих преступлениях, начинает разбирать, кто в мире дьявольское орудие, а кто Божье насаждение, то он уже не разбойник, а грозный судия. Знатоки мировых тайных сил — по сути дела, скрытые атеисты, не верящие ни в Промысел Божий, ни во всемогущество Творца.

Советская власть вынуждала быть бессребрениками. При Советах почиталось за честь быть выходцем из бедной семьи (как сегодня — за честь происходить из дворян, купечества и духовенства) и постоянно прибедняться. Последним рублем советский человек мог поделиться с другом. Но это совершенно не означало, что, если бы у него в руках оказался миллион, он бы полмиллиона отдал другу.

Большевики разожгли в народе ненависть к богатым. Но кто, кроме богатых, сохранял и поддерживал культуру и искусство — украшение нашей жизни, оплачивал труд великих художников, давал работу тем, кто сам был не в состоянии организовать свое дело? Да и большинство святых, в том числе и русских святых, выходцы из очень состоятельных семей, не говоря уже о родоначальниках буддизма и ислама. Мы хорошо помним только, что «трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие!» (Мр. 10:23) и забываем следующий за этим стих: «как трудно надеющимся на богатство войти в Царствие Божие!» (Мр. 10:24). Кто из нас может с уверенностью сказать, что он никогда не надеялся, не надеется и не будет надеяться на богатство?

Судебная система, которую Россия реформировала с таким трудом и напряжением интеллектуальных сил, была размётана Лениным—Сталиным в мгновение ока. Советское судопроизводство продолжает действовать и сейчас, а значит, фундамент, на котором возводятся новые демократические здания, — шаткий и ненадежный.

О «дружбе народов» в советской России можно судить по вспышке нацио­нальных конфликтов сразу же, как только все разбежались по своим национальным квартирам вследствие развала Союза. «Дружба» была основана на крепчайших экономических связях, созданных искусственно еще в 1920—1930-х годах, когда для изделия, которое собирали, например, в Москве, детали изготовляли в различных «братских» республиках. Поэтому наш истинный реформатор и хотел сохранить Союз, но на новых федеративных началах. Что получилось, всем известно.

Мы с умилением вспоминаем, как было хорошо, когда все были равны (теоретически) и когда водка (эталон советского благополучия) стоила дешево, когда ждали смерти соседа по коммуналке, чтобы завладеть его комнатой, и когда одинокий человек (а таких было много после войны) не имел права оставить свою комнату, квартиру в наследство своим родным. Иначе говоря, работая всю жизнь на милитаризованное государство, человек в итоге оставался гол как сокол.

Самый страшный удар был нанесен по генофонду Отечества. Власть истребляла наиболее одаренных, самостоятельно мыслящих, не желающих присоединиться к армии соглашателей и открывала дорогу всякого рода приспособленцам и демагогам. Результаты очевидны.

С перестройкой в нашей стране выявились наконец-то все наши качества, приобретенные за советское время. Если раньше мы обманывали государство, то сегодня, продолжая обманывать государство, мы обманываем еще и своих братьев. Бывшие партийные стали бизнесменами, то есть легализовали свою подпольную торговую деятельность, которую скрытно вели много лет. Они опять руководят, и с каждым годом все громче и увереннее звучат их голоса в защиту того строя, который вывел их на руководящую орбиту и предоставил им немереные блага (за народный счет).

Да! Какая бы ни была власть — рабоче-крестьянская или дворянская, — нужно, чтобы ее контролировало общество, стоящее на защите неизменяемых нравственных законов. Гражданское общество, с одной стороны, сдерживает аппетиты государства, а с другой стороны, аппетиты бизнеса.

В падении советской империи большинство обвиняют «врагов» России — внутренних и внешних. Плохо мы знаем историю, в частности историю возникновения и падения империй. Не хирург, вскрывший гнойник, виновник перестроечных процессов в организме, а болезнь, приведшая к образованию этого гнойника. Как система советского образования рухнула в конце 1980-х — начале 1990-х годов в результате постепенного, но неуклонного снижения качества преподавания в течение многих десятилетий, так и советская империя, державшаяся лишь террором и военной силой, рухнула из-за постепенного, но неуклонного ослабления внутренних связей.

Надо с прискорбием признать: мы — сыновья тех, которые убили пророков.

Будем надеяться на милосердие Божье, надеяться на то, что ради страдания миллионов безвинно погубленных Господь, для Которого все возможно, смилуется над многострадальной нашей Родиной, просветит нас сердечным разумением, вложит в сердца наши Свои законы и уставы и поведет нелегким, но безопасным путем к душевному и земному благоденствию. Надежда есть еще и потому, что из срубленных Лениным—Сталиным мощных древ российских семей пошла поросль, которая впитала в себя соки корней прадедов, яд страданий дедов и отцов и, перемешав все с кровью своего сердца, выплеснула нам в произведениях слова, музыки, живописи, чтобы мы на эмоциональном уровне прочувствовали, в какую петлю попала Россия, и нашли бы в себе силы посмотреть в глаза правде.

Божья правда неуничтожима. На вырубленных и выжженных местах появляется свежая зелень, люди, перенесшие великие страдания, воскресают духом в своих потомках. И в советское время голосом народным вещали пророки, большая часть из которых — это дети или родные репрессированных.

Александр Трифонович Твардовский — поэт, главный редактор журнала «Новый мир». Сын раскулаченного крестьянина. Его родители и брат были сосланы, а хутор сожжен односельчанами.

Юрий Валентинович Трифонов — писатель, сын репрессированных родителей.

Владимир Дмитриевич Дудинцев — писатель, сын царского офицера, расстрелянного в Харькове красными.

Сергей Павлович Залыгин — главный редактор «Нового мира» (после смерти Твардовского), сын ссыльных интеллигентов.

Валерий Александрович Гаврилин — композитор. Его мать была репрессирована, отец погиб на фронте. Воспитывался в детском доме.

Варлам Тихонович Шаламов — поэт, писатель, сын священника, исключенный в 1928 году из МГУ за «сокрытие социального происхождения».

Дмитрий Сергеевич Лихачев — филолог, писатель, академик РАН. В 22 года был осужден на 5 лет за «контрреволюционную деятельность».

Чингиз Айтматов — писатель, сын видного государственного деятеля Киргизский ССР, расстрелянного в 1938 году.

Леонид Пантелеев (Алексей Иванович Еремеев) — писатель, сын казачьего офицера, выходца из старообрядцев. Cоавтор его книги «Республика ШКИД» Г. Белых был репрессирован в 1938 году. Имя Пантелеева в сталинское время не упоминалось. Вернулся в литературу после смерти Сталина. Над книгой «Верую», вышедшей в 1990 году (спустя три года после его смерти, по его завещанию), Пантелеев работал всю жизнь.

Булат Шалвович Окуджава — поэт, бард, сын репрессированных родителей.

Виталий Валентинович Бианки — детский писатель. За время советской власти шесть раз подвергался арестам как «сын личного дворянина и бывший эсер».

Георгий Степанович Жженов — киноактер. После убийства Кирова его старший брат был осужден за то, что не вышел на траурную демонстрацию. Всю семью выслали в Казахстан. Георгий был осужден на 5 лет по доносу работников кино.

Василий Павлович Аксенов — писатель, сын репрессированных родителей.

Глеб Яковлевич Горбовский — поэт, сын репрессированного, внук старообрядца.

Александр Исаевич Солженицын — писатель, внук раскулаченного крестьянина.

И еще о многих, менее известных, я не упомянула.

Главная надежда, конечно, на молодежь с обостренным чувством справедливости и живейшим чувством сострадания к судьбе сынов России, высланных за пределы своей Родины или погубленных на своей же Родине ради торжества идеи ненависти одних классов общества к другим. Именно они должны взять на себя патриотическую миссию очистить историю своей страны от всякой лжи и, покаявшись тем самым за себя и своих предков, вернуть русским людям их национальную идею — стремление к праведности. Мы хорошо помним из Биб­лии, что ради всего лишь десяти праведников Бог пощадил бы города Содом и Гоморру, утопающие в беззакониях.

Для своей страны трудились как те, кто искренне верил в идею осуществления «самого справедливого общества на земле», так и те, кого разрушители русской культуры гнали и преследовали. Умиравший от голода академик Николай Вавилов в тюрьме не переставал работать над проблемой лучшей урожайности пшеницы до последних минут своей жизни; священнослужители не переставали окормлять духовно жаждущих, несмотря на гонения; дети репрессированных не переставали служить своей Родине, погибая на полях войны; согнанные со своей земли крестьяне не переставали трудиться там, куда их высылали; интеллигенция не переставала питать идеями науку, культуру и искусство.

И если люди России даже при тотальном контроле власти, в нечеловеческих условиях (как птицы, у которых разорили гнезда) могли, несмотря ни на какие гонения, творить, то есть осуществлять волю Божью, значит, безмерна мощь Божественной энергии и Божественной правды, которые с такой дивной силой могут проявляться в каждом человеке, взыскующем града Божьего — горнего Иерусалима.