МЕМУАРЫ XX ВЕКА

Владимир Ягелло

Мое детство в России

«Род наш мы ведем от литовского князя Гедимина…» Далеко не каждый русский дворянин мог начать таким образом свои воспоминания. Гедиминовичи по знатности и древности рода соперничали с Рюриковичами. Достаточно назвать — из тех, кто на слуху, — князей Голицыных, Трубецких, Куракиных... И как бывало в подобных ситуациях, от основного древа шли многочисленные ответвления. Одно из них — дворянский нетитулованный род Ягелло. Фамилия хорошая — великий литовский князь Ягайло женился на польской королеве Ядвиге и объединил Русско-Литовское княжество с Польским королевством. Так была заложена основа мощной Речи Посполитой, а Ягайло принял католичество и стал Ягелло...

Его дальний потомок Владимир Павлович Ягелло (1907—2000) — из православной русской ветви рода — написал очень своеобразные по жанру воспоминания. Это не просто его личная история и история семьи с ближними и дальними родственниками. Это и краткая история Запорожской Сечи, это история и быт городов, в которых служил полковник Павел Денисович Ягелло, отец мемуариста.

Семья была военной. Дед автора провел тринадцать месяцев на знаменитом 4-м бастионе Севастополя — шестнадцать осколочных ранений.

Четыре дяди мемуариста тоже были офицерами. Как, впрочем, и большинство родственников мужчин. Были среди них и генералы, занимавшие значительные посты: «Брат бабушки, генерал Жолтановский <...> в 1905 году был назначен Екатеринославским генерал-губернатором и, только прибыв в Екатеринослав, был сразу убит террористами по дороге с вокзала». Такие краткие, но полные смысла сюжеты, разбросанные по пространству повествования, точно воссоздают эпоху.

Семья была многочисленная, и, соответственно, воспоминания вбирают в себя множество судеб, очерченных иногда несколькими выразительными фразами. Так возникает целый мир — жизнь русского предреволюционного дворянства.

Владимир Павлович владеет пером. Он умеет просто и зримо представить, например, с детства ему знакомый военный быт.

«Прохождение артиллерийской бригады по городу — одна поэма. В воздухе специфический запах смеси колесной и орудийной смазки и конского пота. Скрипят колеса и бушматы на коленях ездовых на уносах. На передках и зарядных ящиках сидит прислуга-номера. По бокам каждой батареи едут младшие офицеры. Идет обоз и сзади всех дымят походные кухни, так как сразу по прибытию на стоянку надо кормить людей. Завершает колонну коляска командира бригады, и скачут адъютанты. И, наконец, на замке едет фельдфебель бригады — сверхсрочно — служащий солидный дядя с шевронами на рукаве. Все это в облаках пыли, топанья копыт и скрипа».

В этой бригаде служил отец мемуариста...

Владимиру Павловичу не суждено было продолжить семейную традицию — службу в русской армии. Началась мировая война. Полковник Ягайло, проделал поход в Восточную Пруссию и уцелел в катастрофе, постигшей армию Самсонова.

Мы публикуем ту часть мемуаров, действие которой начинается в 1916 году — в канун революции, и завершается эвакуацией армии Врангеля из Севастополя.

Мемуаристу было в то время тринадцать лет. Но позже, в конце жизни, пройдя испытания эмиграцией и, в частности, долгий немецкий плен как солдат французской армии, он сумел восстановить в памяти катастрофу, постигшую Россию, и трагедию Белого движения и рассказать об этом просто и достойно.

Воспоминания Владимира Ягелло, безусловно, заслуживают внимания читателя, а мемуарист — нашей благодарности.

Яков Гордин

Москва

В декабре 1916 года, то есть за два месяца до февральского переворота, мы приехали в Москву, куда с фронта был командирован отец для организации производства снарядов на реконверсируемых заводах в районе Серпухова, Богородска и т. д. Это был очень ответственный пост, и под командой папы было около 300 офицеров и французская миссия. Через два месяца разразилась революция, которая поначалу мало что изменила в патриархальной жизни Александрии, а мне довелось увидеть революцию в Москве.

Я готовился в приготовительный класс гимназии и с успехом выдержал экзамен, но тут как раз переехали в Москву, и я сразу был определен в приготовительный класс реального училища Козинцева и Виноградова на Петровке, недалеко от Петровского монастыря. Дом стоит и поныне.

Приехали мы с денщиком и кухаркой и всякими запасами, которых в Москве не знали, такие как сушеные синие баклажаны и прочие наши южные специи.

Поселились у Петровских ворот — дом стоит на месте и поныне. Все было удобно, в пяти минутах реальное училище, куда меня водил денщик Семен и за мной приходил. На углу была молочная Бландова, имеющая отделения по всей Москве, так же как и Чичкина. «Бландовы» были облицованы белыми плитками, а «Чичкины» белыми с синим.

Спрашиваешь фунт масла: «Епишка! отвесь фунт масла!» Епишка изо всех сил швырял на весы пакет и объявлял явно завышенный вес. Хозяин кричал кассирше: «Таня, положьте на счеты!» Таня щелкала ловко на счетах. Рядом был зеленной магазин Лапина, а недалеко — французский магазин «деликатессов» Вольтера. Сын Вольтера был со мной в классе. Вольтер был открыт до поздних часов, и родители, возвращаясь из театра, покупали у него разные лакомства.

Сейчас топография в этой части Москвы не изменилась, но всех этих магазинов уже нет. Старший брат Юра был определен в 7-ю дворянскую гимназию, этот дом описан в знаменитой комедии «Горе от ума» Грибоедова, а брат Валя был с начала войны в 1-м Московском Екатерининском корпусе. В субботу после обеда брат приезжал из Лефортова, где были все три Московских кадетских корпуса, и мы втроем отправлялись в музеи и прочие достопримечательные места Москвы. Мы методично все осматривали, и, таким образом, уже в 10 лет я знал картины Третьяковской галереи. Страшное впечатление произвела на меня картина Репина «Иван Грозный с убитым сыном», хорошо запомнились «Запорожцы» Репина, «Княжна Тараканова с крысами», ну, конечно, «Березовая роща» и «Ночь над Днепром» Куинджи, помню, где эти картины висели. «Ночь над Днепром» я видел в натуре, так как сюжет взят недалеко от Александрии на нашем правом берегу, возле Крюкова на Днепре. Запомнилось «Покорение Сибири», «Боярыня Морозова», «Стрелецкая казнь», Сурикова, «Всюду жизнь» — Ярошенко, все картины Верещагина, Васнецова, Нестерова «Явление Христа»^[1] и многие другие, оставшиеся перед глазами на всю жизнь. В Политехническом музее страшно нравились сцены с манекенами всех народов России.

На Петровке была знаменитая кондитерская Трамбле, а в Солодовниковском пассаже его конкурент Сиу и русский Абрикосов. На углу Петровки и Кузнецкого Моста был известный магазин ювелирных изделий Хлебникова, где было много красивых вещей, как братины, кубки, ковши, чарочки и т. д. По левой стороне Кузнецкого Моста были роскошные магазины художественных вещей Дациаро и Аванцо, где выставлялись картины художников, особенно модных в то время Гермашева и Юона, которые мне особенно нравились, а рядом был русский магазин принадлежностей для живописи и рисования Досекина, единственного фабриканта красок в России. Вообще краски были импортные, Гютнера Вагнера из Германии и Лефранка из Франции.

Там мне покупали краски, тушь и прочий материал для рисования, так как я с детства не признавал детские краски и альбомы для раскрашивания.

Тушью я пером старался копировать иллюстрации Самокиша из «Газавата» под впечатлением рисунков Федора Толстого в музее им. Александра III.

На правой стороне были меховые магазины, в одном из них работал скорняком будущий маршал Жуков. В конце Петровки был первый в России универсальный магазин «Мюр и Мерелиз», там я в первый раз в жизни поднимался на лифте.

Дальше был Охотный Ряд, чего только там не было, мороженая дичь, поросята, а у Громова известные на всю Россию «громовские селедки». Рыба живая в садках у Белова и Генералова. Топающие валенками и хлопающие варежками молодцы «охотнорядцы» — все это еще держалось до Октября, а потом все постепенно стало исчезать.

Леонтьевский переулок меня привлекал нумизматами. В витринах лежали кучи серебряных копеек XVI—XVII веков и стоили они очень дешево, так как находились в кладах пудами. Это были маленькие овальные монетки с всадником с копьем на одной стороне, и с надписью «Деньга» — с другой, от этого они и назывались копейками, или денежками.

В булочных Филиппова продавали замечательные пирожки и знаменитые «филипповские калачи», для их изготовления ежедневно привозили воду из Петербурга! На Петровке меня очень развлекала витрина Зингера: на снегу из ваты стояли швейная машинка и девушка — манекен в русском костюме с кокошником, что-то строчила — все это двигалось.

В Петровских линиях забавлял магазин инженера Зверева — механические игрушки с надписью «Пусть дети играя учатся».

В Столешниковом переулке я поражался экзотическим цветам за витриной, по которой струилась вода, магазин был Ноева.

На Тверской был музей восковых фигур, который назывался «паноптикум» — вроде музея Гревен в Париже. Красавица под стеклом при помощи механизма дышала, и к ней подкрадывалась змея. Впечатление было потрясающее. Так как фигуры были из воска, то в паноптикуме было холодно.

По вечерам отправлялись в театр-оперу Зимина и в Большой театр на балет. В «Царской невесте»^[2] производили впечатление по малому возрасту не пение, а живые лошади на сцене. Из балетов в первую очередь мне понравилось «Лебединое озеро» — оценить хореографию которого я не мог, но зрелище было занимательное.

На Тверской было два кино: «Кино Арс» и Ханжонкова. Ханжонков^[3] — донской казачий офицер, был пионером кино в России.

В реальное училище меня водил денщик Семен, хотя расстояние было очень маленькое, буквально два шага, но нужно было переходить площадь и Петровку. Верный Семен оставался у нас вплоть до октябрьского переворота и вскоре уехал к себе в Ригу, где до войны был буфетчиком. Кухарка, когда началась революция и стрельба, стояла все время на коленях и молилась, и как только все успокоилось, умоляла отправить ее назад в Войновку. Февральская революция прошла в Москве сравнительно легко в противоположность Петрограду, особых изменений в текущей жизни не было заметно. Весной мы отправились в Александрию, где особых перемен поначалу не было. Осенью тронулись обратно в Москву, где оставался отец, — и вот разразилась так называемая Октябрьская революция.

Революция

Мы в это время переменили квартиру и устроились в Хлыновском тупике у Никитских ворот. Квартира была очень большая, и у нас впоследствии поселились еще родные. Стрельба, снаряды падали где-то близко. Кадеты и юнкера сопротивлялись в Кремле и во дворце 1-го Московского корпуса. Когда бои прекратились, брат Вячеслав явился домой с кучей книг из разбитой библиотеки, главным образом для меня — Чарская^[4] с иллюстрациями Самокиша в красивых переплетах. Приехала к нам кузина Нина — Нуся, тетя Маша Долинская с фронта — сестра милосердия.

Вселились к нам какие-то неизвестные типы, правда скромные, но все же было просторно.

Наступил голод, хлеб по карточке по ^[1]/₄ фунта (100 гр.) в день, черный, с соломой. Ни мяса, ни масла — была соленая треска и вобла. Все это противного вкуса. Занятия в реальном училище кое-как продолжались, и я был уже в первом классе. В классе было три еврея — Гольдвассер, Лурье и Зюс. Лурье был сын часовщика напротив училища, рядом с Петровским монастырем. Зюс был, как это ни странно, страшный шалун и второгодник. Ближайшим моим товарищем был Юра Олейников, он приглашал меня к себе в Трубниковский переулок, где у них был корсетный магазин. Мама Олейникова подавала маленький самовар и белые булочки. У нас Юру называли «Охе», так как он уверял, что мне была поставлена нашим учителем Иваном Степановичем Котовым отметка «О-х», то есть «Очень хорошо». Иван Степанович удивлял меня своим московским выговором и постоянной фразой «не сходите с местов», как объявляли кондукторы в трамвае: «местов нет».

Мы с Юрой ходили по музеям и в марочный магазин на Трубе, то есть Трубной площади, где главным образом продавали птиц и мелких комнатных животных. В Москве становилось все хуже и хуже, надо было пробираться к нам на юг, где при помощи немцев была организована гетманская Украина.

Тут выяснилось, что мы — украинские граждане, и мы зарегистрировались в украинском консульстве в Чернышевском переулке, получили «поевщчення», что мы находимся «пiд охоронои украшскои держави» и стали ждать отправки на Украину. Ждать надо было долго и упорно. Ехали все поодиночке. Сперва с одним дальним родственником, моряком, поехал старший брат Юра, потом я с дядей Жоржем, потом мама, брат Валя и, наконец, отец, когда Украина уже прекратила свое существование.

На дорогу мама достала белой муки и спекла коржиков, а дядя Жорж раздобыл курицу. В те времена такие подробности имели огромное значение. Сели в поезд — после Брянска дядя говорит: «Давай будем закусывать», и мы, к моему ужасу, сразу съели все, и коржики и курицу! Что же будет дальше? Я был уже в детстве расчетлив.

Возвращение в Александрию

Но постепенно, по отдалении от Москвы, стали появляться на станциях бабы, которые что-то продавали голодным пассажирам. Поезд шел до станции Сураж, там всех высадили, и пошли пешком до станции Клинцы, где была украинская граница. Вещи везли на подводах, а мы все шли пешком. Тут произошло знакомство, стоящее упоминания. Среди пассажиров оказался «украинец» — граф Михаил Львович Толстой, с которым дядя Жорж сразу объединился по кавалерийской линии.

Граф Михаил Львович был офицером Дикой дивизии. Он учился в Тверском кавалерийском училище, как и дядя Жорж. Как он сделался украинцем — неведомо. По дороге несколько раз появлялись красноармейцы, которые всех обыскивали и, конечно, крали. Дядя Жорж был большим франтом и имел много туалетных принадлежностей — увидя эти предметы, незадачливые «товарищи» решили, что он парикмахер, и оставили нас в покое. Наконец граница — красные исчезли, и появилась застава с немецкими солдатами. Они бессовестно требовали с каждого по 20 рублей и пропускали за границу.

Приехали в Гомель, заночевали в гостинице «Золотой якорь» с клопами, и вот утром — чудо: перед окнами на площади базар. Горы белого хлеба, наших «паляниц», сало, колбаса и т. д.

В Гомеле сели уже в поезд на Александрию. До отхода поезда дядя пошел в комендатуру, а я остался один. И вот появились немецкие жандармы в касках, с бляхой на шее и шомполами в руках, которыми выгоняли всех «цивильных». Я страшно перепугался и стал судоржно бормотать все немецкие слова, которые знал: «Биттэ, мейн фатер…», показывая на перрон, в это время появился дядя с пропуском из комендатуры — на вагонах была надпись «Нур фюр милитер»^[5], щелкнули каблуками и нас оставили. Появились наши милые знакомые пейзажи — поля, тополя, белые хатки и на горизонте «витряки» — необходимый атрибут украинского пейзажа. Ехали по Черниговской губернии. Меня удивляло, что свиньи были не белые, как у нас, а черные.

Крестьяне были в коричневых свитках, а не в белых, как на Херсонщине. Выехали в довольно прохладную весну 18-го года, а тут повеяло теплом и стало даже жарко, появились милые названия станций — Рубливка, Знаменка, Раздельная, и послышался мягкий, певучий украинский говор. Ночью добрели до Александрии, которая стала называться «Олександрiя». Страшный переполох, так как почта не ходила и предупредить о нашем приезде не могли. В Александрии все было как до революции. Вместо немцев были австрийцы, к которым мы привыкли раньше как к пленным.

Гражданская война на Украине

Молодые офицеры австрийцы славянского происхождения познакомились с нашей молодежью, играли в теннис и ухаживали за барышнями, особенно запомнился граф Коловрат.

Украинизация была только в названиях официальных учреждений. Полиция называлась «noвiтoвa варта», казначейство — «державна скарбница», на марках была надпечатка украинского герба «трезуба», а деньги ходили самые разнообразные: австрийские кроны, керенки, а больше карбованцы и гривны. Ценились же больше всего царские деньги, которым больше доверяли. Были и Одесские деньги и Елисаветградские, а в Александрии кооперативное еврейское общество «Эзра» выпустило свои боны.

Я поступил во вновь открытую смешанную гимназию. Все преподавалось по-русски, но изучался украинский язык, что мне очень нравилось, не знаю почему. Так как помещение мужской гимназии было занято постоем войск, мы занимались по очереди по три часа в день, что было очень весело.

За этот краткий период украинизации я все же сохранил кое-какие сведения на всю жизнь. Вторым источником были украинские песни, которые мама всегда пела, сидя с очередным рукоделием. Так я узнал и «Реве та й стогне Днiпр широкий», «Сонце низенько», «Ой на гopi та й жнецi жнуть» и «Шумить i гуде, дрiбен дощик iдe…», и вот, впервые за столько лет, услышал в Париже в восьмидесятых годах по телевидению хор кубанских казаков, как вдруг запели «Наварила, напекла, не для кого — для Петра, ой лихо, не Петрусь, бiле лице, чорний вус». Кроме как от мамы, никогда нигде не слыхал этой песни.

Вообще, в городе все говорили по-русски с украинским акцентом и кое-какими украинскими словами.

Ежегодно на Покров, то есть 1 октября, была ярмарка за мостом через Ингулец, возле хутора Березовка. Помню ряды глиняных кувшинов, макитр и горшков, свистульки, которые мне покупали, а также медовые пряники. Была, конечно, и деревянная расписная посуда и ложки, я просил купить ложку и ею ел за столом борщ. Был балаган для стрельбы по глиняным трубкам. Однажды один офицер метко все перестрелял, к ужасу хозяина, но офицер, конечно, оставил бедняге все выигрыши-призы.

Электричество не работало, керосина и свечей не было. На стол ставили жестяные «коптилки» с постным маслом с фитильком. Освещение получалось слабое, и долго вечером не сидели.

Ворота назывались «брама», калитка — «фортка», колодец — «криниця», стул — «стуло», зал — «зало», господа были «пани» и «панi». Народ же в основном говорил по-украински, и потому украинский язык несправедливо назывался мужицким, хотя был певучий, мягкий, вполне славянский. Все это мирное положение продолжалось до падения гетманской власти в Киеве и ухода немцев. Все «сичевики», «гайдамаки» и «сердюки» куда-то рассыпались, и наступили хаос и неразбериха.

Чуть ли не каждые три дня появлялись новые атаманы со звучными именами Шуба, братья Лантухи… и т. д. Сперва появились петлюровцы.^[6] Это была банда атамана Григорьева. Григорьев был родом из Александрии — штабс-капитаном царской армии и георгиевским кавалером. Первое знакомство было благополучно. Вошли парни в папахах со штыками и спросили: «Зброя е?», то есть «Оружие есть?» Сказали: «Немае», потоптались и ушли, но поставили на улице часового с винтовкой. Дядя Жорж вышел и спросил: «Ты чего стоишь?» — «Сказали, щоб стояв, я i стою». — «Ну, можешь идти». Он и ушел. Совсем мирно.

Однажды появился еврейский батальон из Кременчуга, григорьевцы устроили им засаду и всех перебили.

Мы заложили окна подушками, но были разбиты стекла, или, как у нас говорилось, «шибки».

В это время начиналась борьба белых на Дону и Кубани. Один из моих кузенов, Герман Михайлович Ягелло, в Ледяном походе был ординарцем у генерала Алексеева^[7], а корнет Долинский был адъютантом у генерала Корнилова^[8], он и второй адъютант Хан Хаджиев были в соседней комнате, когда был убит генерал Корнилов.

Григорьев был большим патриотом Александрии и все, что грабил в других местах — а делал даже налеты на Одессу, — гнал в Александрию и раздавал всему населению. Сахар, которого не было, отрезы мануфактуры, кому что придется; все ученики гимназии получили по пять фунтов сахару и по отрезу материи. Сын и дочь Григорьева учились у нас в гимназии. Как уже было сказано, Григорьев закончил жизнь трагически, на встрече с Махно — жена Галина Кузьменко застрелила его в упор.^[9]

В декабре красные перешли в наступление и вторглись в Украину. У нас появились «червонi козаки», это были настоящие ужасные бандиты, которые стояли у нас 16 дней. Нам поставили пять человек с лошадьми. Надо было их кормить «каклетами», чтобы все двери были открыты, и ежедневно делали обыски и крали, что понравится. По вечерам заставляли играть с ними в «лата», то есть в лото, на мелкие деньги, и если выигрывали, то благородно отказывались от выигрыша. По слухам, когда ушли, захватив серебряные ложки, то их всех перебили какие-то другие бандиты. Нам все время грозили, что поставят к стенке.

Потом пошла чехарда, приходили одни, а завтра — другие, один момент пришли китайцы — они расположились в женской гимназии и за несколько дней пребывания абсолютно загадили все помещения.

Когда пришлось увидеть уборные в Москве и других местах, я вспомнил этих китайцев. Это было первое достижение советской власти.

Во время очередного обыска обратили внимание на фотографии наших родных — офицеров… Говорят бабушке: «Ваши сыны у белобандитов служат…» —  на что бабушка ответила: «Это вы бандиты, а мои сыновья кровь за Россию проливали». Забрали с места в ЧК, вели посередине улицы под конвоем. Бабушку привели в ЧК. Два следователя допрашивали, за что арестовали. Потом стали совещаться на идиш, но бабушка, зная немецкий язык, уловила «альте гоиме гешосен», то есть расстрелять, однако старший сказал: «Нах хаузе видергеен мамеле», и бабушку отпустили, у него была, вероятно, «мамеле» где-нибудь в Балте или Голте.

Два брата Вербицкие устроили у нас «Советскую студию живописи и ваяния», для этого был реквизирован у нас зал, так как в зале были колонны, что придавало какой-то античный вид. Мы были очень довольны, это избавляло от постоянных постоев красноармейцев. Ученики в основном были мальчики и девочки, мои друзья. Тут я узнал слова «натюрморт» и «пленэр», так как рисовали помидоры и огурцы и пейзажи за городом. Все это было очень весело. Когда пришли белые, то оказалось, что художники — гусарские офицеры, и они сразу уехали в Добровольческую армию, так же как и четыре офицера Кинбурнского драгунского полка, бывшие «военспецами» в учреждении, называемом «Все­обуч». Кого они обучали — неизвестно, так как босяки из красных банд в учении не нуждались.

Подошел июль 19-го года. В один прекрасный день послышалась канонада, потом спешно уходили банды, помню, на левом фланге шел молодой парнишка с винтовкой на веревке и босой ногой подбрасывал полудохлую несчастную кошку. Потом наступила зловещая тишина. Проскакали чекисты, матрос Малина и Несмачный — где-то несколько выстрелов, — и вот перед нашим домом появились конные казаки-кубанцы генерала Шкуро.^[10] Разъезд человек пять. В оборванных черкесках, на головах ввиду жары соломенные «брыли». Сразу заехали к нам на двор, и вскоре вошла в город на ночевку целая дивизия генерала Шифнер-Маркевича — конного корпуса генерала Шкуро. Оставили комендантом хорунжего Быковского и пошли дальше на Екатеринослав.

Появились все наши скрывавшиеся офицеры, надели погоны и пошли получать назначения.

Добровольческая армия. Начало отступления

Вся молодежь записалась в Добровольческую армию. Впоследствии бронепоезд «Волк» имел всю команду из александрийцев во главе с капитаном Саевским. Наша семья с семьей генерала Леховича получили отдельный вагон, то есть теплушку, и выехали в Таганрог. Отец и братья нашили на рукава трехцветные углы и стали чинами Добровольческой армии. Братья были назначены в артиллерийскую школу в Армавир, а отец — по специальности, по организации боеприпасов, на базу на станцию Пологи Екатерининской железной дороги. Это был центр махновщины.

Сам Махно был бандит из Гуляйполя и до революции сидел на каторге в Сибири и освобожден, как и все преступники, по выражению Ленина, как «социально близкий элемент». Были они и у нас в Александрии. Помню, впереди ехал парень в дамской каракулевой шубе, в одной руке держал колбасу вместо нагайки, а в другой — черный флаг с надписью «Смерть буржуям, прах капиталу, нож жидам» — это была их программа.

Пришлось оставить Александрию. Наспех собрали необходимые вещи и немного серебряных предметов, из коих некоторые мелочи доехали до Парижа.^[11]

Пологи

В Пологах мы жили в помещении железнодорожной школы, кроме нас были еще старушка, директриса школы, и ее внучка, хорошенькая гимназистка восьмого класса Валечка. Она кокетничала с папиным адъютантом подпоручиком Иванюком и за неимением старших мальчиков, дружила со мной, мне она писала глупейшие афоризмы в альбомчик, вроде: «Хорошо только утро любви, хороши только первые робкие встречи…»^[12]

Впрочем, утро и встречи скоро кончились трагическим образом, ее покусала собака. Подозревали, что собака бешеная и Валечку отправили, к всеобщему сожалению, в Екатеринослав на прививку, и я больше ее не видел, а подпоручик (судя по зеленым кантам — пограничник) спас нас потом в Александровске, когда помог бежать от входивших в город махновцев. Тогда я впервые услышал о прививке от чумы, о Пастере и украинских мужиках, которые были первыми пациентами, которых привезли в Париж на прививку в 1910 году.

На станции Пологи была база бронепоезда «Дмитрий Донской». Команда состояла из морских офицеров и казаков.

Крым, Александровск

Подошел сентябрь, и меня определили в 3-й класс в гимназию в Пологах, но я успел пойти только два-три раза, так как отца перевели в Александровск.

Впоследствии, когда мы были в Александровске, махновцы неожиданно сделали налет, и мы едва успели спастись, бросив все имущество. Махновцы оказали большую помощь красным, так как орудуя в тылу, заставляли снимать силы с фронта. После оставления Крыма красные их уничтожили, а сам Махно с чемоданами золота и драгоценностей добрался через Румынию до Парижа, где и умер в 1934 году в больнице Beaujon.

В Крыму отец был назначен в кадр крепостной артиллерии и командовал 9-й и 10-й крепостными батареями в Херсонесе для защиты от возможной высадки красных. Эта перспектива была маловероятна, так как у красных в Черном море не было флота.

Кроме того, отец участвовал в комиссии по земельному закону. Земельный закон мог сыграть капитальную роль в нашей борьбе, но, к сожалению, был издан генералом Врангелем только в 20-м году в Крыму.

Брат Вячеслав был зачислен в Терскую конную батарею, воевавшую в районе Армавира и Грозного, а в 20-м году, после отчисления всех кадет из армейских частей для образования в военных училищах, вместо этого зачислился охотником флота и был отправлен с особым десантным отрядом под Очаков на Кинбурнскую косу, где отряд держал самый крайний пункт левого фланга защиты Крыма.

В ноябре, во время отступления, едва оттуда ушли на барже «Добыча», и, таким образом, брат смог присоединиться к семье буквально в последнюю минуту погрузки на «Рион», на котором мы шли до Константинополя.

Брат Георгий попал на бронепоезд «Севастополец», а потом в 3-й Дроздовский полк, с которым участвовал в наступлении летом 20-го года в Северной Таврии. К моменту эвакуации Юра заболел тифом и в таком состоянии выехал со всей семьей сперва в Константинополь, а потом на «Владимире» в Юго­славию.

Таганрог

После Полог и Александровска мы приехали опять в Таганрог, где некоторое время жили у товарища отца — войскового старшины Кульгавова. Там было очень весело, так как было у них четверо отчаянных казачат, а рядом три девочки — Инна, Пимма и Римма. Кульгавовы жили на улице Полугорка. В конце Полугорки был обрыв, спускавшийся к морю.

Поблизости был домик, где родился и жил А. П. Чехов, а на Греческой улице был музей Чехова. В центре Таганрога были чудесный парк и памятник Петру Великому. Помню в Таганроге Греческую улицу, где был дворец главнокомандующего генерала Деникина.^[13] В этом дворце в 1825 году жил император Александр Первый, где он умер. Таганрог, хотя и во много раз больше Александрии, тоже утопал в акациях.

Дальше мы двинулись в Новороссийск и после краткого пребывания в станице Тоннельной поплыли в Крым, в Севастополь, где папа получил новое назначение. В Тоннельной я впервые увидел горы и на базаре кубанских казаков. Первый раз увидел и море. Через Феодосию мы прибыли в Севастополь.

Севастополь

В Севастополе мы сперва поселились в пустующей квартире двоюродного брата, лейтенанта Маляревского, так как его семья была еще в имении под Нико­лаевом.

Затем мы переехали в реквизированную квартиру на Одесской улице. Меня сразу определили в реальное училище в 4-й класс и одновременно письменно зачислили в Одесский корпус. Слава богу, мне не пришлось доехать до Одессы, так как в январе Одесса была уже занята красными. В Одесском корпусе в это время был и эквакуированный Владимирский Киевский корпус. К моменту отступления начальство во главе с директором занялось собственным спасением, а кадеты были предоставлены сами себе. Первая рота под командой полковника Рогойского и капитана Ремерта, с боем прикрывая волны беженцев, пробивались к румынской границе, понеся тяжелые потери в бою под Канделем, отбивая метким огнем банды знаменитого Котовского.^[14] Котовский, ставший маршалом и героем красных, был родом из Кишинева и освобожден из местной тюрьмы в 1917 году. Такие типы и были костяком Красной армии.

Видя неминуемое поражение Красной армии в 1919 году, Лейба Бронштейн^[14] (Троцкий), сын богатого мукомола из-под Николаева, проклятый отцом в синагоге, решил, пользуясь террором и шантажом, призвать офицеров и генералов царской армии, и в награду после окончания Гражданской войны они почти поголовно были расстреляны.

Один из наших родствеников, дядя Миша Данилович, один из главных знатоков коннозаводства, после эвакуации Одессы был арестован и направлен на Кавказ организовывать коннозаводство, а потом за полярный круг в Нарым, где он был расстрелян большевиками.

Итак, по требованию румынской королевы кадет пропустили через Румынию в Югославию. Младшую роту киевлян распорядительный кадет 4-го класса Гончаров повел в порт и смог погрузить на французский угольщик, на котором всех кадет доставили в Варну. Из Варны кадеты под командой полковника Протопопова прибыли в Сисак, в Югославию и впоследствии соединились с одесситами в Сараево, где и получили название сперва Сводного Киево-Одесского корпуса, а затем — Первого русского и позже — великого князя Константина Константиновича корпуса, который я имел честь закончить в 1926 году в составе шестого выпуска, в Киевском отделении последнего 65-го выпуска.

Пребывание в Севастополе

Поступив только в ноябре в реальное училище, я должен был нагонять занятия, а особенно один из главных предметов — архитектурное черчение, о котором не имел никакого понятия. Учебников, готовальни, тетрадей — ничего не было, надо было все разыскивать на толкучке. Тетради мои были из медресе — мусульманской школы — с арабскими надписями.

Мой товарищ по классу Майовер — сын портного — проявил ко мне участие и показал, как надо чертить капитель тосканской колонны. Закончив чертеж, он победоносно протянул руку и сказал: «Вот что значит жид!»

Лучшим моим товарищем был Коля Королев, с которым мы в свободное время ходили в Артиллерийскую бухту купаться и пытались ловить бычков — безрезультатно.

Увлекаясь с детства стариной, мы ходили с ним в Херсонес на развалины Корсуни, где копались в грудах черепков VII—X веков и разглядывали огороженный пол из мозаики — остатки храма, где, по преданию, был крещен великий князь Владимир. Я ухитрился взять несколько камешков смальты и довез их до Парижа, но они, к сожалению, затерялись.

Купаясь в море, я поранил колено подводным камнем и ходил на перевязки в госпиталь Красного Креста, там я был удивлен караулом около одной из палат, где, оказывается, сидел арестованный «автономист» — донской офицер Есаул, граф дю Шайла!

В Севастополе я первый раз в жизни заработал 500 рублей за изготовление вывески «Вход в мастерскую» с указывающим пальцем: это было начало моей активной художественно-декоративной деятельности.

В Севастополе было большое скопление военных и беженцев. На Приморском бульваре ежедневно была музыка или какое-нибудь выступление. Ставили «Царя Эдипа» — но я, конечно, ничего не понял. Выступал Павел Троицкий, имевший большой успех и потом повторявший те же анекдоты 20 лет спустя в Париже. Пел Данилевский — морской офицер, известный потом в Париже. Но самое большое впечатление произвел на меня хор кубанских казаков Конвоя главнокомандующего и лезгинка. Я был потрясен этим зрелищем.

Штаб главнокомандующего генерала Врангеля^[16] находился в военном училище. Конвойцы-кубанцы стояли у входа с шашками наголо. Училище было на горе, и нужно было подниматься по лестницам, которые, может быть, существуют и теперь. Питание в Крыму было полуголодное. Основа всего — камса, из которой делали даже котлеты. На базаре были превкусные ставридка и султанка копченные. Летом было изобилие чудесных персиков, таких я никогда нигде больше не видел. Темно-красные, почти черные. Мера была «на око», то есть 1200 гр. В конце Нахимовского проспекта была большая площадь, где было здание Морского собрания и библиотеки Черноморского флота и красивое здание гостиницы «Кист». Ежедневно можно было видеть величественного верблюда, на котором возили воду в казармы, бывшие за базаром в Артиллерийской бухте. В этой бухте мы, мальчишки, купались и пытались безуспешно ловить бычков. На Приморском бульваре всегда было гуляние, играл оркестр, а иногда выступали артисты и казачий хор Конвоя. Происходили съемки кинофильма «Жизнь Родине — честь никому». На Нахимовском бульваре было красивое здание водолечебницы.

В конце Екатерининской улицы был сад, устроенный на холме, где в 1854—1855 годах находился знаменитый 4-й бастион. В центре сада, обсаженного миндалем, была замечательная панорама защиты 4-ro бастиона, где участвовал мой дед, флота штурманов капитан Денис Денисович Ягелло, получивший 16 ран осколками и 11 лет старшинства службы. На Екатерининской улице был музей обороны Севастополя. Напротив сада было здание цирка Чинизелли. На одной из площадей был большой Владимирский собор и здание штаба крепостной артиллерии. Батареи отца — 9-я и 10-я — находились в Херсонесе, куда я часто отправлялся с отцом.

Время было тревожное, зима 1919/1920 годов. Перекоп защищали буквально грудью юнкера Киевского Константиновского училища. Генерал Слащев, скоро печально покончивший с собой, руководил защитой Крыма. Весной 1920 года стали готовиться к наступлению в Северную Таврию. В июне началось наступление, начавшееся очень удачно разгромом группы Жлобы^[17] под Токмаком. Уже заняты были Александровск (Запорожье) и Синельниково. Но в октябре положение ухудшилось. В связи с подлой изменой поляков Пилсудского, заключившего с красными мир, в результате чего все красные армии, бывшие на польском фронте, были брошены на Крым. Под давлением превосходившими в десять раз силами и даже больше Русская армия генерала Врангеля была вынуждена с боем отступить к портам Крыма и уплыть в Константинополь.

Эвакуация проходила в полном порядке, по заранее выработанному плану из Севастополя, Ялты, Евпатории, Феодосии и Керчи. Что касается Крымского кадетского корпуса, сформированного из остатков Полтавского и Владикавказского корпусов, то они помещались в Ореанде и были эвакуированы в Константинополь, а потом в Югославию. В заключение надо сказать о судьбе тех, кто по той или иной причине остались в Крыму.

Сразу после нашего ухода 2 ноября 1920 года были присланы для «чистки» страшные палачи Розалия Залкинд по прозвищу Товарищ Землячка^[18] и венгерский палач Бела Кун. Была объявлена амнистия и регистрация всех служивших в Русской армии генерала Врангеля. Явилось 32 000 человек, и все были расстреляны из пулеметов (см.: С. П. Мельгунов. Красный террор в России).

Но было счастливое исключение: 16 молодых добровольцев и офицеров под предводительством Детилота^[19] и Безрукова составили план бегства из Крыма. В то время плавучих средств в Крыму не осталось, так как все ушли в Константинополь. Нашлось старое суденышко «Утриш», которое наспех было отремонтировано для каботажного плавания вдоль берегов Крыма. Наши герои сели по очереди в разных местах, чтобы не привлекать внимания, и, выйдя в открытое море, арестовали капитана и команду, спустили красный флаг, подняли трехцветный флаг и под угрозой наганов заставили идти в Варну, где отдались болгарским властям. А «Утриш» ушел обратно в Крым. Кое-кто из команды пытался тоже остаться в Болгарии. Это была последняя удачная операция белых в Крыму.

На фронте

На фронте на Перекопе зимой 1919/1920 годов положение было очень опасное. Перекоп защищали грудью юнкера Киевского Константиновского училища. Генерал Слащев не давал красным прорваться, а весной начали готовиться к наступлению в Северную Таврию. Питание было полуголодное, надежда была на богатую Таврию. Наступление в Таврию было очень успешным. Дроздовцы^[20] высадились в Хорлах и наступали вдоль Днепра, особенно крупной победой был разгром корпуса Жлобы под Токмаком.

После первого тифа брат Георгий получил направление в санаторий в Симеизе, а мне дали также заодно. Условия в санатории были очень примитивные, кроме солнца, очень красивых скал, знаменитых Монаха и Дивы, и я стал скучать по дому, особенно меня поразили жестянки от «Корнбифа» вместо чашек для чая, и мы с братом решили уйти. Не говоря никому ни слова, мы встали рано утром и пошли пешком в Ялту за 25 верст. По дороге, возле дворца эмира Бухарского, нас взял татарин на арбу, и таким образом мы добрались до Ялты.

Денег у нас не было. На счастье, плац-адъютант Ялты был знаком с папой и выдал нам ордер на комнату без мебели в гостинице, где мы спали на полу, и ордер на питание в Собрании в чудесном ялтинском парке.

За бои в Северной Таврии генерал Врангель вручил Дроздовской дивизии знамена вновь учрежденного ордена Святого Николая. Мама и другие дамы вышивали золотом эти знамена. Приходили смотреть баронесса Врангель и С. Ф. Шатилова.^[21]

Через три-четыре дня пришел пароходик «Пендераклия», который нас отвез в Севастополь. Это была авантюра.

Был большой подъем, уже взяли Александровск, но под Каховкой перейти на правый берег Днепра не удалось. Судьба и природа нам изменили. Пилсудский^[22] заключил с красными перемирие, и на Крым были брошены огромные красные силы. Истекая кровью, шаг за шагом наша армия отступала к Перекопу. В эту зиму даже природа нам не благоприятствовала. Сиваш, обычно не замерзающий, замерз, и красные, прорвав Юшуньские позиции, обошли Перекоп, и по льду Чонгарского залива и Арабатской стрелки прорвались к нашим портам.

Продолжались кровопролитные бои. Приходилось отступать, защищая каждую пядь русской земли и русскую честь. Герой, ахтырский гусар, двадцатитрехлетлетний подполковник Борис Ерофеев, поэт, автор известной песни «Давно при царе Алексии…», пал смертью храбрых в Днепровских плавнях около Хортицы — Запорожской Сечи. Ахтырец подполковник Лютов один, сидя на крыше хаты с пулеметом, останавливал цепи озверелых красных латышей и потом ходил во главе Ахтырского эскадрона в последнюю атаку на Перекопе.

Вечная им слава! Уже публиковали в Москве: «Черный барон» (почему черный?) сброшен в море… На деле заранее был разработан план эвакуации и распределение частей и семей по кораблям.

После неудачи под Каховкой наша армия медленно, с боями отступала к назначенным портам погрузки для эвакуации.

Эвакуация из Севастополя

Крепостной артиллерии, Сергиевскому артиллерийскому училищу и лейб-казакам был назначен военный транспорт «Рион», на котором оказалась вся наша семья.

Наш александриец штабс-капитан Закржевский единственный умудрился погрузить орудия своей батареи и довез их до Галлиполи.

2 (15) ноября 1920 года на борту «Риона» мы смотрели, как постепенно удалялись берега Крыма, последний клочок Родины, которую вынуждены были покидать.

В Крыму все жутко притаились, одни со злобой и ненавистью ждали «своих», другие с тяжелым предчувствием ожидали своей участи. Генерал Врангель отдал последний приказ, объявляя, что мы уходим в неизвестность, и предлагал всем, кто хочет, оставаться в Крыму. <…>

До последних часов для поддержания порядка в городе патрулировали юнкера Константиновского и Сергиевского училищ, в последнюю минуту погрузившиеся на транспорт «Рион». Была жуткая ночь со 2-го на 3 ноября, холодный леденящий ветер с дождем, а на горизонте на Северной стороне огромное зарево горящих складов. Склады обмундирования генерал Врангель приказал не жечь, чем воспользовались потом красные буденновцы. Юнкера смогли погрузить несколько мешков сахару, чем и питались в дороге.

У всех одинаково сжималось сердце от мысли, что мы покидаем Родину и неизвестно, когда вернемся.

Луч скупого ноябрьского солнца сквозь туман осветил берег, Севастопольскую бухту, Северную сторону, освещенную заревом горящих складов.

Вскоре все стерлось в тумане, и осталось только безбрежное море.

Генерал Врангель в серой шинели с белым башлыком, в корниловской черно-красной фуражке последний сошел по лестнице Графской пристани, поблагодарил юнкеров за службу, перекрестился и на катере отправился на крейсер «Генерал Алексеев», где уже был весь штаб и Конвой. Впереди была полная неизвестность, а на первом этапе — Константинополь.

На другой день, на рассвете, появились берега Босфора, справа — в дымке Константинополь с сотнями минаретов, Биюк-Дерэ с виллой российского консульства, Йылдыз-Киоск — султанский загородный дворец (со стен которого выбрасывали в Босфор зашитых в мешки неугодных вельмож), слева — Анатолийский берег. Утренняя заря розовыми лучами освещала всю феерическую картину, но нам было не до красоты. Позади Родина, впереди неизвестность.

Прощай, детство, прощай, Россия

Как только наши корабли стали на рейде, то их буквально облепили ялики с турками-торговцами. Изголодавшиеся люди снимали обручальные кольца и что-нибудь из золота или серебра, спускали на веревочке вниз и получали буханку хлеба и вязку инжира. Мы спустили торбочку с серебром рублей на 20 и получили ту же порцию. Это были просто грабители. Переводчиками служили наши горцы из Дикой дивизии.

В заключение надо сказать, что наши предки веками, во всех поколениях, проливали кровь за Россию и были ей верны. Они были далеки от кругов так называемой «передовой интеллигенции». Тем не менее своей верностью доблестно служили России, и кто из родных выжил в эмиграции, оставались верны Белому делу и передали своим детям дух служения Церкви и России.

Париж, Ahondant, 1998 г.

Благодарность

Очень благодарю свою любимую супругу Наталочку за помощь с печатанием текста и затем сыновей своих за общее оформление сей памятки.

Приложение I

(Жизнь в эмиграции)

Югославия

В Константинополе Русская армия генерала Врангеля была принята союзниками, в частности представителями французского правительства. Все были размещены на островах, на Галлиполи, Лемносе и Чаталдже, куда попала наша семья. Мы там провели несколько недель пока устраивалось общее распределение. Наша семья была назначена в числе семи тысяч к отправке на «Владимире» в Югославию, куда мы и прибыли после 42 дней с отбытия из Севастополя. Наша семья была направлена в Славонию, в местечко Винковцы. Отец и братья работали на железнодорожной станции. Меня определили в кадетский корпус в Сараево, где король Александр предоставил генералу Врангелю целую казарму. После детских лет и испытаний, вызванных войной и эмиграцией, это были счастливейшие годы моей юношеской жизни. Корпусом управлял генерал Адамович, Ингерманландского полка. Корпус жил страшно скромно, чтобы не сказать в нищете, но настроение — ура-патриотическое — покрывало все. Были прекрасные преподаватели, верные товарищи, богатая и разнообразная деятельность. Была церковная жизнь, культурно-просветительная, артистическая и спортивная. На праздники были парады по городу, где кадеты пользовались огромным успехом. Во время отпуска я старался ближе познакомиться с жизнью местных жителей, посещал чаршию^[23] и выучился говорить по-сербски. На каникулы я всегда возвращался в Винковцы, где, несмотря на скромные условия жизни, русской колонией был устроен русский уют.

Париж

Окончив корпус в Сараево в составе шестого выпуска, осенью 1926 года, я решал вопрос, что делать дальше. Моя семья уже настроилась ехать в Париж, где сосредоточивалась русская эмиграция и РОВС (Русский общевоинский союз). Некоторые мои товарищи решили поступить в Сербскую армию, и я также сперва потянулся к этому решению. Но, так как моя семья уже твердо решилась в Париж, не желая оставаться один в Югославии, я тоже принял решение, после больших колебаний, ехать в Париж. В декабре мы уже были все вместе в Париже, где посчастливилось получить большую квартиру на 9, rue des Beaux-Arts. Это прекрасное место в Латинском квартале, рядом с Академией искусств. Отец и братья нашли работу грузчиками на табачном складе. Я стал подрабатывать художником и скоро познакомился с делом раскрашивания шелковых платков. В это время в Париже было уже несколько русских мастерских-ателье. Некоторые знакомые меня потянули учиться в Сорбонне на геолога, и я получил два сертификата, но вскоре бросил эту авантюру и решительно стал работать художником. Тем временем я поступил на военные курсы, организованные генералом Головиным, и подружился с ротмистром Степановым Ахтырского гусарского полка. Он меня, как и Александра Трубникова^[24], представил ахтырцам. Таким образом, я стал ахтырским гусаром с чином корнета. Это для меня была большая честь, и я всю жизнь остался верен полку и как самый молодой унаследовал все полковые реликвии и архив. С тех пор ахтырцы всегда у нас собирались. По традиции отношения между офицерами были семейные, это была настоящая полковая семья. Наши дети — потомки — тоже дружат между собой.

В 1939 году при общей мобилизации меня взяли в армию и отправили на фронт. Мы вскоре целым полком были взяты в плен немцами и увезены в Германию. Я провел девять месяцев в плену и чудесным образом смог добиться освобождения в качестве санитара. Трудно описать, в каких ужасных условиях мы находились. Благодарю Бога, что выжил. Я вернулся в Париж и прибыл домой на рю де Бозар. Я сразу взялся за работу и стал искать сотрудников, таким образом познакомился с моей будущей женой Наталией Волконской, которая к тому времени окончила школу модельерского рисования и искала работу. Мы повенчались в соборе Святого Александра Невского 7 июня 1942 года и устроились в квартире на Porte de Saint-Cloud. Наш первый сын Владимир^[25] родился 30 апреля 1943 года. Осенью после тяжелой операции скончался мой отец Павел Денисович. Мама осталась на Бозар с Юрой и Валей. В мае 1944 года родилась наша дочь Марина.^[26] Это все во время немецкой оккупации, американских бомбардировок. Наш квартал из-за близости заводов «Рено» был особенно опасен. Спускались в подвалы с двумя младенцами. После высадки в Нормандии, 6 июня 1944 года, в августе Париж был освобожден.

Это было огромное ликование. Но война закончилась только в 1945 году. Наш второй сын Михаил^[27] родился в мае 1947 года.

К тому времени мы переехали в другой корпус, в более обширную пятикомнатную квартиру, и я получил французское подданство, в качестве бывшего воина и военнопленного. Мои братья так никогда его и не получили.

После войны стала развиваться наша новая семейная жизнь. Недалеко жила моя теща Ольга Робертовна Эрихсон. Была еще ее мать Наталия Яковлевна (ск. в 1947 году) и вся их родня. В 1946 году мой брат Валя женился на Мариамне Агаповой, дочери офицера и Белого воина. У них родился сын Алик.

В эту эпоху мы стали посещать храм Знамения Божьей Матери на улице Микеланж, рядом с нами. Там мы сблизились с семьей Шмеман, Андреем и Ликой, ставшими нашими ближайшими друзьями. Андрей Шмеман окончил корпус в Версале и был руководителем у Витязей. У Шмеманов было тоже трое детей.

Наше дело неплохо пошло и нас вполне обеспечивало. В 1953 году удалось приобрести дом в Abondant (E. & L.), в 65 километрах от Парижа. Это был самый старинный домик этого села — 1716 года. Домик был в очень обветшалом состоянии, но мы постепенно стали его ремонтировать. Летом к нам стали приезжать в гости многочисленные родственники и друзья. Дом освящал о. Александр Шмеман, брат Андрея. Регулярно жили у нас мама и теща Ольга Робертовна. Они обе скончались осенью 1969 года. Каждый год отмечали полковой праздник (мой день рождения), св. Владимира, св. Наталию. Постоянно совершались молебны на эти праздники, тем более когда мой старший сын стал священником.^[28] Это все продолжалось до моей старости. Мой родственник Сережа Кохановский тоже купил дом в Abondant и там бывал со своей семьей. Когда он скончался, его похоронили на местном кладбище. В Abondant праздновали двадцатипятилетие нашей свадьбы, а в 1993 году мой сын Владимир и его супруга Варвара отмечали то же самое. Там праздновали гражданский брак наши внучки Ксюша и Елена.

Трудно описать 50 лет семейной жизни в Париже, все переживания, связанные с учением и успехами детей, затем внуков и правнуков. Нашей ежедневной заботой была всегда Россия, и мы вместе переживали все, что там происходит. Большим событием была поездка в Россию моего сына Владимира в 1963 году. Совершенно неожиданно он встретился с моей кузиной Нусей (нашел ее в адресном столе по данным, которые я ему передал). Позже он встретился с моим племянником Славой Залевским и моей кузиной Наташей Ягелло (Залевской). Мы сами с супругой ездили в Россию на автобусе с друзьями в Москву в 1989 году в перестроечное время. Это было очень впечатлительно. В год крушения советской власти (1991) был установлен контакт с моим племянником Игорем Ягелло в Москве. Так наши дети с ним и с его семьей стали регулярно общаться.

Париж, 1999 г.

1. Очевидно, имеется в виду картина Нестерова «Святая Русь» (1905) из собрания Русского музея в СПб. (по 1917 — Русский музей Императора Александра III).

2. Опера в 4-х действиях Николая Андреевича Римского-Корсакова по драме Льва Мея в обработке Ильи Тюменева. Первое представление состоялось 22 октября 1899 в театре Московского товарищества частной русской оперы.

3. Александр Алексеевич Ханжонков (1877—1945) — выдающийся российский предприниматель, организатор кинопромышленности, продюсер, режиссер, сценарист, один из пионеров русского кинематографа.

4. Лидия Алексеевна Чурилова (рожд. Воронова; 1874—1937), училась в Павловском институте в Петербурге. В юности писала стихи, а все годы учения прилежно вела дневник, который потом ей пригодился в работе над книгами. Что же касается псевдонима Чарская, то он был взят из «Египетских ночей» Пушкина, там главный герой носит эту фамилию. Героини Лидии Чарской — девочки со стойкими характерами. В них угадывается женский идеал писательницы: сочетание мягкости и упорства, доверчивости и проницательности, умение понять суть человека, разглядеть его добрую основу.

5. «Только для военных».

6. Симон Васильевич Петлюра (1879—1926) — организатор украинской самостийной государственности и кровавый террорист. Вел ожесточенную борьбу против белых, сопротивляющихся большевикам.

7. Михаил Васильевич Алексеев (1857—1918) — основатель Добровольческой армии. Умер от болезни сразу после Ледяного похода.

8. Лавр Георгиевич Корнилов (1870—1918) — главнокомандующий Добровольческой армией. Во время Ледяного похода был смертельно ранен под Екатеринодаром.

9. Нестор Иванович Махно (Михно, Михненко; 1888—1934) — анархист, в 1918—1920 лидер отрядов крестьян-постанцев, действовавших на южном театре Гражданской войны. Известен как батько Махно (официально подписывал так некоторые приказы). Галина Андреевна Кузьменко (1892—1978) — жена Махно. Убийство лично ею Григорьева — легенда. Также легенда о «чемоданах золота и драгоценностей, с которыми он добрался через Румынию до Парижа (см. дальше). Махно, раненый, интернирован в Румынии, затем в Польше (Ред.).

10. Андрей Григорьевич Шкуро (1887—1947) — генерал-лейтенант. Весной 1918 организовал партизанский отряд в районе Кисловодска. В июне 1918 сформировал на Кубани партизанскую дивизию, которая соединилась с Добровольческой армией. В Добровольческой армии командовал дивизией, 3-м Кубанским казачьим корпусом и в начале 1920 Кубанской армией. Во время отступления к Новороссийску уступил командование Кубанской армией генералу Улагаю и остался на Черноморском побережье с остатками этой армии. Генералом Врангелем был уволен из армии и выехал из Крыма в 1920. В эмиграции жил в Париже; работал наездником в цирке. В годы Второй мировой войны принимал участие в формировании антисоветских казачьих частей Русской освободительной армии (РОА). В мае 1945 выдан с казаками английскими оккупационными властями советскому командованию. По приговору военной коллегии казнен в Москве 16 января 1947.

11. В 1997 я подарил моей внучке Ксении по случаю бракосочетания пару солонок из приданого Долинских.

12. Начало стихотворения С. Я. Надсона. В оригинале: «Только утро любви хорошо...» (Ред.)

13. Антон Иванович Деникин (1872—1947) — выдающийся русский военачальник, герой Русско-японской и Первой мировой войн, генерал-лейтенант, один из главных руководителей (1918—1920) Белого движения в годы Гражданской войны.

14. Григорий Иванович Котовский (1881—1925). Условия смерти до сих пор (!) окутаны тайной.

15. Лев Давидович Троцкий (псевд. Перо, Антид Ото, Л. Седов, Старик и др.; настоящее имя Лейба Давидович Бронштейн; 1879—1940) — деятель российского и международного революционного движения, практик и теоретик марксизма. Один из главных организаторов октябрьского переворота 1917 г., организатор Красной армии, один из основателей Советского государства. Один из основателей и идеологов Коминтерна, член Исполкома Коминтерна. В первом советском правительстве — нарком по иностранным делам; в 1918—1924 — нарком по военным и морским делам. С 1923 — лидер внутрипартийной левой оппозиции. Член Политбюро ВКП(б). В 1927 снят со всех постов, отправлен в ссылку. В 1929 выслан за пределы СССР. Убит агентом НКВД в Мексике.

16. Петр Николаевич Врангель (1878—1928). Российский военный и политический деятель, один из вождей Белого движения, генерал-лейтенант (1917). Окончил Академию Генштаба (1910). В Первую мировую войну — командир кавалерийского корпуса. После октябрьского переворота 1917 уехал в Крым и в августе 1918 поступил в Добровольческую армию, командовал конной дивизией и конным корпусом, с весны 1919 Кавказской армией, в декабре 1919 — январе 1920 Добровольческой армией. Вошел в конфликт с Деникиным и был выслан за границу. 4 апреля 1920 на военном совете избран главнокомандующим Русской армией в Крыму. После поражения в Северной Таврии и Крыму 2 ноября 1920 со значительной частью армии выехал в Константинополь. В 1924 создал «Русский общевоинский союз» (РОВС). В 1926 обосновался в Бельгии. Автор мемуаров («Записки», в журнале «Белое дело», № 5, 6, Берлин, 1928). Скончался П. Н. Врангель 25 апреля 1928 г. в Брюсселе. Существует версия, что его отравил агент ОГПУ (см.: В. Бортневский. Загадка смерти ген. Врангеля. Новый Часовой. СПб., 1996.). Позднее прах генерала был перезахоронен в церкви Св. Троицы в Белграде, где он находится и поныне.

17. Дмитрий Петрович Жлоба (1887—1938) — член КПСС с 1917. Родился в Киеве в семье украинского батрака. Активный участник революции 1905. Окончил авиашколу в Москве (1917). В 1917 был избран членом Московского совета. Во время вооруженного восстания 1917 в Москве командовал красногвардейским отрядом. В конце 1917 участвовал в боях против белогвардейцев на Кубани. С февраля 1920 командир 1-го конного корпуса и конной группы, действовавших летом 1920 против войск генерала Врангеля. С 1922 на хозяйственной работе.

18. Розалия Самуиловна Залкинд (1876—1947) — зам. председателя Совета народных комиссаров СССР. По прозвищу Демон или Товарищ Землячка. До октября 1917 ни дня официально не работала. В этом ее биография схожа со многими известными большевиками. Под руководством этой женщины были казнены десятки тысяч человек. В 1920 Залкинд отправили в Крым наводить «новый порядок» в качестве секретаря обкома партии. После ее появления Черное море у берегов покраснело от крови расстрелянных. «Бойня шла месяцами. Смертоносное таканье пулемета слышалось до утра… В первую же ночь в Симферополе расстреляли 1800 чел., в Феодосии — 420, в Керчи — 1300 и т. д.» (Сергей Мельгунов. Красный террор в России. 1918—1923). Пулеметы в Крыму работали не переставая, пока товарищ Демон не скомандовала: «Жаль на них патронов. Топить». Приговоренных к казни собирали на баржу, привязывали к ногам камни и сбрасывали в море. Часто это делалось на глазах у жен и маленьких детей, которые стояли па берегу на коленях и молили о пощаде. Но как сказал нарком просвещения Луначарский: «Долой любовь к ближнему!» Товарищ Землячка носилась в комиссарской кожанке с маузером на боку из города в город, из поселка в поселок — «фурия красного террора», как назвал ее Александр Солженицын. В советской печати мы читаем: «Удивительным человеком была Землячка. Не уставала заботиться о людях. Работала, не жалея сил». Прах революционерки захоронен в Кремлевской стене.

19. Впоследствии случилось, что я с Детилотом познакомился в Париже, по соседству. Он жил со своей женой на rue Le Marois, где занимался производством косметического крема «Christine de Tillot».

20. Михаил Гордеевич Дроздовский (1881—1919) — генерал-майор, руководитель перехода офицерского отряда из Ясс в Новочеркасск в 1918. Командир дивизии Дроздовцев в Добровольческой армии.

21. Жена генерала Врангеля Ольга Михайловна (1883—1968) и жена его адъютанта.

22. Юзеф Пилсудский (1867—1935) — польский политический и государственный деятель, маршал Польши (1920). В 1892 примкнул к Польской социалистической партии (ППС), возглавил ее националистическое крыло. В 1906 исключен из ППС. Участник Первой мировой войны, командир 1-й бригады Польских легионов в австро-венгерской армии. После революции 1918—1919 в Германии, 11 ноября 1918 регентский совет в Варшаве (создан оккупантами в сентябре 1917) передал Пилсудскому военную, а 14 ноября гражданскую власть (до 14 декабря 1922 Пилсудский — «начальник государства»). Жестоко подавлял революционное движение в стране, отвергал все предложения Советского правительства об установлении дипломатических отношений. Осуществляя великодержавные планы польских правящих кругов, руководил начавшимися в феврале 1919 захватами белорусских, литовских, украинских земель. В ходе советско-польской войны был вынужден пойти на советско-польские переговоры в 1919. Заключил с Петлюрой Варшавское соглашение 1920 и руководил наступлением польских войск на Советскую Россию; не добившись осуществления своих аннексионистских планов, был вынужден заключить Рижский мирный договор 1921 с Советской Россией. В октябре организовал захват генералом Л. Желиговским Вильнюса и Виленской обл. и провозглашение здесь «марионеточного государства» — Срединная Литва». В мае 1926 установил в стране диктатуру режима «санации» («оздоровления»).

23. «Рынок» по-турецки.

24. Впоследствии священник, после войны настоятель прихода в Медоне, под Парижем.

25. Впоследствии священник, настоятель храма Знамения Божьей Матери в Париже.

26. Доктор филологических наук Парижского университета. Ныне заведующий кафедрой общей лингвистики.

27. Доктор биологических наук Парижского университета. Ныне инженер-исследователь в университетском Институте по вопросам гематологии (CNRS) в Париже.

28.  2 января 1994.