ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЛАДИМИР ХАНАН

 * * *

Если сможешь представить — представь себе эту беду:

Ветошь старого тела, толпу у небесного склада

Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,

От коклюша едва и дыша, до ворот Волголага.

Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,

Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,

И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь

Кинофильмов и книжек — взросленьем моим постепенным.

Если сможешь отметить — отметь каждодневный рояль,

Глинку, Черни с Клементи и рядышком маму на стуле

С офицерским ремнем, что страшнее вредительской пули…

Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.

А в придачу к роялю — лихой пионерский отряд

Под моим руководством, со сборами металлолома,

А помимо всего — написание первого тома

Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!

Если сможешь забыть — позабудь сабантуй у стола,

Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,

И густой самогонки струя из бутылки текла,

Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.

А в соседней квартире компанию тертых ребят,

Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,

А еще одноклассницу в свадебной робе до пят —

Не с тобой, а с другим и, как в старом романе, — навеки.

Если сможешь запомнить — запомни, как школьник, подряд:

Волжский лед в полыньях, царскосельскую зернь листопада,

Новогодних каникул сухой белоснежный наряд

И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.

Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,

Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,

И как фото со вспышкой — кольцо обнимающих рук

Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.

 * * *

Воскрешать перед мысленным взором,

Наудачу закинув крючок

В позапрошлое время, в котором

Неожиданный крови толчок

Проведет тебя той же дорогой

С домино в том же самом дворе…

Что ты спросишь у памяти строгой? —

Вечер, парк, листопад в сентябре,

Где с заносчивой той недотрогой,

Полный нежности до немоты…

Что ты спросишь у памяти строгой? —

Милой той недотроги черты,

Вкус черемухи, влажность сирени,

Воздух осени — светел и чист,

Серых будней размытые тени,

Со стихом перечеркнутый лист?

Или ставшее островом детство,

Подростковой любви острия,

Где одно лишь защитное средство —

Беззащитная нежность твоя,

Да одна лишь крутая забота —

Чувств и мыслей сплошной разнобой…

Это ты — или, может быть, кто-то,

Вдруг прозревший и ставший тобой?

Не совсем, может быть, умудренный

Наспех прожитой жизнью своей,

Предзакатным лучом озаренный

Возле полуоткрытых дверей,

Чтоб увидеть особенно ясно,

Бед своих и обид не тая,

Что, должно быть, была не напрасна

Небезгрешная юность твоя.

Вдохновенья приливы, отливы,

Озарения мысли немой…

Как, Господь, Твои дни торопливы

Между прошлой и будущей тьмой!

Черно-белая ласточка вьется,

Воронья надрывается рать.

Вот и Муза никак не уймется,

Только слов уже не разобрать.

 * * *

Кавказ подо мною...

А. С. Пушкин

Я видел картину не хуже — однажды, когда

Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.

Был сказочный август, в то время на юг поезда

Слетались, как пчелы на запах раздавленной грозди.

Так я оказался в просторной радушной семье.

Муж был краснодарским грузином, жена — украинка,

Невестка — абхазка. На длинной семейной скамье

Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.

Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.

Хозяин о глупых мегрелах рассказывал байки

Одну за другой. Над террасою хохот стоял

Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.

Потом на охоте, куда меня взяли с собой

(сначала не очень хотели, но все-таки взяли),

Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,

Навскидку палил, но мишени мои улетали.

Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,

В безоблачном небе парили могучие птицы.

Я был там впервые — и все это нравилось мне,

Туристу из Северной, плоской, как поле, столицы.

Дела и заботы на завтрашний день отложив,

Я тратил мгновенья, как то и пристало поэтам,

На каждом шагу упираясь то в греческий миф,

То в русскую классику, не удивляясь при этом.

Смеркалось. На хо`лмы ложилась, как водится, мгла.

В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.

Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.

Я ехал на север — и осень навстречу плыла.

ЛЕТО 53-го

Пионерлагерь имени Петра

Апостола располагался в церкви,

Закрытой властным росчерком пера.

Внутри и вне бузила детвора

Военных лет. На этом фоне меркли

Особенности здешнего двора.

А здешний двор — он был не просто двор,

А сельское просторное кладби`ще —

Одно на пять окрестных деревень.

И будь ты работяга или вор,

Живи богато, средне или нище —

А в срок бушлат березовый надень.

Тогдашний «мертвый час» дневного сна,

Когда башибузуки мирно спали,

Был отведен для скорых похорон.

Пока внутри царила тишина,

Снаружи опускали, засыпали,

И двор наш прирастал со всех сторон.

Полусирот разболтанную рать —

Отцы в комплекте были у немногих —

Не так-то просто было напугать.

Мы всё умели: драться, воровать.

Быт пионерский правил был нестрогих.

Но кой о чем придется рассказать.

Была одна курьезная деталь:

Еды детишкам было впрямь не жаль,

Но требовалось взять в соображенье

Природный, так сказать, круговорот:

И то, что детям попадало в рот,

Предполагало также продолженье.

В высоком смысле Церковь — целый мир,

Божественным присутствием пропитан.

Но если по-простому, без затей,

То в этой был всего один сортир,

Который был, понятно, не рассчитан

На сотню с лишним взрослых и детей.

Но сколь проблема эта ни сложна,

Была она блестяще решена,

Лишь стоило властям напрячь умище.

И к одному сортиру, что внутри,

Добавили еще аж целых три

Снаружи, то есть прямо на кладбище.

А вот теперь представьте: ночь, луна,

Кладбищенская (вправду!) тишина,

Блеснет оградка, ветер тронет ветки,

А куст во тьме страшней, чем крокодил,

Поэтому не каждый доходил

До цели. Что с них спросишь? — Малолетки!

......................................

Пусть в прошлое мой взгляд размыт слезой,

А детство далеко, как мезозой,

Я вижу все детали пасторали:

Зеленый рай под сенью теплых звезд,

Наш лагерь — церковь, а вокруг погост,

Который мы безжалостно засрали.    

* * *

 В Петергофе однажды, году в девяносто четвертом,

 В ночь под Новый по старому стилю, под водку и грог

 Я случайно увидел на фото, довольно затертом,

 Старика в филактериях, дувшего в выгнутый рог.

«Прадед где-то в Литве, до войны, — объяснился хозяин, —

То ли Каунас, то ли…» Я эти истории знал.

Даже немцы прийти не успели, их местные взяли,

Увели — и убили. Обычный в то время финал.

Этот старый еврей дул в шофар, Новый год отмечая,

В теплый месяц тишрей, не похожий совсем на январь.

Тщетно звал я на помощь семейную память, смущая

Тени предков погибших, сквозь дым продираясь и гарь.

Не такая уж длинная, думал я, эта дорога —

От тогдашних слепых до сегодняшних зрячих времен.

У живых нет ответа, спросить бы у Господа Бога:

Если всё по Закону — зачем этот страшный Закон?

…Был обычный январь. Снегопад барабанил по крыше,

По стеклу пробегали пунктиры автобусных фар.

Город медленно спал, и единственный звук, что был слышен, —

Мертвый старый еврей дул в шофар,

                                                        дул в шофар,

                                                                             дул в шофар.