ЧТЕНИЕ КАК СУДЬБА

Ирина Муравьева

«Из шопота слов…»

 

Читать книги самостоятельно я начала не в четыре или в пять, как это делают обычно вундеркинды, а в полные семь лет. Читала до этого вывески на улицах и всякие заборные надписи, потом дотошно расспрашивая родных об их смысле и получая неопределенные ответы.

Это было начало войны. Мы эвакуировались в Ташкент с последним эшелоном, эшелоном Консерватории, и вот там-то, во дворе с арыком и глиняными сплошными заборами, отгораживающими от улицы и от всего мира (мы сняли квартиру — две смежные комнаты в глинобитном домике старого города), я и познала первую радость самостоятельного чтения. Тетя Леля, бабушкина старшая сестра, пыталась еще читать мне вслух, она это любила, но я решительно отвергла ее попытки и обиды и сама дочитала — в который раз! — любимую мою книгу того времени — «Волшебник Изумрудного города» (как я узнала позднее — замечательное переложение «Волшебника из страны Оз»).[1]

Потом я принялась за только что у нас изданную и очень тогда популярную книжку Мери Мейпс Додж «Серебряные коньки», разыгрывая над арыком сцены из нее, например, ловлю рыбы ее героем Хансом. Рыбой были желтые осенние листья, падавшие в арык, удочкой — какая-то палка. Я была очень одинока: мама целые дни пропадала на работе, старшая сестра пошла в школу, а меня в школу не пустили, решив, что ходить далеко и небезопасно (пристают мальчишки) и что учить меня пока что будет бабушка, окончившая во времена оны Бестужевские курсы.

Книг у нас было мало, все осталось в Питере. Мама где-то купила изданную отдельной брошюркой (видимо, в связи с войной) поэму Лермонтова «Беглец», и эта поэма потрясла меня.

 

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла;

Бежал он в страхе с поля брани,

Где кровь черкесская текла...

 

Конечно, Гарун был трусом и предателем, но мне, хоть и полной тогда самых патриотических чувств, было все равно безумно жалко его, которого отвергли все, в том числе мать, отвергли даже в виде призрака:

 

И под окном поутру рано

Он в сакли просится стуча,

Но, внемля громкий стих Корана,

Бежит опять под сень тумана,

Как прежде бегал от меча.

 

Меня поражало его блуждание в тумане, его полная отверженность.

Наверное, это было первое серьезное произведение поэзии, которое я прочла самостоятельно. Затем последовали стихи Лермонтова «Смерть поэта», которые я тут же выучила наизусть и читала взрослым, не понимая, конечно, кто такие «надменные потомки», «пятою рабскою поправшие обломки». Когда меня спрашивали, почему я трясу головой, читая эти стихи вслух, от жалости, что ли, к Пушкину, я отвечала, что да, конечно, от жалости. И когда один известный актер через много лет при мне обругал эти стихи, назвал их слабыми и крикливыми, я обиделась за Лермонтова, но не сказала ему ни слова… Чего ж спорить-то с глухим?

Потом в руки мне попал «Евгений Онегин», и эта старенькая книжка не помню какого года издания с комментариями С. Бонди надолго стала моим любимым чтением. Вот тогда-то я и выучила «Евгения Онегина» наизусть целиком, а сейчас уже местами забываю. Многого, конечно, я опять-таки не понимала. Конечно, мне и в голову не приходило, что «певец пиров и грусти томной» — это Баратынский, да я тогда и не знала, кто такой Баратынский. Гораздо, гораздо позже я поняла смысл строк:

 

Не дай мне бог сойтись на бале

Иль при разъезде на крыльце

С семинаристом в желтой шале

Иль с академиком в чепце!

 

Мне все казалось, что это какой-то маскарад: ну надел семинарист желтую шаль, и всё. И кто такой семинарист? Но меня завораживало звучание этих строф и на всю жизнь заворожило. А строки

 

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных аонид,

О ты, чья память сохранит

Мои летучие творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика...

 

казались мне обращенными прямо ко мне, и я каждый раз вздрагивала, читая их.

И сам горестный сюжет. И мне не столько было всегда жалко Татьяну с ее девическими бреднями и с ее гордым и сухим «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна» (подумать только, век!), сколько Онегина с охватившей его безумной любовью. Видимо, Пушкин к Восьмой главе достиг уже такого мастерства, что описанная в ней любовь Онегина была несравненно убедительнее, сильней, неповторимей, чем детские мечты Татьяны, влюбившейся с первого взгляда, не понимая в кого.

 

Дни мчались; в воздухе нагретом

Уж разрешалася зима;

И он не сделался поэтом,

Не умер, не сошел с ума.

 

Или:

 

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я...

 

Вот так я и прожила всю первую и довольно голодную ташкентскую зиму, с этим романом в стихах «под подушкой».

Но Лермонтова, которого я прочла вскоре довольно много, стал тогда моим любимым поэтом. Он, а не Пушкин. Это была любовь не просто к поэту, но и к человеку, несчастному и гонимому, убитому так случайно и неизбежно…

Я твердила потом его строчки: «Мне нужно действовать, я каждый день / Бессмертным сделать бы желал, как тень / Великого героя, и понять / Я не могу, что значит отдыхать». И еще: «Я не унижусь пред тобою...». Но это было уже позже, в классе четвертом, уже в Ленинграде. А тогда я учила наизусть всякие газетные стихи и выступала с ними на школьных вечерах и в госпиталях. Особым успехом пользовалась «Наташа», стихотворение Сергея Васильева в моем исполнении:

 

Мы вошли в деревню с боем на рассвете.

Надрывался ветер и щипал мороз.

Нас встречали с плачем женщины и дети,

Белые от снега, желтые от слез.

 

Я видела, как хлопали выступавшим, и мне в том числе, двое раненых, сидевших рядом: у одного была на перевязи правая рука, у другого левая, и они согласно ударяли друг другу в ладошки здоровых рук. Наверное, специально сели рядом.

Разные были эти газетные стихи, «Наташа» — еще из числа лучших...

А потом из героических впечатлений — «Овод». Это было уже в Ленинграде в конце войны. Меня вообще привлекали тогда, да и сейчас наверное, герои «с ущербинкой», много пережившие, «лишние люди» вроде Онегина и Печорина. Овод был из числа таких. Конечно, он оказался в конце концов не «лишним», но какой трудный и мучительный путь прошел он к этому! Несправедливо обвиненный в предательстве, погибший в глазах любимой девушки, он не смог этого пережить и разыграл свою непроизошедшую гибель, самоубийство, отправившись простым матросом на отплывающем в Южную Америку корабле. А потом появился вновь, неузнаваемый, много переживший, одинокий и несчастный...

Этот человек, сам командовавший своим расстрелом, потому что у полюбивших его солдат из охраны, которым был поручен расстрел, дрожали руки...

 

Дальше все пошло без задержек. Овод стал у края могилы, обернувшись только на миг в сторону красно-желтых лучей восходящего солнца. Он повторил свою просьбу не завязывать ему глаза, и, взглянув на него, полковник нехотя согласился. Они оба забыли о том, как это должно действовать на солдат.

Овод с улыбкой посмотрел на них. Руки, державшие карабины, дрогнули.

— Я готов, — сказал он.

Лейтенант, волнуясь, выступил вперед. Ему никогда еще не приходилось командовать при исполнении приговора.

— Готовьсь!.. Целься! Пли!

Овод слегка пошатнулся, но не упал. Одна пуля, пущенная нетвердой рукой, чуть поцарапала ему щеку. Кровь струйкой потекла на белый воротник. Другая попала в ногу выше колена. Когда дым рассеялся, солдаты увидели, что он стоит, по-прежнему улыбаясь, и стирает изуродованной рукой кровь со щеки.

— Плохо стреляете, друзья, — сказал Овод, и его ясный, отчетливый голос резанул по сердцу окаменевших от страха солдат. — Попробуйте еще раз! <...>

Еще несколько беспорядочных выстрелов, и солдаты сбились в кучу, дико озираясь по сторонам. Один совсем не выстрелил. Он бросил карабин и, повалившись на землю, бормотал:

— Я не могу, не могу!

Дым медленно растаял в свете ярких солнечных лучей. Они увидели, что Овод упал; увидели и то, что он еще жив. Первую минуту солдаты и офицеры стояли, как в столбняке, глядя на Овода, который в предсмертных корчах бился на земле.

Врач и полковник с криком бросилилсь к нему, потому что он приподнялся на одно колено и опять смотрел на солдат, и опять смеялся.

— Второй промах! Попробуйте... еще раз, друзья! Может быть...

Он пошатнулся и упал боком на траву.

 

Меня так потрясла эта смерть, что я рыдала над книгой, запершись в уборной, пока мама не попросила меня выйти наружу и не стала успокаивать. С тех пор в «Овода» я не заглядывала, а сейчас, задумав восстановить книгу в памяти, почувствовала в чем-то некоторую ее романтическую фальшь . Но тогда... Но и сейчас, при перечитывании, сцена расстрела взволновала меня...

Иногда я думаю: почему многие современные дети почти не читают? Есть, конечно, телевизор, мультики, Интернет, но что может заменить переживание наедине с книгой?! Видимо, они слишком захвачены потоком информации. Оказаться на месте героя книги или хотя бы рядом с ним им, наверное, не дано. Я-то всегда, читая, чувствовала себя именно героем книги, которую читала, переселялась в его мир — в этом, по-моему, и заключается смысл чтения. Пережить то, что описано в книге, не просто прочесть, а пережить — что может быть интереснее!

Мы вернулись в Ленинград из эвакуации летом 1944 года. Вернулись и к своим старым детским книгам, сохраненным дедушкой, который оставался в Ленинграде во время блокады. И стали с упоением перечитывать или читать впервые и «Старика Хоттабыча», и «Приключения капитана Врунгеля», и Ольгу Перовскую с ее «Ребятами и зверятами», и «Маленького лорда Фаунтлероя». В то время мы подружились с дочерью писателя Леонида Рахманова На`ташей (или Татой), жившей в том же доме, в коммунальной квартире, и часто с ней встречались. Я подолгу сидела в кабинете самого Рахманова, читая книги, которые он не разрешал уносить из дома, например старое издание Эдгара По. Сидела одна, читала и думала о том, как хорошо быть писателем.

Школа, в которую я поступила, находилась в соседнем доме, построенном в начале XX века архитектором фон Голи. Это было одетое в серый гранит, мрачноватое пятиэтажное здание, из подвала которого мы таскали дрова на верхние этажи, к печкам: в те времена там было еще печное отопление. Мы оставались иногда в классе после уроков и читали, зачастую вслух, какие-то старые книги; помню из них историю каких-то малюток, потерявшихся в Альпах, — их спасали сенбернары. А то еще «Грабители морей» Луи Жаколио, «Маленькие мужчины» и «Маленькие женщины» Луизы Олкотт, Лидию Чарскую, Фенимора Купера. Вот такой винегрет. А иногда мы, одноклассницы, встречались на улице, на нашей Четвертой линии и играли прямо на мостовой в городскую (не путать с круговой) лапту, очень тогда еще популярную игру. Представляете, какое было тогда на Четвертой линии движение, вернее, отсутствие движения?

Напротив нашего дома, наискосок, на Пятой линии, находилась психиатрическая больница имени Балинского, и ходовым было на Васильевском острове выражение: «Ты что, с Пятой линии сбежал? (или „сорвался“)». Один раз я видела такой побег: жещина в сером халатике бежала по Пятой линии к Среднему проспекту, за ней гнались санитары. Конечно, они догнали и вернули ее. Но «дом напротив» вошел в мою жизнь, врезался в мои сны. Иногда мне снилось, что сумасшедшие гонятся за мной гурьбой по нашей лестнице, я вбегаю в квартиру, едва успеваю накинуть крючок, они дергают дверь, и она, как ни странно, поддается...

Поэтому «тема сумасшествия» в литературе была мне особенно близка: и Гоголь с его «Записками сумасшедшего», и Апухтин с его «Сумасшедшим», и «Не дай мне Бог сойти с ума» Пушкина...

Многое читалось в те годы вперемешку: и романы Дюма, и Диккенс (особенно любила я «Большие надежды»), и Оскар Уайльд (он был у нас в виде приложения к «Ниве»), и пьесы Островского, и Шекспир, и Жюль Верн, и Дюма.

 Очень сильное впечатление (опять героика!) осталось от «Молодой гвардии» Фадеева, которую мы изучали в школе. Это были еще горячие переживания вой­ны, совсем недавно закончившейся. Позже выяснилось, что в жизни все было не совсем так, как описал Фадеев, но это уже не играло для меня роли. Я ставила себя на их место и все думала, смогла бы я вынести пытки, которые вынесли они. И не могла найти ответа на этот вопрос. Потом был и фильм с прекрасными молодыми актерами, с очень похожим на Олега Кошевого с фотографии Владимиром Ивановым. И все это осталось где-то в душе...

Тогда же или чуть позже появился в жизни Блок и захватил, заворожил, закружил в снежном вихре... «Двенадцать», изучаемые в школе, как раз не нравились. А вот:

 

Девушка пела в церковном хоре...

 

Или:

 

Ты помнишь? В нашей бухте сонной

Спала зеленая вода,

Когда кильватерной колонной

Вошли военные суда.

 

И, конечно, «Незнакомка».

Тогда мы еще почти ничего не знали о Пастернаке, об Ахматовой, о Цветаевой, а тем более о Мандельштаме. Начальники не любили упоминания об ими убиенных. Впервые имя Цветаевой я услышала от своей однокурсницы Наташи Банк, а она узнала это имя от Ольги Берггольц, к которой была вхожа. Только имя, не стихи... А имя напоминало мне о цветных стеклах веранды, освещавших разным светом ее содержимое. Первый после большого перерыва маленький сборничек Цветаевой 1961 года издания появился у меня много позже, мне его достали по блату. Равно как и Пастернака с предисловием Синявского. А «Поэ­му Горы» и «Поэ­му Конца» я прочла впервые в машинописи, и они были очень созвучны моему тогдашнему моменту жизни и настроению...

После войны (а наверное, и до, но я не помню) была у нас в ходу забытая ныне мелодекламация. Ее попытался как-то восстановить известный дирижер, ныне уже покойный, Геннадий Рождественский, но ничего из этого не вышло, не прижилась она.

Тетя Наташа садилась за пианино, а дедушка Яков Григорьевич, инженер-электрик, любитель читать стихи вслух, выходил на середину комнаты, именуемой гостиной, и начинал:

 

Трубадур идет веселый. Солнце ярко, жарок день.

Пышет зноем от утесов и олив прозрачна тень.

 

Впоследствии я узнала, что это стихи Василия Немировича-Данченко, поэта, брата известного мхатовского режиссера Владимира Немировича-Данченко, но тогда я этим даже не интересовалась.

Все кончилось убийством трубадура, осмелившегося бросить перчатку самому королю, который повстречался ему на дороге.

 

Смерть ему! И топчут кони вдохновенного певца...

Алой струйкою сочится кровь с прекрасного лица...

Смерть ему!..

 

У нас на пианино лежало много нот с текстами стихов. Тут же был и «Умирающий лебедь» Константина Бальмонта, и многое другое. Стихи попадались и очень плохие, но само действо — чтение стихов под музыку — казалось мне прекрасным. Потом мелодекламацию объявили салонной забавой…

Дедушка работал перед войной главным инженером на «Электросиле», за ним даже присылали машину, и мы все с интересом наблюдали в окно, как он туда садится. И вдруг арестовали их директора, простоватого и добродушного Реброва. Дедушка никогда не был членом партии, как и все в нашей семье, но он занимал «пост». Ему посоветовали немедленно увольняться, что он и сделал. И поступил в Управление легкой промышленности, что не очень-то соответствовало его квалификации и производственным интересам.

После войны дедушка подписался на Полное собрание сочинений Пушкина в 10 томах и все ждал, все предвкушал его выход. А когда наконец Пушкин вышел, он сказал, что дарит его мне. А я, дура, не могла принять такого подарка, который казался мне жертвой.

— Дедушка, ну как же так? Ты ведь сам так хотел! Нет, я не возьму.

А он, увидев мою слегка капризную твердость, всерьез обиделся и подарил Пушкина моей двоюродной сестре, которая в него и не заглядывала. Потом я сама купила себе очередное издание этого десятитомника под редакцией Томашевского.

В свое время пришли Чехов и Толстой. Чехов явился сначала в образе Антоши Чехонте: «Маска», «Романс с контрабасом», «Жалобная книга». Это часто читалось у нас вслух. А потом, позже Чехов пленил тонкой грустью, невозможностью перешагнуть куда-то, на грани чего стоишь. Невозможностью счастья. И своего рода стоицизмом в этой безнадежности. Я очень люблю и «Дом с мезо­нином», и «Даму с собачкой», которых многие теперь считают излишне сентиментальными. Не говоря уж о таком шедевре, как «Моя жизнь». Что-то есть в Чехове неопределимое и очень мне дорогое.

А Лев Толстой... Это была словно сама жизнь, так искусно сплетенная, что верилось в нее как в подлинную и счастьем было переживать ее вместе с писателем. Наташа Ростова, княжна Марья, Пьер Безухов и убитый на войне Петя Ростов со своим изюмом, которым он всех угощал, — это были живые люди, знакомые, дорогие. Всегда хочется к ним вернуться, пережить их жизни вместе с ними опять... Я уж не говорю про «Анну Каренину». Это мой любимый роман. Из всей литературы самый любимый. Да и Толстой, как он сам признался, полюбил свою героиню. «Не говорите мне про нее дурного, — просил он в одном из писем, — или если хотите, то с ménagement (осторожностью), она — все-таки усыновлена». Равно как и Флобер писал: «Эмма — это я». Я долгое время не могла перечитывать, как Анна приехала навестить своего Сережу. Не говоря уж о ее гибели. Такого шедевра никто в русской, да и в мировой литературе создать не сумел. В роман этот можно погружаться, возвращаться к нему, перечитывать и находить что-то новое, и так без конца...

С Достоевским у меня всегда были отношения более сложные. Я начинала перечитывать, скажем, «Бесов» или «Братьев Карамазовых» и каждый раз думала, как это искусственно и неправдоподобно, но потом роман так затягивал, так брал в оборот, что было не остановиться, не соскочить с этого поезда, и объяснение этому было лишь одно: гениально. Гениальное знание потайных пружин человеческих страстей...

У меня есть еще один любимый роман, пришедший к нам в 1966 году, — «Мастер и Маргарита» Булгакова. Сейчас стало модно его поругивать, но каким счастьем было прочесть его тогда впервые! Да и сейчас перечитывать его — большая радость, хоть и знаешь его почти наизусть. Повеяло вдруг чем-то совсем не свойственным советской литературе. Как мы ему радовались, и как грустно все это было: и судьба героев, и судьба самого автора.

О «Мастере и Маргарите» можно было бы говорить без конца, это — нечто бездонное, как «нехорошая квартира» в самом романе, как юмор Булгакова, но пора остановиться... А впереди был Набоков и еще многое другое, нам недоданное, у нас в свое время отнятое.

Можно сказать в заключение лишь одно: какое это счастье, что есть на свете книги, что можно сесть в угол дивана и углубиться в чье-то сочинение, перенестись в совершенно тебе не знакомый мир и забыться, укорениться в нем. Раньше, в детстве, я обязательно прочитывала начатую книгу до конца, считая чем-то нехорошим бросить ее на полпути: какие-нибудь «Дневники» Миклухо-Маклая или диккенсовскую «Крошку Доррит». Теперь я бросаю, не задумываясь, не нужную мне, неинтересную книгу сразу, нисколько не смущаясь. Но какое счастье, еслли вдруг попадается созвучная тебе книга! И сколь многие лишают себя этого счастья, — я не могу их понять, никогда не пойму.

 

 


1. Детская книга американского писателя Лаймена Фрэнка Баума, вышедшая в 1900 г. и пересказанная советским писателем А. Волковым.

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России