НАШИ
ПУБЛИКАЦИИ
Из Переписки Сергея Довлатова
с Иосифом Бродским
Из эссе Иосифа Бродского «О Сереже
Довлатове» следует: первая их встреча относится к февралю 1960 года — «в квартире на пятом этаже около
Финляндского вокзала. <…> Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было
много». Более отчетливых подробностей ни у того, ни у другого в памяти не закрепилось.
Как и у хозяина квартиры Игоря Смирнова, знавшего Бродского по филфаку университета,
где в 1959 году на финском отделении появился Довлатов.
Достовернее сказать: не познакомиться они в ту пору не могли.
Бродский в бывший дворец Петра II и сам заглядывал — на
ЛИТО, порой на занятия, хотя студентом не числился. Осенью 1961-го устроился на
работу поблизости — в здании Двенадцати коллегий. Это время написания
«Шествия», крупнейшего за всю жизнь стихотворного полотнища. Начало их собственно
литературных рандеву фиксируется именно этим периодом. Иосиф Бродский приходит читать
«Шествие» к Сергею Довлатову в его квартиру на Рубинштейна, 23. Встречу
обнадеживающей не назовешь. Публика собралась, заниженной самооценкой не страдавшая.
Все сплошь — «красивые, двадцатидвухлетние». Так что аудитория и автор
взаимного благоволения не выказали: слишком длинной показалась эта «поэма-мистерия»,
слишком тянулось ее прочтение, чтобы надолго отвлечь от застолья…
По одной из мемуарных версий, поэт в сердцах завершил вечер цитатой:
«Сегодня освистали гения!» Освистывать никто, конечно, не освистывал. Но среди молодежи
прохладное отношение к сверстнику, выступающему с позиций гения и занявшему
собой целый вечер, более или менее предсказуемо. Так или иначе, в дальнейшем
Бродский к Довлатову с чтением стихов не заглядывал. Да и случаев
к тому представлялось мало: один вскоре очутился на Севере, в охране лагерей,
другой сам оказался под следствием и отправлен в края, не далекие от мест,
где отбывал армейскую службу будущий автор «Зоны». Во второй половине 1960-х встречи
возобновилось в близкой для обоих среде людей, «великих для славы и позора» —
предвидение Бродского из стихотворения 1960 года, растрогавшее не одного Довлатова:
Нет, мы не стали глуше или
старше,
мы говорим слова свои, как
прежде,
и наши пиджаки темны все также,
и нас не любят женщины все
те же…
Что касается литературной славы, то пик ее в Ленинграде пришелся
и для Сергея Довлатова, и для Иосифа Бродского на одно число: 30 января
1968 года, день, когда в Доме писателя прогремел «Вечер творческой молодежи
Ленинграда». Мероприятие официальное, но организованное благодаря состоявшему в Союзе
писателей Борису Вахтину без опеки курирующих «молодежную политику» инстанций. Белый
зал Дома писателя был заполнен сверх всяких представлений о его вместимости,
и на улице перед входом все равно оставалась толпа. Вел вечер Яков Гордин,
выступали, помимо Довлатова и Бродского,
Татьяна Галушко, Александр Городницкий, Елена Кумпан, Владимир Марамзин,
Валерий Попов и Владимир Уфлянд. Привлекали немалое внимание и развешанные
по стенам картины Якова Виньковецкого — оригинальные абстракции, обогащенные
религиозными, христианскими, мотивами.
Для Довлатова это было первое в жизни крупное выступление перед
публикой. От волнения он чуть ли не вцепился в трибуну. Но читал превосходно
и до Бродского оживил зал сильнее других. Читанный
им рассказ «Сучков и Берендеев» публикуется сейчас в несколько иной, нью-йоркской,
редакции под названием «Чирков и Берендеев». Но все затмила декламация Бродского.
Свою «Остановку в пустыне» он почти кричал —
такая была вложена в его речь интенсивность переживания. Ее накал всецело передался
залу: даже на сцене Татьяна Галушко замерла, прикусив платок. Более яркого впечатления
от литературного собрания трудно было и вообразить.
На том вечере действительно предстала
молодая русская литература — не загнанная, не толкающаяся в дверях редакций,
а самостоятельная и мощная. И стало ясно: все это должно чем-то закончиться:
то ли бурным освобождением, то ли репрессиями. Без подсказки ясно, чем. Сначала
во все инстанции полетел многостраничный донос коллег-литераторов, «хорошо известных
с плохой стороны», как сказал бы Довлатов. В нем извещалось об «идеологической
диверсии». Дескать, в Доме писателя «около трехсот граждан еврейского происхождения»
собрались на «хорошо подготовленный сионистский художественный митинг». Ну и как
было властям тут же не «принять свои меры»? Участники вечера оказались на годы отстраненными
от публикации их оригинальных сочинений. От издательств Довлатов с Бродским
были отлучены «навсегда».
C художественной выразительностью, а потому внятно, ареал их общения
очерчен в эссе Бродского: «…полагаю, три четверти адресов и телефонных
номеров в записных книжках у нас совпадали». Это о жизни в Ленинграде.
О пребывании за океаном подобного сказать уже было нельзя: «В Новом свете,
при всех наших взаимных усилиях, совпадала в лучшем случае одна десятая». Если
Довлатов занял позицию «русского писателя в Нью-Йорке», то Бродский стал апостолом
«всемирной отзывчивости» и значительную часть жизни посвятил расширению зоны
своего культурного обитания. Кроме того, за океаном приятельское «сердечное ты»,
обмолвясь, они заменили на международное «пустое вы». Из этого не следует, что в отношениях
возник холодок. Скорее, наоборот. Срывов в общении не случалось, оно утвердилось
как ровное и дружеское. За глаза Бродский говорил и писал о Довлатове
как о «Сереже». Со стороны Довлатова «вы» — это знак пиетета, абсолютного
признания заслуг, подкрепленное восхищенной репликой «в сторону»: «Эта фантастическая
и неуправляемая душа». Бродский своим «вы» устанавливал должный уровень взаимопонимания,
его ранг: писатель встретился с писателем, личность с личностью. Времена
и дух богемного равенства, когда литературная жизнь приравнивалась к застолью,
канули.
Но эти же времена их и соединяли, в том числе эмигрантской
общей памятью о юности в приневской столице. «И дрова, грохотавшие в гулких
дворах сырого / города, мерзнущего у моря, / меня согревают еще и сегодня», —
прорывается у Бродского сквозь всю его интертекстуальную поэтику «Эклоги
4-й», то есть «вергилиевой». Что ж говорить о Довлатове, сюжеты которого сплошь
вырастают из тактильной памяти о людях проходных дворов и коммуналок у Пяти
углов, о завсегдатаях пивных ларьков и рюмочных на Моховой… «Какими бы
разными мы ни были, все равно остаются: Ленинград, мокрый снег и прошлое, которого
не вернуть… Я думаю, все мы плачем по ночам…»
Это существенно, но не исчерпывающе.
«Дело в том, — написал Бродский в посвященном памяти Довлатова эссе, —
что Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма
и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было
сделано кем-либо и где-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею
честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать».
Далее следует фраза видимым образом это утверждение опровергающая: «Нигде идея эта
не была выражена более полно и внятно, чем в литературе американской,
начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом».
И в этом тоже нет окончательной правды. Она в ином, в том,
что оба они выявили ее в себе сами, индивидуально, почувствовали собственными
ребрами, выносили в сердце. «Идея индивидуализма, человека самого по себе,
на отшибе и в чистом виде, — пишет Бродский, — была нашей собственной.
Возможность физического ее существования была ничтожной, если не отсутствовала вообще».
Чувства, обуревавшие обоих, были много значительнее стремления к социальному
благополучию, тем паче желания встать под чьи бы то ни было политические знамена.
В конфликте творческой личности с обществом, полагал и говорил Довлатов,
он всегда встанет на сторону личности, какой бы она ни была. Экзистенциальная тяга
к независимости, к «самостоянью человека» — при всем тотальном демократизме
Довлатова и вызывающей имперскости Бродского — роднила обоих крепче любого
коллективизма. Проблема человеческой речи, «авторского голоса» волновала и поэта
Иосифа Бродского, и прозаика Сергея Довлатова сильнее любых мировых катаклизмов.
Письма С. Довлатова хранятся в архиве И. Бродского в библиотеке
Йельского университета (Yale University. Beinecke Rare Book
and Manuscript Library. Joseph Brodsky Papers. GEN MSS 613. Box 4.
Folder 112). Публикуются с разрешения наследников Сергея Довлатова. Открытка
И. Бродского сохранилась в семейном архиве С. Довлатова; публикуется с разрешения
Фондa по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского. Письма С. Довлатова
напечатаны на машинке, та часть публикуемых текстов, где авторы пишут от руки, выделена
курсивом. Примечания построены так, чтобы отчасти осветить ту среду и ту эпоху,
в которых пребывали оба писателя.
За помощь в составлении комментариев сердечная благодарность Елене
Довлатовой, Константину Азадовскому, Соломону Волкову, Александру Генису, Игорю
П. Смирнову и Ивану Толстому.
1
14 марта <1986>
Дорогой Иосиф!
Вот образец шрифта:
ВАШИНГТОН. Комиссия по расследованию причин гибели семи американских
космонавт<ов> обнаружила в документах,
что инженеры предупреждали Агентство по
Аэронавтике и Исследованию Космического пространства НАСА о возможной
опасной утечке горючего в местах соединения частей ракеты-ускорителя. Такое
предупреждение было сделано еще летом
прошлого года. По мнению многих участников расследования причин взрыва челнока именно так и произошло. Утечка
горючего привела к образованию большого отверстия в месте стыка, что через
несколько секунд привело к взрыву. Управление НАСА пока отказывается комментировать
это сообщение.[1]
Торговец — мистер
Закс, говорит по-англ., по-русски, по-евр. и т. д.
Тел.: (212) 222-6683
Если хотите, я, вернувшись
из Канады[2], заочно
Вам куплю машинку и доставлю.
Буду звонить.
С.
1. Катастрофа американского шаттла «Челленджер» произошла 28 января 1986: космический челнок
разрушился в результате взрыва внешнего топливного
бака на 73-й секунде полета. Все семеро членов экипажа погибли. Сферу личных отношений
между Довлатовым и Бродским сообщение это вряд ли затрагивает. Довлатов посылает
образец шрифта видимо понадобившейся Бродскому пишущей машинки с кириллицей.
2. В Канаду Довлатов время
от времени отправлялся «на заработки», то есть на оплачиваемые принимающей стороной
литературные выступления. Одна из известных нам близких к дате написания письма
поездок состоялась 10—13 мая.
2
28 апреля <1986>
Дорогой Иосиф!
Посылаю Вам фото Азадовского[1], которое Костя передал для
Вас через Гагу Смирнова[2]. Снимок сделан из аппарата, принадлежавшего
Вашему отцу.[3] Этот аппарат находится у Кости и может быть в принципе
переправлен сюда через того же Гагу, изъявившего к тому готовность. Костя тоже
благодарит Вас за радио-слова в его защиту и, кстати, просит временно его не
защищать, поскольку на что-то надеется.[4]
Гага был в Ленинграде и привез разнообразные, плохо согласующиеся
между собой впечатления. Но об этом я расскажу Вам при встрече или по телефону.
Насколько я понимаю, Вас нет в Нью-Йорке.[5]
В ближайшем «Ньюйоркере» идет после двухлетнего перерыва мой рассказ[6],
а значит, все еще расходятся круги от поджопника молодому автору, данного Вами
шесть лет назад.[7]
Обнимаю. Будьте, по возможности, здоровы.
Ваш
С. Довлатов
P. S. Цветной снимок —
надгробье Высоцкого.[8]
С.
1. Константин Маркович Азадовский (р. 1941) — историк
литературы, компаративист, переводчик. В 1980 арестован (вместе с женой
Светланой) по обвинению, сфабрикованному ленинградским КГБ. Провел два года в местах
заключения (Светлана — полтора года). Впоследствии оба реабилитированы и признаны
жертвами политического преследования. И Бродский, и Довлатов неоднократно
выступали в защиту Азадовского, публиковали статьи в его поддержку и т.
д. См. подробнее: Дружинин П. А .
Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. М., 2016.
2. Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — философ, филолог,
теоретик литературы, приятель Довлатова и Бродского по Ленинграду с начала
1960-х, в 1980-е жил и преподавал в университете города Констанц
(Германия). Интересно его сегодняшнее свидетельство об эпизоде, послужившем темой
письма: «Что на фотографии было изображено, сказать
сейчас не могу. Фотоаппарат я не передавал Иосифу (но, кажется, он как-то к нему
попал) <…>. Историю с фотографией заслонила у меня в памяти
история с Сережей Зилитинкевичем, которого выпустили на волю как раз к моей
поездке весной 1986 г. в Питер <…>. На квартире Кости в темной комнате
Сережа, ни слова не говоря, навесил на меня, на шею, гигантский семейный амулет,
каковой я должен был доставить в Мюнхен его дочке Верочке. На таможне
при выезде уже знали почему-то, что я везу контрабанду. Таможенники с чем-то,
напоминающим миноискатель в руках, стали меня проверять, но прибор работал
плохо и зазвенел у меня на бедре. После того как я снял штаны и показал
таможенникам невиннейшую, не отягощенную контрабандой часть моего тела, один из
них ехидно спросил другого: „Ну что, нашел пушку?“ Пушки не было. Запрещенные к вывозу
драгоценности я благополучно доставил по адресу. Так у меня началась перестройка».
3. Фотоаппарат ФЭД, принадлежавший А. И. Бродскому
(1903—1984), находился после его смерти у К. и С. Азадовских (Светлана
увлекалась фотографией, и Александр Иванович, профессиональный фотограф, охотно
ее консультировал, учил работать с ФЭДом и в конце концов его ей подарил).
В 1987 аппарат был возвращен Бродскому через американскую славистку Стефани
Сэндлер, преподававшую тогда в Амхерст-колледже (Массачусетс) и часто
встречавшуюся с поэтом, преподававшим в соседнем колледже Маунт-Холиок.
Что было изображено на снимке, К. М. Азадовский тоже не помнит.
4. «Надежды» К. М. Азадовского на пересмотр его «уголовного
дела» и реабилитацию были связаны, по-видимому, с приходом к власти
М. С. Горбачева (март 1986).
5. Весной 1986 Бродский находился в Нью-Йорке.
Не исключено однако, что в эти дни он уезжал в Саут-Хэдли по административным
делам. 19 мая он получил письмо, касающееся присвоения ему звания Andrew Mellon Professor of Literature в
колледже Маунт-Холиок. Должность профессора литературы сохранялась за Бродским до
конца его дней. (См.: Полухина В. Иосиф
Бродский. Жизнь, труды, эпоха. СПб., 2008. С. 319).
6. В престижном
американском журнале «Нью-Йоркер» («New Yorker») c 1980 по 1989 опубликовано 10
рассказов Довлатова. В данном случае имеется в виду рассказ «Полковник
говорит люблю» («The Colonel Says I Love You»), напечатанный 5 мая 1986 в переводе
Энн Фридман (см. о ней в эссе Довлатова «Переводные картинки»).
С «Нью-Йоркером» связано письмо Курта Воннегута, написанное 22 января 1982
и чрезвычайно ценимое Довлатовым. «Я тоже люблю Вас, — писал Воннегут, —
но Вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, я бесстрашно служил
ей во время войны, но мне так никогда и не удалось продать хотя бы один рассказ
в „Нью-Йоркер“. А теперь Вы приезжаете сюда и — бах! Ваш рассказ
немедленно покупают. Что-то очень странное творится, доложу я Вам. Ну а если
серьезно, я поздравляю Вас с прекрасным рассказом, и я поздравляю
„Нью-Йоркер“, наконец-то напечатавший по-настоящему глубокий и всеобъемлющий
рассказ» (перевод А. Б. Устинова). Публикации в «Нью-Йоркере» Довлатов считал
главным своим литературным успехом в США.
7. Первый рассказ Довлатова «Юбилейный мальчик» («The
Jubilee Boy») был опубликован в «Нью-Йоркере» по рекомендации Бродского 9 июня
1980 в переводе Энн Фридман.
8. 12 октября 1985 на могиле Владимира Высоцкого был открыт памятник из позолоченной
бронзы работы Александра Рукавишникова. Бродский всегда относился к Высоцкому
с большой симпатией. По свидетельству Олега Целкова, он однажды сказал, что
Высоцкий останется, «может быть, в фольклоре». На вопрос о «бардах», как
передает встречавшийся с поэтом в 1960-х А. Г. Михайлов, ответ
Бродского был категоричен: «Мне нравится Высоцкий. Больше никто» (Михайлов А. В тяжелую минуту жизни. М., 1991. С. 20). Довлатов
также был поклонником Высоцкого, в том числе и некоторых его текстов самих
по себе, например, таких, как «Смотрины».
3
7 янв. <1987>
Дорогой Иосиф!
Посылаю Вам копию радио-скрипта для архива, если таковой существует.[1]
Знаете ли Вы, что Блока, страшного аккуратиста, раз спросили: «Откуда Ваш педантизм?
Это связано с немецким происхождением?» На что Блок ответил: «Это не педантизм.
Это — попытка защититься от хаоса».[2]
Между прочим, я недавно обнаружил в письме Герцена —
Тургеневу следующее высказывание: «Говорить о себе — я поэт и живу
вдохновением — так же глупо, как — я очень умен и любезен».[3]
Так что не только Ползунов с Черепановым[4] опередили всяческого немца,
но и Герцен — Фроста.[5] В этом что-то есть…
Скрипт, уж извините, чистая халтура: все перекатано из Лёшиного предисловия.[6]
Низость еще и в том, что Лёшину фамилию после дурацкой истории с Солженицыным
на радио упоминать нельзя.[7] Но я подумал, что Лёше наплевать,
а мне хотелось дать информацию об этой книжке. Дело в том, что радио в Союзе
сейчас слышно лучше. Я даже получаю письма от советских радиослушателей: это
что-то новенькое.
Мы с Мариной Тёмкиной и ее мужем[8] выступали в Филадельфии[9],
беседовали с публикой. Как Вы думаете, главным образом — о чем? Вот
именно…
Посылаю Вам также интервью с Даррелом[10]. Мне кажется,
есть что-то общее с Вами по душевному тону.
Обнимаю Вас, Будьте по возможности здоровы.
С.
1. Передача для «Радио Свобода» в программе «Поверх барьеров»
(конец 1986) «Русско-американский сборник: Поэтика Бродского — статьи американских
и русских филологов». Возможно, эта передача в эфир так и не попала
(в архиве радио не сохранилась), чем и вызвана отправка Бродскому распечатанного
скрипта. См. примеч. 6—7.
2. Подобный ответ Блока содержится в нескольких мемуарах.
У Георгия Иванова в «Петербургских зимах» (2 изд., гл. XVII) Георгий Чулков,
удивляющийся «методичности» поэта, спрашивает его: может, это «немецкая кровь»?
Блок отвечает: «Не думаю. Скорее — самозащита от хаоса».
3. Слегка усеченная и измененная часть суждения А. И.
Герцена из письма И. С. Тургеневу от 30. XII. 1856: «Да и что за чин
„поэт“... пора и это к черту. Так же глупо говорить о себе: „Я поэт
и живу вдохновением“, как „Я очень умен и любезен“».
4. Иван Иванович Ползунов (1728—1766) — русский изобретатель
первой в России паровой машины; Ефим Александрович
Черепанов (1774—1842) и его сын Мирон (1803—1849) в 1835 создали первый
русский паровоз.
5. Робертом Фростом (1874—1963) Бродский особенно увлекся
в Норенской ссылке. Его «неистребимый индивидуализм», или, говоря словами Бродского
из посвященного американскому поэту позднего эссе «О скорби и разуме» («On Grief and Reason»,1994), «полная автономия», средостение «скорби и разума»,
не могли не перекликаться, по ощущению Довлатова, с герценовской апологией
«суверенной личности». Не исключено, что Довлатов реагирует на реплику Бродского
из уже записанной Соломоном Волковым в 1979—1982 главы «Роберт Фрост» в «Диалогах
с Иосифом Бродским». В ней останавливает внимание рассуждение о поэтике
Фроста, никогда не выплескивающейся «на рояль». Еще интереснее в «Диалогах»,
дословно повторенное в эссе «О скорби и разуме», сравнение Бродским поэтики
Фроста с постулатами русской художественной традиции: в отечественной
поэтической практике «по духу — трудно отыскать нечто более противоположное.
Фрост — представитель того искусства, которое по-русски просто не существует»
(перевод Е. Касаткиной). Фрост оказался для Бродского своего рода лакмусовой
бумажкой в его отношениях с литераторами. Лев Лосев, к примеру, говорит:
«Я перевел <…> несколько стихотворений Фроста, что <…> очень способствовало
возникновению нашей дружбы с Иосифом…» (Полухина
В. Иосиф Бродский глазами современников. Кн. вторая. СПб., 2006. С.
67).
6.«Лёшей» давние друзья по Ленинграду называли Льва Владимировича
Лосева (1937—2009), поэта, эссеиста, филолога, в феврале 1976 эмигрировавшего
в США, автора многих работ о Бродском, в том числе издания в НБП:
Бродский И. Стихотворения
и поэмы. / Вступ. статья, составление, подготовка текста и примеч. В 2
т. СПб., 2011. В письме имеется в виду его предисловие «Бродский:
от мифа к поэту» в книге «Поэтика Бродского». Под ред. Льва Лосева
(Tenafly. New Jersey, 1986). Заглавие довлатовского скрипта завуалировано, очевидно,
по причине «неупоминаемости» фамилии Лосева на «Радио Свобода» с 1984. См.
примеч. 7.
7. В «Континенте» (1984. № 42) была напечатана статья
Льва Лосева «Великолепное будущее России: заметки при чтении „Августа Четырнадцатого“
А. Солженицына», сопровожденная врезкой «От редакции»: «Как нам стало известно,
передача, сделанная по этой статье на радио „Свобода“, вызвала внутри станции довольно
острую полемику, инициаторы которой обвинили автора в „антисемитизме“ и даже
„животном расизме“. <…> Публикуя эту статью, мы приглашаем читателей высказаться
по этому поводу на страницах нашего журнала, ибо пора наконец положить предел поползновениям
некоторых индивидов в нынешней эмиграции шантажировать своих идеологических
оппонентов, а заодно и средства массовой информации русского Зарубежья
жупелом антисемитизма». Сам Лосев так рассказал об этой истории и своем отношении
к «Августу Четырнадцатого» Солженицына: «…совершенно захвачен его поэзией истории
<…>. Результатом моих восторженных рассуждений в „Континенте“ стал самый
большой скандал, в который я когда-либо попадал. После того как фрагменты
статьи были прочитаны в программе радио „Свобода“, трое сотрудников радиостанции —
Ройтман, Белоцерковский и Цуцелев <Ицелев. — Публ.> — накатали доносы в разные инстанции,
вплоть до конгресса США, что я пропагандирую антисемитизм Солженицына.
<…> Конгресс США назначил специальное расследование и к чести конгрессменов
надо сказать, что ничего антисемитского они у меня, ни, уж конечно, у Солженицына
не обнаружили» (Лосев Л.
Послесловие к старой статье // Литературное обозрение. 1999. № 1. С. 40).
8.
Марина Тёмкина (р. 1948) — поэт, окончила исторический факультет ЛГУ, с 1978 живет в США, в 1980-е замужем за Сергеем Блюминым
(р. 1947), окончившим Ленинградскую консерваторию музыкантом, в 1978 эмигрировавшим
и избравшим профессию художника.
9. В Филадельфию все трое ездили на устроенную
частным лицом презентацию книги Довлатова «Иностранка» (New York, 1986), оформленную
Сергеем Блюминым, с его рисунком на обложке.
10. Скорее всего, имеется в виду интервью английского
писателя Лоренса Даррелла (1912—1990), данное Игорю Померанцеву для Русской службы
Би-би-си. По-русски напечатано в парижском журнале М. В. Розановой «Синтаксис»
(1986. № 16). Бродский, по сообщению Соломона Волкова, особенно выделял его тетралогию
«Александрийский квартет».
4
15 окт. <Конец 1980-х>
Дорогой Иосиф!
Не подумайте, что я рехнулся
и не удивляйтесь странному подарку. Приблизительно раз в полгода я рисую
какую-нибудь картинку и даже страдаю чем-то вроде рисовальной графомании. Я знаю,
что Вы имеете склонность вешать на стену разные предметы. Повесьте мою картину.[1]
Вы не представляете себе, как я буду этим гордиться.
Теоретически мы должны были увидеться
с Вами в среду у Натальи[2], но я вдруг подумал, какие
разнообразные люди могут туда прийти, и у меня не хватило сил. Даже с Левой
Поляковым[3] я не могу спокойно разговаривать. Я боюсь, что он
мне скажет: «Пойми, старик! Америка любит сильных, красивых и нахальных!».
И все-таки я бы очень хотел Вас повидать. Мы с Леной собираемся
в один из дней поехать гулять в Гринич-вилледж.[4] Нет ли такой
возможности — вытащить Вас буквально на час из дома, чтобы съесть какую-нибудь
пакистанскую еду? К тому же мы привезем Вам в подарок из русского магазина
какой-нибудь балык или пельмени.
Буду с некоторым страхом Вам звонить.[5]
Вся наша семья Вас очень любит, включая человеконенавистницу Катю.
Всего доброго. Ваш
С. Довлатов
1. Сведений об этом эпизоде не нашлось. У самого Довлатова
дома висел его портрет с окантовывающей рисунок надписью: «Сережа Довлатов
в Лиссабоне. 7-е мая 1988 г. Рисовал Иосиф Бродский». Дата немного загадочная,
так как относится ко времени проведения Лиссабонской литературной конференции, проходившей
десятью днями позже: 16—17 мая (The Lisbon Conference on Literature: A Round
Table of Central European and Russian Writers), а еще 6 мая Бродский был в Нью-Йорке.
В конференции участвовали и Бродский и Довлатов. «Мне этот рисунок
ужасно понравился! По-моему, ужасно похож», — заметил Бродский в беседе
с Волковым (Волков С.
Разговоры с Иосифом Бродским. М., 1988. С. 265). Какие-либо рисунки работы
Довлатова в архиве Бродского не значатся.
2. Наталия Яковлевна Шарымова (р. 1937) — журналист,
фотограф, с 1977 в эмиграции, знакомая Бродского и Довлатова по Ленинграду.
3. Лев Евгеньевич Поляков (р.1934) — фотограф, знакомый
Бродского и Довлатова по Ленинграду. Книга его фотографий «Россия: Портрет»
вышла с предисловием Бродского (Poliakov
L. Russia: A Portrait. New York, 1991).
4. Greenwich Village — район в Нью-Йорке,
в западной части Манхэттена, где по адресу Мортон-стрит, 44, жил Бродский.
5. На самом деле страх Довлатова декоративный, говорящий адресату
о почтении к нему, к его занятости. Бродский и Довлатов созванивались
в Нью-Йорке довольно часто (причина, по которой их письменное общение сводилось
к минимуму). Телефон Довлатова встречается в различных записях Бродского,
в том числе на листе, отложившемся в его ежедневнике на 1981 год
(«The J. Paul Getty Museum Appointment Calendar 1981»). На обороте этого листка
стихотворный набросок или отброшенный вариант строфы из «Пьяцца Маттеи»:
Пустая площадь
без фонтана
трава, булыжник.
Сведенная
к листве платана
идея лишних
вещей [,
соображений, жизней]. Евангелисты в нишах
[Вход в церковь
заперт]
(Yale University. Beinecke
Rare Book and Manuscript Library. Joseph Brodsky Papers. Box 134. Folder 2989.)
Набросок этот примечателен еще и тем, что дает противоположную канонической
экспозицию: вместо «Я пил из этого фонтана…» «Пустая площадь без фонтана…»
5. Иосиф Бродский — Сергею Довлатову[1]
31. VIII. 88. London.
Дорогой Сережа, спасибо
за пленочку[2]:
очень смешно — мне, во всяком случае. Смешнее всего, что говорю грамматически
правильно.
Толечкиного сочинения я до
сих пор не видел.[3] Независимо от его отношения ко мне, мне ужасно интересно.
Если у Вас найдется экземпляр, пошлите, пожалуйста, на Morton St. Я возвращаюсь
числа 12—14 сентября.
Женюра[4] действительно
грядет, и некоторые уже занимают круговую оборону. Гос. Деп., например, запрашивает
Yale University о цели вызова: business or pleasure? Это для визы. Знали бы
они об аппетите нашего друга и его пристрастии к джинсам. Женюра для Штатской
экономики — все равно что Япония.
Целую Вас. Лучше уж Вы
толстейте.
Ваш Иосиф
1. Текст на открытке с портретом Дуайта Эйзенхауэра,
президента США в 1953—1961. Судя по штемпелю, открытка была отослана
1 сентября из Хэмпстеда, где Бродский останавливался у Дианы («Ляли») Майерс
(1937—2013). 25 августа 2015 на этом доме по адресу Хэмпстед-Хилл-Гарденз, 20, установлена
мемориальная доска.
2. Предположительно речь идет о записи выступления Бродского
на Лиссабонской конференции о литературе (The Lisbon Conference on
Literature: A Round Table of Central European and Russian Writers) в мае
1988. Что касается собственно довлатовских интервью, то на «Радио Свобода» в рубрике
«Культура, судьбы, время» одно из них, приуроченное к 20-летию со дня смерти
Ахматовой, вышло в эфир 4 марта 1986. Под заглавием «Беседа об Анне Ахматовой
с Иосифом Бродским» оно было повторено с сокращениями 24 октября 1987
в рубрике «Писатели у микрофона».
3. Анатолий Генрихович Найман (р. 1936) — один из четверых
молодых поэтов, сплотившихся в конце 1950-х — начале 1960-х вокруг Ахматовой
(также: Бродский, Бобышев, Рейн). Как полагает сам Найман, речь идет о его
«Рассказах о Анне Ахматовой», в 1988 уже распечатанных и известных
в «литературных кругах», хотя и опубликованных чуть позже — в «Новом
мире» (1989. № 1—3) и параллельно отдельной книгой.
4. Евгений Борисович Рейн (р. 1935) — поэт; при
всей шутливой интонации, с которой Бродский здесь и в некоторых других
случаях говорил о Рейне, он также называл его и своим «литературным учителем».
В Нью-Йорк Рейн прилетел 18 сентября 1988. В аэропорту его встречал Бродский
и поселил «в пустой квартире своей соседки Марго Пикен, сотрудницы „Международной
амнистии“. Вечером <состоялся> ужин в японском ресторане в компании
Михаила Барышникова и испанской приятельницы Бродского, художницы Инней Кеннелл»
(Полухина
В. Иосиф Бродский. Жизнь, труды,
эпоха... С. 351). Довлатов в нью-йоркском Культурном центре эмигрантов вел
вечер обоих, о чем с присущим ему автосарказмом писал Юлии Губаревой в Ленинград
26 сентября 1988: «29-го, в четверг, у Рейна с Иосифом совместный
вечер, а обо мне в программе сказано: „Участвует Довлатов“ — буду
держать микрофон или воду менять в графине» (Довлатов С. Жизнь и мнения: Избранная переписка. СПб.,
2011. С. 328).
6
28 ноября <1988>
Дорогой Ося!
Помните, капитан Лебядкин говорил: «Это басня Крылова моего собственного
сочинения…»?[1]
Не хочу травмировать Вас Вашими стихами, написанными <…>, они
уж совсем никуда не годятся <…>. Удивительно, как плохо пишут «Ваши стихи»
даже такие профессиональные люди <…>.
Обнимаю Вас. Видел Женю с оторопевшей, бессловесной женой Надей.[2]
Видно Рейн женился не на душе, не на теле, не на внешности, а просто на возрасте.
Она на 25 лет моложе его.
Сам же он печален и невероятно мил. Я это вдруг понял, когда
мы сидели в мексиканской забегаловке, и шла обычная Женина болтовня, а затем
вдруг появился <…> («Где купить балончик со слезоточивым газом?»), и с этой
минуты все стало пошло и глупо.
Будьте здоровы. Все наше семейство Вас целует.
С. Довлатов
1. У Достоевского в «Бесах» (гл. «Премудрый змий»)
капитан Лебядкин извещает, что «написал одну басню Крылова, под названием „Таракан“»,
а на вопрос «Вы хотите прочесть какую-то басню Крылова?», отвечает: «Нет, не
басню Крылова хочу я прочесть, а мою басню, собственную, мое сочинение!»
В словах «написал одну басню Крылова» при всей их несуразности есть, между
прочим, теоретически неопровержимая посылка: и Крылов, и другие баснописцы
за основу своих текстов часто берут «бродячие» сюжеты.
2. Надежда Викторовна Рейн, искусствовед.
7
18 дек. <1988>
Дорогой Иосиф!
Это не открытка, а портрет
нашего дома[1], которым я почему-то весьма горжусь.
Обнимаем Вас, не хворайте.
С Новым годом
и Рождеством!
Ваш С. Довлатов
1. Записка на обороте цветной фотографии дома, называемого
Довлатовым «бангало». В 1988 он купил на севере штата Нью-Йорк (около 400 км
от Нью-Йорка) в Катскильских горах возле городка Монтиселло небольшой участок
земли с домом.
Публикация, подготовка текста и примечания
А. Ю. Арьева и А. Б. Устинова
