НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

АЛЕКСАНДР БЕНУА

<О БЛОКЕ>

Из дневниковых записей августа 1921 г.

Публикуемые фрагменты из дневника Александра Николаевича Бенуа (1870—1960), художника и историка искусства, любопытны не только его пристрастной характеристикой Александра Александровича Блока и живописным описанием похорон поэта, но и пронизывающим их ощущением трагизма исторического момента. В марте 1921 г. большевики кроваво подавили Кронштадтский мятеж и развернули очередной этап «красного террора». Именно в описанные Бенуа дни фабриковалось «таганцевское дело», по которому в двадцатых числах августа, среди прочих, был расстрелян Николай Гумилев. Под арестом в это время находились два брата Александра Бенуа — Леонтий и Михаил, и его родственник, керамист Владимир Фролов… Вести в этих условиях дневник, такие записи — было поистине актом гражданского мужества.

Публикуемые материалы хранятся в Архиве Государственного Эрмитажа (Ф. 9. Edx. 15).

3 августа. Арестован Пунин.1  Рассказывают, что к нему явились 12 человек и прямо потребовали, чтобы он вынул пакет, лежащий на такой-то полке в его несгораемом шкафу, а другой пакет нашли в ящике письменного стола. Его увели. Юрий2  предполагает, что это последствия его аферы на валюте с бриллиантами, которые он продавал вместе с московским Бриком.3  Может быть, послед­ний его и выдал…

6 августа. Арестован Гумилев, и в его комнате в Доме искусств — засада, в которую уже угодил Лозинский4  и еще кто-то неизвестный. Говорят, что он обвиняется в принадлежности к какой-то военной организации. С этого дурака стало!

Прощальный визит Орга,5  которому я вручил свою акварель… Перед отъездом он заехал к Блоку, но несчастный так плох (он третий день без умолку стонет), что жена Блока не пустила Орга к больному.

7 августа. Дождь. Бессонная ночь из-за непрестанного вслушивания. Акица6  не позволяет для притока свежего воздуха закрывать форточку, и потому все слышно, как щелкает щеколда калитки в воротах, как ходят по двору, и все кажется, вот явятся архаровцы… вот они направляются в наш этаж… Меня будит похоронный марш: опять хоронят коммуниста у нашего Николы Морского.7  Через несколько минут звуки «Интернационала», очевидно, над могилой (а как я ненавижу эту пошлятину!). Одно это раскрывает суть всего движения, а еще через несколько минут эскорт возвращается под самую развеселую дребедень…

Из театра телефон: утром скончался Александр Блок. Я иду на панихиду в
9 ч<асов>. Во второй раз в жизни «у него». В первый раз был в 1900-х годах, когда он еще жил на Галерной. Последнее время они жили в доме № 57 по Офицерской. Очень маленькая, тесная и скорее убогая квартира в 3-м этаже с видом на Пряжку. Он лежит на столе, одетый в сюртук, под покровом: как-то странно закинув голову. Лицо неузнаваемо — точно самый бездарный скульптор или театральный бутафор сделал маску, долженствующую изображать Блока, и «ничего не вышло». Прямо непоэтично, потешно. У гроба довольно много народу: Браз8  (его жена — подруга Любови Дмитриевны9  — была днем), Нотгафт,10  Волынский,11  Слонимский,12  поэт, которого я встретил у Ионова,13  много дам.

Бережной14  очень трогательно заботится о похоронах Блока, даже советуется со мной, чем бы обить гроб…

Смерть Блока я ожидал уже вполне около месяца, и потому она не поразила меня. Странное дело, но при всей симпатии моей к этому чистому и доброму человеку, который с особой нежностью относился ко мне, я не «находил в нем потребности», мне было скучно с ним, меня сразу утомляла затруднительность его речи.15  Это был человек хорошей души, но не большого ума. Революция его загубила. Он не осилил ее. Как большинство интеллигенции, он считал своим долгом питать культ к ней, к революции, к ее реальной сущности, и, застигнутый врасплох, он опешил, а затем пришел в какое-то уныние отчаяния. Сама его поэма «Двенадцать» представляется мне именно отражением такой «истерии отчаяния». Это результат усилий «полюбить их черненькими», какая-то судорога приятия того, что «душу воротило». Но именно после такого усилия ничего больше не оставалось, как умолкнуть и угаснуть…

Я был знаком с Блоком с самого 1901 года, когда он и его приятель «рыжий Иванов»16  (брат Александра Павловича17)  были студентами. Особенно сблизился я с ним во время правки текста «Праматери»,18  который он и переделывал (увы, неудачно) по моим указаниям, так как в первой редакции целыми кусками Грильпарцер был у него искажен до неузнаваемости, а это благодаря крайне недостаточному знанию немецкого языка. При этой работе я оценил необычайное благодушие, терпение и «вообще благородство» характера Александра Александровича. В нем не было ничего от мелкого самолюбия «литераторства». Он необычайно мило конфузился (способность конфузиться была вообще одной из чар его). Удивительно скоро и иногда даже слишком покорно сдавался и протестовал лишь в таких случаях, когда ему совершенно по-детски нравилась удача какого-нибудь стиха, хотя бы он шел вразрез с намерением автора и просто со «смыслом» всего данного куска. Кое-что из таких грехов пришлось оставить и уже выбросить при разучивании ролей. В печатном же издании эти грехи, вероятно, налицо. «Косноязычие» (вернее — тугость речи) мешало Блоку и принимать участие в спорах. Мария Федоровна19  его прямо терроризировала своими порывистыми и даже грубоватыми окриками. Впрочем, тут было много и оттого, что он был вообще по природе более авгур и оракул, нежели мыслитель. Процесс слагания в символы в его мозгу шел быстрее, нежели логический процесс. Ему больше всего хотелось, зналось, виделось, чувствовалось, нежели он это хотел, знал, видел, чувствовал. При этой попытке осознать и формулировать он почти всегда пасовал, и, во всяком случае, эта работа ему давалась с величайшим трудом и с мучительными усилиями рассудка. Из всего этого, как следствие, следует вывести, что он был божьей милостью поэт. Но он не был при том тем мудрецом, какими в своей основе являлись Пушкин или Тютчев. Фатальным для его развития было, по-моему, то, что на самой заре он встретился с Мережковским и влюбился в поэтессу Зиночку <Гиппиус>, а также то, что, сын своей среды, Запада он отведал очень поздно и не по первоистокам, не на месте, и к которому, кровный романтик, автор «Розы и креста», тянулся всей душой.

10 августа. Упоительно свежий день. Похороны А. А. Блока мы с Эрнстом20  застали уже продвигающимися по Офицерской. Как раз с Английского в это время вышел отряд матросов с красным знаменем впереди. Я уже подумал, что власти пожелали почтить этим эскортом почета автора «Двенадцати», но матросы пересекли улицу и пошли дальше. И я только подивился тому кредиту, который все же продолжаю делать советской государственности. Похороны вышли довольно торжественными. Гроб несли все время на руках и, к сожалению, открытым, что, вследствие уже сильного разложения и жары солнца, было не очень благоразумно — тленный дух моментами слышался даже на большом расстоянии. Дроги были старые, режимного образца (последней категории), и кляч в сетчатой попоне вели под уздцы факельщики без факелов в «белых» ливреях и в продавленных белых цилиндрах. Несколько венков с лентами. Кто-то всунул в руку автора «Двенадцати» красную розу. Толпа была очень внушительная, человек 300, по меньшей мере, и все дошли до кладбища и почти все отстояли службу, происходившую в новой (до чего уродливой вблизи) церкви и длившуюся часа два, если не больше. Однако речей не было и не должно <было> быть, так как все говоруны готовились к гражданской панихиде. Даже были экипажи! В одной пролетке ехала Добычина.21  В хвосте очутилась театральная линия. Церемониймейстером был неутомимый Бережной. Как то всегда бывает, кроме страдальцев, несших гроб, убитой горем вдовы и еще нескольких лиц (среди них совершенно заплаканный В. Гиппиус.22  О нем дальше), никому на пути следования, как кажется, не было дела до того, кого провожают до места вечного успокоения, а все лишь промеж себя болтали и устраивали свои делишки. Так и я успел перемолвиться с Монаховым,23  с Петровым24  (Бродский25  считает, что если «Тартюф» и назначен, то едва ли пойдет), и представить последнему Гаккеля,26  побеседовать с Яковом Капланом,27  с Верховским,28  с Шурочкой29  и с Роммом,30  пожать руку Изгоеву,31  посидеть в пролетке с Добычиной и т. д.

Нотгафт потрясен уже распространившимся известием о бегстве Ремизовых.32  Каплан возмущен тем значением, которое было придано в Париже боксерскому матчу, при котором совершенно разбили физиономию чемпиону Франции Шарпантье. Добычина обещает освобождение Миши33  через два дня и наперекор злой интриге его собственного комиссара. Шурочка очень мила, но совершенно гибнет под бременем работ, так как ее мать и сестра вернулись из Сибири и сели ей на шею, да вдобавок прекратилась присылка продуктов оттуда.

Пройдя один по кладбищу, я наслаждался игрой солнца в листве, на стволах и на памятниках. Прав Либерих,34  считая, что зелень на солнце трепещет черно-серым. И, постояв в церкви, я почувствовал, что устал, и с радостью воспользовался приглашением Кунина35  доставить меня домой на его лошади. Перед этим я имел разговор с В. Гиппиусом и с Ольденбургом.36  Первый вне себя от смерти Блока, и он был тем более потрясен этим, что уже год не виделся с ним. Он также считает, что «Двенадцать» явление истерическое, акт отчаяния, и что в значительной степени ощущение содеянного греха подточило Блока. В последние дни, в бреду, он спрашивал жену: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены, все ли сожжены? До Октябрьской революции Блок был скорее черносотенным…

Когда же Гиппиус навестил Блока после «Октября», то застал его в каком-то почти «блаженном» состоянии. На вопрос: как надо понимать произошедшую в нем перемену, Блок со смиренной улыбкой указал на номер «Правды», лежавший на столе, и произнес: «Потому, я так думаю, что эта «Правда» — правда!» Оглядевшись вокруг себя, он, улыбаясь, говорил: «Вот это теперь все не мое — и это хорошо». Садясь за стол, Гиппиус пошутил: «Что же, и то, что мы едим, — не наше?» «Не наше», — в том же тоне отвечал Блок. Словом, он, видимо, жил тем настроением, которым и я был полон полгода до того и которое в менее осознанной форме (хотя и в нас было очень мало осознанного; вероятно, здесь и осознанного по самому существу не должно быть много), стихийно изображенным поэтом… Гиппиуса я снова пожурил за то, что он сжег свои записки.37  Я мало верю в то, что создаваемая им теперь поэма их заменит, хотя он и утверждает (я думаю, тут не без свойственной поэтам преувеличенности мнения о своем значении и о том значении, которое ему могут придать со стороны), что его за эту поэму «могут расстрелять».

Основная же мысль беседы с Ольденбургом очень близка мне, что в развитии государства все творящее есть черт!

11 августа. От Эрнста слышу, что гражданская панихида по Блоку отлагается и что даже в связи с этим произведены по городу аресты. Говорят, Малевич38  арестован в Витебске. Этот арест ставят в связи с Пуниным. Арестован на границе и Орг… Теряемся в догадках. Будто в Ямбурге Орг предъявил пропуск за подписью Озолина,39  а ему в ответ показали другой документ за подписью Озолина с предписанием арестовать и отобрать вещи.

 2 Юрий Юрьевич Черкесов (1900—1943) — художник, муж старшей дочери А. Н. Бенуа — Анны Александровны (1895—1984).

 3 Осип Максимович Брик (1888—1945) — поэт, литератор, состоял сотрудником Московского уголовного розыска.

 4 Михаил Леонидович Лозинский (1886—1955) — поэт и переводчик.

 5 Эдвард Георгиевич Орг — представитель ревельского издательства «Библиофил», в 1921 г. переиздал сборник стихов Гумилева «Шатер».

 6 Анна Карловна Бенуа, рожд. Кинд (1869—1952) — жена Бенуа.

 7 Со времен Русско-японской войны в сквере собора Николы Морского хоронили матросов, продолжалось это и в первые годы революции.

 8 Осип Эммануилович Браз (1873—1936) — живописец, музейный деятель, коллекционер, художественный эксперт.

 9 Любовь Дмитриевна Блок, рожд.  Менделеева (1881—1939) — жена Блока, актриса.

 10 Федор Федорович Нотгафт (1896—1942) — сотрудник Эрмитажа, издательский работник, коллекционер.

 11 Аким Львович Волынский (Флексер) (1863—1926) — художественный критик, искусствовед.

 12 Михаил Леонидович Слонимский (1897—1972) — писатель.

 13 Илья Ионович Ионов (Бернштейн)  (1887—1942) — заведующий Петроградским отделением Госиздата, брат жены Г. Е. Зиновьева.

 14 Константин Тимофеевич Бережной (1889—1960) — секретарь правления Большого драматического театра, представитель Союза работников искусств.

 15 То же в дневнике А. Н. Бенуа (30 марта 1917 г.): «После обеда провожали в Москву
В. Немировича-Данченко. На вокзал он явился с двумя своими приятелями — Блоком и Добужинским. Первый прибыл только что с Пинских позиций. Блок, к сожалению, мало вникающий в простую действительность, ничего не сумел рассказать, кроме того, что он одичал и что, в сущности, занятие офицера заключается в непрерывной ругани. Блок наблюдал за какими-то работами…» (Переписка А. Н. Бенуа и М. В. Добужинского. СПб., 2003, с. 86).

 16 Евгений Павлович Иванов (1879—1942) — литератор, приятель Блока.

 17 Александр Павлович Иванов (1876—1933) — искусствовед.

 18 Драма австрийского писателя Франца Грильпарцера (1791—1878), которая в переводе Блока и в декорациях Бенуа шла в театре В. Комиссаржевской.

 19 Мария Федоровна Андреева (1868—1953) — актриса, комиссар театров и зрелищ в Петрограде, жена М. Горького.

 20 Сергей Ростиславович Эрнст (1894—1980) — искусствовед, автор первой монографии об А. Н. Бенуа (Пг., 1921).

 21 Надежда Евсеевна Дбычина (1884—1949) — владелица Художественного бюро на Марсовом поле, затем сотрудница Музея Революции.

 22 Владимир Викторович Гиппиус (1876—1941) — поэт, критик, директор Тенишевского училища.

 23 Николай Федорович Монахов (1875—1936) — актер, режиссер Большого драматиче­ского театра.

 24 Николай Васильевич Петров (1891—1964) — актер, режиссер, содержатель театра пародий «Балаганчик» на Садовой улице в Петрограде.

 25 Исаак Израилевич Бродский (1884—1939) — художник.

 26 Алексей Густавович Гаккель — театральный деятель.

 27 Яков Борисович Каплан — публицист, историк революционного движения.

 28 Юрий Никандрович Верховский (1878—1956) — поэт, литературовед.

 29 Александра Сергеевна Боткина, жена Нотгафта.

 30 Герасим Матвеевич Ромм — драматург.

 31 Александр Соломонович Изгоев (Ланде) (1872—1935) — публицист, один из авторов сборника «Вехи».

 32 Алексей Михайлович Ремизов (1877—1957) — писатель и его жена Довгелло Серафима Павловна (1870—1943) — палеонтолог.

 33 Михаил Николаевич Бенуа (1862—1932).

 34 Либерих (1857—1935) — немецкий художник, скульптор.

 35 Яков Карпович Кунин — коллекционер живописи.

 36 Сергей Федорович Ольденбург (1863—1934) — востоковед, непременный секретарь Академии наук.

 37 В дневнике 1918 г. Бенуа записал беседы с Гиппиусом, о том, что последний тоже ведет дневник, и выдержки из него переделал в сборник статей, «Молитва за Россию».

 38 Казимир Северинович Малевич (1878—1935) — художник.

 39 Ян Озолин — сотрудник Петроградской ЧК, поэт, бывший летчик, автор сборника стихотворений «Ночное солнце» (1925), расстрелян.

Публикация, вступительная заметка

и примечания И. И. Выдрина