ЕЛЕНА УШАКОВА

* * *

                                                               В руке твоей олива мира,

                                                               А не губящая коса.

                                                                           Баратынский

Мне сказали, что в кристаллах соли

Найдены бактерии, которым

Миллионы лет, их из неволи 

Вызволили, оживили! — скоро

Воскрешать умерших будут люди.

Смерти нет, — уверенно биолог

Мне сказал с улыбкою, — не будет,

К этому идет, и путь недолог.

Знаю, знаю,  в наших клетках, в каждой,

Информация о нас хранится,

Как картина в зале эрмитажной,

Так что сможем заново родиться.

Только мы из клеток разве? Я-то

Без тебя, мой друг, не существую.

Я — мой дом, мой век, моя зарплата.

Как? Мне жизнь заменят на другую?

Что тогда останется? Крапива

У калитки в Вырице на даче?

Пусть уж смерть! В руке ее олива

Мира, к пагубной косе в придачу.

***

Загнать в строку, поставить в тесный ряд,

Без колебаний, через запятую —

Зубную щетку, карандаш, халат,

Сад, переулок, книжку записную,

Надрезанный лимон и чемодан

С колесиками, что в нем — я не знаю.

Игра воображения, обман,

Мечта заветная, тревога с краю.

Когда состаримся, когда умрем

И возвратиться захотим едва ли,

Мои очки расскажут ли о том,

Как их позорно всюду оставляли?

Ты, под руку попавшаяся вещь!

Присутствуя молчком, не понимая,

Впивайся в ситуацию, как клещ,

И западай мне в сердце, дорогая!

Сама не можешь, знаю, этот мир —

Безумен, горек, нежен и нахрапист, —

Стихи заставят, строчка-конвоир,

Проворный ямб, услужливый анапест.

* * *

Снова, снова весенняя лихорадка, роман

возобновляется с тополем, знакомцем старым!

Беспричинная легкость, торопливость и в голове туман —

то безумная скрипочка, то переборы гитары…

Вот и первая — она присела на подоконника край,

запалив костерок из крыльев, — крапивница;

прячет, прячет свои пестрые пятнышки, как пропуск в рай,

только придвинешься — к небесному дому кинется.

И мысли о смерти такие острые, молодые, дразня,

врываются с шумом уличным, праздничным и счастливым;

неужели эти пахучие висюльки просыплются без меня?

И кому-то другому узкие пальцы протянут на Кирочной ивы?

А Баратынский сказал: «Опять весна!», и это «опять»

звучит у него так горестно, так твердо и непреложно,

что хочется что-то утешительное сказать…

например, что даже горе, и то — ненадежно.

(Но напрасно было бы! — этот скорбный осенний звук

не случаен; и я предполагаю, что хотя не веревка и не пуля,

все равно его загадочная смерть — дело собственных рук:

почитайте письмо Настасьи Львовны от 11 июля.)

Что, что сулит заговорщица-травка из-под каменных плит

и мелкая листва, перешептываясь, в скверике перед домом?

И настенная тень, и рукопись на столе, и сам вид

комнаты моей, на миг незнакомой?

В  ЭЛЕКТРИЧКЕ

И роща, и рельсы, и скошенный луг,

И солнце, как ливень, сквозь рваные кроны,

И есть ли счастливее время, мой друг,

И место, чем полупустые вагоны?

Вот этот дорожный, подвижный покой

И впрямь исцеляет любые неврозы —

Стоянка, заминка, блаженный простой…

Какие б ни ждали нас метаморфозы,

У времени злого мы вырвали час,

У той жизнедеятельности активной,

Что скачет по рельсам, преследуя нас,

А мы недоступны, мы как бы фиктивны,

Нас нет, — так снимают часы и кольцо,

Пусть ждут терпеливо на тумбочке рядом,

Пока мы в подушку, уткнувшись лицом,

Зарылись, — есть пауза эта, награда,

И вместо того, чтоб выискивать знак

Какой-то, пусть призрачной, все-таки цели

Того, для Кого наша жизнь не пустяк

В безличной Вселенной, — не лучше ли ели

Считать придорожные, слушать, смотреть,

Укачивать рок равномерным движеньем,

Как эта оса на стекле, замереть

И в сны погрузиться, как в фильм с продолженьем?

ЭЛЕКТРОННОЕ  ПИСЬМО  В  АМЕРИКУ

Когда латиницей я обращаюсь: «Tolia!»,

И мой язык ложится как-то криво,

Я то ли в детство вдруг впадаю, то ли

В волне Атлантики тону гульливой.

Родное «щ» торчит престранным чубом

Из четырех значков, я телеграммы

Слагаю, представая Скалозубом

(Sic!) перед открывателем программы.

И долго мучаюсь в борьбе с упорным,

Поросшим смыслом милым алфавитом,

Подобным неотступным травам сорным,

Что обнимают каменные плиты.

НОВЫЕ  ОКНА

А клен и ясень, клен и ясень ждали,

Лохматые, — и, заслоняя свет,

Ворвались и вершиной замотали,

Как южные славяне, «да» и «нет»

Местами поменявшие потешно:

Согласье выражают головы

Движеньем в обе стороны неспешным,

А несогласие — кивком, увы.

И разноцветные, в багровых пятнах,

Бесшумно лезут сквозь стекла заслон

Невидимый во встроенных, опрятных,

Нарядных рамах, созданных для крон.

Цивилизация родней культуры, —

Шепчу себе насмешливо под нос

И глаз не отвожу от арматуры

Окна — кленовый занавес, гипноз!

И в пластиковый, смелый, как набросок,

Я мир вхожу стеклянных этажей,

Вот трогаю оконные откосы,

Клеенки глянец, холодок ножей,

Из кухни я на «Башню» Вячеслава

Смотрю и на лепные облака,

Как счастье, неподкупные, как слава…

Жизнь, ты послушна? ты легка, легка?

* * *

День сегодня сухой и морозный,

И сверкает снег на Тверской.

Кто бы ни был ты, друг серьезный,

Бог заигрывает с тобой.

Только скоро, мне кажется, всё, что

Говорим Ему о себе,

Повтореньем окажется пошлым,

Раствореньем полным в толпе.

Что же делать, если похожи

Друг на друга мы? — всех любя,

Ничего я, мой бедный прохожий,

Не пытаюсь скрыть от тебя.

Трех веков, поэзии данных,

Нам хватило, и больше не жди,

Не придут ни Борис, ни Анна —

Электронная связь впереди.

Провозвестник, учитель, Кассандра —

Иннокентий, затем Михаил,

Два Иосифа, два Александра,

Владислав… больше не было сил.

Изощряясь в оттенках и красках,

Порываясь в небесную дверь,

На бегах в инвалидных колясках

Соревнуемся мы теперь.

Обесточена и бескровна

Повторений бегущая речь,

И теперешним столбикам ровным

Не утешить нас, не уберечь…

ФОТОГРАФИЯ

Он снят труакар, на три четверти; видим трость,

Слоновой кости набалдашник в руке зажат,

Как будто он держит перо, этот странник, гость,

В тени углубленных глазниц беспокоен взгляд.

Расчесаны длинные волосы на пробор,

Налево бегущий, —  не знал он того, что Фет

«Пробор» рифмовал с чудным словом лесным «шатер»

И в перечень женских, душистых возвел примет.

Усы аккуратно пострижены; острый нос,

А рот «неприятный» (Набоков это сказал),

Жилетка затейливая, никакой износ

Ей не угрожает, сидит — хоть сейчас на бал.

И если бы тусклая прошлого века печать

Могла быть цветной, мы б увидели этот цвет

Бутылочный, с желтым отливом, — такой создать

Нездешний оттеночек мог бы закатный свет.

Присмотримся: крошечных россыпь на ней глазков,

Живых, темно-синих, мерцающих здесь и там,

Как кожа рептилии, — странный на вид улов

Причудливой, дикой фантазии, сродной нам…

О чем упоенно беседуют, как во сне,

Две дамы — та просто прекрасна во цвете лет,

А эта — во всех отношеньях, во всех, вполне?

Вы помните? Да? Значит, знаете, чей портрет.