ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ОЛЬГА ЕРМОЛАЕВА
Памяти Пржевальского
* * *
Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст…
Николай Заболоцкий
Дай я еще посмотрю
в свой «капитанский» бинокль:
что́ златоносных песков,
ярко-оранжевых глин,
сизого с палевым — туч!..
Били-топтали меня
пятки солдатские — рифм…
Войлоком стегана дверь.
В дамбе несется вода,
вот, водокачка, и ты…
Льдина вплывает стоймя,
птица сидит наверху…
Ой, это, видимо, я,
на огороде пустом, —
пасмурно, серый денек,
алые ягоды — что́?
Черные, верно, паслен,
ветром одежка моя
благоухает… и стук,
сердца — его ореол
в алом, внутри, в золотом…
Свежесть обветренных рук—
тру между пальцев листок:
пахнущий целую жизнь.
Как ты, Транссибище, крут!
горек, отрава моя,
сопки, кругом лагеря…
Возле тебя вот и жить,
известью стены белить,
вешать сырое белье.
…Ночью читать словари,
лишь умхолнабы* писать,
щурясь, как Пущин, на сей
«лепет изменчивых уст»,
больше не ждать никого.
Что ж это был за листок?
* * *
Рыбный филин в штанцах пухо`вых,
призрак рощ речных поселковых,
не боящийся никого, —
прилети да заклюй его!
В каждой бочке затычка, боже, —
ну, Шарапов, у вас и рожа;
плюс вселенская трепотня,
убивающая меня…
Как обрыдло лжемилосердье…
Это жизнь — пирожки с осердьем, —
не понявшая ни шиша
жизнь с дырищей от калаша…
Ну а, впрочем, гуляй, рванина:
электронные пианино,
наши суши и канапе —
каждый сам сирота себе.
…Это тьма, это детства крохи
вспышкой: пенья, труда уроки —
в той избе так зловеща мгла:
у Еланской мать умерла!..
Каждый царственен был, всесилен…
Да заклюй его, рыбный филин!
А вот Сашеньку на Оби —
Денисенко — благослови!
* * *
Я и теперь не могу как следует спать:
как же меня поглотила мура, туфта!..
Все, что хотела, — жадно дышать, бежать,
знать ледники и шелест на реках льда.
«Долго я тяжкие цепи…» Ну да, лопух,
на Путорана увеяться бы плато…
Да, я почти никого не люблю, ну, двух-
трех человек… но не двести — смешно! — не сто.
Мой — на болотах, в ирисах синих — приют?..
Там, где родня на склоне горы, в пурге?..
Помню еще, как кедровую шишку бьют,
тут же сквозь сита просеивают в тайге.
Розовый, дикий, с желтой середкой пион,
ты хоть качни запотелой мне головой!
Ты, в честь Маака названный махаон,
зелено-черн, атласен, — вернись за мной!
* * *
«Казенной, — писал, — землемершей»?
Ох, мама, ее это прыть!
Проснуться от крика умершей,
не могущей двери открыть…
Ты шла через снежное поле?
И красные руки мокры.
Зачем ты зовешь: «Оля, Оля!» —
легко проницая миры?
Режим твой — прибытий, отплытий —
неведом… Целуешь во сне?
иль вестницу страшных событий
тайком отрядили ко мне?
Включить, чтоб не тяжко, не мутно
(кино, что ни сват мне, ни брат!),
где жвачку жуют, поминутно
с тупым «все о’кей?!» мельтешат…
Любовники, чудо-магниты,
стенают и ложем скрипят;
к рассвету, как громом, убиты,
небрежно укрытые спят.
Но вдруг их роман целокупный
в театришко сполз на Бродвей…
Мисс знает: он дюже преступный,
и это совсем не о’кей…
Пинает от пиццы картонки,
и на пол тарелки летят,
и, как проводник с Амазонки,
мисс рубит мачете — салат…
А он — Роберт Редфорд (условно),
бандит и отнюдь не бедняк,
презрительно и хладнокровно
снимает со стула пиджак…
Ослабли все скрепы, шурупы:
о, Боже, как он загорел!
о, властные, твердые губы!..
Ушел. И салата не ел.
P. S. Под утро проснуться от крика…
* * *
Долго я тяжкие цепи влачил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил, —
Ожил я, волю почуя.
Дмитрий Давыдов (1811—1888)
Это неправильный мед неправильных пчел…
Суку-любовь толкаешь то в грудь, то в спину:
«Нет, — говорит, — ни в жизнь тебя не покину…»
Тягостен, честно сказать, ее произвол.
«Я, — говорит, — тебя ж, балду, берегу»
(словно конвой: ружье, все дела, лампасы —
хоть ускользай от бинокля ее в пампасы,
в пекло Марокко, Антарктики хлад, в тайгу…).
Сердце мое летело к его ногам,
в этой рутине, во всем ее ширпотребе,
то ль на воздушной базе Баграм (Афган),
то ль в стратегическом на дозаправке в небе:
жутко красив на границе Земли рассвет —
страшные фары летящей навстречу СУшки…
«Да замолчи ты, заткнись, — говорит в ответ, —
я вообще — судьба. И мы не подружки».
ПАМЯТИ ПРЖЕВАЛЬСКОГО
1. Уроки киргизского
Натовский транспортник, аэропорт «Манас»…
Кто же дитем к цыганам-то не снесен?
Призрачный гомон «хухры-мухры» обступает нас,
(выбери здесь, пожалуйста, верный тон!).
И не чудовищной шляпы Сатурна — о! —
в полнебосклона, схода с орбит планет, —
надо бояться малого вон того,
бестолочи, дуболома, мой ясный свет!
Может, цыганский гипноз, черный морок слов,
вдруг да и оградит от ножей, от бит:
вот коридор, глядящей поверх голов —
да, вахта слухаэ, вахта совсем не спит!..
Кстати лепешку с кунжутом испек тандыр.
Чем там кончается дело — резней, турмой?..
Бритвы острее, киргизский учитель мой,
пишущий мне рассеянно: «Барабир»**.
2. Дневник и гербарий
Степь, пустыня — все сущий вздор,
если выпало умирать.
Трепет век генерал-майор
не умеет теперь унять…
Как китайцев дивизии —
тиф брюшной, адский бред и гул,
о, Пржевальский в Киргизии
вдруг — из речки воды хлебнул...
Запах хлорки, хунхузы-призраки
(местный лекарь несмел и прост);
в Петербурге сидят капризные…
…но! две сотни! до Лхасы! верст!..
Горе-лекарь, его игла,
чье «бу-бу!» там, в зеленой тьме?..
Жалко конских боков тепла
и оружия на ремне…
И кому тут шептать «прости» —
телу, прежде везучему?
Разве птичьему чучелу?
Или съемке на местности?..
Верно — птичьему чучелу...
Эта за глинобитками
бродит с видом домашней твари...
…провощенными нитками…
…жаль дневник… и еще гербарий…
* Сокращение от «ума холодных наблюдений» (А. Пушкин. Евгений Онегин). Здесь и далее примечания автора.
** Все одно (киргизск.).
