ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ОЛЬГА ЕРМОЛАЕВА

Памяти Пржевальского

* * *

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,

Остывающий лепет изменчивых уст…

                                     Николай Заболоцкий

Дай я еще посмотрю

в свой «капитанский» бинокль:

что́ златоносных песков,

ярко-оранжевых глин,

сизого с палевым — туч!..

Били-топтали меня

пятки солдатские — рифм…

Войлоком стегана дверь.

В дамбе несется вода,

вот, водокачка, и ты…

Льдина вплывает стоймя,

птица сидит наверху…

Ой, это, видимо, я,

на огороде пустом, —

пасмурно, серый денек,

алые ягоды — что́?

Черные, верно, паслен,

ветром одежка моя

благоухает… и стук,

сердца — его ореол

в алом, внутри, в золотом…

Свежесть обветренных рук—

тру между пальцев листок:

пахнущий целую жизнь.

Как ты, Транссибище, крут!

горек, отрава моя,

сопки, кругом лагеря…

Возле тебя вот и жить,

известью стены белить,

вешать сырое белье.

…Ночью читать словари,

лишь умхолнабы* писать,

щурясь, как Пущин, на сей

«лепет изменчивых уст»,

больше не ждать никого.

Что ж это был за листок?

* * *

Рыбный филин в штанцах пухо`вых,

призрак рощ речных поселковых,

не боящийся никого, —

прилети да заклюй его!

В каждой бочке затычка, боже, —

ну, Шарапов, у вас и рожа;

плюс вселенская трепотня,

убивающая меня…

Как обрыдло лжемилосердье…

Это жизнь — пирожки с осердьем, —

не понявшая ни шиша

жизнь с дырищей от калаша…

Ну а, впрочем, гуляй, рванина:

электронные пианино,

наши суши и канапе —

каждый сам сирота себе.

…Это тьма, это детства крохи

вспышкой: пенья, труда уроки —

в той избе так зловеща мгла:

у Еланской мать умерла!..

Каждый царственен был, всесилен…

Да заклюй его, рыбный филин!

А вот Сашеньку на Оби —

Денисенко — благослови!

* * *

Я и теперь не могу как следует спать:

как же меня поглотила мура, туфта!..

Все, что хотела, — жадно дышать, бежать,

знать ледники и шелест на реках льда.

«Долго я тяжкие цепи…» Ну да, лопух,

на Путорана увеяться бы плато…

Да, я почти никого не люблю, ну, двух-

трех человек… но не двести — смешно! — не сто.

Мой — на болотах, в ирисах синих — приют?..

Там, где родня на склоне горы, в пурге?..

Помню еще, как кедровую шишку бьют,

тут же сквозь сита просеивают в тайге.

Розовый, дикий, с желтой середкой пион,

ты хоть качни запотелой мне головой!

Ты, в честь Маака названный махаон,

зелено-черн, атласен, — вернись за мной!

* * *

«Казенной, — писал, — землемершей»?

Ох, мама, ее это прыть!

Проснуться от крика умершей,

не могущей двери открыть…

Ты шла через снежное поле?

И красные руки мокры.

Зачем ты зовешь: «Оля, Оля!» —

легко проницая миры?

Режим твой — прибытий, отплытий —

неведом… Целуешь во сне?

иль вестницу страшных событий

тайком отрядили ко мне?

Включить, чтоб не тяжко, не мутно

(кино, что ни сват мне, ни брат!),

где жвачку жуют, поминутно

с тупым «все о’кей?!» мельтешат…

Любовники, чудо-магниты,

стенают и ложем скрипят;

к рассвету, как громом, убиты,

небрежно укрытые спят.

Но вдруг их роман целокупный

в театришко сполз на Бродвей…

Мисс знает: он дюже преступный,

и это совсем не о’кей…

Пинает от пиццы картонки,

и на пол тарелки летят,

и, как проводник с Амазонки,

мисс рубит мачете — салат…

А он — Роберт Редфорд (условно),

бандит и отнюдь не бедняк,

презрительно и хладнокровно

снимает со стула пиджак…

Ослабли все скрепы, шурупы:

о, Боже, как он загорел!

о, властные, твердые губы!..

Ушел. И салата не ел.

P. S. Под утро проснуться от крика…

* * *

Долго я тяжкие цепи влачил,

Долго бродил я в горах Акатуя.

Старый товарищ бежать пособил, —

Ожил я, волю почуя.

              Дмитрий Давыдов (1811—1888)

Это неправильный мед неправильных пчел…

Суку-любовь толкаешь то в грудь, то в спину:

«Нет, — говорит, — ни в жизнь тебя не покину…»

Тягостен, честно сказать, ее произвол.

«Я, — говорит, — тебя ж, балду, берегу»

(словно конвой: ружье, все дела, лампасы —

хоть ускользай от бинокля ее в пампасы,

в пекло Марокко, Антарктики хлад, в тайгу…).

Сердце мое летело к его ногам,

в этой рутине, во всем ее ширпотребе,

то ль на воздушной базе Баграм (Афган),

то ль в стратегическом на дозаправке в небе:

жутко красив на границе Земли рассвет —

страшные фары летящей навстречу СУшки…

«Да замолчи ты, заткнись, — говорит в ответ, —

я вообще — судьба. И мы не подружки».

ПАМЯТИ ПРЖЕВАЛЬСКОГО

1. Уроки киргизского

Натовский транспортник, аэропорт «Манас»…

Кто же дитем к цыганам-то не снесен?

Призрачный гомон «хухры-мухры» обступает нас,

(выбери здесь, пожалуйста, верный тон!).

И не чудовищной шляпы Сатурна — о! —

в полнебосклона, схода с орбит планет, —

надо бояться малого вон того,

бестолочи, дуболома, мой ясный свет!

Может, цыганский гипноз, черный морок слов,

вдруг да и оградит от ножей, от бит:

вот коридор, глядящей поверх голов —

да, вахта слухаэ, вахта совсем не спит!..

Кстати лепешку с кунжутом испек тандыр.

Чем там кончается дело — резней, турмой?..

Бритвы острее, киргизский учитель мой,

пишущий мне рассеянно: «Барабир»**.

2. Дневник и гербарий

Степь, пустыня — все сущий вздор,

если выпало умирать.

Трепет век генерал-майор

не умеет теперь унять…

Как китайцев дивизии —

тиф брюшной, адский бред и гул,

о, Пржевальский в Киргизии

вдруг — из речки воды хлебнул...

Запах хлорки, хунхузы-призраки

(местный лекарь несмел и прост);

в Петербурге сидят капризные…

…но! две сотни! до Лхасы! верст!..

Горе-лекарь, его игла,

чье «бу-бу!» там, в зеленой тьме?..

Жалко конских боков тепла

и оружия на ремне…

И кому тут шептать «прости» —

телу, прежде везучему?

Разве птичьему чучелу?

Или съемке на местности?..

Верно — птичьему чучелу...

Эта за глинобитками

бродит с видом домашней твари...

…провощенными нитками…

…жаль дневник… и еще гербарий…

* Сокращение от «ума холодных наблюдений» (А. Пушкин. Евгений Онегин). Здесь и далее примечания автора.

** Все одно (киргизск.).