12+
  

РУССКИЙ СЕВЕР

Яков Воловик

Два эпизода из арктической жизни

 

Мой отец Яков Аркадьевич Воловик был исключительно одаренным человеком. Родившись в 1899 году в многодетной семье в маленьком городке Киевской губернии, он получил прекрасное образование: Одесская художественная школа, медицинский факультет Саратовского университета, три курса философского факультета. Обучался он также и игре на скрипке. Посчитав, что он недостаточно талантлив как художник (с чем я категорически не согласна), отец решил избрать медицинское поприще. После окончания медицинского факультета он уехал на Дальный Восток и работал там в больницах Хабаровска и Сахалина. Так как мой отец обладал литературным даром, то писал очень интересные дневники, которые вместе с его зарисовками местных жителей и природы опубликованы в журнале Дальневосточного краеведческого музея.

Переехав в Ленинград, мой отец специализировался как хирург-гинеколог, работал в больнице. С 1936 года он начал работать врачом на судах дальнего плавания. Во время войны, в прифронтовом госпитале, получил тяжелую контузию, в результате которой ушел из жизни рано, в возрасте 60 лет, в 1959 году. Был награжден орденом Отечественной Войны 2-й степени и четырьмя медалями. После войны он вернулся к работе судовым врачом, а также был внештатным корреспондентом газеты.

Мой отец умер, когда мне было всего 12 лет. Он остался в моей памяти идеалом мужчины: сильным, честным, исключительно порядочным, всегда элегантно и со вкусом одетым, интеллигентным, истинным джентльменом. Такого замечательного человека я больше в жизни не встречала.

В «Звезде» публикуются отрывки из его дневника, связанные с работой в Арктике.

Анна Воловик

 

 

4 августа 1955,
Земля Франца-Иосифа

В 4:30 по местному времени 31 июля позвонил старпом и попросил подняться на мостик.

Пока одевался, я соображал о причине столь неожиданного ночного вызова. При несчастном случае мне бы сообщили, где он произошел. А на самом мостике нет обстановки для травм. Обмороки и сердечные припадки или тому подобные случаи с породой таких людей, какие находятся на мостике, не бывают. Значит, речь может идти либо о необыкновенном зрелище, либо об особой новости.

У входа в штурманскую рубку меня встретил отрывочной фразой ст<арший> радист: «Хорошего мало, разбился вертолет с людьми». Разговор с капитаном был короткий: всем готовиться к оказанию помощи. Два дня тому назад приходили к нам с «визитом дружбы» летчики с зимовки Нагурской и предлагали прокатиться на вертолете. Я отказался, но с чувством восхищения наблюдал плавный, спокойный полет красивой машины. Темно-красная гигантская утка весом в 7 тонн вертикально, не спеша поднялась с места и, размеренно рокоча, проделала пару кругов над ледоколом, затем также спокойно и медленно опустилась на облюбованное место. Больше всего поражало в вертолете отсутствие стремительности, рывка и быстрота, с которыми связывается представление о взлете и посадке самолета. Стремительность обычного самолета — это как раз то, что в душе каждого, кроме летчиков, рождает тревогу. Но спокойные движения вертолета, напоминающие походку на прогулке, никак не наводят на мысли о какой-то опасности.

Оказывается, этот тип прекрасной машины недоработан. Она не имеет крыльев и поэтому лишена возможности планировать и, следовательно, не может при аварии плавно спуститься на остаточной скорости на крыльях. С прекращением работы пропеллера вертолет падает вниз, ничем не отличаясь от камня своего веса. Стоит отломиться одной лопасти, что служит обычной причиной аварии, как из-за нарушения равномерной нагрузки отламываются остальные и авария неизбежна.

Ледоколу нужно было захватить с берега грузовую машину, собачью упряжку, людей и пойти в залив Аспирантов, откуда поисковая партия вместе со мною отправится на ледник к месту аварии. Мое присутствие считают необходимым, так как самолет, пролетавший над местом аварии, видел у обломков несколько движущихся фигур, следовательно, остались живые и, безусловно, имеются раненые.

Около 3 часов мы шли из бухты Тихой в залив Аспирантов по исключительным по красоте местам, но я только мельком поглядывал в иллюминатор. Время нужно было использовать для подготовки всего, что может понадобиться для неотложной хирургической помощи на месте под открытым небом. С зимовки Нагурской сели к нам несколько человек. Начальник аэропорта — среднего роста, очень скромный, почти застенчивый молодой человек, с обветренным лицом и такими чистыми голубыми глазами, что казалось, женское платье ему бы больше подошло, нежели кожаный костюм, который сидел на нем так уютно, как это бывает только на фигурах летчиков. Но если присмотреться к его глазам, можно помимо скромности увидеть в них и другое: решимость и бесстрашие. С упряжкой в 10 собак сел каюр — Кузнецов Василий Кузьмич, как он отрапортовал при знакомстве. Мягкие рыжие усы и робкий взгляд как бы прячущихся глаз тоже оказались обманчивыми. Этот робкий с виду человек близко подпускает к себе медведя, чтобы уложить его с одного выстрела. Медведи очень надоедают зимовщикам. Зимой охота на нерпу малоудачна, поэтому голодные медведи бродят вокруг жилья и, теряя страх, нападают на человека и вообще становятся назойливыми и озорными. Близко подходят к жилью и своими могучими лапами ломают все, что попадется. Бревна, слабо укрепленные, они разбрасывают, как спички. Встреча с ними довольно опасна, и зимовщикам разрешают выходить не меньше чем по 2—3 человека. Василий Кузьмич относится к этому распоряжению добродушно: пускай будет свидетель. Бьет он медведя с первого выстрела. Один только раз он встревожился.

Колосс, который шел на него, был пудов на 30. Целиться пришлось поспешно, так как встреча оказалась совершенно неожиданной. Он промазал, и раненый медведь, подпрыгнув от боли, зарычал, продолжая наступать, но вторая пуля быстро положила конец тревоге охотника и наступлению зверя. Я потом видел шкуру с этого медведя. Да, она по размерам напоминала больше слона, чем медведя.

Третий зимовщик — электромеханик. Небольшого роста, очень подвижный, с маленькими усиками, высоким звучным тенором, казался юношей, если бы не седина в усах и совсем белые виски. Девятый год он зимует в Арктике. Здесь говорят иначе: третий договор заканчиваю. Договор зимовщики заключают на 3 года. О ледниках на острове Александра он рассказывает, как об аллеях родного парка, в которых не может быть ничего не известного ему.

С четвертым зимовщиком — шофером — я познакомился уже в пути. А пятый — врач аэропорта. Фамилия его легко запоминающаяся — Шведский, зовут его Саша. «Всю жизнь меня иначе не называли», — оправдывался он. Молодой, со спортивным задором, с явным желанием казаться солиднее своих 26 лет. Борода клинышком, на которую возложена была главная надежда по приданию себе солидного вида, полностью эту надежду не оправдала. Саша облазил все щели и сфотографировал все то, куда забраться ему было уже невозможно. Тоном опытного в арктических делах человека, на который он, впрочем, имел большое право, он советовал: одевайтесь полегче и потеплее. На большой земле эти 2 требования кажутся взаимно исключающими друг друга. Но в условиях Арктики они не только совместимы, но прекрасно сочетаются и к тому же обязательны. Чтобы двигаться по глубокому снегу, вверх по леднику, прыгать по камням и <нрзб>, надо иметь свободу движений. Полы пальто здесь также были бы уместны, как шлейф для тенниса. Но на привале или на не защищенном от ветра месте продувает насквозь и выдувает не то что тепло, но, как говорят здесь, все внутренности. Ватные штаны, ватная куртка с капюшоном, а сверху брезентовая непромокаемая роба или непромокаемая канадка — вот костюм, пригодный для похода на ледник.

Авария произошла на восточном склоне одного ледника Земли Франца-Иоси­фа. Группа островов, составляющих в целом Землю Франца-Иосифа, состоит из камня. Базальт, расплавленный и застывший в виде небольших полупрозрачных сгустков, кремень; кое-где россыпь блестящих, правильных шестигранных кристаллов горного хрусталя и — что чрезвычайно красиво — вкрапления в горный хрусталь окаменевшего дерева. Черное, отливающее таинственным блеском, который придали ему тысячелетия, дерево в рамке из правильных сверкающих кристаллов хрусталя выглядит драгоценным украшением, плодом сознательного творчества искусных человеческих рук. От выветривания мягких пород и температурных колебаний камень дробится на скалы от исполинских размеров до гальки. Вся поверхность островов шероховата и напоминает спину не то исполинского крокодила, не то булыжную мостовую, которую мостили циклопы. Но кое-где наносная почва образует слой, на котором может зацепиться растительность, а она здесь такая цепкая, что квадратный сантиметр земли достаточен, чтобы на нем уже зазеленело. На этих редких островках земли среди скал зеленеет и чернеет низкий мох. Зеленый мох имеет какой-то ненатуральный оттенок, как будто тряпка, вымазанная зелеными чернилами; а черный выглядит болезненным, как перепачканный грязью или вымазанный сажей. Оба они имеют жалкий вид, и веет от них не радостью жизни, победившей уныние мертвых скал, а страданием озябших, продрогших, голодных и бескровных сирот.

Более жизнерадостными и довольными своей участью кажутся миниатюрные кочки с тесно прижавшимися друг к другу бледно-красными и желтоватыми цветочками с толстыми мясистыми лепестками. Все это неказистое растительное общество украшает гордость местной флоры — настоящие полевые желтые маки. В низинах скапливается вода и образует топкие болота. Кора на поверхности такого болота, лишенного всякой растительности, трескается, отчего оно кажется сложенным из блинов. Но не это определяет физиономию Земли Фр<анца>-Иосифа. Голые скалы, чахлая растительность, болото — все вместе занимает не более сотой доли основного мотива пейзажа; они лишь контрастные пятна, подчеркивающие основной колорит.

Ледники — родина айсбергов — вот величественная и одновременно зловещая природа Земли Фр<анца>-Иосифа. Каждый из многочисленных островов Земли Фр<анца>-Иосифа покрыт множеством куполов вечного льда, который десятилетиями и веками слеживается, переслаивается снегом, прессуется и огромными ледяными реками сползает по склонам к морю. На пути они захватывают камни, стирают и шлифуют то, что оторвать не удается. Высота такого ледника, или глубина его, доходит до нескольких километров, ширина отдельного отрога — до нескольких десятков километров. В наружных слоях ледяной купол слоист. Под свежим снежным покровом из кристаллов фирнового[1] снега толщиной от 10 см и до полуметра находится пленка крепкого льда, но только пленка, так как под большой тяжестью она проламывается. И лишь под вторым толстым слоем спрессованного снега начинается настоящий вековой лед. Люди и собачьи упряжки свободно могут передвигаться по верхнему покрову. Грузовая машина погружается до первой пленки льда, которая уже свободно выдерживает ее тяжесть. Но самолету сесть на ледник опасно, так как пленку он проламывает и уходит далеко вглубь. В процессе уплотнения льда происходят разрывы его, дающие гигантские трещины в форме полукружностей и запятых от половины до 2—3 и больше метров ширины. Вглубь такие трещины уходят на сотни метров. Когда сверху их заметет снегом, они превращаются в ловушки, откуда попавшему возврата нет. Животные чувствуют близость такой ловушки, и собаки на всем скаку останавливаются как вкопанные перед ней. Но люди, увы, становятся жертвами этих коварных и неумолимых сюрпризов Арктики. Недавно, рассказывали, трагически погибли 4 человека. Они исчезли бесследно в одной из этих зловещих скважин. Когда трещина видна или не слишком широка, через нее перепрыгивают или переходят по ней на лыжах.

Но беда в том, что, если и не считать полярной ночи, в светлое время здесь на куполах самая плохая видимость, чем где-либо. Снег смешивается с туманом, если нет тумана, купол закрывают на своем пути облака. Лохматыми краями они, как языками, лижут сверкающий снег, как бы стирая с него блеск, оставляют его темным, матовым, старым и покрытым дымкой. Когда ледяная река сползает до обрыва берега, от нее начинают отламываться глыбы — айсберги. Эти исполинские глыбы имеют десятки метров в высоту и сотни в объеме. Причем видимая на воде верхушка только 1/7 часть всей глыбы, остальные 6/7 утопленных в воде страшнее подводного камня не только своими размерами, но и тем, что айсберг подвижен и, будучи подмытым под водой, имеет очень малую устойчивость. Если такая глыбка в миллионы тонн неожиданно перекувырнется, одна волна, поднятая ею, может принести гибель кораблю, не говоря уже о случаях прямого столкновения с нею.

Недалеко от нас, примерно в полутора километрах, сидел на мели небольшой айсберг. Глубина залива — 90 метров. Отсюда можно заключить о размерах этой льдины, хотя ее верхушка поднималась над уровнем моря не больше чем на 25—30 метров.

Люди любят приметы. Испокон веков свидания назначаются у каштана, у скамейки, у грота, у стога сена и т. д. Открытое поле можно пересечь, идя на свидание, по нему можно ходить рука в руке, рассуждать, но изливать свои чувства или трепетно коснуться руки возлюбленной можно только около чего-нибудь, что возвышается над землей. Вероятно, такую же тягу к приметам испытывают и животные Арктики. О роли приметы и ее притягательной силе можно судить по тому, что вокруг упомянутого айсберга греются на солнышке больше нерп, чем на всем бассейне до горизонта. Здесь же видно и наибольшее количество следов белых медведей, привлекаемых добычей.

В воде нерпа легко уходит от преследования медведей, а на льду она беспомощна. Поэтому она укладывается, чтобы понежиться на солнце, у самой лунки, куда она мгновенно ныряет в случае опасности. Стоит где-нибудь показаться косолапому, как черные пятна нерп мгновенно исчезают — действительно проваливаются в воду, а не только по образному выражению. Сгонять пугливую добычу со льда медведь позволяет себе только играючи, для забавы, когда он сыт и прогуливается, наслаждаясь эффектом наводимого им страха.

Кто наблюдал белого медведя, может подтвердить, что чувство самодовольства и упоения своей властью не приписано ему моей фантазией, а действительно имеет место, что его походка и мина на его выразительной морде это с несомненностью доказывают. Его поступки, повадки и физиономия говорят о трех свойственных ему чувствах: властности, добродушии и лукавстве. Когда с борта приблизившемуся смельчаку делают угрожающие жесты, понятные всякому животному, или ругаются и рычат, он, не зная еще коварства человека и чувствуя себя поэтому в безопасности, смотрит с добродушным удивлением, по-своему, но совершенно явственно улыбается, не выражая ни обиды, ни враждебности, а лишь любопытство. Когда корабль в движении, он ходит рядышком в ожидании нового и занимательного, что может выкинуть этот диковинный огромный предмет, на котором шныряют на задних лапах люди. Мишка может и сам похвастать умением ходить на задних лапах, когда в хорошем расположении духа. Когда его перестают забавлять, он с нескрываемой скукой уходит в сторону, не преминув пару раз оглянуться. Хитрость проявляется у него на охоте. Наметив жертву, он определяет точное направление и, подавшись в противоположную сторону, ныряет в ближайшую трещину; под водой он бесшумно доплывает до лунки, у которой лежит намеченная жертва. С молниеносной быстротой из лунки обнажается белая лапа, хватает когтями дремлющую нерпу и швыряет ее далеко от спасительной лунки. Нерпа летит 10—15 метров, словно мячик, хотя весит до 100 килограммов. За ловкой лапой появляется и торжествующий хозяин ее. Пути спасения для жертвы обрезаны. На льду он справляется с ней уверенно и неторопливо. Случается, что нерпа после столь неожиданного полета шлепается вблизи другой лунки, куда она, не успев опомниться от смертельного испуга, ныряет. Тогда мишка, вылезая на лед, с недоумением оглядывается. Куда могла исчезнуть добыча, которую он уже держал в собственной лапе? Но когда он голоден, то не склонен долго философствовать и тут же нацеливается на другую жертву, чтобы повторить тот же маневр.

На льду вокруг описанного айсберга лежит также много моржей. Их мишка обходит стороной. Первым долгом морж весит 1-1 1/2 тонны, и его не то что швырнуть, но и сдвинуть, пожалуй, не так-то легко, а во-вторых, у моржа из крохотной круглой головы торчат 2 клыка длинной до 70—80 см.

Взмахом короткой сильной шеи он может вмиг всадить их в самое брюхо. Зная свое превосходство, моржи при виде медведя не трогаются с места.

На поиски места аварии снаряжено было две нарты. Одна — на собачьей упряжке, другая — на машине. Ледокол стал на якорь в заливе Аспирантов, в двухстах метрах от берега, перед тем ледником, на противоположном склоне которого, по данным авиаразведки, находился разбившийся вертолет. До предполагаемой точки было не более 17 километров. К вечеру мы надеялись выполнить свою задачу и вернуться на ледокол. Мы однако не учли, что Арктика во все планы, касающиеся ее, вносит свои коррективы. В чем заключались коррективы, видно будет в дальнейшем.

Я был в партии, отправлявшейся на машине. От береговой линии до начала ледяного купола, через который нам надлежало перевалить, было около 3—4 километров. Это расстояние состояло из холмов, покрытых россыпью огромных камней примерно в 1/2—1 метр в диаметре и только изредка помельче. Верхом ехать по такой дороге абсолютно невозможно, пешком — можно только перепрыгивая, а об использовании машины и говорить не приходится. Однако наша машина опровергнула все представления о возможностях этого вида транспорта и своими талантами ввергла нас в изумление и восхищение. К нам эта машина пришла уже со славой. Она успешно обслуживала ранее станцию «Северный полюс-3». Это небольшой крытый ГАЗ с ведущими передними и задними колесами, так называемый полувездеход ГАЗ-76. Своеобразная особенность, которая бросилась в глаза, отличая ее от других, ей подобных, заключалась в выступавших на 2—3 см над покрышками металлических шипах. Трудно было угадать, какая волшебная сила заключена в этих неказистых металлических бородавках. Благодаря им машина поднималась и спускалась по отвесам, изрытым ухабами и усыпанным огромными камнями, как кошка по стволу старого дуба. Машина кренилась, вихлялась, становилась дыбом, но не переставала карабкаться вперед. Стоило зацепиться одному шипу, как все колеса, высекая искры, неудержимо лезли через скалу либо выбирались из ямы. На пяти местах нас село семеро, но она все шла вперед, лишь трещал мотор и скрежетали камни. Ее могли остановить только болото и рыхлый снег; последний она накатывала перед собою как стену, в которую и упиралась. Низины были заболочены, поэтому, петляя, мы карабкались по гребням холмов и вскоре достигли края ледника. У моря край его обламывается, и здесь он, подтаивая, постепенно сходит на нет.

Неподалеку от нас собачки уже бежали резво вверх по склону. Наши же попытки подняться по склону не увенчались успехом. Фирновый снег быстро накатывался передними колесами в непреодолимую стену. Решено было пятерым подниматься наверх пешком, а я с шофером буду объезжать склон в поисках более крепкого настила снега.

Два часа поисков оказались безрезультатными. Наш щуп — моя металлическая палка — уходил на полметра до ледяной коры. По пути мы встречали множество медвежьих следов. В одном месте медведь не то забавлялся пустой бочкой из-под бензина, не то злился по поводу того, что не мог ее разбить: вся снежная полянка была изрыта следами катавшейся бочки и лап экспериментатора. Мы повернули назад и стали подниматься пешком по следам ушедшей вперед нас группы товарищей. В течение получаса нашего подъема была прекрасная видимость. Огромные просторы, сползающие ледники, местами выступающие скалы, залив, ледокол были видны словно на ладони. В бинокле не было нужды. Неожиданно нас накрыл туман, вначале не очень густой, так что хоть смутно, но все же было видно далеко. Вскоре мы и увидели силуэт разбитого вертолета с торчащим кверху хвостом и одним колесом. Он лежал километра за 2 вправо от следов наших товарищей. От него шло человек 10 и собачья упряжка. Двигались они очень медленно, но поскольку они находились от нас на расстоянии нескольких км, то движение вообще трудно было заметить. В морском бинокле отчетливо видна была описанная картина, да и невооруженным глазом можно было все это явственно различить. Чуть ближе к нам от двигавшихся людей вырисовывался огромный холм с пещерой, очевидно берлогой медведя. Нам бы следовало насторожиться, но, поскольку впереди уже проходили люди, особенного беспокойства мы не испытывали. На всякий случай шофер Димка скинул винтовку, проверил затвор и, как опытный полярник, зимующий уже второй год, добавил поучительно, что медведи проявляют нередко хитрость. Так, например, первую большую партию людей он мог, притаившись и спрятав черный пятачок носа, пропустить, а за нами он может пуститься вслед, изучая возможность нападения врасплох.

К нашему изумлению, через 10—15 шагов, не успел Димка кончить свою назидательную фразу, как холм с пещерой как бы двинулся на нас, сразу сморщился и оказался у наших ног комком снега с небольшой ямкой посредине. Значит, это был мираж, созданный туманом, но люди и вертолет оставались по-прежнему на своих местах. Бинокль беспристрастно подтверждал правильность того, что мы видели невооруженным глазом. Не успели мы сделать еще шагов 10, как начали таять люди и упряжка. Несколько пятен от размазанного следа собаки у самой дороги имитировали всю процессию. Вот как увеличивает, искажает и удаляет предметы туман. Однако вертолет оставался на месте за 2—3 км от следов и был слишком велик, чтобы предположить и тут обман. Мы направились к нему. Смех и стыд охватили нас, когда через 10 шагов он оказался ящиком из-под макарон, а еще через несколько шагов... мы подняли вывернутую наизнанку коробку «Казбека», брошенную кем-то из наших товарищей.

Весь мираж с километровыми дистанциями разыгрался на площадке в 20 шагов. Опыт в подобных случаях ничего не добавляет, кроме теоретического сомнения, так как видимое слишком кажется реальным.

Скрывая свое огорчение за смехом, так как цель, казавшаяся уже достигнутой, так издевательски превратилась в ничто, мы пошли дальше. А цель не допускала медлительности. Для раненых под обломками каждая просроченная минута могла стать роковой. Туман сгущался, видимость все больше ухудшалась, и передвигаться стало все труднее. Склон поднимался круче, а ноги все глубже увязали. Кроме того сказывалась усталость, да и пережитое разочарование как-то расслабило нас. Вдруг Димка меня сильно толкнул и срывающимся голосом произнес: «Глядите!»

Прямо на нас, не дальше чем за 100 метров, бежал вприпрыжку огромный медведь. Я застыл от неожиданности и от ужаса, зная, что наша винтовка рассчитана больше на то, чтобы бить прикладом. Затвор ее все время заедало, и на 10 выстрелов она давала 8 осечек. Уже давно ее списали в утиль. Димка стремительно взял прицел, а я, не сознавая для чего, так же стремительно поднес бинокль к глазам, а зверь же несся на нас галопом, высоко подпрыгивая. Как только бинокль поравнялся с моими глазами, я едва удержался от громкого выражения охватившего меня одного чувства и тут же не поднес, а прямо ткнул Димке бинокль в глаза... Когда он громко прыснул, и я дал волю душившему меня смеху. На нас действительно скакало существо, но не успел на него Димка взглянуть, как оно поднялось в воздух. То была чайка. Сбитые окончательно с толку, едва оправившиеся от пережитой минуты страха, мы с удвоенной настойчивостью продолжали двигаться вверх.

Внизу уже ничего не было видно — ни залива, ни ледокола; все потонуло в молочном тумане. Но следы товарищей видны были отчетливо, и мы шли с тупым упорством и не веря уже ничему, что так легко обманывало нас раньше. Молча мы попеременно поглядывали в бинокль, но о виденном помалкивали. С час мы двигались, не перекинувшись ни единым словом. Так же внезапно, как появился, туман рассеялся, поднимаясь вверх и поджимая под себя длинные лохмотья. Вдали мы увидели 10—12 черных точек, двигавшихся по направлению к нам. Мы оба продолжали молчать, хоть каждый понимал, что видит не он один. Однако уж слишком часто и нервно мы вглядывались в бинокль. Туман исчез, издеваться над нашим зрением некому было, но, с одной стороны, мы только что и неоднократно были жестоко обмануты, с другой — кроме нас впереди было только 8 человек, откуда же взялись 13, которые мы уже совершенно отчетливо могли пересчитать. Предположить, что это не наши люди, было бы несуразно. В этой ледяной пустыне каждый человек на учете, и просто «откуда-то» никто не мог появиться. Не менее искусственным могло быть предположение, что 5 человек из 10 потерпевших аварию невредимы и следуют пешком, а остальные пять все погибли, иначе кто-нибудь с ними остался бы.

Я первый потерял самообладание и нарушил наше мрачное молчание. «Вот об этом я и думаю, — ответил Димка, — откуда тринадцать, когда ушло только восемь». Еще полчаса ходьбы и мучительного гадания, и мы настолько сблизились, что стали узнавать людей. 5 человек — это была еще одна партия, вышедшая вслед за нами. Увы, все возвращались ни с чем. На противоположном склоне абсолютно нет видимости. Туман перемежается со снегом, и низкие тучи заволокли все небо. Вслепую шли вперед, пока хватало сил. Под конец настолько все устали, озябли и проголодались, что решили сделать привал на снегу. Дальше идти было бессмысленно, когда за 10 шагов ничего нельзя было различить. И вот все вернулись.

Поход в надежде добиться успеха за несколько часов не удался. Чего-нибудь добиться в Арктике за 80<-й> параллелью можно было только организованным, планомерным наступлением. В это время года такие понятия, как ночь, переночевать, ждать рассвета, здесь совершенно теряют свой смысл. Сейчас — сплошной день и сплошь плохая видимость. Надо было выслать сразу несколько партий по 5—6 чел<овек> В каждой по пути разбить несколько палаток — баз, где можно было бы отдохнуть и подкрепиться, не возвращаясь на ледокол, и густой цепью прочесывать ледник за ледником.

Так и было сделано. Из Нагурской зимовки ледокол привез 2 упряжки собак, 2 бочки бензина, и началось планомерное наступление. Быстро были сооружены еще несколько запасных нарт, носилок, посланы 2 радиста с аварийными радиостанциями, и поиски вместо туристского похода приняли тот характер, какой требовала величественная и красивая, но суровая и дикая Арктика. С высокого мостика ледокола видно было, как группа за группой поднималась и исчезала по ту сторону вершины ближайших двух ледников. Наблюдение велось круглосуточно. Насколько видимость стояла хорошей на нашей стороне, настолько оставалась она плохой на противоположной, как раз там, где велись поиски. А от видимости зависел успех всей операции.

Дни стояли теплые, с плюсовой температурой, поэтому снег с дождем перемежались с одинаковым правом, а туман стелился здесь во все времена года. Начиная со второго дня поисков, т. е. с 1 августа, в течение трех дней дул сильный северный ветер. Вместе с дождем, не встречая на вершинах ледников никаких препятствий, он дул с силой в 7—8 баллов, поднимая тучи снежной пыли, слепил, пронизывал и сбивал с ног людей.

После перевала люди настолько уставали, что отдых был абсолютно необходим.

Теперь это было осуществимо. В палатке можно было осушиться, выпить горячего чаю, отдохнуть и со свежими силами двигаться дальше. Палатка выполняла свои благодетельные функции без передышки, так как поток людей по нескольку человек в группе был почти беспрерывным.

После того как вначале отобрали на ледоколе свободных от вахт и наиболее выносливых, было объявлено комплектование групп из добровольцев. Когда попросили на собрании желающих поднять руки, рук поднялось кверху столько, сколько находилось в помещении человек. Судовой администрации пришлось вызывать людей не для предложения идти на ледник, а для уговоров оставаться на корабле, чтобы не оголять полностью вахты и обеспечить обслуживание механизмов. Всего было отправлено 50 человек.

Дни тянулись, видимость не улучшалась, ветер не утихал, люди измучились, но упорно продолжали поиски. Ежедневно посылались свежие партии на смену уставших. Две собачьи упряжки вернулись на отдых. Собаки едва плелись; лапы у них были поцарапаны фирновым снегом до крови. Из-за отсутствия видимости невозможна была воздушная разведка. 5 августа на часок очистился краешек неба и показалась яркая синева; туман начал плавно подниматься кверху. Самолет воспользовался этой минутой и вылетел к месту аварии. Его силуэт в небе видели наши люди, а ему ничего не удалось разглядеть, и он вернулся ни с чем. Оставались те же данные, которые имелись от первого самолета и с парохода «Дежнев» — а именно что на восточном склоне одного из ледников видны обломки вертолета и несколько движущихся фигур. Координаты сводились к двум ледникам, они и обшаривались вот уже 5 дней. А при той видимости, вернее при том отсутствии видимости, можно было пройти в сотне шагов от пострадавших и ничего не увидеть. Пробовали пускать ракеты, но это ничего не дало — за 10 шагов их уже не видать было. Мощной переносной сирены на судне не было, а шлюпочный рожок не мог дать должного эффекта, его звук быстро угасал; кроме того, туман обладает свойством искажать направление источника звука.

На шестой день старший помощник капитана Вавилов, руководивший одной группой и находившийся в самой отдаленной от нас палатке, решил в случае неудачи переместить свою палатку на несколько км влево, считая это место уже полностью обследованным. С нового центра он веером охватил новый сектор ледника. Для последней вылазки он разбил свою партию на 2 группы. Второй группе, руководимой электромехаником Петуховым, он наметил южный сектор: они должны были спуститься к востоку на 8—10 км, под прямым углом пройти 2—3 км вправо, т. е. к югу, и с этой точки вернуться опять к палатке. Таким образом, они вычерчивали треугольник, упиравшийся вершиной в палатку. Несмотря на плохую видимость, небольшая площадь такого треугольника должна была быть вся доступна обозрению. Такой же треугольник он должен был очертить в том же направлении, но севернее.

Туман чуть поредел, но видимость все же была отвратительной. После часа ходьбы Вавилов опытным глазом штурмана стал различать впереди что-то темное, неопределенных очертаний. Но многочисленные миражи и усталость зрения неоднократно издевались над преждевременной радостью, поэтому он долго изучал пятно, прежде чем поделиться со своими спутниками. Напрягши зрение, матрос Рублев и курсант согласились, что впереди темное пятно, но так же недоверчиво медлили с выводами. Сердце человека одарено свойством чуять беду и радость. Вавилов решил, что, так как сегодня они вот этот ледник намерены покинуть, надо попытаться покричать, так сказать, для очистки совести.

До этого он подобные крайние меры предпринимал без особой веры в успех, а больше формально делал по чувству долга: мол, сделано все. Но тут, рассказывал он, ему трудно было подавить в себе возбуждение, удержаться от какой-то особой активности: ему захотелось стрелять из ракетницы, кричать что было сил и при отсутствии ответа все же двигаться на пятно, пока оно не растает, если покажется, как и многие до этого, миражом.

Начали кричать в одиночку и хором. В ожидании ответа притихли. В тишину слабо донеслись ответные крики. Опыт повторили с таким же положительным результатом. На шестой день оптических и акустических обманов не так легко было поддаться преждевременной радости. Курсант уверенно доказывал, что накануне они стали жертвой двойного обмана. Ответные крики оказались их собственным эхом, и так как они вышли без компаса, надеясь на видимость, то кружили все время вокруг своей же палатки, принимая ее каждый раз за новое пятно. Кроме того, он сейчас различает явственно в ответных криках знакомый голос своего товарища, оставшегося в палатке. Старпома эти доводы не убедили. Возбуждение в нем росло, и он пошел вперед, продолжая периодически кричать и увлекая своей настойчивостью спутников.

Как рассказывали потом спасенные, они все предыдущие дни мало надеялись на то, что их быстро обнаружат, хоть ни на минуту не сомневались в том, что их ищут и, безусловно, спасут. Среди них были летчики и полярники-зимовщики, которые прекрасно сознавали, что при такой видимости обнаружить их почти невозможно. Но в этот день — шестой день их пребывания под открытым небом — показавшийся на часок краешек голубого неба хоть и ничего не принес в этот момент, но всколыхнул в них такую крепкую надежду, что самые большие скептики среди них и те как-то насторожились. Непонятное возбуждение охватило их всех. Испытав на себе те же обманы зрения и слуха, которые донимали нас, да еще собственные галлюцинации, они как-то недоверчиво отнеслись к донесшемуся к ним крику, как группа Вавилова отнеслась к ответу. В то же время они испытывали такое же возбуждение, как и Вавилов, и продолжали энергично кричать в ответ, а наименее пострадавший кинооператор Жора и за ним еще двое легкораненых — летчик и пассажир — двинулись навстречу голосам. Дистанция между ними быстро сокращалась, и через четверть часа объятия и слезы душили всех; долго никто не мог произнести ни слова. А те слова, что наконец были произнесены, были отрывисты, лишены связи, смысла и выражали лишь одну неизъяснимую радость, бескрайнее чувство счастья, чувства людей, вырванных из когтей ледяной смерти, чувства, которые могут быть понятны лишь тому, в кого эти когти когда-либо вонзались. Без всякой команды и опять также без слов все побежали к вертолету...

Авария произошла из-за обмерзания пропеллера. Вертолет все больше прижимало к земле, но сесть на западном склоне ледника было рискованно, так как свеженаметенный снег не мог дать опоры семитонной громаде. На противоположном склоне снег был крепче. Летчики стремились перевалить через вершину. В тот момент, когда радист, помещавшийся внизу, ближе всех к земле, крикнул: «До земли четыре метра!» — и ему ответил летчик: «Сейчас дадим скачок», земля, возвышаясь откосом, предупредила скачок и, что называется, набежала на машину. Собственно, летчик давно стремился поднять высоту, но обледеневший пропеллер не вытягивал. Раздался удар от толчка по касательной, во время которого отскочили передние колеса. Радист Францев не потерял самообладания и сидевшую рядом пятилетнюю Галю обхватил так, что, откуда бы ни получился следующий удар, первым примет его он сам. Через несколько секунд последовал второй толчок о землю, во время которого отломилось одно заднее колесо, и вертолет перевернулся брюхом кверху. Третий толчок прижал его окончательно. Снег был достаточно мягким, чтобы падение амортизировать, а площадь вертолета достаточно велика, чтобы не погрузиться очень глубоко. Во время третьего толчка всех выкинуло и расшвыряло вокруг. Толчок был так силен, что вылетевшие вышибали двери и окна. Все помещения остались пустыми. Но люди падали по-разному. Двое, из них один летчик, ударились головой и больше уже не поднимались. У троих были переломы конечностей, двое отделались ушибами, невредимыми остались кинооператор Жора и Галя. Радист Францев, спасавший Галю, сломал себе левое бедро и правую голень. Если бы не три толчка по касательной и поворот брюхом кверху, двухтонные механизмы на спине вертолета раздавили бы всех. Не потеряли сознание при падении только Жора, молодой, рослый, атлетического сложения и спортивной выправки юноша, и Францев, но оба долго не могли понять, что произошло. Девочка после легкого испуга никак не могла понять, почему мама так долго спит и никак нельзя разбудить ее и почему все вышли из кабины и дальше не летят. Страха она не испытывала. Кто через час, кто через три часа открывал глаза, но долго не могли сообразить, в чем дело. От возвращения сознания до понимания происшедшего прошло много времени. Ужаса никто не испытывал. Все лежали спокойно, недоумевая, но не делая никаких усилий для объяснения нового положения. Оно казалось естественным их сумеречному сознанию.

Три тяжелораненых и три легкораненых отрицали ощущение боли в первое время. Почему-то нельзя было двинуть ногой или рукой. Но это воспринималось равнодушно. Очевидно, только на второй день — время им вообще нельзя было определить в период сплошного дня — и при повторных потерях сознания к ним вернулось чувство реального.

Но опять-таки сознание аварии, катастрофы вошло без ужаса, без отчаяния. Скорее оно было похоже на тупое сожаление. Лишь на третий день они поняли всю глубину трагичности своего положения и ужас возможности гибели.

На второй день они видели пролетевшую над ними каталину[2] и поняли, что их обнаружили и будут искать, но и эта надежда воспринята была с удивительным равнодушием. Тревога, подлинная тревога за свою жизнь, за шансы спасения пришла гораздо позже.

Спасительным было относительно теплое время года, температура была плюсовая, 5—7 °, и светлое время. Люди не замерзли, пока были без сознания, и не страшились непроницаемой черноты полярной ночи, когда на минуту приходили в себя. А когда ожили, спасительными были спальные мешки на собачьем меху, запасы продуктов, запасы спирта и то, наконец, что Жора — молодой, выносливый и чуткий — остался невредим и мог за всеми ухаживать.

Спирт — это лучший друг Арктики. Он сохраняет тепло, рождает бодрость и надежду, гасит отчаяние и в страшные минуты дает забвение. Не его вина, что злоупотреблениями и применением не вовремя ему создали дурную славу. Оставшиеся в живых пили спирт все дни подряд. Не для того, чтобы подавить свою волю, спутать мысли и потерять человеческий облик, а наоборот — поддержать волю к жизни, сохранить бодрость духа и надежду на спасение до самого последнего шанса. Галочка ела шоколад и весело щебетала, воспринимая произошедшее как одну из форм веселой зимовки. Кому-то пришла в голову дурная мысль угостить и ее вином, хотя она в этом не нуждалась. Поморщившись, она выпила, потом начала шуметь и заговариваться. Мать не на шутку встревожилась, боясь, что девочка лишилась рассудка. Это печальное обстоятельство сыграло ту положительную роль, что вывело мать из сумеречного, апатичного состояния. А когда через полчаса рвота очистила желудок девочки от несвойственного и необычного для него содержимого, успокоились мать, дочь и все связанное единой трагической судьбой общество.

Шесть дней на снегу, под открытым небом, с переломом обеих костей голени, обескровленная, наглухо закутанная в собачий мех спального мешка лежала молодая женщина и терпеливо ждала спасения. Она знала, что в Советской стране людей не забывают и не оставляют на произвол судьбы, она верила в то, что ее будут искать и ее найдут. Но обязательно ли найдут? Ведь стихия Арктики не укрощена до конца. Каким же мужеством надо обладать, чтобы шесть дней, сознавая себя крохотной точкой среди вековых ледников, не впасть в отчаяние, не сойти с ума! Ее неиссякаемая надежда питалась двумя источниками: самообладанием молодого советского специалиста, зимовавшего на краю земли ради науки, и сознанием, что советская родина ничего не пожалеет для спасения человека.

Если женщина держала себя так мужественно, то что уж говорить о мужчинах. Кинооператор Музакир оброс седой щетиной и, до того как отмылся в бане, являл своим цветом перепачканного неизвестно чем лица какой-то новый тип неведомой на Земле расы. Он позволял себе шутить, избрав мишенью свою спальную голубятню. Он поместился в хвосте вертолета и хвалил свою жесткую постель превыше всего. Он не подозревал, что в похвалах своей постели он был абсолютно прав. У него была трещина поясничного позвонка, и прогиб позвоночника причинял ему неимоверные боли, а жесткое ложе в хвосте было как раз то, в чем он нуждался. На жестком позвоночник выпрямлялся, и боль утихала.

Ожидая разведки с воздуха, мужчины догадались написать соляром на снегу самое неотложное, в чем нуждались: «Хирург». Но никому сверху так и не довелось эту «маляву» прочитать. Помощь пришла снизу, с земли, и нашел их первый, ближайший брат летчика — полярный моряк Вавилов.

Благословенный в Арктике спирт не теряет здесь и другого своего назначения — отмечать все случаи радости в жизни. Как в такую минуту не выпить? И вот изможденные, отчаявшиеся во встрече вновь с людьми, неделю проведшие в ледяной пустыне после ужасной катастрофы, с одной стороны, и иззябшие, до предела усталые многосуточными бесконечными переходами в глубоком снегу, под ударами штормового ветра и под тяжестью на душе от сознания, что гибнущих товарищей нигде не найти, с другой стороны, в минуту, когда они сошлись, нашли друг друга, когда слезы лились из глаз этих бесстрашных людей, а слова застревали в горле, они взялись за спирт. Не горе они топили в спирте и не искусственную радость вызывали, а гасили то огромное, необъятное, пламенем вырывавшееся из их сердца, что нельзя было выразить ни словами — слова таяли в этом чувстве, как воск в огне, — ни жестами — люди оцепенели, — а чувство это распирало грудь, как вулкан, вырывалось наружу; надо было сделать что-то чрезвычайное, и вот молча, дрожащими руками и с блеском в глазах, в которых отражалось все самое возвышенное, самое человечное, они начали пить спирт.

В Арктике существует правило, которое можно выразить так: минута счастья, час заботы. Все, кто мог, побежали в палатку-базу захватить всех и всё, чтобы скорее эвакуировать раненых в базу. Ученик-радист Юрка, внешностью походивший больше на девушку, успевший проявить в этом походе и мужество, и выносливость, и сметку, моментально связался с другой палаткой, где с аварийной рацией сидел радист с зимовки Нагурской, и с ледоколом. Две упряжки собак лежали на палубе в полном изнеможении, припухшие лапки кровоточили. Раненых можно было тащить на нартах или носилках только на себе.

Новость о находке пострадавших молниеносно разнеслась по кораблю, до того, что можно было обдумать план высылки людей; возбужденный экипаж толпился у трапа в ожидании прихода, чтобы бегом двинуться к заветной палатке и оттуда на плечах доставить пострадавших товарищей. По радио сообщили, что нам навстречу везут наиболее тяжелого раненого, но собаки не в силах идти, и люди падают с ног от нечеловеческой усталости. Пострадавший нуждался в неотложной помощи еще до лазарета. Я помчался с первой группой. Мне с несколькими товарищами легко было добираться в упомянутой уже чудо-машине, но от нас не отставали и пешие. Через час мы встретились. Собачки едва плелись, когда их отпрягли, двое легли на снег, не будучи в силах стоять на ногах; их пришлось оставить. Остальные потихоньку повлекли к ледоколу. Нарты привязали к машине, пока двигались по снегу.

Первым больным оказался Ваня Францев, радист. Двигать он мог только одной рукой, другая была повреждена и обе ноги переломаны. Когда я хотел пощупать у него пульс, он с задором крикнул: «Жив, жив, доктор, еще как жив!» Не стану говорить о том, на сколько мелких кусков были раздроблены его конечности. Действительно он жив, геройски жив! Пока я его в лазарете обрабатывал, он не издал ни одного стона, а под конец поблагодарил, попросил разрешения закурить и сказал, что из уважения к моему труду сегодня воздержится, а завтра непременно выпьет. «При таком случае, — сказал он, — оно необходимо». Завтра, «упакованный» с ног до головы, он попросил костыли: лежать скучно!

Пока партия везла Францева, врач с зимовки Нагурской — Шведский — уже прибыл в основную базу-палатку и оказывал неотложную помощь другим. К утру люди на себе доставили остальных раненых и по пути захватили и привезли на себе обессиленных и брошенных накануне собак. В течение дня свозили на машине имущество, которое, еще можно было спасти.

На этом дело не кончилось. Половина группы Вавилова во главе с Петровым пошла по своему сектору. В назначенное время и много часов спустя они не возвращались. У старпома зародилась тревога. Не страшно, что эта группа проделает пару десятков километров без нужды, — страшно то, что они могли сами попасть в беду. Занесенные снегом трещины, внезапная встреча с медведем, утеря направления и много других опасностей подстерегали малоопытных «следопытов». Пришлось снаряжать партию на поиски Петрова. Кто-то подал разумный совет: проверить соседнюю палатку, не забрели ли они туда вместо центральной палатки и, усталые, решили сначала там передохнуть. Совет был принят, тем более что заход в соседнюю палатку не намного удлинял путь. Тревога рассеялась очень скоро. Петров со спутниками действительно решили минутку передохнуть и, находившись на ветру до изнеможения, заснули богатырским сном. Растолкать их было невозможно. Но одно слово оказалось магическим. Кто-то с восторгом крикнул: «Нашли». Как от укуса или вонзившегося штыка все те, кто не мог продрать глаза, кто никак не отвечал на лишенные всяких следов нежности тормошения, мгновенно вскочили.

«Где? Как? Правда ли?» — посыпались радостные и в то же время недоверчивые восклицания. К вечеру все были в сборе на борту. После помощи людям пришлось перевязать и несколько ног израненных собак. Появилась еще одна забота. Собаки остались без корма.

Еще когда шли за бензином и дополнительными упряжками, по пути встретился медведь. Их избегают бить без нужды, но сейчас помимо нужды в корме раздалось несколько обличительных голосов находившихся на борту зимовщиков: «Это он, мы его узнали, ручаемся, что он!» «Он» — это был самый надоедливый медведь, который бесконечно беспокоил зимовщиков, тревожил собак, но никак не попадался на смирительную пулю. Как заколдованный он уворачивался и ускользал от выстрела. Против него все ополчились, особенно злы были на него охотники, слывшие «беспомощными». Заколдованный мишка дразнил их и в результате неизменно ускользал. А ружьишко-то на борту осталось, то самое, которое давало 8 осечек из 10 выстрелов. Мишка вел себя уверенно и спокойно. Он подождал корабль, потом пошел рядом с ним, равнодушно поглядывая на нас.

Ничего угрожающего ему он не предвидел. Его личные враги на борту бесновались, их оскорбленная охотничья честь негодовала, но они здесь не были хозяевами. Наконец под напором их мстительных домоганий и главным образом доводов о том, что кончается корм собакам и запасов на зимовке тоже мало, старпом Вавилов — наилучший наш стрелок — взял обесславленную винтовку на прицел. К нашему удивлению, началось не с осечки, а с выстрела. Пуля попала в левую лопатку, но не в сердце. Медведь метнулся, как от укуса, с укоризной покосился на нас и, не понимая, в чем дело и где виновник, продолжал стоять, облизывая рану. Потом поковылял на трех лапах с нами же рядом. Нас он ни в чем не подозревал. Его доверчивость вызвала у нас угрызения совести.

В это время 5 осечек подряд накалили страсти и у сочувствующих мишке, и у злорадствующих. Петров откуда-то выцарапал мелкокалиберную и пальнул по заду. Медведь опять стремительно метнулся в сторону раны и, очевидно, сообразил, откуда идет беда. Поспешно стал он ковылять от нас на трех ногах, потом, не в силах будучи волочить раненую лапу, согнул обе передние лапы, как бы затирая рану снегом, пополз на морде, подталкиваясь задними лапами. Дойдя до разводья, поплыл, потом вновь вылез на лед, подтянувшись одной только передней лапой, и продолжал дальше то ползти на морде, то ковылять на трех лапах. Винтовка упорно давала осечки. Наконец раздался второй и последний выстрел. Больше тревожить зимовщиков мишка уже не будет. К концу спасательной эпопеи мишка был съеден без остатка, а собачки понемногу оживали и жаждали еды.

До снятия с якоря оставалось 2—3 часа. Несколько любителей вызвалось пойти на моржей. Эта охота безобидная, они подпускают человека близко. Целить нужно в голову без промаха, иначе пуля в полутонной туше увязает без особого вреда для зверя. Но зато раненый зверь, теряя всякий страх и осторожность, бросается на охотника со всей своей дикой и вполне справедливой злобой. Один вид его полуметровых клыков может привести в оцепенение самого храброго охотника, поэтому на моржей идут только меткие стрелки. Охота оказалась удачной, и через 2 часа у борта лежали 4 туши общим весом в 5—6 тонн. Триумфатором оказался наш механик Амосов.

Подняли якорь, дали ход, и, покрытый узорами наших следов, ледник залива Аспирантов стал постепенно удаляться от нас. С южной стороны, где постоянно образуются айсберги и линия обреза сверкает, как граненый край зеркала, высится огромная голая черная скала. Ее прозвали Жандармом, так как она сторожит подъем на ледник. С тупым недоумением, казалось, глядел на нас Жандарм, дивясь нашим хлопотам и беспокойству, длившимся целую неделю только для того, чтобы найти несколько себе подобных.

Далеко отсюда, на Шпицбергене, его какой-нибудь собрат наблюдал другое отношение людей к себе подобным. Там в 1947 году раздавило льдами норвежский бот. 8 человек, промышлявших на этом боте или утлой шлюпке, были предоставлены милости океанских волн. Никто не вздумал их искать, ни с воздуха, ни с воды. Крепкие мышцы и энергия отчаяния помогли им добраться до Новой Земли. Там совершенно случайно их обнаружили наши зимовщики и приютили. Наш же пароход «Каховский» доставил их в Мурманск для отправки на родину.

Перспективе очутиться на родине они не столько радовались, сколько страшились. Там помимо семей их ждал свирепый прием хозяина за то, что погиб его бот и причинены ему убытки в торговле. Мяснику и булочнику нет дела до того, что потерпевшие крушение промышленники ничего не заработали. Долги, наделанные за год семьей, надо платить. А чем? Откуда взять? Где столько заработать?

Жандарму неведомо, что то были люди капиталистической страны, а наши товарищи, обреченные на гибель на леднике, жили в социалистической стране.

Через 2 1/2 часа после выхода из залива Аспирантов мы были у зимовки Нагурской. Нас уже поджидала машина с носилками. Не прошло и получаса, как люди были в самолете и в ту же ночь приземлились на московском аэродроме.

Так завершилась эпопея спасения товарищей, длившаяся 7 дней.

 

 

7 сентября 1956,
У Северо-восточных берегов Шпицбергена

<…> У фьорда <...> нам надлежало на 2—3 суток высадить с приборами Шульца и Эриксона. Они собирались утыкать ледник своими автоприборами, как булавками белую атласную подушечку, с тем чтобы в будущем году вернуться сюда за результатами.

«Обь» шла к своей цели гордо, высоко подняв свой кованый нос и только чуть-чуть, едва заметно кланяясь волне, поднятой 7-балльным ветром.

Ледокол на этой волне давно бы уже лихо отплясывал, но мореходные качества «Оби», как и остальных ее трех сестер-близнецов, очень хороши; изумительна, как говорят моряки, ее остойчивость, т. е. поведение на волне.

Но чем дальше к северу, лед становился все тяжелее.

Возможность лавировать между большими льдинами все более сокращалась. Нередко приходилось идти напрямик и таранить такую льдину, которую во всех случаях предпочтительно было бы не трогать, а, что называется, вежливо обойти.

От столкновения судна, весящего 12 тысяч тонн плюс инерция и работа двенадцатитысячной машины, со льдиной примерно такого же веса получились такие увесистые щелчки, что судно в течение нескольких минут продолжало вибрировать; я бы сказал проще — дрожать. Смотришь с мостика на небольшую льдинку, поднимающуюся над водой не больше чем на 1 метр, и кажется, что от удара нашего носа она окунется или разлетится вдребезги. Оказывается, под водой утоплено еще 7—8 метров и вес ее, если прикинуть ее объем, ненамного уступает весу нашего судна.

Пока я успеваю проделать эти расчеты, я подпрыгиваю от удара такого свойства, что боксер бы назвал его замечательным.

Дважды лед совсем загораживал нам дорогу. Сплошной, без разводьев, куда ни глянешь. Бить эту целину — все равно что пытаться молотком дуб свалить.

Оба раза вылетал на разведку вертолет и возвращался с неутешительными сведениями.

Наконец мы нашли лазейку и, рискуя попасть в ловушку, воспользовались ею. Собственно, ловушка опасна в позднее время, когда поля и отдельные льдины спаиваются молодым, вновь образующимся льдом. А сейчас, в начале сентября, ледяные поля еще свободно гуляют, смыкаясь и расходясь по капризу ветра. Но нас могло бы зажать и таскать какое-то время, не считаясь ничуть с нашими интересами и нашими усилиями, в направлении дрейфа.

Наконец вчера, 6 сентября, мы дошли до места. Наши летчики засиделись или застоялись — не знаю, как лучше сказать, — в общем, они напоминали нетерпеливо роющих копытом землю лошадей.

Ритуал снятия теплого капота с моторной части вертолета, чехлов с лопастей и завод мотора неизменно привлекал внимание всех. Для нас, оторванных от всего света, это было представлением — чем-то вроде спектакля. И поскольку спектакль ставился любителями из своих же, все свободно ходили за кулисы, полузагримированные и полуодетые актеры ходили среди публики, и спектакль смотрелся и из зала и из-за кулис.

Все без различия рангов и звания помогали летчикам раскутывать машину, летчики расхаживали кто в собачьих унтах и кожаных на меху штанах, но в маечке, кто в меховой шапке и огромных рукавицах, но в тапочках, но праздничное, приподнятое настроение играло на всех лицах и публики и актеров.

Фотографы-любители — а их у нас половина всех людей — и фотографы-болельщики — а этой болезнью охвачены все поголовно — забегали, засуетились, выхватывая острые моменты.

Сколько фотобумаги и прочих материалов было перепорчено за эти полтора—два часа!

Но результаты этого фотопароксизма видны будут завтра. Сегодня вечером уже ни в одну каюту нельзя будет постучаться. Отовсюду будет слышен панический крик: «Нельзя — проявляю!»

Наконец мотор зарокотал, красная длиннохвостая утка плавно поднялась в воздух и не спеша полетела на площадку на льду, где она должна была взять пассажиров и груз.

Обошлось не без инцидентов. Самый веселый, самый бойкий Юра Гробовиков где-то зацепился и поранил себе висок.

Пока я его перевязывал, красного, потного и задыхающегося, вертолет улетел. Через полтора часа вертолет вернулся с неудачей. Видимость на льдине такая, что он не мог приземлиться. Там, где мы стоим, видимость удовлетворительная за 15—20 м летного времени. Над ледником стоит густой туман. Повторная попытка вечером оказалась также безрезультатной.

 

 

8 сентября

Как повезло. Сегодня изумительная погода. Мало сказать — ясная, солнечная, с совершенно прозрачным воздухом. Дело в том, что обычно, т.е. в привычных для человека широтах, длительность восхода и заката солнца исчисляется в минутах. Они только являются моментами перехода от дня к ночи и от ночи ко дню. Здесь же восход, как и закат, длится половину суток. Трудно сказать, когда солнце ярче — во время условного восхода или условного заката. Также трудно сказать, когда бывает светлее — в условный день или условную ночь.

Так вот ночью начался яркий, светлый, солнечный день. Ледник, отстоящий от нас за 50—60 км сверкал на выступах бледно-желтым золотом. А в менее освещенных местах он был мягкого соломенного цвета. В местах, где отламывались от него айсберги, он казался покрытым штриховкой. А места, обнаженные от снега, играли на солнце, словно россыпь драгоценных камней. За передним освещенным краем ледника мягкой волнистой линией уходят вдаль сначала белые, а потом все больше голубые горы вечного льда. Бирюза нижнего края неба, свободного от серых туч, таких же вечных здесь, как и лед, усиливала желтый блеск ледника. Этот же блеск придавал снежному полю сиреневый оттенок. Чудная гармония теплых и холодных тонов, прозрачный неподвижный воздух, в котором, казалось, можно разглядеть струящиеся лучи солнца, — все вместе создавало ощущение какого-то всеобщего ликования в природе. По-праздничному летали чайки.

Пестрая стая из серых, коричневых, дымчатых и совершенно белых, вернее сказать, ослепительно белых, чаек кружилась вокруг вертолета. Они себя, очевидно, чувствовали членами нашей семьи и давали понять, что и они разделяют нашу радость. Но больше всех ликовали, разумеется, наши летчики. Наконец-то они смогут внести свою долю в работу экспедиции.

Мотор заревел. В его шуме чуялись спокойствие и уверенность. Вертолет отделился от земли. Совсем не так он взлетел, как вчера, когда, казалось, он все оглядывается и как бы по-старчески был черезчур осторожен.Через 3—4 часа он вернулся за второй партией людей и груза и сообщил, что на куполе ледника все обстоит очень хорошо.

На второй день к обеду кое-кто уже вернулся совсем, и среди них наш самый задорный и юношески веселый Юра Гробовиков. Он нам обо всем и расскажет.

Гробовиков летел с первой партией. В пути, рассказывает он, швед Шульц показал себя прекрасным штурманом и на леднике весьма опытным альпинистом. В прошлые годы он исходил в Антарктике на лыжах около 1500 км. Основное задание по настоящей высадке относилось к нему. За несколько часов были вырыты шурфы 2 × 2 метра , глубиною в <...> метров и установлены приборы. Надлежало то же проделать еще в одной точке за 8—10 км. Несмотря на усталость, Шульц не возражал против полета на следующую точку, пользуясь весьма краткосрочной на севере хорошей погодой.

Но излишняя суетливая распорядительность, с отсутствием опыта в высадках начальника экспедиции Балакшина спутала все планы. Следующая точка оставлена на завтра. Знакомый с радиосвязью Гробовиков отправлен на судно, а на месте оставлены кроме Шульца и Галакшина ненужные для дела — гидролог Петров, Эриксон и норвежец Шумахер. Причем никто из них с работой радиопередатчика не знаком. Ракет захвачено только 10 штук вместо полусотни, спирт совсем не взят, а палатка — норвежская.

Не успел вернуться на судно вертолет с Гробовиковым и раскисшим переводчиком — пустым и столь же развязным, сколь трусливым, — как небо сплошь затянуло густой молочной пеленой. Все стало серым, мутным. За этой мглой ледник словно провалился.

На второй день видимость немного улучшилась, слабым пятном выступил силуэт ледника. Так как на самом куполе видимость могла оказаться лучшей, он ведь поднимался на 700 метров над уровнем моря, а облачность начиналась на двухстах, то решено было сделать попытку. Полетав несколько часов над лагерем, летчики принуждены были вернуться ни с чем. Наверху видимость оказалась такой же скверной, как и внизу.

В 2 часа ночи повторный вылет также оказался безуспешным. А связи с лагерем никакой нет. Техникой ее в лагере никто не владеет.

Так прошло томительных 3 дня. Северное небо, раз улыбнувшись, как хилое дитя, вновь стало надолго печальным.

Конечно, особо большой трагедии во всем этом нет. Продуктов в лагере должно хватить на 12—15 дней, и, была бы связь, можно было бы без страха за неизвестность выжидать часочка просветления и все завершить благополучно. Но к действиям стихий и условиям техники примешалась человеческая психология. Летчики, и среди них начальник группы Кабрелян Рафаил Иванович, исключительно порядочный, культурный и приятный человек, тяготились тем, что не могут выполнить свой долг. С полдюжины засекреченных радиофизиков-юношей с пустыми лицами и поведением городских шалопаев, не утративших еще манеры деревенских парней, по вечерам аккуратно пьянствовавших и тесно сдружившихся с уборщицами, стали высказывать свои мнения.

 Мол, летчики должны быть смелее. Вот мы, мол... так никогда не робели и прочее в тоне того бахвальства, в котором есть все, кроме благородства. Эти реплики достигли всех обывательски праздных ушей, которыми наделены все мещане, не исключая морской среды. Сам капитан т. Инюшкин, отказываясь по мотивам осторожности ближе подойти к берегу, о чем просили его летчики, чтобы укоротить дистанцию полета, не воздерживался от многозначительных замечаний о том, что где-то на ледоколе вертолет поднимался прямо с площадки с грузом даже в такую погоду. Выводы вслух не делались, но они подсказывались. Наконец поступило прямое указание капитана и проф<ессора> Гакена — вылететь в лагерь. Кабрелян имел право отказаться, но его психологически подвели к тому, что отказаться он не был в состоянии.

Одиннадцатого в 12 часов дня вертолет снялся с площадки и полетел в направлении лагеря. Через 5—6 часов — максимальное время после вылета — он должен был либо вернуться, либо наладить связь. Однако вертолет не показывался, и тревожное молчание длилось до 8 часов вечера. Наконец в 8 часов поймали от него те 3 буквы, от которых стынет кровь и мороз пробегает по спине: SOS. Вертолет потерпел аварию и просит о помощи. Save Оur Souls — «спасите наши души» — кто не знает этой жуткой мольбы? Через несколько минут печальная весть обежала все судно. Эта авария влечет ведь за собой и другую катастрофу — некому снимать лагерь, и он обречен на верную гибель.

Арктика — это пустыня, только в том смысле, что она однообразно бела и бескрайна, но это не тихая, безжизненная, мертвая пустыня. Это оглушительный треск разламывающегося льда, это трещины-ловушки, уходящие на сотню метров в глубину, это снежные ямы, в которых может бесследно исчезнуть мамонт, не то что человек. Это снежные ураганы, лютый мороз, кромешная тьма и, наконец, пикантная встреча в светлое время с белым медведем. Словом, Арктика — когда она не гостеприимна — это жуткое сочетание всех наизлейших стихий.

Все это нам прекрасно известно. Неудивительно поэтому, что на судне все как-то сразу утихло. Ни смеха, ни улыбки, разговор шепотом и прерываемый вздохами. Люди встречались молча, не поднимая глаз, в этом молчаливом понимании была та печальная сдержанность, которая устанавливается в доме тяжелобольного.

Пошли догадки о характере аварии. Последняя передача была, что вертолет идет на посадку, значит, он упал с небольшой высоты, следовательно, удар был не очень большой. Аварийный передатчик передает сигнал бедствия, значит, кто-то, хотя бы один, уцелел. Но уцелел не радист, иначе он стал бы морзить. А может быть, передатчик вышел из строя, и передавать можно только автоматический сигнал SOS. Спустя некоторое время после сигнала бедствия вахтенный штурман заметил на берегу столб дыма, следовательно, разложен костер, и кто-то, безусловно, жив и в состоянии двигаться. Природный оптимизм людей помогал строить догадки все более благополучного исхода беды.

Прошло 2 часа, и вахтенный вторично отметил черный дым на том же месте, где и вначале. К тому же по счастливой способности осваиваться с любым горем, любым несчастьем люди стали успокаиваться. Начали разговаривать громче, больше рассуждать и меньше вздыхать. У молодежи даже стал вырываться смех. Ведь они сигналят — они живы, их спасут, а те, в лагере... ну как-нибудь и тех спасут.

Воздух той свежести, когда на щеках появляется румянец, рот растягивается в беспечную улыбку и хочется подурачиться или поиграть в снежки.

Стали судачить уже о причинах аварии. Конечно, нельзя было вылетать при такой слабой видимости. Конечно, плохо была организована высадка. Конечно, судну надо было бы подойти ближе к берегу. Кто не знает, что в Арктике надо всегда быть готовым ко всему, а высадили людей с легкомысленной беспечностью. Словом, нашлось столько умных, знающих и опытных людей, что впору было удивиться, откуда вообще на свете берутся неопытные неумелые люди и неладные поступки.

Капитан принял решение спустить катер в поиски вертолета, снарядив его соответствующим образом. К этому времени в третий раз увидели дым на том же месте, где его уже запеленговали. Группа в 8 человек во главе со старпомом т. Свиридовым, очень толковым и спокойным человеком, заняла свои места в шлюпке и отправилась на святое дело. Шлюпка отчалила, и наступила реакция после подавленного состояния. Люди слонялись по палубе, сбивались в кучки, вновь расходились и говорили все об одном. Как все произошло, как могло произойти и т. п., но говорили только внешне сокрушаясь, и голоса были спокойными, с нотками оптимизма, а кое-кто впадал даже в шутливый тон, который если и осуждался, то больше по чувству долга, но непосредственно в душе почему-то тревога растаяла. То ли это была реакция, то ли добрые предчувствия, но во всяком случае это настроение скрыть никому не удавалось. За внешним спокойствием, вернее успокоением, внутри продолжала камнем давить тревога.

Мне, против обыкновения, в этот вечер пришлось лечь довольно поздно. Не имея помощников, я долго возился, пока приготовил операционный стол, как говорится, на всякий случай. Готовил я все очень тщательно — и по чувству долга и по тому ходячему суеверию, что чем тщательнее подготовка, тем меньше в ней будет надобность. Я лег в час, не раздеваясь, и долго не мог заснуть. Еще ночью со шлюпки сообщили, что дошли благополучно. 3 человека остаются в шлюпке, 5 идут на поиски, и связь возобновят, когда будут результаты поисков.

На этом связь со шлюпкой прекратилась, и ничего не было о ней известно до следующего дня. Двенадцатого вылетел из Диксона самолет, по пути заправился в бухте Нагурской на Земле Фр<анца>-Иосифа и отправился в наш район. Через полчаса он сообщил, что на берегу видел разбитый вертолет, одного человека около него, троих, вышедших из палатки; отсюда ясен вывод, что все летчики целы и невредимы.

Потом он видел шлюпку с третьим человеком и пять человек, приближающихся к вертолету. Когда рупор во всю мощь своей металлической глотки, с каким-то металлом в голосе объявил по коридорам весть, что, по сведениям самолета, все летчики и люди на шлюпке живы и здоровы, это прозвучало в наших ушах, как весть об окончании войны 8 мая 1945 года.

Небо оставалось хмурым и воздух туманным и зябким, но всё на корабле, начиная от человеческих лиц и кончая мачтами и лебедками, казалось освещенным солнцем. Однако прошел весь день, а шлюпка ничего не давала о себе знать. Наступила ночь, но томительное молчание продолжалось. Мы стали давать гудки, вызывать радиста к аппарату. Но отклика не последовало. Никакие логические рассуждения не могут быть утешительными в Арктике, благодаря одной поправке, которая лишает силы самые строгие разумные построения, — это капризы стихий. В любом месте могла внезапно образоваться трещина и проглотить всех. Провалиться можно и в старую, замаскированную снегом трещину. Из строя мог выйти любой мотор, в том числе передатчик. Встреча с белым медведем или любой несчастный случай могли внезапно разрушить все благополучие.

Вновь в сердце стала закрадываться тревога. Наконец с берега подали голос: мотор на шлюпке скис и выбраться своими силами не смогут. Все живы и здоровы.

Опять улыбка охватила всю природу. Как после бури наступает штиль, и, несмотря на таинственную внезапность перехода и свежие следы катастрофы, небо стало ласковое, и кругом все так ясно и тихо, что не верится во вчерашнюю бурю, так и сегодняшнее утро. Такое чистое небо, такая чистота и прозрачность воздуха, такой блеск и невинная белизна ясно очерченных, отдаленных гор льда, что иные погоды, иное состояние природы трудно вызывать и в воображении и в памяти. Завтрак прошел в радостном возбуждении. Снарадили новую шлюпку, подошли еще ближе к берегу, и мы вступили в следующий этап этой печальной эпопеи.

Вернемся к вертолету. Одиннадцатого после обеда он при относительно удовлетворительной видимости полетел к цели. Над ледником нависла шапка тумана. Как было условлено накануне, командир повернул, с тем чтобы сесть на островок и там ждать прояснения.

Возвращение на судно было нерационально, поскольку урезало горючее и уменьшало возможность ловить прояснение видимости в самом начале. А это весьма важно, так как прояснение может быть очень кратковременным

Вертолет вышел из тумана и на высоте 50 метров увидел прямо под собой ровную площадку. Совершенно спокойно он нацелился на нее, чтобы сесть. Площадка оказалась западней, она представляла из себя тонкий ледяной покров озера. Как только машина села, колеса проломили лед и она погрузилась с креном в левую сторону. Управлявший машиной Капрелян Рафаил Иванович не растерялся, сразу понял в чем дело, решил рывком кверху вырваться и дал полный газ.

Другой образ действий, возможный в подобных случаях, он отверг. Он заключался в том, что, поддерживая на весу на лопастях машину от дальнейшего погружения, снять с нее все, что возможно, для облегчения и потом только пытаться вырваться. Этот разумный образ действий мог быть уместным там, где есть уверенность в надежности почвы вокруг. Здесь же длительные операции могли оказаться гибельными. Все эти рассуждения отняли не более сотых долей секунды. Итак, под полным газом машина рванулась вверх, но так как левое колесо было цепко зажато, то машина и перекувырнулась через него, сломала гайки и легла брюхом кверху. Вода стала быстро заполнять помещения. Ко­гда машина перевернулась, штурман Черков, сидевший справа от Капреляна, мешком свалился на него, потеряв сознание. Капрелян с трудом под двойной тяжестью освободился от ремней, на которых сам висел. Вода стала быстро прибывать, и Чернов, висевший головой вниз, уже начал захлебываться. Свободным от воды был еще только хвост, и туда, напрягшись изо всех сил, тащил Капрелян Чернова. Чтобы понять, почему Капрелян — сильный и здоровый мужчина — испытывал такое напряжение, нужно вспомнить, что оба плотно одеты, в промокших кожаных костюмах и Чернова надо было нести над головой, чтобы он не захлебнулся. Кроме того, слой масла на поверхности воды делал все скользким.

Пока Капрелян тащил Чернова, бортмеханик Капусов с <нрзб> пытался открыть дверь. Она не поддавалась. Кто-то сдуру и против всяких правил закрыл ее снаружи. Надо было мгновенно на что-то решиться и что-то предпринять, так как вода неуклонно продолжала прибывать и доходила до груди. У обоих блеснула мысль — через иллюминатор... Но как разбить его?

На мой вопрос, где они раздобыли в воде молоток, никто не мог ответить. Они помнили только момент, когда в руках у них очутился молоток. Вероятно, он был где-то близко, заключают они, но где, как они его взяли — не помнят. «Мы его как-то и не брали, а как будто он все время был в руках...»

Несколько крепких ударов — и от окси-глаза (плексигласа? — А. В.) остались только осколки. Маленький, юркий и сметливый бортмеханик Капусов нырнул в небольшое отверстие иллюминатора — не более 30 см в диаметре. Он исчез в воде, но тотчас вынырнул наружу. Вспомнить свои действия планомерно он не мог. Да по правде сказать, у него столь ловкие и скла`дные движения, что они, мне кажется, опережали его мысль и не зацепляли его память, ничуть не теряя от этого в целесообразности. Он только помнит момент, когда, убедившись в том, что дверь звжата так, что ее открыть нельзя, он ринулся к верхней двери — хвостовой. Для этого ему надо было подтянуться, но он окончательно выбился из сил и не мог этого сделать. Вторая попытка оказалась также безуспешной. Передохнув миг, он рванулся, подтянулся, переметнулся к следующему стремени и достиг наконец заветной двери, изнутри толкал ее радист Мишутин. Дверь с трудом отходила от деформированной рамы. Неимоверными усилиями, на которые они в нормальной обстановке едва ли были бы способны, дверь была открыта настолько, что можно было вылезти. Выкарабкался Мишутин, с трудом вытащили не приходившего в сознание безжизненного Чернова. Последним вылез Капрелян.

«Был момент, — рассказывает он, — когда я решил, что все погибло, и я вижу, как на меня надвигается последняя минута моей жизни. Но вид захлебывающегося Чернова, который погибнет, если его сбросить с плеч, и еще какой-то поворот в мозгу, как ключ в замке, после чего тьма озаряется светом через открытую дверь, и во мне молнией блеснула мысль — действовать и спасаться».

Когда все оказались снаружи и Чернов был уложен на обломок лопасти, они с каким-то недоумением оглядывали друг друга, помятую красную тушу вертолета, боком вдавленную в лед, и мелкие обломки лопастей, оглядывали таким взглядом, как будто только сейчас впервые все увидели и начинают понимать, что произошло. Все, что они делали для своего спасения, уподоблялось действиям автоматов. Лишь в эту минуту, находясь вне опасности, до их сознания дошло все произошедшее: катастрофа и сверхчеловеческие усилия для своего спасения.

Чернов впал в бредовое состояние... не ясно что-то бормотал, звал сонным голосом маму...

Передохнув минут 15—20, впрочем, они не были уверены в том, что эти 15—20 минут не длились только 3—4 минуты, а может быть, наоборот, — 1—2 часа. Короче, как только к ним вернулись силы, они стали вытаскивать все, что было в вертолете под водой и торчало из воды и что могло им понадобиться. Ведь неизвестно, когда могло к ним прийти спасение. Добраться к ним с берега не так легко, а если погода испортится, это может сделать спасение и вовсе невозможным.

Первым долгом вытащили аварийный передатчик. Он устроен так, что без всяких знаний и приспособлений с ним мог обращаться каждый. Надо было только водрузить антенну и вертеть ручкой, и тогда в эфир радиусом до 1000 и свыше километров разнесется SOS. По этому зову о помощи с любого места Земли и воздуха точка SOS пеленгуется и определяется ее местонахождение. Потом вытащили спальные мешки, продовольствие. Бойкий Капусов, мокрый с головы до пяток, как и все, нырнул на дно машины, которое было до катастрофы потолком, и вытащил АПЛ — авиационно-полярную лампу. Она их обогреет и обсушит. Достали бензин, развели лампу и стали сушиться. Меховые унты, как и кожаные костюмы, обладают таким свойством, что, будучи будто сухими на поверхности, как только их одевают, вновь выпускают из себя воду. Да долго ли можно что-либо просушивать при t в несколько градусов ниже нуля? Вот так они мнимо осушились, но даже на второй день, когда уже раздевались на судне, вся их одежда, включая белье, была влажной.

Чернова сразу же затолкали в спальный мешок, где он еще несколько часов продолжал бредить. Как только закончили выгрузку всего, что было необходимо и что можно было достать, Капрелян дал команду бегать, двигаться, чтобы как-нибудь согреться, и первым подал пример. Так они плясали, позволяя себе короткие передышки, до вечера. Как только Чернов утих и несколько пришел в себя, его тоже заставили побегать.

Но к вечеру кончился бензин. Вспомнили, что из воды торчала канистра со спиртом, но достать канистру было невозможно. Но под руки подвернулся шприц. Насосали спирт и зажгли его в двух коробках из-под консервов. Часа два он горел хорошо и давал некоторое тепло в налаженной из всяких лоскутов палатке, но по сифонной системе в канистру начала поступать вода и спирт перестал гореть и вообще стал таким мутным и водянистым, что и пить его было нельзя. Итак, когда кончился источник тепла, остыли мокрые костюмы, угасла энергия отчаяния. Началось холодное, мрачное отчаяние перед лицом неизвестных перспектив на спасение.

Капрелян принял решение дать SOS. К этой мере прибегают в крайних случаях. Но худшее положение, чем <то,> в котором они очутились, придумать нельзя. Этот зов мы и услышали. Тринадцатого к двум часам дня пришла шлюпка. Все мокрые, грязные, обросшие и счастливые.

Прошло 2 дня после аварии, а костюмы на летчиках еще не высохли. Когда они раздевались, под ногами у них образовывалась лужица. После горячего душа, горячих рукопожатий, крепкого чая и вина все заснули богатырским сном. Для предупреждения воспаления легких и других простудных заболеваний я ввел каждому из них по 200 тыс. единиц пенициллина. Поздно вечером, когда они немного продрали глаза, я измерил им кровяное давление. Уклонения не отмечено ни у кого.

Итак, летчики позабыты, и все внимание и все тревоги опять сосредоточились на куполе. Два дня подряд вылетал из Нагурской самолет, пилотируемый опытным полярным летчиком Перовым, но безуспешно. Атмосфера, словно играя, то откроет купол на один-полтора часа, то вновь затянет непроницаемым облаком. А лететь с Нагурской 2 с половиной часа. Оставаться дежурить поблизости трудно — не зная местности, можно легко разбиться. Но утешительно хотя бы то, что Балакшину сбросили продукты, еще спальные мешки, горючее и сообщили об аварии Капреляна. Четырнадцатого решено послать на берег шлюпку для двух весьма важных задач: изъять из вертолета ценное и секретное оборудование и документы, или при невозможности это сделать уничтожить все, т. е. взорвать.

И второе — выбрать и подготовить посадочную площадку для лыжного самолета. Дело в том, что так как на колесах самолет на куполе сесть не может из-за рыхлого снега, то из Москвы через Диксон вылетел в Нагурскую самолет на лыжах, пилотируемый летчиком Москаленко, за которым числится уже много удачных посадок на ледники. К сожалению, площадка так и не нашлась — везде камни и торосы, и, когда Москаленко показался над головой разведочной группы, которой руководил летчик с погибшего вертолета МИ-4 Капрелян, последний выложил знак «Садиться нельзя». Пятнадцатого и шестнадцатого выдались хорошие деньки, и, хотя купол временами затагивало, видимость стояла прекрасной, но Москаленко не показывался — при взлете с Нагурской при «скисшем» аэродроме сломалась лыжа. Перов же вылетал ежедневно, кружился над лагерем и сбрасывал им продукты и вымпел с информацией о ходе работ по снятии их.

Семнадцатого погода резко изменилась. Потемнело все от неба до земли. Снег перемежался с туманом, задул холодный, сырой ветер. Надежд на хорошую видимость оставалось все меньше, и надо было подумать об организации пешей, вернее лыжной, экспедиции на снятие. Москаленко дал знать, что с поврежденной лыжей он может вылететь только «наверняка» на снятие, иначе он совсем выйдет из строя. Начали готовить спасательную группу и заготовлять взамен отсутствующих лыж металлические ступни с натянутой на них сеткой из веревок, что-то вроде ракетки. Ими пользуются чукчи — они очень удобны, в них нога не увязает, и они хорошо удерживают при спуске. Чукчи их делают из ветвей, а сетку из ремня. Но наши получились неплохими — также легкими и прочными. Пока шли приготовления, ветер крепчал и нагонял лед в тот залив, куда ушла шлюпка. Возросла угроза отрезать от нас шлюпку непроходимым для нее льдом при полной невозможности нам подойти к ней из-за малых глубин. Капитан дал по радио команду шлюпке срочно выходить на судно. Шлюпка вышла, но отчаянный ветер в лицо и захлестывание ее волной заставили ее через час вернуться.

Так появилась опасность второго отрезанного от нас лагеря, при еще меньших шансах на спасение, так как на берегу ни колесный, ни лыжный самолет сесть не могли. А поскольку дело шло к зиме, то об очистке бухты ото льда думать нельзя было, а, с другой стороны, ждать полного смерзания льда для пешего возвращения также пришлось бы очень долго. Да и расстояние все же около 20 миль. В воздухе стояла мгла, и порывистый ветер продолжал гнать лед и разлетавшиеся на тысячу колючек острые волны в направлении залива.

5 часов шлюпка боролась со стихией. Немало страха пережили находившиеся в ней, и, когда она наконец к вечеру пришвартовалась к борту, из нее вышли 12 бесформенных фигур, с которых морская вода текла ручейками, залив весь путь от шлюпки до бани. От мешков, наполненных водой, их отличала только способность к самостоятельному передвижению. Они настолько промокли и замерзли, настолько близко видели перед собой смерть, что говорить не могли, пока не обогрелись и не обсушились в бане. Если бы не весьма искусный штурман — наш второй помощник капитана — Воденко Олег Иванович, шлюпке не дойти бы.

Итак, второй день мы празднуем спасение людей из ледяных объятий Арктики, а группа Балакшина все еще на куполе. Как рассказывал потом Балакшин, они на куполе были менее удручены, чем мы. Каждый день барражировал[1] над ними самолет. Хотя они не всегда видели его, но один гул мотора уже вселял в них бодрость и оживлял неугасимую веру в свое спасение. Продуктов у них было много. Они кушали планомерно, 4 раза в день. 1—2 раза готовили горячую пищу. Ели все с аппетитом, и наблюдавшиеся кое у кого до этого капризы желудка бесследно исчезли. Обед был несколько однообразным. На первое готовился один и тот же суп, названный супом Шульца—Петрова по имени его изобретателей. В котелок с кипящей водой сыпалось все твердое, что было в провианте, в том числе и замерзшие до льда сырые яйца, а главное, много перцу. Эрик Эриксон прекрасно жарил мясо на сковородке и на вертеле. Палатку обложили ледяными кирпичами, засыпали снегом и свое жилище считали довольно уютным, не только теплым.

Предчувствие долгого пребывания на куполе подсказало им необходимость построить себе утепленную уборную, что они искусно выполнили без всяких архитектурных чертежей. Дважды устраивали торжества по поводу памятных дат: дня рождения жены Вальтера Шульца и исполнения 77 лет матери Балакшина. Спали всегда спокойно, так как медведи на такую высоту не взбираются. Единственное неудобство они испытывали в том, что готовить обед приходилось не в палатке, а где-то в стороне и всегда настороженно, опасаясь катастрофы. Дело в том, что газовая плитка Шульца, рассчитанная на 50 часов, выдохлась; керосин в примусе кончился, а с самолета сбросили бензин. Примус на бензине горит хорошо, но он в любую минуту может взорваться. А, кроме примуса, никаких других неудобств они не испытывали. Когда в своей медвежьей одежде, которую они 2 недели не снимали, они упрятывались в собачий спальный мешок, они чувствовали себя избранниками судьбы, коим дарованы все блага жизни.

В разгар подготовки к высадке нашей экспедиции, в ночь на девятнадцатое, я услышал непривычный для судна собачий лай. Я решил, что мне померещилось. Но он повторился в несколько голосов. Я выглянул в иллюминатор и увидел, что к левому борту к нам пришвартована норвежская небольшая моторная шхуна, откуда и доносится собачий лай. Несколько человек со шхуны оживленно разговаривали с нашим капитаном.

Все объяснялось просто. В Швеции и Норвегии узнали про аварию вертолета и про своих сородичей, находящихся в плену у северных стихий на ледяном куполе. Узнали на Шпицбергене и про неудачные попытки снять их самолетом. Тогда губернатор Шпицбергена, молодой сухопарый спортсмен, снарядил шхуну, на которой вся команда состояла также из спортсменов-лыжников, и они решили пешим порядком, с помощью одной упряжки в 4 собаки для груза отправиться на купол. Эту операцию они рассчитывали совершить в 2—3 дня. Причем в их группе по плану должно было быть только 4 человека, а так как участвовать желали все, в том числе и губернатор, то решили бросать жребий. Завтра с утра они намеревались выйти в поход. Состязаться с ними, лыжниками с детства, к тому же хорошо знающими эти места и имеющими собачью упряжку, было бы неразумно, и мы свой пеший поход отставили. Однако, несмотря на искренние пожелания им удачи, мы стояли перед конфузом: за 2—3 дня 4 смельчака могут сделать то, что не удалось двум самолетам и экипажу в 130 человек.

В общем, мы желали добра норвежцам, но молили Бога за удачу наших летчиков.

Следующий день с утра был пасмурным. Закрыло не то что купол, но вообще весь берег. Но Перов барражировал над куполом с утра, с тем чтобы при малейшем проблеске вызвать Москаленко. Вдруг густая пелена над куполом чуть поредела, и Москаленко был немедленно вызван. Но, расступившись немного, сплошное одеяло туч намеревалось опять сомкнуться. Перов решил спуститься ниже туч и барражировать над куполом, чтобы помочь Москаленко решиться пробить их. В какой-то момент, рассказывали пленники купола, один самолет — видимый — кружился под облаками, а другой — невидимый — одновременно с ним рокотал над тучами. Перов указывал Москаленко, где лучше всего пробиться вниз.

Наконец, как говорил потом Вальтер Шульц, лыжный самолет вынырнул из облаков и сделал блестящую посадку. Через 3 часа они уже были в бухте Нагурской. Сидя на куполе, каждый видел окружающих и отмечал в душе, как они заросли, как грязны, как дико выглядят. Когда же в Нагурской все увидели в зеркале себя самих, то в испуге отшатывались от той образины, которая дико глядела из зеркала, неся на себе следы личного сходства. Но не столько бритва отгоняла испуг, сколько все еще клубящееся чувство счастья от сознания, что спасение — уже не только надежда, а реальность.

Как только лагерь, который наши вертолетчики назвали «С. П. 10», взлетел, мы полным ходом пошли к Земле Франца-Иосифа в Нагурскую. По обычаю путешественников по нехоженным землям из лагеря «С. П. 10» мало что взяли с собой: оставлена палатка, продукты, лыжи, вымпела и проч. На второй день к вечеру мы подошли к цели. Навстречу нам вышел катер.

Счастливый конец всегда прост. Целовались, плакали, потом пировали и произносили пьяные речи, полные чувства и свободные от смысла. Но всем было хорошо, и все были довольны.

 

 

1. Фирновый (прошлогодний, старый) — плотно слежавшийся, зернистый и частично перекристаллизованный, обычно многолетний снег, точнее — промежуточная стадия между снегом и глетчерным льдом.

2. Каталина — летающая лодка и амфибия, двухмоторный моноплан-парасоль.

3. О самолетах: патрулировать по определенному маршруту.
 Смотреть номер:
Лауреаты премии журнала "Звезда" за лучшие публикации 2023 года

Николай Вахтин

Переписка Веры Пановой и Давида Дара.
Октябрь—декабрь 1944 года (№ 7)

Борис Колоницкий

«Управляемый хаос» и образование СССР.
Государство, порожденное Гражданской войной? (№ 11)

Александра Свиридова

Проще в роще. Фанг-шен. Рассказы (№ 1)

«Возвращенец». Беседы с Николасом Ильиным (№ 7)

Пятно на фоне. Рассказ (№ 10)

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

 Подписка:

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27
 Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
 Где купить?
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России
ГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
© 2006-2024, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Роскомнадзора ПИ № ФС77-45485 от 22 июня 2011 г.