Вячеслав Вс. Иванов
ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ
* * *
Двадцатый век совсем не пресен —
Как длящийся электрошок,
Людей и книги жег да жег,
Поэтам было не до песен.
Круг уцелевших
страшно тесен,
Но всех, вошедших в наш кружок,
Не удовлетворяет рок
И ропщет мыслящая плесень:
И принцип для чего антропный1
В такой Вселенной непотребной,
В которой
властвовал садист,
А зверь че-ло-ве-ко-по-добный
Все сочинял ему молебны,
Пока свистел над нами хлыст?
Октябрь 2002
* * *
Сентябрь. Какая осень золотая!
Давно обещанное бабье лето,
Твердящее: «Не возвращай билета,
Ты видишь: бронза на ветвях литая».
В такие дни не раскрываю рта я.
Безмолвием вознагражден
за это,
Молчанием и музыкой балета,
Лист кружится, над головой летая.
Учись искусству уходить со сцены,
Чтоб смерть представилась как озаренье.
Нет ослепительнее перемены,
Нет праздничней прощанья, чем паденье
Цветного занавеса: постепенно
Не надо гаснуть. Жизнь я — всего
мгновенье.
* * *
В ночь перед смертью Галуа
Писал, не думал о дуэли,
И прояснялась голова
Для неосуществимой цели:
Он другу понаоткрывал
Цепь им построенных теорий.
На жизни взял он интеграл,
С ее приостановкой споря.
«Все сделаю, что захочу», —
Сказал себе он у предела.
Игра окончилась вничью —
Сдаваться Смерть не захотела.
Октябрь 2002
* * *
Der Tod
ist groЯ.
Rilke
Гораздо проще жить со смертью рядом —
Чем проще нам, тем тяжелей для жен:
Ты лезешь на рожон,
Ты можешь очутиться под снарядом,
Как на столе хирурга под ножом.
Со смертью рядом жить гораздо проще:
На перекрестке ты, не над, не под,
И льет холодный пот —
Не поле переходишь ты, а площадь,
Где пешеход
под транспорт попадет.
1929—?
Из этих парных дат вторая
Мне опротивела давно.
Ее узнать, не умирая,
По-видимому, не дано.
Не вижу я большой удачи
В раскрытье точной цифры дня,
Но этой мелочью богаче
Все, кто переживет меня.
* * *
Что еще я себе напророчу?
Как еще я в себя загляну?
Я однажды в Останкине ночью
Оказался у статуй в плену.
Что вы делали, духи слепые,
Столько лет до свиданья со мной,
Вы, оставшиеся от России
Мертвой маской ее восковой?
Видишь, двигаются изваянья
Как бы в тысячелетнем бреду.
Их полуночное оживанье
Предвещает
бесспорно беду.
Все предсказаны перевороты,
А теперь вам обратно пора.
Я останусь стоять полоротый1
Посредине веков и двора.
1971 — 8 февраля 2004
Памяти
священника Попелюшки,
убитого
агентами польской охранки
Военные вертолеты вверху над собором
кружили,
Для опоздавших
там уже не хватало места,
Молодому священнику — быть в могиле
К следующему моему приезду.
Перед самой проповедью Попелюшке
Захотелось узнать у меня: «Вам не
опасно?
Вас могут заметить. Не стойте на виду».
Друг дружке
Передавали то, что было сказано ясно:
«По окончании службы кольцо милиции
Нас окружит. Проходите спокойно,
Всех пропустят». И толпа начинает
молиться,
Рабочие рядом со мной, решительные как
воины,
Пришедшие с заводов издалека в Варшаву.
Это — та революция, о которой писали
книги.
Она выглядит буднично, а не величаво,
И попы — настоящие, а не расстриги.
День спустя в верхних покоях другого
храма,
Кругом солдаты: возможны облава и
обыск,
Подпольная типография работает за
стеной упрямо,
Империя неудержимо проваливается в
пропасть.
А через несколько лет я узнал: навсегда
в поднебесье
Улетел священник — бывший летчик.
Но в тот вечер десятки тысяч пели
вместе
И в каждом из нас Попелюшки
остался росчерк.
Варшава, 1983 — Гриннелл,
7 ноября 2002
* * *
Христа я видел только раз во сне.
Мне было лет пятнадцать. Как в палате
Больничной я метался
по кровати,
Не просыпался, весь вспотел, и мне
Не Бог мерещился, что в вышине,
А бедуин, в беду попавший. Кстати,
В ту ночь я и подумал об утрате,
Рассказанной
апостолом. Вполне
Готов был разделить Его несчастье,
С Ним вместе я переживал ненастье
Как собственную тяжесть — и как те,
Кто написал о Нем
и кто был близок
С Ним. В этом — достоверность тех
записок,
Которые
оставлю о Христе.
Рейс Атланта —
Лос-Анджелес, 19 марта 2000,
10.20 вечера
* * *
Не обескровь, на
обесточь,
Не ставь пока на этом точки.
Пускай еще ложатся строчки,
Пускай выплескивает ночь
Куски негаданных пророчеств
(Не зная ни имен, ни
отчеств
Все это ей
зачем толочь?),
Пока еще душа живет
Не отделившейся
от тела,
Хоть зарится
на небосвод
И в космос чуть не полетела,
Не обездоль, не обесцень,
Не дай сейчас сойти со сцены,
Не отгоняй сегодня в тень,
Не навяжи мне перемены,
Не обездоль, не обессудь.
Пусть судят, но поймут
по сути:
Уснуть,
чтобы увидеть суть
В разбитой вдребезги посуде,
Когда кругом и жуть, и муть,
Всего как следует хлебнуть —
И, потеряв из виду путь,
Запутаться на перепутье,
Зря добиваться правосудья
И выбраться куда-нибудь,
Как делают обычно люди,
Ты про меня не позабудь,
Раз я — родившийся в сорочке,
Хотя и приуныл чуть-чуть,
Пока я сам прошу отсрочки,
Пока я не собрался прочь,
Не обесточь!
Не обесстрочь!
10—20 октября 2003
* * *
1
Я побывал на самом переднем крае,
Там, где в постели встречается жизнь со
смертью,
Где уже не рассуждают об аде и рае,
А начинают прощаться с земной
коловертью.
Там я попробовал вкус воды забвенья,
напитка
Бессмертья, которым тысячелетия бредят
поэты,
Хотя оказалось, что это — только
попытка
Отрешиться от мира, и неизвестно,
надолго ли это.
Возвращает обратно любовь, и ее
тяготенью
Я обязан тем, что окунулся опять в
простое
Существованье, где не становишься
тенью,
Хотя продолжает слышаться рев прибоя.
2
Ты рядом шла, как Беатриче,
Хотя и вне связи с другими мирами,
И было выше всех знаков отличий
Преодоленье моего умиранья,
Твой отказ отпустить навсегда в
пространство
Неизвестности — в ней так легко
потеряться.
Я теперь понимаю — сколько ни
странствуй,
С черного хода вернешься на
представленье в театре.
20—21 марта 2004,
ночь
3
Если город сегодня ночью сожгут,
Это сделают достаточно ловко.
Уже надвигается Страшный Суд,
Идет предварительная подготовка
К самому худшему. Как найдешь
Дорогу ко мне посреди пожара?
Стены больницы бросает в дрожь
От возможной гибели Земного Шара.
Лос-Анджелес,
февраль 2004 — ночь на 8 января
2005
4
Я при жизни оказываюсь в аду, как
в
бреду,
Но сегодня обычай адский нарушу —
Если этим вечером тебя не найду,
Постараюсь вырваться я наружу.
Я прерву наступающую тишину
Звонком — подобием колокольного
звона.
Я в трубку кричу: «Верните жену!
Дайте связаться не по телефону!»
Лос-Анджелес, 8
января 2005, утро
5
Сначала выдумывается сюжет,
Противоречащий
всему в рассудке.
А потом выходит, что толку нет
Ни в чем, и это растягивается
на долгие сутки,
Потом на другие. И дело не в том,
Что в капельницу примешивают
дурное зелье.
Сквозь двери палаты мерещится дом,
И Земли не заменит никак подземелье.
Ночь на 8 января 2005
После
Аукциона
1
Расшифровкой генома
Начиналось столетие.
Видим жизнь по-другому:
Отчего не воспеть ее?
Ни к чему нам унылость,
Что корысть нам и хворости,
Если мы научились
Сверхкосмической
скорости?
Но вопрос к небосклону:
Доля чья тут:
моя — не моя?
Грязь от аукциона
Несмываемая!
2
Кому аукнется аукцион,
Кого надули?
Кто будет оглушен, смещен, смешон
В родном ауле?
Кому не опротивели торги
И верх бесстыдства?
Но, Господи, тому Ты помоги,
Кто не боится!
Декабрь 2004
Перечитывая «Трех толстяков»
Латынь я вспоминаю редко.
Но вот нашло: Сum spiro, spero.
Кого теперь пихают в клетку,
Как оружейника Просперо?
Все те же толстяки Олеши
Над нами тешатся, куражась.
Быть может, жизнь и станет легче —
Мы унесем с собою тяжесть.
Декабрь 2004
Цветаевой
1
Шагами семи-мильными
По десяти мостам
Она ходил с милым — и
Я очутился там.
Сады семи-рамидины
Над Прагою висят,
Изведаны,
увидены
Лет семьдесят назад.
Изведаны в
изгнании,
В беде и нищете,
Но помнила об ангеле.
Но верила мечте.
И кто она и с кем она,
Запомнила Гора.
То Бога или Демона
И прихоть и игра.
Не жить ей с нами грешными,
Чур, говорит, не сглазь!
Ей казнь через повешенье,
Но горше жизнь, чем казнь.
2
Был в юности Ростан,
Настало расставанье.
Взмыл Лебединый Стан,
Стать иностранкой странно.
Ростан, а не
Расин.
Но, думая о сыне,
Не чаяла — грузин
Царем Всея
России.
Но ведь не знал и Блок:
Равны двенадцать тыщам.
А Федры
эпилог
В Елабуге отыщем.
1982—1997
Ахматова
Ее уменье веселиться
В двадцатом веке ни к чему.
Откуда ни возьмись — жилица
Небес, а пишет про чуму.
В кафе, как в цирке, люди пялятся.
Как, разве не видали вы? —
Поэт, а кончиками пальцев
Ног достает до головы.
Раскованная, озорная,
С дельфином наперегонки
Плыла, столетье озаряя
(Как светят в море огоньки),
Чтоб раствориться в зазеркалье
Пророчеств, спрятанных в стихах,
Как молнии, что отсверкали
И нас оставили впотьмах.
1996 — Гриннелл,
октябрь-ноябрь 2002
Дерево у библиотеки
конгресса
К векам повернуто как вектор —
Вершки, не вехи! —
Протянешься октябрьской веткой,
Чьи влажны веки.
Шуршать осенней дурью
листьев
Ты будешь долго
С расчетом — по-структуралистски
И так, без толка.
Взгляни — над суетой машинной
Холм — Капитолий, —
Маши, маши семиаршинной
Своей недолей!
1989
* * *
Самое время прощаться, а хочется
начинать сначала,
Перечислять несделанное,
на которое не хватает минут.
Укачало
у последней пристани, не у
временного причала,
И гранки поправить, наверное, теперь не
дадут.
Старость
надвинулась. Значит,
уменьшается ярость.
На новинки не зарюсь.
Нелепость видней.
Умерший Андрей
мне все время показывает
«Солярис» —
Овеществление памяти без продолжения
дней.
И дело не в эмиграции, а в готовящемся
переезде
В края с неизвестной валютой: их, может
быть, нет.
А если есть, там другие обычаи, законы,
созвездья,
И народонаселенье из прошлых забытых
планет.
Что заранее
сделать? Строй припомнить их речи?
Исповедаться?
Причаститься? Смехотворен обряд.
Если кого там
и встречу,
по привычке перечить
разговор покалечу.
А свободомыслия
мне и там не простят.
В сентябрьской
прозрачной хрустальности есть нарочитость.
Как
будто
Прикидываешься умудренным, а в самом — кипяток.
Как Лос-Анджелес: кактусы, пальмы,
экзотические атрибуты,
Но кто остановит поток?
У кого есть заранее забронированная
каюта?
Хоть достаточно круто,
Всё не то:
Всё зависит от выигрыша в лото.
Числами обозначили границы тысячелетья
И века, перед которым якобы другие
бледнеют века.
Две мировые войны. А что еще будет на
третье?
О дессерте
бессмертья
помалкиваем пока.
Лос-Анджелес, 1997 — Гриннелл,
2002