ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Гавриил Попов. Война и правда. —  New York: Liberty publishing house, 2005.

Полезная книжечка, да не там издана. То есть именно что там, — и, на первый взгляд, нелепо, что не тут. До Питера, насколько мне известно, до­плыли всего два экземпляра. Один достался на ночь мне. Совершенно как во времена отважных предков.

Впрочем, вся-то ночь не понадобилась. Пухленькая, но брошюрка. Карманная такая памятка, типа «что должен знать каждый». Чтобы, значит, иметь ее при себе, стоя, предположим, на Мавзолее в День Победы, и подглядывать в нее, произнося праздничную речь. Для удобства тезисы набраны жирно. Про то-то и про то-то, мол, крайне желательно упомянуть, и без вот этого нельзя.

Предполагаю, однако, что стоящему на Мавзолее (ну, на помосте, какая разница), тем более сочинителям его спичей, — данные тезисы отлично известны. Как и факты (набранные обычным шрифтом).

Все это есть в книгах Там-, Сам- и даже Сямиздата (у А. Некрича и других) — пересказано с аккуратными ссылками.

Что войны хотели двое — Гитлер и Сталин, — да Гитлер опередил на пару недель.

Что Красная Армия, в июне 1941 года превосходившая вооружением немецкий вермахт в разы (вдвое больше самолетов, вчетверо — танков, в полтора раза — орудий и минометов и т. д.), была разгромлена за первые десять дней войны.

Что Сталин был не прочь заключить сепаратный мир, да как-то не срослось.

Что невиданное множество советских людей (чуть не полтора миллиона) перешли к Гитлеру, из них почти миллион — в вермахт и СС. (А, скажем, казаки были официально объявлены народом — союзником Германии.)

Что, тем не менее, через какое-то время война сделалась Отечественной и выиграли ее народные массы (организованные, однако ж, парт-, он же, в сущности, госаппаратом; механизмом  — насколько я понял мысль Гавриила Попова, — работавшим от Сталина, как от источника питания).

Что помощь от союзных держав была деятельная, огромная, и какая и когда без нее была бы Победа — лучше не гадать. (Тут есть любопытные подробности о ходе Курской битвы.)

Что советское командование расходовало человеческий материал без счета и жалости. (Гавриил Попов по непонятной для меня причине говорит, что погибли одиннадцать с половиной миллионов; между тем, даже официальная цифра выше вдвое с лишним; должно быть, я что-то перепутал; а не читай по ночам.)

Что с мирным населением Западной Европы наши войска обращались жестоко: насиловали, грабили.

Что кроме заурядного солдатского грабежа процветал отвратительный генеральский, в особо крупных размерах (все эти ковры, и отрезы, и тысячи пар шелковых чулок), — и совершенно беззастенчивый государственный (не только заводы и лаборатории, но и библиотеки, архивы).

Что вообще-то Вторая мировая война могла почти сразу по окончании перейти в третью, — да призадумалась. (Об усвояемости сыра, наверное; о риске подавиться.)

Что «самым главным итогом сталинского завершения войны стало сохранение на полвека не соответствующего современному этапу развития производительных сил и цивилизации в целом строя государственного бюро­кратического социализма».

И т. д.

Все это, разумеется, не новости. Ни для начальства, ни для населения. Но мозги того и другого, будучи до блеска выварены в крутом кипятке пропаганды, не способны справиться со своим же содержанием. Не вмещают его, извергают в виде жидкой субстанции, ненаучно именуемой истерическим враньем. (А извержения условлено принимать за симптомы патриотизма.)

Так что по сути сочинение Гавриила Попова представляет собой деликатный намек: дескать, не пора ли начать закрепительную какую-нибудь терапию? Строгая диета, разные вяжущие средства плюс обеззараживающие. Наподобие, предположим, отвара ромашки.

«Сталинскую концепцию можно и, более того, нужно отвергнуть именно во время торжеств по случаю Юбилея.

О сути этой концепции я уже писал в предыдущих заметках.

Первое. Это попытки скрыть или хотя бы преуменьшить сам факт поражения Сталина, его государства, его армии, его органов безопасности в первые десять дней после начала войны, поражения того социализма, который после окончания Гражданской войны бросил все силы страны на подготовку к новой войне.

Второе. Это попытки скрыть тот факт, что Сталин обманул русский народ, превратив Отечественную войну русского народа в войну за утверждение сталинского социализма в странах Восточной Европы. Скрыть, что 1,5 миллиона бойцов и командиров стали платой за этот сталинский план и его реализацию.

Третье. Это попытки скрыть, что заключительный этап Отечественной войны Сталин сделал первым этапом уже новой, «холодной войны», началом подготовки к третьей мировой войне».

То есть Гавриил Попов, наверное, желал бы, чтобы его книжка получила права учебного пособия для средних школ. Но, как это ни удивительно, издателя для нее в России не нашлось.

И это несмотря на то, что автор — понимая вообще-то: пациент способен обрызгать с головы до ног, — подступается осторожно и уговаривает голоском взвешенным, обещая разные поблажки.

Типа того, что памятник товарищу Сталину — конечно, конечно, давайте обязательно поставим, а как же, только давайте напишем на пьедестале: исключительно за положительную роль в годы ВОВ. В смысле — да, был молодчага, но все-таки, согласимся, голубчики, — что лишь отчасти.

Мысль, между прочим, интересная. Хотя, будь я скульптор, постарался бы реализовать ее наглядней, поверх пьедестала. Водрузил бы на него кормчего не целиком, а какую-нибудь часть — допустим, сапог. А что? Памятник Сапогу Сталина — его и чистить не надо, вечно будет сиять.

Лично меня в книжке Гавриила Попова поразил всего лишь один фактик, причем упомянутый мимоходом. Это когда заходит речь про то, что в городах, сдаваемых немцам, ГБ спасала самое дорогое — в частности, уничтожала заключенных, прежде всего — политических.

«О вожде российского крестьянства, лидере левоэсеровской партии Марии Спиридоновой известно лишь то, что чекисты ее расстреляли в Орловском централе в 1941 году. Известно, что ей завязали рот, перед тем как зачитывать решение о расстреле, — так панически боялась эту славную дочь русского народа коммунистиче­ская бюрократия. Но до сих пор не найдена ее могила, нет на ней памятника одному из вождей Октября — ведь среди штурмовавших Зимний дворец большевистские части составляли всего треть…» и проч.

Насчет памятника — бог с ним; это, видать, у Гавриила Попова такой пунктик. А вот идея завязать рот — чтобы, значит, метко сказанное русское слово не коснулось ушей палача (после чего, само собой, пришлось бы ему тоже, на всякий случай, проследовать к стенке, — а за ним, видимо, и тому товарищу, который обезвредит его), — свидетельствует о более чем серьезном отношении органов к истории как науке. 

А Гавриил Попов еще рассуждает про «упущенный шанс человечества». Дескать, можно же было воспользоваться плодами Победы правильно, а именно — «форсировать переход к пост-
индустриальному строю».

Ага. Ща. Они форсируют. Потом догонят и форсируют еще.

Фотография женщины: Мария Башкирцева. Дневник. Елизавета Дьяконова. Дневник. — СПб.: Кирцидели, 2005.

Башкирцева — та самая (1858 — 1884). Про которую каждый что-то слышал. Ровно столько, сколько и надо: живопись, туберкулез, Париж, белое платье, сто шесть толстых тетрадей на французском языке.

Тут, понятно, лишь отрывки — зато в новом и очень хорошем переводе (Елены Баевской). Передающем, так сказать, игру словесной мимики.

Поскольку дело не в событиях — какие там события! так, впечатления, соображения, разговоры, несколько поцелуев, — а дело в том, чтобы держаться выше этого всего. Умней обиды, боли, слабости, страха. И если всплакнуть — то сразу же и пошутить. В общем, быть женщиной необыкновенной. С которой не соскучишься и через триста лет. То есть быть самой собой, какая есть. Достойной такой любви, quantum nulla amabitur, да только при жизни фиг дождешься.

Когда-нибудь. Когда прочитают.

Стало быть, надо хорошо выглядеть, надо храбриться.

«Судя по всему, моя худоба и все прочее не от чахотки; это случайная хворь, которую я подхватила, но никому о ней не рассказывала, — все надеялась, что сама пройдет, и продолжала лечить легкие, которые за это время не стали хуже.

Но не буду морочить вам голову своими хворями. Главное, что я ничего не могу делать!!!

Ничего!»

В сущности, все в порядке: внеш­ность привлекательна, талант, кажется, есть; а также в некотором количестве деньги и свобода; только жаль, стрептомицин еще не открыт.

Да, грустно — честно говоря, и скучно, — а все же ничто не сравнится, предупреждаю, с угрюмой тоской, которую наведет на вас монотонный, резкий голос и жалкая судьба Елизаветы Дьяконовой (1874 — 1902).

Провинциалка, курсистка — истеричка, самоубийца.

Вообще, я очень жалею, что прочитал эту книгу — эту самую «Фотографию женщины», хоть она и составлена с большим тщанием, специалистами серьезными. Столько в ней одиночества, безвыходного несчастья и смерти. А загляни я сперва в послесловие — вообще не взял бы в руки.

Там Александр Эткинд сообщает, что дневник — жанр самоудовлетворения. «Читая дневники обеих русских девушек, чувствуешь, как работа над ними заменяла им партнеров по общению, которых они себя лишили. Рассматривание своего тела, постоянные сомнения в его полноценности…»

Что-то еще про «девичьи грехи».

Так-то, mesdames. И никто не заступится: наука, блин.

А то разбежались (и я за вами), как Добчинский с Бобчинским: скажите, мол, всем там вельможам разным, сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, жили когда-то на свете и мы.

Андрей Бычков. Дипендра. Роман. — Екатеринбург: Ультра. Культура, 2004.

Каюсь: опять подвело чутье. Загадочным названием прельстился, обложкой чрезмерно уродливой: под такими часто тикает сюжетный механизм, пускай примитивный. Опять же, в роли герольда — Юрий Мамлеев:

«Творчество Андрея Бычкова, несомненно, представляет собой уникальное и крайне интересное явление в современной русской литературе».

(Странные мы существа: ну вот что мне Юрий Мамлеев? Читал же я его собственный шедевр: там есть персонаж, питающийся своими прыщами; мало ли про что этот художник слова напишет: несомненно, уникально, крайне? А все равно почти что веришь. Вдруг, думаешь, и взаправду проза? Почему бы, думаешь, и нет?)

А также соблазняла, признаюсь, — очень уж напрашивалась — фраза по лекалу А. И. П-на (люблю его безумный метод мгновенных обобщений): екатеринбургские хорошо пишут!

И, кстати, так оно и есть: совсем недурно. Каждое предложение как следует отшлифовано и катится по странице, как шарик по блюдцу. От них такой ровный, однообразный шум. Вернее, шорох. Переходящий в прозрачные, но вполне правдоподобные сцены.

Чего еще желать от беллетристики? Всего лишь двух вещей: мало-мальски связной истории; мало-мальски занимательного действующего в ней лица.

Тут российского туриста в Непале ни за что ни про что — и непонятно зачем — и только еле-еле видно почему — бросают в тайную тюрьму и обрекают ритуальной казни. Несколько колоритных сцен, как бы из оперы «Аида».

Дипендра же — имя непальского принца. Чисто реального. Который расстрелял всю свою родню из автомата, буквально как Гамлет, год или два тому назад.

А наш турист (зовут — Виктор, либо, изящней, Виктори) замешался, допустим, в индокитайскую трагедию в качестве Горацио, или Розенкранца, или Гильденстерна: однокурсника из-за границы. Явился — вот и запылился. А что? Все бывает. Кто, в конце концов, сказал, что Непал — правовое государство?

Ради чего же вся эта роскошь вымысла?

А ради того, представьте, чтобы несчастный козел отпущения припомнил для нас наиболее сильные впечатления своей кончающейся жизни: как что-то такое, специально улегшись на пол, высматривал под халатом у  квартирной соседки; как, сидя в шкафу, подглядывал за папой и его подругой; и еще всякое разное: ночной клуб в Америке, редакцию газеты «Лимонка» в Москве; опять про папу, про его женщин; наконец, и про свою.

«Смех ее, чувственный, все с той же дразнящей хрипотцой, вдруг словно бы обнажил ее в моем воображении. Я остро почувствовал желание, почувствовал, что хочу эту женщину, хочу как мужчина, именно как мужчина, а не как тот, кем бессознательно до сих пор себя ощущал и от кого сознательно хотел избавиться, не как подросток, у которого уже много чего было, но он хочет еще и еще, думая, что очарование жизни лишь в том, что женщины такие разные. (А? Что я говорил? Гладкий какой слог — точно переводной! — С. Г.) Нет, сейчас я не хотел этой разности, я хотел одной-единственной, той, что поможет мне найти самого себя таким, каким я видел иногда себя в своих мнимостях и каким должен бы быть, опровергая образ гадкого и отвратительного утенка, каким так часто себе казался…»

Убейте, не врубаюсь — о чем этот шарик жужжит? Какое мне дело до комплексов несимпатичного незнакомца, хотя бы и с отчетливым синтаксисом, хотя бы и (что, простите, все-таки вряд ли) приговоренного к ужасной смерти в Катманду?

Он и на автора-то вроде не похож. Тот — мотоциклист, сказано на обложке, и кандидат физико-технических наук. «Учился на гештальт-терапевта… (многоточие, клянусь, не мое! — С. Г.) а в результате — автор нескольких книг мастерской прозы».

Брат мой! Усталый читающий брат! Никто тебя не любит. Будь бдителен!

С. Гедройц