НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
НИКОЛАЙ БОГОМОЛОВ
«Девичье Поле»
В одном из фотоальбомов Ивана Никаноровича Розанова (1874—1959), историка русской поэзии, библиографа, книговеда, находящихся в Государственном музее А. С. Пушкина в составе его библиотеки, сохранилась сюита фотографий, запечатлевших группу девушек в белых платьях, где-то на природе выстраивающихся в изящных позах. Вглядевшись пристальнее, понимаешь, что это не природа как таковая, а уголок старой Москвы — скорее всего, двор по адресу Новинский бульвар, 103, где жил брат Розанова академик Матвей Никанорович. Среди фотографий заметка, разбитая на несколько фрагментов, которые мы воссоединяем, добавляя, как и далее, необходимые знаки препинания:
КРУЖОК НАЧИНАЮЩИХ ПОЭТЕСС «ДЕВИЧЬЕ ПОЛЕ»
1916 г. Четыре месяца: 22 января — 22 мая
ОСНОВАТЕЛЬНИЦЫ КРУЖКА:
МИМА МАДАТОВА, студентка-словесница МГУ, приехавшая из Симферополя. Уже имела книгу стихов.
ВАЛЯ ЛЮБИМОВА, студентка-словесница МГУ, приехавшая из Рязани. Жила в одной комнате вдвоем с Мадатовой. Стихи писала давно, но, кажется, не печаталась.
В 1917 году Мима Мадатова уехала в свой родной Симферополь, и больше мы с ней не видались. От Л. П. Гроссмана я потом узнал, что в 1919 году она жила в Одессе и выпустила там вторую книжку своих стихов «Листки из дневника». 10 ноября 1919 года она подарила один экземпляр Л. П. Гроссману, а он впоследствии подарил его мне. Потом я слышал, что Мима уехала, кажется, в Югославию и там вышла замуж.
КАТЮШКА БАГРИНОВСКАЯ, третья начинающая поэтесса, вошедшая в состав кружка «Девичье Поле». Впервые выступила в печати еще раньше, чем Мадатова: в 1906 г<о-
ду> в журнале «Детский Мир» были помещены три ее стихотворения: «Вигвам», «Желание быть индейцем», «Прощание». Еще в детстве ей было присуще что-то мальчишеское.
ЕЛИЗАВЕТА ФЕДОРОВНА КОРНЕЕВА, четвертая поэтесса, вошедшая в состав кружка «Девичье Поле», самая старшая.
В тетради, где сохранились бумаги кружка, К. А. Марцишевская написала:
«Девичье Поле». Кружок поэтесс (курсисток Высших женских курсов), которым руководил И. Н. Розанов в 1916 г.
Среди них: Валентина Александровна Любимова-Маркус (1895—1968), впоследствии известная советская детская писательница (драматург), лауреат Госуд<арственной> Премии. Серафима Михайловна Мадатова-Полянец, впоследствии профессор русского языка и литературы в г. Загребе (Югославия), куда она переехала, выйдя замуж за проф. Полянеца (умерла в 1966 г.).[1]
История, на первый взгляд, совершенно маргинальная и не заслуживающая особого внимания читателей XXI века. Однако если попробовать восстановить ее хотя бы в тех подробностях, которые удалось на нынешний день собрать, получится гораздо более интересное и важное дело, тесно связанное с литературным процессом 1910-х и первой половины 1920-х гг.
Нам еще не раз придется столкнуться с тем обстоятельством, что И. Н. Розанов после окончания университета преподавал почти исключительно в женских учебных заведениях, то есть в гимназиях и на высших курсах. И в его окружении молодые женщины составляют, как кажется, большинство. За кем-то он ухаживает, кому-то помогает в занятиях, кого-то консультирует — словом, отношения бывают самые разные. Именно из них вырастает «Девичье Поле».
Видимо, с самого начала надо внести ясность. Розанов именует С. Мадатову и В. Любимову «студентками МГУ». Это невозможно, поскольку женщины в Императорский Московский университет не принимались. Говоря «МГУ», Розанов подразумевает «2-й МГУ», основанный в 1918 г. на базе Высших женских курсов (курсов Герье). Именно на этих курсах учились и С. Мадатова и В. Любимова. Но Розанов к курсам отношения не имел — там преподавал его знаменитый брат академик Матвей Никанорович, да и название кружка, видимо, лишь частично относилось к местоположению курсов, поскольку он, вопреки утверждению Марцишевской, не был порожден учебным заведением. Его генезис был совсем иным.
18 января 1916 г. Розанов вместе с племянницей Натальей Матвеевной (1891—1959) отправляется на вечер к одной из сестер Багриновских — Н. М. Сергеевой. Описание вечера см. в другом месте[2], а для нас сейчас важно, что у него с племянницей идет разговор о Мадатовой. Еще в октябре прошлого, 1915 г. две девушки вместе приходили к нему и вели разговоры на литературные темы (текст дневниковой записи см. там же). В январе—феврале 1916 г. встречи и разговоры становятся все более частыми и существенными.
21 января Розанов вместе с некоторыми участниками вечера 18 января посещает выступление Клюева и Есенина в «Обществе свободной эстетике»[3], а со следующего вечера, 22 января, следует вести историю «Девичьего Поля». Вот что говорит об этом дневник:
22 пятница. Вечер поэтесс.
Еще в раздевальне встретился с Португаловым, мельком видел постаревшую и пополневшую давно мною не виденную Н. П. Щепотьеву. В самом зале. Сестры Багриновские (О. М. и Катишь) и Вайнтрауб, Боричевский, моя бывшая ученица Фюрст — растолстела… Она сообщила о том, что Розенгауз умерла, а Зиньчина сошла с ума. Затем увидала Мадатову… Она была с Наташей, Любимо<во>й и еще какой-то девицей. Познакомила с двумя последними. Пригласила сесть к себе рядом. Но на первое отделение я отказался, а на второе, когда я хотел это сделать, было уже поздно, места заняли другие курсистки. В антракте гулял с ними же…
Впечатления от эстрады.
Рындина очень мила. Сообщила адреса некоторых поэтесс, что Марина Цветаева живет на Арбате… Говорила немного, что дало повод пошутить Португалову насчет неосновательности мнения о женской болтливости.
Затем пошли артистка Эрарская и сами поэтессы.
1. Моравская. Странный костюм. Голубенькое платьице. В руках янтарные четки. Подстать волосам. Стильна. Кажется простушкой, но это стилизация и очень мила в наивности ее стихов, особенно детских. Имела успех.
2. Парнок. Мне понравились некоторые строчки. О любви ни слова…
3. Рачинская. «Мне страшно, мне жутко» в ожидании прихода мужчины и его ласк. Отвратительно-банально… Затем немного лучше о крутящихся снежинках.
4. Серпинская — всех смешнее и нахальнее…
5. Копылова — другим кое-кому понравилась, не нам. О том, как девочка боялась запачкать море апельсинной коркой.
7. Люб<овь> Столица — самоуверенна, самодовольна и симпа <нрзб>…
Во втором отделении Чумаченко скучна, Панаиотти — что-то лепетала детским голосом о страсти. Наконец сверх абонем<ента> граф<иня> Подгречне-Петрович, в костюме монашенки. О жажде монашенкой страстных ласк, причем «черница» у нее рифмует с «блудницей».
Затем еще повторяли «по желанию публики» Моравская, Чумаченко, Парнок. Затем снимались.
Одеваясь, встретился с Шлегер. Ехал на № 22 с Наташей и Любимовой, к<отору>ую и проводил до дому. Рассказывала, как она пишет стихи, и кое-что продекламировала, сладко щуря глаза… (653. 3. 18. 81—82 об).[4]
В тетрадке с хроникой кружка, которая будет в дальнейшем для нас путеводительницей, Розанов записал: «Пятн<ица,> 22 янв<аря>. Первая мысль о кружке [На «Вечере поэтесс» в Полит<ехническом> Муз<ее>]» (653. 54. 44. 26).
И дальше, примерно через десять дней: «Вторн<ик,> 2 февраля. Собственный вечер поэтесс [в д<оме> Князева у Нат. М. Розановой]. Доклад И. Н. Розанова: „Три победы русск<ой> поэтессы“» (Там же).
Об этой встрече сохранилось довольно много материалов. Прежде всего дневниковая запись:
2 февр<аля>. Вторн<ик>. Сретенье.
Мне звонили Дугачева и Ходасевичи, приглашали к себе. Ходас<евич> очень заинтригован был моим рефератом. На вечере, устроенном Наташей, было всего со своими, как сосчитал Кирюша, 34 человека. Но он ошибся. Было не менее 37 чел<овек>. Неожиданными для меня и не совсем приятными были Клавдия Сергеевна Сакулина и супруги Горбовы (были с дочкой). Были поэтессы явные: Любимова, Мадатова, Е. М. и О. М. Багриновские (стихотворения их всех читались, двух последних Т. М. Сергеевой-Багриновской), и тайные: Корнеева, Авдиева Нина, бар. Дельвиг и др. Кроме того, была Фуша Щепкина…
Кавалеры: 3 Щеголевых, Ф. А. Петровский, Полозов, Борис Осколков, М. С. Сергеев (с <1 нрзб>), Н. В. Хвостов, Марский студент-музыкант. Подруга Мадат<овой> и Любим<овой> — не помню, как имя и фамилия, сестры Евсеевы… Наталья Мих<айловна> Багрин<овская>-Веснина, Бычкова. Под конец пришла Клягина. Своих было 6 ч<еловек> + Гуня + я.
За чаем сидел рядом с Бычковой. Долго пришлось уговаривать Ник<олая> Вен<иаминовича Хвостова> что-нибудь сыграть.
Реферат начал читать несколько взволнованным голосом до первого смеха в публике. После окончания продолжительные аплодисменты. Подсел на качалку к Корнеевой и Бычковой, к<оторы>е очень горячо отнеслись ко мне. Затем чтение стихов. Наибольший успех имела Любимова.
Катишь Багрин<овская> сама не решилась, написала. Татьяна Мих<айловна> прочла хуже, чем прочла бы она сама. Просили меня читать мои стихи, потом Лаурина. Уже в гостиной мне отдельно прочла свои стихи Авдиева… Кружок Багриновских, Осколков и я. Мироотношение мое было определено как «скептический оптимизм».
Ужин. Я сначала уселся один. Затем Т<атьяна> Мих<айловна> переманила к себе… О Шершеневиче, как он надоедлив и т. д.
Пришел часа 1 1/2 ночи (653. 3. 18. 93—93 об).
Реферат, который читал Розанов, назывался «Три победы русской поэтессы». Читанного именно в тот день текста мы не знаем, однако вряд ли он мог многим отличаться от прочитанного через две недели на вечере у Е. Ф. Богушевской.[5] Ему предшествовала рукописная афиша:
15 февраля 1916 г.
«Вечер женской лирики»
Программа:
1.Три победы русской поэтессы. И. Н. Розанов.
2. Волшебный фонарь Марины Цветаевой. Овадий Савич.
3. Стихотворения поэтесс. Исполняют М. В. Португалов, О. Г. Савич, С. П. Циммерман и др.
4. Прения.
Начало в 9 часов вечера.[6]
А вот и фрагменты сохранившегося текста:
ТРИ ПОБЕДЫ РУССКОЙ ПОЭТЕССЫ
Евдоксии Федоровне на память о 15 февраля, дне юбилейном.
И<ван>Роз<озанов>
И. Киреевский с поразительной проницательностью особенные надежды возлагает на двух поэтесс: одна из них нигде еще не печатается, другая пишет стихи на немецком, французском, только не на русском языке. Первую он убеждает выступить в печати, вторую писать по-русски. Пожелания Киреевского исполнились; в их лице явились перед читающей публикой две поэтессы, имена которых с уважением и благодарностью должны произноситься их сестрами по Аполлону. Это были графиня Ростопчина и Каролина Павлова. Велика их заслуга: они сломали лед недоверия по отношению к женскому стихотворству, доказали, что ни в какой пониженной и снисходительной оценке они не нуждаются. Это была первая крупная победа. <…>
Гр. Ростопчина и Каролина Павлова оспаривали в симпатиях публики первое место, место лучшей русской поэтессы за все время существования русской поэзии. Спор этот долго оставался нерешенным. Заметим, однако, что современная критика склонна отдать решительное преимущество Каролине Павловой перед ее младшей соперницей. <…> Каролине Павловой, уже одной, принадлежит честь второй крупной победы русской поэтессы. Она доказала, что женское стихотворчество не хуже, чем мужское, может выражать и общечеловеческое содержание. К сожалению, эта победа не принесла больших плодов. Последующие русские поэтессы не сумели ею воспользоваться и еще более, чем прежние, стали ограничиваться тесной областью женских чувств и интересов. К тому же на несколько десятилетий — почти вплоть до конца восьмидесятых годов протянулось поэтическое безвременье у нас на Руси. За все это время появилась только одна поэтесса, заслуживавшая внимания — Юлия Жадовская. <…>
В девяностых годах появилась Мирра Лохвицкая. <…>
На грани двух веков появилась Зинаида Гиппиус. У нее мальчишеский вид, она может рядиться в мужской костюм и в стихах своих любит говорить от лица мужчины. Но стихи какие-то скользкие и лукавые. Словно заиграла красивая змейка, мудрая и злая. В ее стихах есть та острота, которая так характерна для лучших поэтов современности.
О, ночному часу не верьте!
Я требую чуда…
Тебя приветствую, мое поражение…
Неугомонность, надломленность души сквозит у нее повсюду; глубокая искренность капризно переплетается с вычурностью и причудами, но всегда мысль, беспокойная мысль, мысль, а не чувство… «Мне мило отвлеченное», — заявляет она… Она говорит о мировом, об общечеловеческом, но говорит с женской нервозностью… Подчас, может быть, стихи ее — истеричны, и все же какими-то скучными, пропыленными книжной пылью кажутся в сравнении с ее стихами стихи ее мужа — Мережковского.
Но Гиппиус — хотя она еще и пишет — уже прошлое русской поэзии. Подходим к настоящему моменту и видим небывалое раньше явление. Если бы меня спросили, кто за последние два года всего более вызывал у нас симпатий и привлекал внимания со стороны всех истинных любителей поэзии. <…> Мне кажется, что я не ошибусь, если скажу, что в кругах более требовательных в эстетическом отношении наибольшим успехом пользуется из всех современных поэтов — Анна Ахматова.
Третьей важной победой русской поэтессы явилось право на полную искренность и полную откровенность, право говорить о своем интимном, специфически женском <…>.[7]
Большинство современных поэтесс полагает, по-видимому, что назначение их — говорить главным образом о своем интимном, женском. А между тем общечеловеческое содержание уже явственно прозвучало в поэзии Каролины Павловой, в наше время всего заметнее у Зинаиды Гиппиус; отдельные мотивы есть и у других поэтесс. <Примеры из Павловой и Жадовской> <…>
А вот своеобразное, единственное в своем роде, философское, религиозное, научное, символическое — как хотите — стихотворение Зинаиды Гиппиус «Электричество». <…>
Что сказать о поэтической значительности современных поэтесс? Некоторые читатели склонны думать, что современная женская поэзия не только по технике стиха, свободе выражения и объему выражаемого, но и по степени талантливости стоит выше всего того, что мы имели раньше. Мнение это, думается мне, основано только на недостаточном знакомством <так!> с прошлой русской поэзией. Кто знает, даже среди специалистов, о Марии Лисицыной, поэтессе 30-х годов, о стихах которой такой чуткий ценитель поэзии, как Киреевский, дал восторженный отзыв? Стихотворения ее изданы были в самом ограниченном числе экземпляров, быстро исчезли из обращения, и читающая публика лишилась ряда поэтических впечатлений. <…>
Нет ничего вреднее для развития поэзии предрассудка, что в поэзии только значительное и первоклассное имеет право на внимание. Иная слава солнцу, иная луне, но неужели мелкие звездочки не должны загораться на небе только потому, что свет их слаб? <…>
Марина Цветаева заявила однажды, что пишет для небольшого круга людей, главным образом для тех, кто связан с ней узами дружбы и общих воспоминаний, а печатает потому, что не считает себя вправе скрывать то, что, может быть, кому-нибудь из незнакомых доставит хотя бы маленькое мимолетное удовольствие. Если во всем Божьем мире наберется хотя бы двадцать человек, которым стихи ее что-нибудь дадут уму или сердцу, она будет вполне удовлетворена, а до мнения и осуждения других, может быть, людей совершенно иного склада и понятий, ей нет решительно никакого дела. <…>[8]
Однако и день 22 января не остался без памятных свидетельств, сохраненных не одним дневником Розанова. Мы знаем три стихотворения Розанова, связанные с ним. Первое было написано 23 февраля 1934 г.:
Стихи Валентине А. Маркус
«Вечер поэтесс»
22 янв. 1916
(октавы)
I
Как муз, их было девять ровно,
Читавших женские стихи,
Где слышался призыв любовный
И много всякой чепухи.
Я это говорю условно.
Я знаю и свои грехи.
Парнок была весьма серьезна,
И все читали грациозно.
II
Преображенная в малютку,
Моравская читала всласть.
Затем Серпинская не в шутку
Шептала про блаженство пасть,
И многим стало очень жутко,
Узнав про бешеную страсть,
Какой не знают англичане,
Больной, хромой Подгоричани.
III
Потом пошли другие лица.
Была Рачинская бледна,
Самоуверенна Столица,
А Чумаченко голодна,
И тут же Копылова злится,
Что моря не видать до дна,
Но чтоб не погрешить и в иоте
Я опускаю Панайотти.
IV
И тем не менее отрада
Мне этот вечер до сих пор.
Меня пленяла не эстрада,
Откуда несся всякий вздор,
Но сердце было видеть радо
Лиц молодых зеленый хор.
Была Наташа тут и Мима…
Несутся годы мимо, мимо.
V
Пускай те годы миновали.
Не хуже было и потом.
Но тут впервой журчанье Вали
Я услыхал о сем, о том,
«Девичье Поле» основали
Мы вскоре после впятером.
Я проводил ее до дома
И стала мне она знакома.
VI[9]
В снегах Новинского бульвара,
Сощурив милые глаза,
От поэтического дара
Бросала крошки егоза,
Легка, воздушна, как Тамара,
И так певуча, как Заза.
Не знаю, Маркус был ли кем он,
Но я в то время не был демон.[10]
Через шестнадцать лет появилось новое стихотворение, обращенное к ней же:
ОДИН ИЗ ПАМЯТНЫХ ДНЕЙ МОЕГО КАЛЕНДАРЯ. 22 ЯНВАРЯ
Посвящается В. А. Любимовой
Я помню вечер. Это было
В Политехническом музее
Двадцать второго января.
Доселе сердце не забыло,
Что были мы не ротозеи,
Что были там с тобой не зря.
В истории литературы
И в лирике еще тем паче
Всегда движенье и прогресс.
Талантливые есть натуры,
Но не всегда, не всем удачи…
Был первый «Вечер поэтесс».
Их было много: целых десять.
И Чумаченко, и Столица,
И Копылова, и Парнок.
Но если посмотреть и взвесить,
Второстепенны эти лица,
И их забыть судил нам рок.
Другие хуже без сравненья.
Отдельные смешные строчки
Остались только навсегда.
Одна прочла стихотворение <так!>,
Где было: «После этой точки
Уже не встать мне никогда!»
С тобою только что знакомы,
Мы, сидя рядом, всех судили.
То пробный был для нас урок:
Я проводил тебя до дому,
И завести тогда ж решили
Свой поэтический кружок.
И зацвело девичье поле!
Сначала поэтесс четыре,
Но первой выступала ты.
Потом гораздо стало боле,
И наши темы стали шире,
И были разные мечты.
Но продолжать не буду боле
О том, что далеко не ново,
И заключаю: «Ну, пока!»
Далеко от «Девичья Поля»
До прогремевшего «Стрельцова»
И до гремящего «Снежка»!
23. II. 1950 [11]
И наконец, последнее из нам известных стихотворений пришлось на 1952 г.:
Двадцать второго января
(В каком году — совсем не важно!)
Я познакомился не зря
С одною девушкой отважной.
Теперь она давно уж мать,
Тогда учение кончала.
Приятно мне припоминать
Знакомства нашего начало.
Был вечер Муз. И до сих пор
Тот вечер кажется мне смелым,
Его Любошиц (репортер)
Назвал «зеленым» и незрелым.
Политехнический был зал
Битком набит: тут вся столица.
Один газетчик указал,
Что лучше всех Любовь Столица.
(К тому ж она и старше всех.)
Понравилася многим «Лада»*,
Не меньше вызвала успех,
Пожалуй, Чумаченко Ада.
Всем оказала пресса честь:
Таланты постаралась взвесить,
Двенадцать было их иль десять,
Однако, не сумела счесть.**
Про козлика и про собак
Стихи Моравская читала
И смеха вызвала не мало,
И про щенка сказала так:
«С росинками на хвостике
Сидит на мокром мостике».
Парнок — другая категория,
И я запомнил из нее:
«Пусть у Европы есть история,
А у России — житие!»
Серпинскую давно я знал:
Моя когда-то ученица.
И с нетерпением я ждал,
Какая казнь ей учинится.
Сказала: «Мне семнадцать лет!»
И смех раздался иронический.
На жалобы ее в ответ
Смеялся зал Политехнический…
Когда ж немного шум затих,
Шепнула мне моя соседка:
«Стихи ничуть не хуже их
Мы пишем с Мимою нередко!»
И я узнал двух поэтесс!
К одной судьба благоприятна:
У ней есть истинный прогресс,
Она у нас лауреатна!
<1952>[12]
Читающему бумаги, связанные с «Девичьим Полем», вполне очевидно, что Розанов все время выдвигает на первый план четырех начинающих поэтесс, вокруг которых и строится вся деятельность кружка. Попробуем и мы пойти по тому же пути.
О двух поэтессах, которые имели формальное право присутствовать на страницах известного справочника, то есть имели изданные книги, справки, видимо, написал (или кому-то продиктовал) сам Розанов. Первая из них —
Мадатова Серафима Михайловна, поэт, род<илась> 14 янв<аря> 1894 г. в Привислинском крае. Много ездила в России и за границей. В детстве жила в г. Острогожске, Воронежск<ой> губ<ернии>. Училась в Острогожской гимн<азии>, потом в Симферопольской и в М<оскве> в гимн<азии> Констан. В 1917 г. окончила Моск<овские> высш<ие> жен<ские> курсы по словесн<ому> отд<елению>. В 1916 г. была одной из основательниц кружка поэтесс «Девичье Поле», просуществовавшего четыре года. В 1920—<19>21 гг. жила на юге России (Одесса, Крым). Первое выступление в печати (гимназисткой IV класса) в 1907 г. — книжка стихотворений.
Кн<иги> М<адатовой>: 1) «Стихотворения Серафимы Мадатовой — ученицы IV класса Острогожской гимназии». Острогожск, 1907 г.; 2) «Листки из дневника». Стихи. Одесса, 1920 г.[13]
К сожалению, нам не удалось прояснить ее путь в эмиграции. Мы знаем, что они с мужем, профессором Радославом Ф. Полянцем составили Русско-хорватский словарь, переиздающийся до сих пор (последнее из нам известных изданий — 2002), но далее судьба оказалась иной, чем ее знала К. А. Марцишевская:
В 1950 г. из Загреба приехала проф. д-р Серафима Полянец, которая взяла на себя большую часть занятий по языку и литературе, сформировала кафедру славистики и установила принципы ее работы. С. Полянец самоотверженно работала до ухода на пенсию в 1955 г. Она оставила неизгладимый след в истории македонской русистики. С. Полянец завещала свою личную библиотеку кафедре, после смерти в 1964 г. ее воля была выполнена: личная библиотека стала частью особого фонда в рамках славистической библиотеки.[14]
Так что годом и местом ее смерти должны считаться не Загреб 1966 г., а Скопье 1964-го.
А вот вторая:
Корнеева Елизавета Федоровна, литературовед и поэт, род<илась> в 1893 г.[15] в с. Салтыки, Усманского у<езда> Тамбовской губ<ернии>. Среднее образов<ание> получила в Тамбове. В 1903 г. поступила на Моск<овские> В<ысшие> Ж<енские> К<урсы>, которые и окончила по двум отделениям: в 1911 г. по славяно-русскому, а в 1915 г. по романо-германскому. В 1916 г. оставлена при кафедре всеобщей литературы. В 1918 г. работала в Кремлевском книгохранилище, а в 1919 г. в Иностран<ом> отделе Гос<ударственного> Архива. С 1924 г. К. состоит аспиранткой Исслед<овательского> ин-та языка и литературы по секции западной литературы. К. несколько раз ездила с научными целями в Англию и Ирландию, последний раз в 1926 г. Специальностью ее является английская литература, преимущественно английский роман. Первое печатное выступление в 1907 г. (стихи в журн<але> «Светлячок»). Участв<авала> в «Литерат<урной> Энциклопедии», «Искра».
Кн<иги> К<орнеевой>: «Жуть весенняя». Стихи. М. 1917 г.[16]
В первой половине 1930-х гг. она издала несколько пособий по немецкому и английскому языкам, преподавала (мы не знаем, когда именно) в Московском индустриально-педагогическом институте.[17] Последние сведения находим в дневнике Розанова 1948 г.:
8 июня. Начал составлять альбом моих б<ывших> учеников — групповые снимки до 1929. «Уч. Ж<ивописи> и Ваяния», кружок «Девичье Поле».
9/VI. С увлечением продолжал составление альбома учеников Жив<описи,> Ваяния и Зодчества и участниц кружка «Девичье Поле».
10/VI. …Взобрался на 6-й этаж к Корнеевой (надеялся получить ее фото), но узнал, что она умерла в феврале, в больнице. У нее было нервное расстройство (653. 5.9. 81 об—82 об).
Данные, конечно, слишком скудны, но обращает на себя внимание, что в первой половине 1920-х гг. Корнеева неоднократно бывает в Англии и Ирландии. Для советских граждан такое было совсем не просто. Да и в дальнейшем люди, в совершенстве знающие иностранные языки, вызывали постоянные подозрения. Так что, видимо, имеет смысл искать в ее судьбе следы темного ведомства.
Книжку же стихов, которая сохранилась в библиотеке с инскриптом: «И. Н. Розанову, моему дорогому вдохновителю и редактору, на добрую память от автора», Розанов запомнил надолго и нередко использовал в качестве аргумента, что и женщины могут писать так же беспощадно грубо, как Нарбут или Бодлер.
Можно вполне согласиться с А. Л. Соболевым, что справка о жизни и деятельности Валентины Александровны Любимовой-Маркус вполне удачно составлена Википедией. Приводим ее в сокращении:
Валентина Любимова родилась 4 (16) ноября 1895 г. в селе Щурово (ныне в черте г. Коломны Московской области) в семье священника. Училась в сельской школе, в 1905—1912 — в Рязанском епархиальном училище.[18] В 1912—1917 гг. училась на филологическом факультете Высших женских курсов в Москве, затем год работала учителем русского языка в Зарайской гимназии. После этого вернулась в Москву и преподавала там в школе на Садовой-Кудринской, затем в отделе народного образования. В 1926 г. вышла в свет первая книжка ее стихов «Как Гришка с дедом лед ломал». С этого времени писательница начала сотрудничать в детских журналах. В 1930 г. после выхода в свет первой пьесы в стихах «Как бабушка Авдотья в колхоз записалась» становится профессиональным детским драматургом. За пьесу «Снежок» была награждена Сталинской премией второй степени (1949). Умерла 26 мая 1968 г., похоронена на Введенском кладбище.
Розанов и Марцишевская много лет дружили с Любимовой и ее мужем книговедом В. А. Маркусом.
С семейством Багриновских Розанов поддерживал дружеские отношения на протяжении долгого времени. Об этой семье некоторые сведения мы получаем от одной из его членов:
Надо сказать, что я выросла в большой и дружной семье. Кроме меня у мамы было еще три дочери и три сына. Я стояла в самой середине этой стаи детей. Вышло так, что старший из нас брат М. М. Багриновский в юном возрасте еще до кончины нашего рано ушедшего из жизни отца (он умер в 1906 г.) жил совершенно отдельно и самостоятельно, а младшие наши братья были настолько малы, что с ними настоящего живого контакта быть не могло. Но с сестрами и детство, и юность, и всю нашу жизнь мы провели в постоянном общении и глубокой душевной близости.[19]
Их отец был присяжным поверенным, компаньоном знаменитого Ф. Н. Плевако; оставшись после его внезапной смерти ни с чем, мать сумела стать популярным педагогом. Старший брат был известным музыкантом, впоследствии профессором Московской консерватории, «…два дядюшки — Хвостовы — тоже профессорами, но гуманитарных наук: один — истории в Казанском университете, другой — римского права в Москве. Тетушка — О. П. Алексеева — играла на сцене Художественного театра».[20]
Старшая из сестер, Ольга, в 1920 г. вышла замуж за С. И. Вавилова, впоследствии ставшего знаменитым физиком, президентом Академии наук. Она несколько раз появлялась на собраниях «Девичьего Поля», но особого следа там не оставила.
Дальше рассказывает Наталья Михайловна Веснина в беседе с В. Д. Дувакиным:
Следующая сестра моя, Татьяна, очень рано вышла замуж. Она кончила филологический факультет Университета московского и была, собственно, искусствоведом, по французскому искусству. Она вышла замуж за Николая Павловича Пахомова. Она была хранитель, старший хранитель Музея новой западной живописи, тогда Терновец там был. И Таня там была. Она была блестяще образована, прекрасно говорила по-французски и очень тонко разбиралась. <…> А кончила историко-филологический? Тогда искусствоведческого отделения в университете не было. <…> У Матвея Никанорыча <…> Розанова. Он ее очень ценил. <…> Первым браком она была за <…> Михаилом Сергеевичем Сергеевым, тоже искусствоведом, очень талантливым, который рано очень умер. Вот сестра моя старшая. Теперь следующая я. Я кончила Московскую консерваторию у знаменитого профессора Мазетти, который был учителем Неждановой. Потом поступила в Оперную студию Станиславского, там была года два. Но тут он уехал в Америку со всем театром, тогда я стала давать камерные концерты. Вон у меня афиш много — в Малом зале консерватории, в Доме ученых, в «Мосфильм» меня посылали с крупными певцами.[21]
К сожалению, о младшей сестре, которая более всех была симпатична Розанову, мы знаем совсем мало. Годы жизни ее — 1896—1978, сфера деятельности — литературовед, переводчик. Отдельных книг не издавала, разве что под другой фамилией, сохранилось лишь несколько ее стихотворений. Но принадлежность к яркому семейству и симпатия Розанова заставляют и нас ее помнить.[22]
29 марта 1916 г. Розанов прочитал реферат, посвященный четырем поэтессам кружка. Вот его текст:
ЧЕТЫРЕ ЗВЕЗДОЧКИ[23]
Стихи поэтов, не проштемпелеванных всеобщим признанием, имеют свою особую прелесть.
И я особенно тревожно вслушивался, когда за чайным столом, после обсуждения рефератов, начиналось чтение собственных стихотворений.
Первой начинает, не заставляя себя упрашивать, Любимова — Ариэль «Девичьего Поля».
Любовь к рифме, к двойным, тройным созвучиям. Полувоздушность. И как идет к ее стихам улыбка, частая гостья на ее лице, и этот легкий, полулукавый, полукокетливый наклон головы то в одну, то в другую сторону.
Не кляните, мудрые! Что вам до меня!
Я ведь только облачко в золоте огня…[24]
Эти строчки своего кумира Бальмонта могла бы она взять эпиграфом к своим стихам. В них нет прошлого, нет воспоминаний. Только настоящий момент да радостное предчувствие будущего.
Кого? За что? Не все ль равно?
О, только бы любить!
Весенней радости вино
Бездумно, звездно пить.
И за звеном низать звено
На золотую нить…
И нижет, нижет. И сама любуется. Это низание можно продолжать до бесконечности и можно прервать в любом месте почти без ущерба для смысла.
Но вот другая поэтесса. Бледное, немного смуглое лицо. Ее речь звучит то устало, то стремительно. Читает нараспев, резко отмечая повышение и понижение. Ритм качания по волнам жизни.
Каждое стихотворение Мадатовой — листок из дневника. Каждое фиксирует определенный момент пережитого… Поэтесса когда-то увлекалась Надсоном, и это влияние до сих пор еще сказывается.[25] Мадатова порой рассказывает о своих чувствах, а не изображает. Встречаются шаблонные эпитеты, лишние строчки — и вдруг тут же совершенно неожиданно вырвавшийся из самой глубины сердца крик души. То вспоминает она
И обидную ласку объятья
И глубокий позор примиренья, —
то, с чувством оскорбленной гордости, заявляет:
Вашу измену я вам прощаю:
Тот, кто свободен, больше не мстит.
Чуть заметна, но никогда не исчезает совсем складка горечи у уголков ее губ. Стихи Мадатовой — отражение биографии, отражение души.. Искусство для нее не выше жизни.
Третью поэтессу приходится уже упрашивать. У нее короткие волосы, что придает ей отчасти мальчишеский вид. Кажется, ей шло бы нахлобучить шапку набекрень, да на лошадь, да гикнуть, да затянуть что-нибудь залихватское.. Наконец Багриновскую уговорили. Она торопливо притушает папироску и начинает говорить свои стихи отрывисто и быстро. И ритм у нее прерывистый. В стихах ее нет глубокого горя, а есть досада на жизнь, что она не хочет повиноваться желаниям поэтессы, есть огорчения от людей, нечутких и равнодушных…
Что вам думы мои и волнения,
Мои слезы, стихи и книги?!
Как просто и хорошо это сочетание «мои слезы, стихи и книги!». Любимова иногда кокетничает рифмами («рыцарь — поры царь»), Багриновская к рифме глубоко равнодушна и «скажу» рифмует с «расскажу». Красивость она всегда принесет в жертву выразительности. Ее девиз: лучше уродство, да выразительное. Таков художник, герой ее воображения, с неискренним взглядом — Татлин. И поэтесса признается ему:
Вы мне нравитесь Вашей свободой звериной,
Которую вы не знаете сами,
Уродством изысканным в Ваших картинах,
Уродством, быть может, родственным с Вами.
Крестный отец Б<агриновск>ой А. Блок. Крестная мать А. Ахматова. Noblesse oblige. В то время, как М<адатова>, простолюдинка по своему происхождению от Надсона, всем ценным в своих стихах обязана самой себе, Б<агриновск>ой надо заботиться, чтобы не уронить свой знатный род, поддержать его собственными заслугами, а это гораздо труднее.
Наконец четвертая. Темные волосы. Пенснэ, придающее несколько ученый вид. Перед тем, как ей читать, тушит электричество. Читает она тихо, ровно, медленно, как будто припоминает, почти каждое слово раздельно. Читает о лешем, о домовом. Это так идет к мраку комнаты.
Ты обвей, обвей душистым сеном — мои плечи.
Домового отгони поленом — он на печи.
В стихах ее много жути:
Я в темный омут венок девичий,
Рыдая, кину.
Корнеева в поэзии человек без роду и племени, т. е. трудно указать чье-либо определенное влияние. М<ожет> б<ыть>, она иностранка по происхождению?
Цикл завершен. Любимова — ясное утро; две другие — тревоги и огорчения дня, Корнеева — страшные сказки глубокой жуткой полночи. Каким упреком жизни звучит это ее повторение
Манил… манил… манил —
и затем, как монотонные удары похоронного благовеста, одна жажда, одно желание:
Забыть… забыть… забыть
Целая симфония!
Ив. Н. Р. (653. 53. 44.26 об—28 об).
Далее идет перечень:
Собрания кружка «Девичье Поле»
1916 г.
Вторн<ик> 23 февр<аля>. 1-е собрание «Девичь<его> Поля» у С. Мадатовой.
Реферат С. Мадатовой: «„Печальное Вино“ В. Инбер».
Вторн<ик> 1 марта. 2-е собр<ание> «Девичь<его> Поля» — у А. Гущиной.
Реферат В. Любимовой — «О Моравской».
Вторн<ик> 8 марта. 3-е собр<ание> «Девичь<его> Поля» — у Н. Кудрявцевой
Реферат Н. М. Розановой — «Черубина де Габриак».
<Реферат> А. В. Гущиной — «Крандиевская».
Вторник 15 марта. 4-е собр<ание> «Девичь<его> Поля» — у Т. Сергеевой
Реферат Е. М. Багриновской «Анна Ахматова».
Вторник 22 марта 5-е собр<ание> «Девичь<его> Поля» — у Н. Розановой.
Реферат Е. Корнеевой — «Мар<иэтта> Шагинян».
<Реферат> В. Любимовой — «Марина Цветаева».
Вторник 29 марта. 6-е собр<ание> «Девичь<его> Поля» — у Т. Сергеевой.
Реферат Т. Сергеевой — «Зин<аида> Гиппиус».
<Реферат> Ив. Н. Розанова — «Четыре звездочки»
(Любимова, Мадатова, Багриновская, Корнеева).
Суббота 14 мая. Прогулка в Петровско-Разумовское (10 человек)
Воскр<есенье> 22 мая. Четырехмесячный юбилей.
Прощальная встреча — у Мадатовой (Там же. 26).
Таков сухой перечень. Но у нас есть возможность представить его более разносторонне. Так, от первого вечера сохранился текст реферата С. Мадатовой:
Вера Инбер
Почти все стихотворения Веры Инбер отражают ее тоску и одиночество: она как будто связана с чем-то низким и чуждым, но не может и, кажется, не пытается разорвать оковы. Не имея сил примириться с жизнью, она уходит в мир фантазии, сказки. Чувство любви не далось В. И.: ее любовь больная или созданная, как одна из сказок, — для забвения.
У В. И. захватывает ее глухая, безвыходная тоска усталой и изломанной женщины, парижанки.
Она чутко воспринимает и отражает поэзию большого города, поддается влиянию обстановки, настроению минуты.
Внезапно ярко прорывается у нее любовь к России, с ее снегом и березами, с ее родной красотой, или любовь к ребенку, нежная и чистая, и В. И. является в другом, смягченном свете, но в общем в ней нет мягкости и ласки, иногда она почти жестока в образах.
Ее стиль свободный, редко замкнутый в строфы, немного неровный и дразнящий, но почти никогда не впадает в прозу.
М. Мадатова (Там же. 3).
К этому незатейливому текстику сделано несколько вполне дилетантских рисунков, затем переписаны фрагменты стихотворения Инбер «Самая близкая», а следом — целый ряд пародий Розанова:
САМЫЙ БЛИЗКИЙ
Пародия
Не заметила я Мини
За окном
И его фуражки синей
С галуном.
Та любовь, конечно, шутки…
С давних пор
Я прислушиваюсь чутко
К звону шпор.
И всегда звучит так гулко
Стук карет.
Я иду, как на прогулку,
В лазарет.
Но порой в оконной нише
Чей-то ус.
И тогда иду я тише
И боюсь…
Чтобы не было печальное
Лицо,
Я готовлю обручальное
Кольцо.
ПАРОДИЯ
Луна нежна, как одалиска.
Изгиб ресниц ее восточен.
А взгляд невинен и порочен,
Но все, что к сказочному близко,
Люблю я очень.
Я вижу: распахнулась дверца
И вот из облачка-каретки
К блестящей звездочке-субретке
Мой месяц пересел в ландо,
И сжалось ревностию сердце,
И голос мой упал до «до».
Мне было томно, было горько,
В алмазах слез ушла я прочь,
И утешалася, шутя,
Что есть и у меня дитя,
Но только
Не знаю, мальчик или дочь.
ПАРОДИЯ НА ВЕРУ ИНБЕР
1
Зачем здесь я, в ночи и неодета?
«Петроний». В. Инбер
Он душит письма запахом вербены.
В его словах шампанское и грог.
Капризом жизни веет между строк.
Ему был скучен воздух Лондона и Вены.
Во всяком городе другом он был бы странен,
Изысканный и нервный парижанин,
К нему идут и голубые вены,
И нежный женственный порок.
Он пишет иногда красивые сонеты,
Холодные, как матовая сталь,
Его зрачков, двух угольков агаты,
Таинственных, как амулеты.
Его мечта созвучьями богата.
Его стихи прозрачны, как хрусталь
Причудливо ограненных флаконов
Иль как ручьи, питомцы горных склонов.
Он весь живет в созвучиях сонета.
Но миг свернул и улетел, как стриж,
И в синем полумраке кабинета
Живет угарный, сладостный Париж…
Зачем я здесь, одна и неодета?
Что вы сказали?.. Что ты говоришь?!. (Там же. 3 об).
К вечеру 1 марта о М. Моравской Розанов готовился заранее. В дневнике:
1 марта. После уроков к Ходасевичу за книжкой Моравской «На пристани». Вечером «Девичье Поле». Собрались у А. В. Гущиной в Черныш<ёвском> пер.[26] За мной заходили Наташа, Кудрявцева и Любимова. Не сразу нашли. Вечер был посвящен Моравской. Затем я прочел главу из статьи Вяч. Иван<ова> о «Цыганах».[27] Провожал Е. М. Багрин<овскую>. Некоторый осадок от невоспитанности Любимовой. Но реферат ее был красиво написан (3. 18. 109; сняты абзацы).
И на следующий день после него: «2 марта. Сочинял пародии на Моравскую и Инбер» (Там же).
Вот эти пародии на стихи М. Моравской:
Пародии на Моравскую
1. На пристани
Хорошо бы наняться в горничные —
Горничные не так одиноки:
Они наряжаются и модничают
И с господами уезжают в Териоки.
А еще лучше уехать в Польшу:
Поляки и польки так изысканны.
Притворяться не хочу я больше,
Но почему я одна должна быть искренней?
2. Золушка думает
И всегда-то была я жалкая,
А сегодня особенно глупая.
По улицам я хожу, помалкивая,
Одиноко калошами хлюпая.
Городские дети — зеленые,
А глаза у них — как у трупа…
Я мечтаю быть страстью опаленною,
Но и это выходит глупо!..
3. Ужас материнства
Я хотела бы иметь ребенка,
Ребенка с голубыми глазами,
Чтобы смех его вспыхивал звонко,
Разливаяся вслед за слезами.
Ах, я знаю, что это временно…
Но как неприятно и скучно
Девять месяцев быть беременной,
А я и без того уж измучена.
Из волос выпадает гребенка,
Где ж мне выдержать этот экзамен?
Но приятно иметь ребенка,
Ребенка с голубыми глазами
(653. 53. 44. Л. 4, 4 об).
А вот реферат В. А. Любимовой:
Сказка Моравской бледна. В ней нет непосредственности, и ее Золушка умирает потому, что Моравская окружает ее <1 нрзб> городскими буднями.
Ее понимание жизни узко и мелко. Все сводится к маленьким целям и таким же радостям.
Она одинока. Отсюда вытекает жажда близости с другим. Любовь Моравской — лживая, полная измен, узкая.
Своеобразны строки о материнстве, м<ожет> б<ыть>, тоже неглубокие, но искренние и полные отчаяния.
Когда прочитываешь томик Моравской, остается странное впечатление: как будто случайно зашла маленькая, несчастная женщина, одинокая, одинокая… Уселась с ногами на диван и, покачиваясь из стороны в сторону, — как от зубной боли, — рассказывает свою жизнь, день за днем, подробно и жалостно. Жизнь у нее буднична, скучна, мечты неярки, песни безритмичны. И Вам тоскливо. Она сама спрашивает себя, сама отвечает, не следя за словами, и иногда, случайно, они вдруг сплетаются в не совсем правильные размеры, иногда вдруг слышатся созвучия. Но это мало украшает песни, — так они тоскливы. И хочется уйти от жалоб маленькой женщины, но неудобно. И хочется ей сказать, что есть солнце, радость, цветы, любовь и яркие образы, и торжествующие песни — полные четкого ритма и звенящих созвучий.
М<ожет> б<ыть>, одно из самых больших достоинств Моравской, — что она очень искренна. Но нужно ли быть слишком искренним поэту, если у него такая будничная душа и жизнь?
Валентина Любимова (Там же. 5 об).
Сюда же другие участницы записали краткие суждения о Моравской:
О Моравской
Мне она больше не нравится, чем нравится.
Е. К<орнеева>
Она не поэт. У поэта должна быть красивая душа. Ее стихи иногда трогают, вызывают жалость — но восхищения никогда. А раз она не дает наслаждения, то и не нужна.
Мима Мадатова
Грустные нудные мысли. Плохие стихи. Брбрбрбрбрбр.
Н. Мосолова
Это ленивая и трусливая душа. Видит только мелочи, грустные и оскорбительные. У ней нет просветов в вечность.
Е. Багриновская
Хорошо и понятно стремление в пошлые <?> южные дали.
Л. Гущина
К ним прибавил свое и Розанов:
Есть своя область переживаний и свои настроения, но нет настоящего чутья ритма и часто прозаична.
Ив. Розанов
К вечеру 8 марта относится следующая дневниковая запись:
8 марта. Вторник. Собрание «Девичьего Поля» у Кудрявц<евой> в кв<артире> ее сестры Макаренко М. Н. Спасский пер<еулок> (д. 11, кв. 2). Было 13 человек. Из новых Петрова и Щепкина Фуша.[28] Наташа читала о Черубине де Габриак, Гущина о Крандиевской. Я первый раз на «Дев<ичьем> Поле» взял бразды правления. Прения велись с некоторым порядком. За ужином читал свои пародии. Другие читали свои стихи. Разошлись, в общем, все довольные. Говорили, что наиболее удачный вечер. Я проводил до дому К. Багр<иновскую>. На след<ующем> засед<ании> ожидается выступление Алексея Конст<антиновича> Топоркова. Фуша Щепкина и Петрова беседовали между собой и мало подходили к компании (653. 3. 18. 110 об—111).
О поэзии Черубины де Габриак Розанов беседовал со своей племянницей за полгода до вечера, так что здесь, видимо, был рефлекс такого интереса. Впрочем, рефераты, кажется, особой важности не имеют:
В религии Черубины де Габриак чувственность имеет решительный перевес.
Святость и грех у нее соединяются. Она чувствует всю остроту такого соединения, любуется и упивается им. Как красивым покрывалом, одела она святостью грех, чтобы сделать его тем более соблазнительным и преступным.
Максимилиан Волошин говорит, что она колеблется, какой путь избрать, — «необманный ли путь к тому, кто спит в стенах Иерусалима» или «путь безумья всех надежд, неотвратимый путь гордыни».[29]
Я думаю, что в своих стихах она уже идет по второму пути.
Н. Розанова, 9. 3. 16. (653. 53. 44.9 об).
А вот второй, о поэзии Н. Крандиевской:
…Творчество Крандиевской — творчество не личных переживаний, не борьбы, а тихого, спокойного созерцания и понимания окружающего.
В своих стихотворениях Крандиевская — странница, спокойным, кротким взором созерцающая то, что мелькает пред ее глазами, и счастливая уже этим созерцанием. Каждое движение, каждый образ внешнего мира дает так много Крандиевской, что ей становится совсем ненужным личная жизнь и личное счастье. Любовь в поэзии Крандиевской занимает небольшое место, она тоже не больше, как одно из бесчисленных впечатлений ее странствованья, и очень легко и скоро сменяется то трогательным умилением матери, то чуткой привязанностью сестры. Зато природа играет в творч<естве> К<рандиевской> главную роль, и интересно то, что в ней Крандиевскую больше всего пленяет ее тишина, спокойствие, безмятежность…
Творчество Крандиевской можно упрекнуть в некоторой бледности, в однообразии, может быть, в излишнем бесстрастии… Но в своей области, области мягкого, немного мечтательного созерцания, Крандиевская изящна и цельна… Ее поэзия — поэзия спокойной, не обезображенной житейскими волненьями, ясной натуры, поэзия «неискаженного лика души».
Александра Гущина (Там же. 10 об).[30]
К этому добавлены высказывания участниц:
Если бы Черубина де Габриак не сказала, что она похожа на черный агат[31], я назвала бы ее, оставаясь в традициях русской литературы, «Белой Диаволицей».[32]
Т. Сергеева
О Крандиевской:
«О, если бы ты был холоден или горяч, — но как ты тепел, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих…» (из Апокалипсиса).[33]
Валентина Любимова
Огонь сжигает — нельзя вечно гореть. Лед замораживает — нельзя вечно мерзнуть. И разве не всякий человек испытывает порой желание ласки, тепла, покоя, тихого созерцания. Зачем же отрицать поэзию Крандиевской?
Мима Мадатова
Черубина де Габриак. Если жизнь скучна и однообразна, то хорошо уйти от нее в другой мир. Мало кто умел этот «другой мир» создать таким живым и ярко красивым (все равно, нравственным или безнравственным), как Черубина де Габриак.
Мима Мадатова
Быть любимой поэтессой — Черубина де Габриак, конечно, не может. Но как своеобразный острый привкус в трепете <?> жизни — она интересна.
Хорошо, что с своим извращенным содержанием Черубина де Габриак соединяет изысканную форму. Нет искренности переживания, да его, пожалуй, и не требуется в ее творчестве.
Валентина Любимова (Там же. 9 об—10).
Следующее заседание было едва ли не самым интересным и насыщенным. В дневнике Розанова читаем:
15 <марта>. Вторник. Вечером заседание поэтесс у Т. М. Сергеевой. Читала Багриновская Ек<атерина> Мих<айловна>. Были 4 поэтессы, 5) Т. М. Сергеева, 6) Нат<алья> Мих<айловна> Багрин<овская>-Веснина, 7) Ольга Мих<айловна> Багрин<овская>, 8) Наташа, 9) Гущина, 10) Мосолова, 11) Кудрявцева, 12) я. 13) Гости: Вера Ефремовна, 14) Мих<аил> Серг<еевич>. Уже во время чтения пришел 15) А. К. Топорков. Прения. А. К. Топорков балаганил <нрзб>. Тат<ьяна> Мих<айловна> горячилась. Затем чай. Здесь еще Алексеев Сережа. За чаем чтение стихов и серьезных и пародий. Вышли массой. А. К. провожал. Дорогой Мадатова попросила проводить ее <до> дому. Свернули в ее переулок. А. К., оказывается, проводил до дому Кудрявцеву.
16 <марта>. Среда. Сочинил пародию на А. Ахмат<ову>. Говорил по телефону с Дуг<ачевой>. Спрашивала о реферате Катюши и т. д. Пришла Мадатова и помешала закончить разговор. По телефону имел продолжительный разговор еще с Кат<юшей> по поводу Анны Ахматовой. С Мадатовой о стихах Бромлей и об Ахматовой (653. 3. 18. 113—113 об).
Среди присутствующих упомянуты Вера Ефремовна Пестель (1887—1952), художница-авангардистка, работавшая с В. Е. Татлиным, впоследствии педагог; Михаил Сергеевич Сергеев, тогдашний муж Т. М. Сергеевой (вскоре она разошлась с ним и стала женой Н. П. Пахомова), Алексей Константинович Топорков (1882—1934) — философ, литературный критик, умерший в заключении[34]; Дугачева — бывшая ученица Розанова; по всей видимости, отождествима с Анной Федоровной (1896—1978), впоследствии искусствоведом, заведующей музейным фондом Государственного литературного музея. Сведений об Александре Васильевне Гущиной, Надежде Владимировне Мосоловой, Лидии Ильиничне Кудрявцевой и Сергее Борисовиче Алексееве нам собрать не удалось.
Вот текст реферата Багриновской:
Анна Ахматова
Анна Ахматова всегда серьезна в своих стихотворениях. Эта серьезность происходит оттого, что жизнь для Анны Ахматовой — трудный путь души, лестница, на каждую ступень которой надо подняться. Она ищет какого-то единства в мире, оправдания его, и находит его в религии. Этот путь к чему-то высшему она познает в любви. В любви лежат и пропасти, и вершины, которых она достигает. Ее любовь одновременно и злая страсть, и нежность. Она хочет таинства в любви, видит в мистическом свете образ жениха и ненавидит любимого. Ее любовь — неизбежность, которой она подчиняется, несмотря ни на что. Это «присуха, зазноба» русских песен. Но Анна Ахматова не бессознательна в любви — ясность ее сознания и понимания, смелость, с которой она говорит правду себе самой, еще увеличивают трагический характер ее чувства, лишенного всяких иллюзий. Она любит героя, «надменного лебедя», «мудрого и смелого», а он смотрит на нее, «как на наездниц смотрят стройных». Характер ее любви и религиозного чувства, которое имеет вид личной, непосредственной, своей связи с Богом — роднят ее с народным характером. Но эта близость по-народному больше ощущается в неуловимой особенности ее стихов. Может быть, в их простоте, в крепкой удали, которая иногда сказывается в ее стихах. Народные слова, как «любо», «кликаю», обращения «красавица» и «ласковый», заучат у нее естественно и необходимо. Некоторые размеры звучат, как народные песни или как те священные «стихи», которые поют слепые. Ярче всего это народное чувство в стихах о войне. Тем сильней оно ощущается, что Анна Ахматова редко прибегает к обстановке народности, к декорациям. Она не отрекается в таких народных стихах от своей,
если можно так сказать, «интеллигентности» и «современности». Потому эта народность живая. В то же время Анна Ахматова изысканна и утонченна, ее любовь к «остроте» и к «bizarre» доходит до крайней смелости, почти грубости в образах. Она не боится в своих стихах говорить о мелочах жизни, о ее будничных сторонах. Но она не вязнет в них, она преодолевает их благодаря своему свойству совершенно отделять от себя свои произведения. Они все как ножом от нее отрезаны, она ничего не смягчила и не скрыла, ничего не утаила для себя — она все сказала, и между ней и ее произведением не тянутся живые нити, лохмотья, не воплощенные в образы. Благодаря этому свойству образы, даже иногда грубые, как, например, «муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем», не оскорбляют, как могли бы. Это преодоление мелочей — одно из достоинств Анны Ахматовой. Благодаря ему в ее стихах нет слащавости, сентиментальности. Анне Ахматовой не нужна внешняя красивость образа. В свои стихи она вводит разговорные слова и особенности разговорной речи. Это придает ее стихам убедительную вескость, тот оттенок, кот<орый> называют «по существу». Этот путь очень соблазнителен для подражания и очень опасен, т. к. «комнатные» и «будничные» слова и образы легко могут свести поэзию в будничный тон. Одна из характерных особенностей Анны Ахматовой — сразу вводить, уже с первых слов в самое главное. Ее стихи сжаты, образы и определения точны. Ритм ее чаще всего прерывистый, но крепкий, неизломанный, «срывом» она пользуется умело. Классическими размерами она владеет, но пользуется ими редко. Как по духу, так и по форме ее поэзия вышла из поэзии Блока, но все-таки имеет свой личный определенный характер. Анна Ахматова — личность сильная и определенная, зрелость и ясность ее взгляда придают мужественную крепость ее натуре, в то же время женственной. И эта особенность делает ее поэтом, но иногда под тяжестью этого служения поэзии, этого «ведения», которое выделяет ее из ряда других женщин, в ней изнемогает женщина. Ей хочется «не знать», хочется быть непосредственно счастливой, хочется иметь иллюзии, не обладать своим ясным пониманием. Но эта последняя слабость будет так же преодолена, как и многие другие. Путь, которым она идет, — трудный и тяжелый, но –
Тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Е. Багриновская[35]35
Тут же участники сформулировали свое отношение к поэзии Ахматовой и к услышанному реферату:
Анна Ахматова
Ахматова сильна там, где ей нужно передать остроту ощущений. Область ее творчества узка: любовь, только любовь. Но в ее любви нет глубины, нет самопожертвования, нет умиления. Зато чувства обиды, досады, ревности, всех неприятных моментов любви передаются ей с необычайной остротой. Как личность она не кажется мне симпатичной, но в поэзии ее — большой талант.
Ив. Роз<анов>
Гордую душу постиг обычный женский удел. Темное иго любви душу ей опалило, с проклятием пред ним преклонилось до самой земли (стихи в прозе, честь имею доложить, прошу поэтов очень оценить).
Н. Мосолова
Я и с детства была крылатой,
И все выше хочу летать;
Ни один красавец проклятый
Мне крыльев не мог сломать.
Но стихов ее жаркий туман
Вновь будит забытые лица,
И так дразнит сердце тюльпан,
Этот тюльпан в петлице!
Е. Корнеева
Живая любовь и любовь не нежная — это все-таки новое в поэзии, этим сильна Ахматова. Люблю ее за то, что она не похожа на меня.
Мима Мадатова
Люблю ее, Анну Ахматову, до смерти.
Е. Багриновская
Анна Ахматова сильна и заразительна. У нее есть свой напев решительный и внушительный. Многие стихи ее безукоризненны: последнее, неразложимое зерно и очарование ее творчества то, «je ne sais quoi», которое в поэзии определяет часто впечатление больше, чем все уяснимые элементы, властно овладевает и втесняется в душу.
Т. Сергеева
Пусть струны лиры все порвутся,
Пускай умолкнет голос мой,
Но для любви слова найдутся
Не замолчу! Не замолчу!
Л. И. Кудрявцева
Ахматова — нечто, долженствующее быть ничем.
А. Топорков
Люблю Анну Ахматову, но не знаю, за что.
В. Пестель[36]
К сожалению, ни пародии Розанова на Ахматову, ни его «стихи под Ахматову», упоминаемые ниже, не сохранились или мы пока что не сумели их опознать среди большого количества стихотворной продукции ученого.
И следующее заседание кружка получилось весьма насыщенным, хотя Розанов был не в настроении и записал впечатления бегло. Вот записи в дневнике:
22 марта. Вторник. Настроение плохое, особенно после того, как выяснилось, что Мадатова хочет, чтобы присутствовал Топорков, а Т. М. Серг<еева> извинялась, что Топорк<ов> придет не по ее просьбе, она тут не <нрзб>. Но сама она по делам не хотела прийти. Уговорил.
Вечер был сравнительно вял. Долго дожидались Е. Ф. Корнееву. Рисунки ее в черн<ой> тетр<ади> рассматривались без нее. Топоркова не было. Реферат Любимовой о М. Цветаевой вызвал мало возражений. Т. М. сдержанна и больше молчала. Как будто дулись на меня за отсутствие Топ<оркова>. Я-то тут причем? Разве я выражал свое несогласие на его присутствие? Реферат Корнеевой о Шагинян, напротив, не понравился. Кроме обычных, были Ф. Щепкина и ее брат (поэт). Был и еще поэт студент Якушкин.
За чайным столом читала стихи и Корнеева (в 1-й раз). Затушили электричество. «Домовой» и «Мыши» меня удивили. Гораздо лучше ее прежних.
Когда перешли опять в кабинет, вялость не нарушилась. Мои стихи под Ахмат<ову> успеха не имели. Все время я чувствовал к себе какое-то осуждение, почти недоброжелательство. Это было тяжело, п<отому> ч<то> незаслуженно. На обратн<ом> пути пошел провожать Катю Багр<иновскую>. Откров<енный> разговор о ее стихах и поэзии продолжался долго на лестнице перед дверью. Это меня развлекло и успокоило (653. 3. 18. 116 об—117).
Текст реферата В. А. Любимовой был недавно опубликован нами в «Новом мире»[37], к тому же он касается только ранней, совсем юношеской поэзии, поэтому его можно не перепечатывать, тогда как доклад о поэзии М. Шагинян не мог не волновать по крайней мере самого Розанова: она была одной из самых известных его учениц. Вот текст:
Мариэтта Шагинян доставляет истинное наслаждение своим читателям. У нее много красочности и красоты, удивительное чувство художественной меры. Пленяет и широта ее кругозора, и глубина и какая-то мужская крепость ее ума. Она умеет быть объективной в набрасываемых ею силуэтах и эскизах чужих душ, чужих переживаний… И умеет она быть и субъективной… и заразительно субъективной… Любит она природу, понимая под этим словом весь Божий мир, со всеми его созданиями, от самого грандиозного до самого мелкого и жалкого. Любит глубоко и свято, не как художник-пейзажист только, но как философ-пантеист, для которого зрительные ощущения не довлеют сами себе, а дают лишь только «тени от незримого очами».
В противоположность большинству поэтесс молчит о любви, т. е. о своей любви. Данные ею эскизы на эту тему совсем объективны. Потому ли, что она шире и выше этого чувства, или просто потому, что она не захотела делиться этим чувством с толпой, но только мы не чувствуем в ней острой, резко и ярко выраженной женственности. Она показала нам, что она умный, глубокий человек с интересной, тонко-чуткой живой душой, человек талантливый, — но не будь читатель заранее осведомлен, что автора зовут Мариэтта, он, пожалуй, при попытке угадать пол автора по произведениям мог бы колебаться и в ту, и в другую сторону.
Не в похвалу и не в осуждение — просто констатирую. Во всяком случае — милая, яркая, изящная и красивая звездочка на поэтическом небосклоне. Привет ей!
Е. Корнеева (653. 53. 44. 18—18 об).
Записанные реплики относятся к обоим рефератам и к общим впечатлениям о поэзии как Цветаевой, так и Шагинян:
Молчание знак согласия. Присоединяюсь к общему мнению.
Мима Мадатова
И я тоже.
Л. Кудрявцева
В первый раз публично читала стихи и убедилась, что это не так уж ужасно. 22/III 1916 г.
Е. Корнеева
Марина Цветаева — «на заре туманной юности». Сказки и мечты ее область. Детская нежность и ощущение таинственной прелести всего мира.
Мариэтту Шагинян — мало знаю, но считаю сильней и значительней М. Цветаевой.
Е. Багриновская
«Разные милые тени» стихотворений Цветаевой так трогательны, понятны и близки, а М. Шагинян произвела на меня впечатление главным образом своей внешней яркостью, красочностью.
А. Гущина
М. Щепкина
Марина Цветаева — робкая женщина в платье синем, тянущаяся к красным одеждам.
Н. Мосолова
К. Любимова
Марина Цветаева так полно и хорошо дана в реферате, что трудно что-нибудь прибавить. Я сказала бы только, что творчество М. Цв<етаевой> лишено акцентов и контуров; оно занимательно, но в конце концов безразлично.
Т. Сергеева
Я устал от моей неверности<,>
Я устал от моих же измен<,>
От стремлений измерить вековые безмерности
И от однообразия перемен…
П. Якушкин
В. Щепкин
Почему-то остались в памяти восточные слова, звонкие, как червонцы, от стихов Мариэты <так!> Шагинян. Ее достоинство — она заботится о форме стихов. Должно быть, Шагинян умна, но я не успела понять ее.
Валентина Любимова
Хорошо быть девочкой с длинными ресницами, спать в кроватке беленькой, спать и видеть сны.
В. Щепкин (Там же. Л. 20—21).
Последнее из регулярных собраний состоялось, как мы помним, 29 марта. Розанов стал готовиться к нему загодя, поскольку планировал прочитать свой собственный реферат. Еще в день доклада он назывался «Между Сциллой и Харибдой», но известен нам уже под названием «Четыре звездочки» (текст его см. выше). Вот что мы узнаем из дневниковой записи:
29 марта. Вторник. К Сергеевой на Девич<ий> вторник в 9 ч. Не было еще Мадатовой и Ольги Мих<айловны>. Маруся и Щепкин. Реферат Т. М. Серг<еевой>. Беспоряд<очные> прения, стихи Л. Столицы только читались. За чайным столом анкета о наиболее подход<ящих> эпитетах к разобранным 9 поэтессам. Маркус секретарь. Затем я прочел «Между Сциллой и Харибдой». Возвращались гурьбой. Л. Ил. <Кудрявцева> — назвала меня «дипломатом», Любимова просила, чтобы я переписал для нее свое «слово». Проводил Мадатову до дому. Она о манере чтения… О том, какое влияние оказал я на нее, как много она мне обязана и т. д. (653. 3. 18. 119 об—120).
Как видим, на вечере предполагался также реферат о поэзии Л. Столицы, однако по каким-то причинам он не состоялся, но сообщение Т. М. Сергеевой о З. Гиппиус оказалось вполне содержательным.
З. Гиппиус
Но есть соблазн, соблазн уединения <так!>
Его никто еще не победил.[38]
Поэзия З. Гиппиус — страшное уединение, отпадение от Бога, мира и людей. Наедине с собой она пытает свою душу пытками любви, греха и смерти, потому что только немоту, ложь и недостаточность находит она на этих путях. Душа не в силах ничего осуществить, она есть противоборство темных сил, — слепого тела и смутного хаоса души, над которыми еле занимается свет какого-то нового, прозревающего духа. Этот дух «вершин» и «снеговой огонь» дано было только смутно предчувствовать З. Гиппиус, но во всей несовершенности пережита была ею старая душа.
И в мире так же, как в душе, непримиримо и непонятно небытие сочетается с бытием, Бог с диаволом, и хаос проникает все видимо-оформленные вещи, сливая их «зло и безобразно» — т. е. соединяя в противоречии. Оскорбительно разноголосят цвета, ненавидят цветы, нити электричества — неслитое «да» и «нет» и т. д.
Бог для З. Гипп<иус> — последняя граница духа, непреодолимая на этот раз недостаточность. Творческие муки его бесплодны, как и наши, и только о немощи говорит сл<едующая> строфа: «Он создал нас без вдохновения и полюбить, создав, не мог».
Зин<аида> Гиппиус больше других поэтов живет в мире сущностей, ее внутренний взор снимает покровы с вещей, ищет для них «последнего обнажения». Но этим абстрактным образам и понятиям она придает всю осязаемость и неотступность ощущений. У души — жгучая, коленчатая чешуя, подвиг — режуще-остер и т. д.
В отвлеченности объекта и грубо-чувственной его характеристике заключается острота ее стиля. Недостатком его является слишком большая договоренность, иногда переходящая в желание все выразить словами, понятиями, в некоторых случаях — даже простым перечислением («Она»; «Все кругом»), как будто З. Гиппиус забывает о чисто поэтической выразительности — созвучиях, ритме и образах. Но есть и другие стихотворения, исполненные «злой красоты», похожие на заклинания, где напев бывает и властным («О<,> ночному часу…») и нежным («Окно мое…»)
В языке ее нет ярких красок, радостной музыки, рельефа, нет чарующих строк. Слишком остры уколы мысли, заключенной в них. Рифмы ее не поражают изысканностью, она не гонится за нарядным убранством стиха: за новизной во что бы то ни стало. Но слова обновляются, потому что необычно их применение и безошибочно-тесно охватывает хрупкая стихотворная форма изломы и злые цветы ее души.
Т. Сергеева (653. 53. 44. 24—24 об).
Совсем из категории гимназических заданий — конкурс кратких определений для тех поэтесс, чьи поэтические системы были разобраны. Вот что получилось:
Конкурс на лучшие эпитеты к разобранным поэтессам
Вера Инбер — отравленная парижядом
Моравская — малокровная
Черубина де Габриак — Черная месса
Крандиевская — парное молоко
Ахматова — люто острая
Цветаева — Детский сад
Шагинян — Без 5 минут черкешенка
Гиппиус — Анчар
Столица — Бой-баба («Дикая кобылица»)[39] (Там же. 25).
Последние встречи кружка относятся к маю: 14 мая десять членов съездили на пикник в Петровско-Разумовское, а 22 мая состоялось последнее официальное заседание. Дневник Розанова:
22 мая. Воскр<есение>. Грустил и вечером у Мадатовой — до других. Первой после меня пришла Тат<ьяна> Мих<айловна> и, кажется, заметила, что я расстроен. Затем собрались и другие. Солнцевы (брат и сестра), Вал<ентина> Маркус в форме зауряд-чиновника. Последнее собрание. Проводил Кат<юшу> до дому (653. 3. 18. 138).
От этого собрания сохранились мелочи: ноты «Танца заводных кукол» Влад<имира> Маркуса, росписи присутствовавших и непонятно чей (Любимовой?) экспромт:
Собраний «Девичьего Поля»
Сегодня последний аккорд
Тринадцать причудливых морд
Уедут отсюда на волю.
Когда же вернуться обратно?
Замкнуть заколдованный круг?
И будут ли все аккуратно
Судить недостатки подруг (653. 53. 44. 29).
На этом собственно «Девичье Поле» и закончилось.
Историку литературы легко понять, почему этот кружок возник и небезуспешно просуществовал как абсолютно вольное сообщество, ничем внешним не сдерживаемое. Если в самом конце 1900-х и в начале 1910-х годов ожидание явления женской поэзии было нацелено на выдающиеся результаты, что отчасти и получилось (второе «Собрание стихов» З. Гиппиус, первые книги Ахматовой и Цветаевой, триумфальная мистификация Черубины де Габриак, разбиравшиеся на «Девичьем Поле» книги Инбер, Моравской, Крандиевской, постоянно присутствовавшая тень Л. Столицы), то в 1916-м и последующие годы места для дебютанток очистились, но появления блестящих талантов с нетерпением не ждали. Ждали скорее разнообразия творческих личностей и готовы были принимать в число соискательниц кого угодно. Даже Анна Ивановна Ходасевич (писавшая под псевдонимом София Бекетова) находила себе место на страницах журналов и сборников, даже вовсе не тем прославленные «зеленая дама» Наталья Поплавская или петербурженка Паллада Богданова-Бельская соискательствовали на поэтической арене.
На этом фоне кружок молодых поэтесс имел неплохие шансы представить кого-то из своего состава для вхождения в литературный мир. Однако не получилось.
Причины такой неудачи могут быть, конечно, самыми разнообразными, но есть по крайней мере одна совершенно очевидная. И. Н. Розанов был многознающим историком литературы (прежде всего лирики), но поэзию современную, как кажется, к тому времени знал еще плохо, сторонясь новейших течений, а как стихотворец был явлением явно маргинальным в современной ему поэзии. Две книги тиражом по сто экземпляров, одна из которых была издана под псевдонимом, конечно, не могли создать ему хоть какого-либо имени. А без имени помогать своим милым и небездарным, но совсем не приспособленным к жестокой литературной жизни подопечным он был не в состоянии.
И во второй половине того же 1916 г. он создал гораздо более привычное предприятие — «Фетовский кружок». Записи о нем как в дневнике, так и в общей хронике вполне хладнокровны. Если «Девичье поле» воспринималось как серьезное дело, то научный кружок, да еще ограниченный творчеством единственного поэта, был заведомо неудачным решением. Хотя на первых порах Розанов, кажется, воспринимал его еще как продолжение «Девичьего Поля». В перечне занятий кружка[40] читаем:
Фетовский кружок
«I. 4 окт<ября>. Вторн<ик> 1916 г. у Н. Розановой. — „О изучении лирики“ сообщ<ение> И. Н. Розанова», а в дневнике: «4 окт<ября>. Вторн<ик>. Вечером было собрание кружка поэтесс у Натали. Я читал свое вступление к курсу о рус<ской> лирике — о методах изучения рус<ской> лирики» (653. 1. 4. 28 об). Как видим, здесь речь идет еще о «кружке поэтесс».
«II. Пятн<ица>. 21 окт<ября>. 1916 г. у Т. М. Сергеевой. „Память сердца у Фета“ — Н. Мосоловой». В дневнике: «21 <октября>. Пятн<ица>. Праздник. Вечером заседание Девичьего Поля (во 2-й раз) у Сергеевых. Новая поэтесса — Орлова, Екат<ерина> Павл<овна>. В первый раз был Борис Осколков. Были 5 поэтесс — 2 из них опоздали к реферату (Мосоловой „Память сердца у Фета“), Мосол<ова>, Кудр<явцева>, Нат<аша Розанова>, Гущина, Тат<ьяна> Мих<айловна Сергеева>; я, Сергеев, Топорков, Н. В. Хвостов, Осколков. Прения сначала бестолковые с укл<онениями> от темы: я почти не вмешивался. За столом я сделал краткую характеристику поэзии Фета. После чая, где читались стихи, между прочим, и новой поэтессы („Шансонетки“ и др.), Осколков говорил свои стихи-шараду: „Многая лета“ под аккомпан<емент> музыки, сочиненной Н. Хвостовой» (653. 4. 1. 33 об—34). И название («Девичье Поле»), и смысл заседания остаются прежними. Настораживать может только желание обойтись без «уклонений», т. е. выстроить не свободное поэтическое общение, а историко-литературный семинарий.
«III. Воскр<есенье>. 30 окт<ября>. 1916 г. у Н. В. Мосоловой „Природа у Фета“ —
Е. Багриновской». В дневнике: «Вечером собрание у Нади Мосоловой. <…> У Мос<оловой> только Тат<ьяна> Мих<айловна>. Были еще Наташа, Кудрявц<ева>, Ел<изавета> Ф<едоровна> Корнеева, Орлова Ек<атерина> Павл<овна>, Борис Осколков, Н. В. Хвостов, я. Реферат Катюшки „Природа у Фета“ оказался небольшим и осветил немногое. Добавления во время бесед. Предложение Б. Осколкова издавать журнал юмор<истический>. Выбор его в секретари. За столом очень оживленно. Вера Мосолова… Провожал М. Мадатову до дому. Ее хандра… и т. д.» (653. 4. 1. 36—36 об).
«IV. Воскр<есенье>. 20 ноября — у Н. Розановой. Беседы по поводу книги Федины „Фет“…» Дневник: «20 ноября. Воскр<есенье>. Вечером заседание „Фетовского кружка“. Орлова реферат не написала. Я принес книгу Федины о Фете и прочел оттуда две главы (последние), к<отор>ые и обсуждались» (4. 1. 44 об). Название, как видим, попадает уже и в дневник, и тут начинается явление, знакомое всем преподавателям: попытки установить строгую дисциплину ведут к нарушению регулярности. Поэтесса Орлова избегает реферата, и в дальнейшем не выступает в качестве семинаристки. В пояснение: книга, имеющаяся в виду, — Федина В. С. А. А. Фет (Шеншин): Материалы к характеристике. Пг., 1915.
«V. Среда 30 ноября. — у Т. Сергеевой. „Смерть у Фета“ Т. Сергеевой». Дневник: «30 <ноября>. Среда. Затем к 10 к Сергеевым. Там заседание Фетовского Кружка. Не было Кудрявцевой, Наташи, Орловой, Осколкова. Доклад Тат<ьяны> Мих<айловны> „Смерть у Фета“ (посетительницами были Солнцева и Таня Игнатова). За чаем Сергеев поднял вопрос о более плодотворном и научном изучении Фета. Прения. Разобрали темы… Разошлись поздно. Я вдвоем с Ник<олаем> Вен<иаминовичем> Хвостовым» (4. 1. 47 об—48). Как видим, сбился ритм кружка, появилась большая группа прогульщиц, на что преподаватели отвечают укреплением дисциплины.
«VI. Пятница 23 дек<абря> 1916 у Т. Сергеевой. 1) „О тропах Ф<ета>“. М. Сергеева, 2) „О сравнениях Ф<ета>“ Хвостова, 3) Обсуждение устава Кружка». Дневник: «Пятница. 23 <декабря>. Учредительное собрание Фетовского кружка. Гости — Веснин Виктор Ал<?> с женой Наташей Багрин<овской>.
Доклады 1) М. С. Сергеева — о тропах
2) Хвостов Н. В. — о сравнениях
3) Мое сообщение об уставе.
Впечатления:
1) Мих<аил> Серг<еевич> о председат<еле?> и о революции — coup d’oeil.
2) Тат<ьяна> Мих<айловна> поддакивала мужу там, где даже не нужно было, и постоянно возражала <1 нрзб>. Оба впечатл<ения> неприятные.
Безразлично — Лид<ия> Вл<адимировна> была взволнована уставом.
Опред<еленно> приятное впечатл<ение> оставил Борис Осколков» (4. 1. 55). С предыдущего заседания прошел почти месяц. Доклады делают гимназические учителя о сугубо теоретических темах. И устав, устав!
«VII. Пятн<ица>. 6 янв<аря>. 1917. у Н. Розановой 1) статья Б. Садовского о Фете беседа 2) „О эпиграфах Ф<ета>“ Мосоловой 3) „О размерах Ф<ета>“ Ив. Розанова». Дневник: «6 янв<аря>. Пят<ница>. Собрание у Наташи Фетовского кружка было очень удачно. Пришел после других. Встретился и с Нест<ором> Котляревским, который уселся пить чай в столовой. Когда мы, члены кружка, пошли в кабинет, были 1) Тат<ьяна> Мих<айловна>, 2) Надежда Германовна <Витоль>, 3) Корнеева, 4) Надя Мосолова, 5) Наташа, 6) Дуня Щепк<ина>, 7) Сергеев М. С., 8) Борис Осколков 9) Ник<олай> Вен<иаминович> Хвостов и 10) я. Кирюша все время слушал все <1 нрзб>. Прочитал статью о Фете из „Рус<ской> Камены“ Б. Садовского.[41] Затем Н. Мосолова о эпитетах Фета. Я о размерах. Произвел впечатление. Был образцовый порядок в прениях» (4. 1. 64 об—65). Собственно говоря, это последняя запись, в которой можно найти какие-то материалы о внутренней истории кружка. Дальше идут лишь пометы о состоявшихся заседаниях:
«VIII. Пятн<ица>. 27 янв<аря>. 1917. У Н. Кудрявцевой „Звуки у Фета“ Любимовой.
IX. Пятн<ица>. 17 февр<аля>. 1917. У Н. Розановой „Язык «Лирич<еского> Пантеона“ — Корнеевой. 2. Разбор отд<ельных> стихотворений Ф<ет>а. — Т. Щепкина, Петрова, Сергеева, Витоль, Вл. Щепкин.
Х. Пон<едельник>. 3 апреля 1917. У Н. Розановой.
[Последнее собрание фетешистов <так!>. Решено прекратить занятия Фетом.]
Воскр<есенье>. 7 янв<аря>. 1918 г. У Н. Розановой (Литературно-музыкальный вечер)».
К этому приписано:
«На собраниях читали свои стихи 1. Любимова, 2. Мадатова, 3. Багриновская, 4. Корнеева. Новые поэты и поэтессы 5. Орлова Екат<ерина> Павловна. 5. Б. Осколков, 7. О. <или Ө> Щепкина, 8. Т. Петрова. Кроме того, приняли участие или только присутствовали: 9. Надежда Германовна Витоль, 10. Княжна Щербатова, 11. <Клавдия Ивановна> Солнцева, 12. Гущина А. В., 13. Мосолова Н. В., 14. Кудрявцева Н. И., 15. Н. М. Розанова, 16. Т. Сергеева, 17. М. С. Сергеев, 18. Топорков А. К., 19. Т. Игнатова <Татьяна Ильинична Игнатова-Коншина, 1892—1972>, 20. Н. Хвостов, 21. Влад<?> В. Щепкин, 22. Смирнов».
Еще две попытки возродить поэтический кружок были предприняты в начале 1919 г. О них в дневнике Розанова осталось очень мало сведений, но о первом кружке он записал краткую хронику в той же тетради, где собраны материалы о «Девичьем Поле» и о Фетовском кружке. Для полноты картины приведем их.
ПЯТНИЦЫ
1-я пятница была в субботу 22 марта 1919 г. Собрались у Е. Ф. Корнеевой в 1<-м> Ильин<ом> пер<еулке>. Присутствовали Е. М. Багриновская, Е. Ф. Корнеева, В. А. Любимова-Маркус, Л. С. Андреевская. За чаем они читали свои стихи. Кроме того, присутствовали С. Н. Бычкова-Кафенгауз, Т. М. Сергеева, Н. М. Розанова, Л. Работнов, И. Н. Розанов. Решено возродить поэтический кружок. Собираться решили по пятницам.
2-я пятница. 28/15 марта. Собрание у Е. М. Багриновской. Е. М. Багриновская. Из новых стихов. Л. С. Андриевская. 1. О жизни <?>. 2. Закат. 3. Помолись про. Н. Розанова. Е. Корнеева. Н. Кудрявцева. Ив. Розанов. Л. Андреевская, С. Бычкова-Кафенгауз, В. Маркус, Е. Багриновская, О. Кормилицына, В. Любимова-Маркус, Бор. Осколков. И. Н. Розанов сделал краткое сообщение о «вторниках Девичьего поля». Читали свои стихи Л. Андреевская, Е. Багриновская, Е. Корнеева, В. Любимова, Б. Осколков, И. Розанов.
3-я пятница. Собрались у Н. М. Розановой. Е. Багриновская, В. Маркус, Т. Сергеева, Н. Кудрявцева, В. Любимова-Маркус, В. Лавровский, Е. Корнеева, Л. Работнов, Н. Розанова, С. Бычкова-Кафенгауз. Е. М. Багриновская прочла реферат о поэзии Мих<аила> Кузьмина <так!>. В прениях приняли участие Т. М. Сергеева и И. Н. Розанов.
4-я пятница. 11 апреля. Собрание у Т. М. Сергеевой. Е. Багриновская, Работнов, Борис Осколков, Ив. Розанов, Н. Розанова, С. Бычкова-Кафенгауз, В. Любимова-Маркус, Т. Сергеева, Е. Корнеева, Н. Кудрявцева, Маркус, Т. Дивочкина, О. Багриновская. В. Любимова-Маркус прочитала реферат о поэзии Эренбурга. В прениях приняли участие Т. М. Сергеева и И. Н. Розанов.[42]
5-я пятница. 25 апреля 1919. Собрались у В. А. и В. А. Маркусов [Трубник<овский> пер<еулок>.]. Присутствовали: Е. Ф. Корнеева, В. А. Любимова-Маркус, Т. М. Сергеева, Л. И. Кудрявцева, В. В. Мосолова, И. Н. Розанов, Вл. Ал. Маркус. Прочитана была статья Айхенвальда о Блоке.[43]
6-я пятница. 9 мая 1919. Собрались у Л. Работнова. Л. Работнов, Е. Ф. Корнеева, Л. В. Голубцова-Крестова, Е. М. Багриновская, Н. М. Розанова, И. Н. Розанов. И. Н. Розанов сделал сообщение о новых разысканиях Андрея Белого в области ритма.
7-я пятница. 16 мая 1919 г. У Л. Д. Работнова [Пречистенка]. Л. Д. Работнов, Б. И. Осколков, И. Н. Розанов, Е. Ф. Корнеева, Т. М. Сергеева, В. А. Любимова-Маркус, Л. В. Крестова-Голубцова, Е. М. Багриновская, К. П. Проскурнина. Прочитано было «Двенадцать» Ал. Блока [читала Любимова]. Статья о «Двенадцати» Боричевского [читал И. Н. Розанов]. Потом продолжительные прения, в которых приняли участие почти все. Свои стихи читали между прочим К. Проскурнина и Б. Осколков.
8-я пятница. 30 мая 1919 г. У Н. М. Розановой [Новинский б<ульвар>, 103, кв. 34]. Н. М. Розанова, Е. Ф. Корнеева, Лавровский, Е. М. Багриновская, И. Н. Розанов, А. П. Минаков. Прочитана была статья Ин. Анненского «Оне», напечатанная в «Ап<оллоне>» 1910 г. (653. 53. 44. 30—33 об).
Из присутствовавших на заседаниях только этого кружка мы знаем Софью Николаевну Кафенгауз (Бычкову), жену известного экономиста Л. Б. Кафенгауза, которого Розанов мог знать по Историческому музею, где они вместе служили, Людмилу Васильевну Крестову (в замужестве Голубцову, 1892—1978), впоследствии известного литературоведа, тогда только поступившую на службу в Румянцевский музей, откуда, видимо, ее узнала Н. М. Розанова, популярного врача-ларинголога Леонида Дмитриевича Работнова (1879—1934). Лавровский — возможно, Владимир Михайлович (1891—1971), известный историк, в 1919 г. начинавший преподавательскую деятельность в Московском университете.
Об остальных участниках встреч с хоть малой степенью уверенности мы не можем ничего сказать. Мало знаем мы и о сообщениях, делавшихся на собраниях. Если во времена «Девичьего Поля» Розанов то ли сам реферировал доклады, то ли заставлял это делать авторов, то здесь мы имеем возможность познакомиться только с его мнением относительно поэзии И. Эренбурга. Доклад В. А. Любимовой-Маркус о нем же, равно как и сообщения Е. М. Багриновской о Кузмине, Розанова об открытиях Белого в области ритмики, Е. И. Боричевского о «Двенадцати» остаются неразысканными, хотя, несомненно, представляют серьезный интерес для сегодняшних историков литературы.
И уж совсем загадочны кружки, также ведшиеся Розановым, но уже вполне смешанного состава и интересов. Один собирался в октябре—ноябре 1919 г. в помещении гимназии Хвостовой и как будто предполагал издавать журнал. Из дневника мы знаем о двух заседаниях, а про журнал — ничего, если это не журнал гимназисток VI класса, который Розанов держал в руках. Второй, более продолжительный, но чрезвычайно разбросанный, действовал с ноября
1920-го по май 1921-го, состоялось одиннадцать его заседаний (во всяком случае, столько фиксирует дневник Розанова). Среди его участников были уже известные нам сестры Багриновские, Маркусы, Н. М. Розанова, Е. Ф. Корнеева, С. Н. Кафенгауз (Бычкова), ее сестра и деверь историк Борис (Бернард) Борисович Кафенгауз (1894—1969), брат и сестра Щепкины, А. П. Минаков (видимо, с женой или сестрой), Б. Осколков, Н. В. Хвостов, Е. И. Боричевский. По другим источникам известны переводчик и сотрудник как Румянцевского, так и Исторического музеев Василий Никитич Корякин (1878/1873—1938), поэтесса Варвара Александровна Монина (1894—1943), в которую в то время Розанов был влюблен, с какой-то из сестер (их у нее было трое); ее двоюродная сестра, поэтесса и мемуаристка Ольга Александровна Мочалова (1898—1978), с которой Розанов долго дружил; поэт и стиховед, известный эксцентричным поведением, Михаил Петрович Малишевский (1896—1955)[44], литературовед и поэт Яков Осипович Зунделович (1893—1965). «Летопись жизни и творчества С. А. Есенина» в указателе определяет Корста как методиста-словесника, знакомого Розанова Николая Оскаровича (1897—1973)[45], однако из дневниковых записей следует, что его звали Борис Оскарович. О его жизни и роде занятий нам ничего не известно. Мы не слишком уверены, но возможно, что 23 января 1921 г. на собрании был известный впоследствии переводчик Иван Александрович Кашкин (1899—1963).
Вот хроника занятий, насколько она нам известна.
1 декабря состоялось второе заседание у Маркусов. Б. О. Корст читал доклад «О совр<еменной> поэзии и путях будущих». 15 декабря на четвертом заседании у С. Н. Кафенгауз М. Д. Никитина говорила о «Старой сказке» Н. Г. Львовой, А. П. Терентьев и Е. Ф. Корнеева читали стихи. На этом же (или, возможно, на третьем) заседании «Сима Габрилович» рассказывала о своем отношении к стихам Львовой, к ее отношениям с Брюсовым, а затем читала драматическую сатиру в стихах на имажинистов.
Пятое собрание было уже в новом, 1921 году. Там читали свои переводы М. Д. Никитина, М. А. Киреева и В. Н. Карякин, Розанов же — о месяце у Есенина из книги А. Авраамова «Воплощение». Чем-то оригинальным отметился М. П. Малишевский. У М. Д. Никитиной в Староконюшенном переулке было седьмое собрание с докладом Е. М. Багриновской о творчестве М. А. Кузмина и чтением стихов.
Там же должен был читать Б. О. Корст реферат о Маяковском, но не пришел, и его решил заменить сам Розанов. Он написал работу, из которой нам известен только фрагмент, но чрезвычайно интересный, который мы намереваемся опубликовать особо. Доклад этот он сделал 2 февраля на квартире племянницы, и дневник зафиксировал оживленные прения, хотя, к сожалению, содержания их не передал. У нее же должен был состояться вечер 2 марта, но был отменен. И на следующий вечер 9 марта пришли только Б. О. Корст с докладом о Есенине, С. Н. Кафенгауз и Розановы. Вместо доклада читали первый номер берлинского журнала «Русская книга».
Состоялся долгожданный доклад на десятом собрании 15 марта, хотя и там народу было около десяти человек, но, как Розанов пометил, «вечер удачен». Чуть больше, тринадцать человек присутствовало на следующем заседании 29 марта. Розанову, видимо, уже наскучила роль летописца, и он стал сбиваться со счета. Заседали там же, у Н. М. Розановой, она и Е. В. Щепкина анализировали творчество Василия Каменского.
Последнее из известных нам собраний Розанов опять посчитал одиннадцатым, хотя на самом деле оно было по крайней мере тринадцатым. Обсуждалось творчество А. Ахматовой, рефераты делали Е. В. Щепкина и С. Н. Бычкова-Кафенгауз, в дополнение был прочитан конспект реферата Е. М. Багриновской еще с «Девичьего поля» и статья А. К. Топоркова «Тризны и кануны», Е. И. Боричевский рассказывал о своих впечатлениях о самой Ахматовой, которую не так давно видел.
На этом формальная история «Девичьего Поля» прекращается. Но оно не было забыто ни Розановым, то и дело обращавшимся к нему памятью, ни, по всей видимости, другими его участниками. Думается, причиной тому было не только общение в разной степени интересующихся литературой людей, но и возможность в самые тяжелые годы существования России почувствовать сплоченность хотя бы небольшого кружка людей, готовых содействовать друг другу. Со второй половины 1921 г. начало меняться время, и нужда в такого рода объединениях стала не столь острой. Отчасти заменой их были уже названные нами «Никитинские субботники», просуществовавшие все 1920-е годы.
* Книга стихов Л.?Столицы.
** В газетных отчетах разногласие.
1. НИОР РГБ. Ф. 653. Карт. 53. Ед. хр. 44. Далее ссылки на материалы этого архива мы даем непосредственно в тексте — номер фонда, номер картона, номер единицы хранения и лист(ы).
2. Богомолов Н. А. А. Ахматова в дневнике И. Н. Розанова (1914—1924) // Русская литература. 2016. № 3. С. 204—205.
3. Текст подробной записи см.: Богомолов Н. А. В книжном углу — 13 // Новое литературное обозрение. 2014. № 129. С. 408—409.
4. Откомментируем ряд малоизвестных имен. Португалов здесь, скорее всего, литературовед, создатель тургеневского музея Михаил Вениаминович (1879—1927), о котором Розанов писал жене: «Из газет узнал, что умер в Гаспре мой прежний приятель горбатенький М. Португалов — специалист по Тургеневу» (Письмо от 11 июля 1927; ГМП); Надежда Петровна Щепотьева (ок. 1875—1950) — начальница частной гимназии. Евгений Иванович Боричевский (1883—1934) — литературовед, друг Розанова, впоследствии профессор Минского университета. Лидия Дмитриевна Рындина (наст. фамилия Брылкина, 1883—1964) — актриса театра и кино, переводчица, мемуаристка; жена поэта и издателя С. А. Соколова (Сергея Кречетова); Людмила Владимировна Эрарская (1890—1964) — актриса, многолетняя подруга С. Я. Парнок; Рачинская нынешними источниками идентифицируется с Анной Алексеевной (1855—1916), сестрой Г. А. Рачинского, владелицей Бобровки, где нередко бывал Андрей Белый; Нина Яковлевна Серпинская (1892—1954) — ученица Розанова, поэтесса, автор мемуаров; Любовь Федоровна Копылова (1885—1936) — поэтесса, впоследствии писала в основном прозу; Ада Артемьевна Чумаченко (1887—1954) — поэтесса, автор известной повести «Человек с Луны»; Елизавета Андреевна Панаиотти (годы жизни неизвестны) — поэтесса; Нина Михайловна Подгоричани-Петрович (псевд. Георгий Эрард, 1889—1964) — литератор, энтузиаст шахмат (единственная книга стихов «Четки из ладана» вышла в 2015 г.); Шлегер, возможно, Луиза Карловна (1863—1942) — педагог; Лаурин — псведоним Розанова, под которым вышла его книга стихов «Только о ней» (М., 1915). О вечере см. также: [Б. п.] Десять поэтесс // Утро России. 23 января; [Фотография] // Раннее утро. 1916, 24 января; Выставкина Е. Вечер поэтесс // Женское дело. 1916, 1 февраля, № 3. С. 3.
5. Такую фамилию тогда носила дама, ставшая знаменитой под другой — Никитина, основательница «Никитинских субботников».
6. Фельдман Д. М. Салон-предприятие: писательское объединение и кооперативное издательство «Никитинские субботники» в контексте литературного процесса 1920—1930-х годов. М., 2018. С. 26.
7. Далее Розанов цитирует стихи А. Чумаченко, Н. Крандиевской, М. Моравской, А. Ахматовой, Л. Столицы.
8. ГЛМ. Ф. 367. Оп. 1. Ед. хр. 3. Листы перепутаны, восстанавливаем их порядок по смыслу. Часть текста, относящаяся к Ахматовой, опубликована Р. Д. Тименчиком: Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Симферополь, 2013. Вып. 11. С. 153—155, и мы его не воспроизводим. Ср. также в Интернете: http://annensky.lib.ru/names/ahmatova/ahm_krym/ahmkrym_2013.pdf (дата обращения 24.01.2019).
9. В оригинале — V.
10. 653. 4. 12. 31 об—33. Снабжено небольшим постскриптумом: «Стихотворение это вызвало два замечания: „«милые» — мало сказано для моих глаз“ — заметила Вал<ентина> Маркус. Второе замечание основательнее: „Вы меня старите“. Действительно, я сделал ошибку, назвав год, когда это было, — 18 лет слишком большой срок!» Валентин Александрович Маркус (1893—1993) — книговед. В 1916 г. окончил юридический факультет Московского университета. Муж В. А. Любимовой. Между прочим, он также попал в стихи Розанова как участник «Девичьего Поля»:
Тебя я знал с Девичья Поля.
Ты был за Валей ухажер.
В тебе всего ценили боле
Твой тихий, сдержанный мажор.
Ты в словопреньях не был ритор:
Где лирика, не к месту спор.
Но ты тогда был композитор
И им остался до сих пор.
Ты жил разумно и нормально,
Во всем прекрасное ценя.
Как я, женился гениально,
Но только ранее меня.
(Из стихотворения «Всеми любимому В. А. Маркусу», написанного к его 60-летию; отдельный листок в разрозненных бумагах из ГМП.)
11. 653. 5. 11. 38—39. Машинопись с правкой карандашом и чернилами, дата чернилами. «Стрельцов» — пьеса Любимовой «Сережа Стрельцов» (1936), «Снежок» — ее же пьеса (1948), за которую она получила Сталинскую премию.
12. 653. 6. 2. 52—54. Начиная со ст. 17 опубл: https://lucas-v-leyden.livejournal.com/170737.html по автографу из собрания публикатора. В обстоятельном комментарии он пишет, начиная с цитаты из воспоминаний Н. Серпинской: «Приятельница Архипова, антрепренерша <Е. В.> Облонская пригласила меня участвовать в организуемом „Вечере поэтесс“. У меня взяли мои фотографии с выставленными мной на первый план „средневековыми руками“ с загибающимися, длинными, „как у Пушкина“ ногтями, с головой, полузатененной искусной светотенью, в ореоле пышных волос и воротника из изумительных кружев „point de Duchesse“, сохранившихся у меня еще после мамы.
Во всех журналах, начиная с театрального „Рампа и жизнь“ и кончая специальными женскими, поместили фотографии десяти участниц, предварительные заметки о целях общества, тех же, что в „Обществе художниц“, и краткие характеристики уже известных поэтесс.
Во главе стояла Любовь Никитична Столица; я знала ее по сборнику стихов „Раиня“, по поэме „Елена Деева“. Ее сусальная, раскрашенная в ложном, псевдонародном стиле, выдуманная Русь, ее безвкусная эротика, с вульгаризацией античных мотивов, были мне чужды, но меня интересовало, что представляет собой молодая поэтесса с именем, стихи которой всюду печатают, пьесы которой идут в театрах, сценарии ставятся в кино. Любимая нами Анна Ахматова не могла приехать из Петербурга. Другие, как Ада Чумаченко, Наталья Крандиевская, Марина Цветаева, Софья Парнок, Любовь Копылова, были мне знакомы по „Свободной эстетике“. Панайотти, Моравская и я появлялись перед большой публикой впервые» (Серпинская Н. Флирт с жизнью. М. 2003. С. 132—133; упомянутый анонс в «Рампе и жизни» — 1916. № 3. С. 10). Несмотря на обилие свидетельств, списочный состав участниц до сих пор не установлен: так, например, достоверно известно о неучастии Ахматовой (хотя существуют мемуары о ее выступлении там; о коллизии см.: Тименчик Р. К биографии Ахматовой // Минувшее. Исторический альманах. Т. 21. М.—СПб., 1997. С. 504—506), дискутабельно чтение там Цветаевой, ретроспективно от него открещивавшейся; предполагавшаяся М. Шагинян, получив афористический отказ от Гиппиус («Простите, по половому признаку я не объединяюсь»), отказалась от участия и сама — и т. п. Упоминаемые в тексте поэтессы вряд ли нуждаются в комментарии. Цитата из Моравской приведена весьма неточно; в оригинале: «И пусть не дразнят все меня, / Что хвостик я повесил: / Просохнет шерстка у меня, / Тогда я буду весел» (Моравская М. Апельсинные корки. Стихи для детей. Берлин, [Б. г.]. С. 32). Цитата из Парнок, наоборот, дословная: «Люблю тебя в твоем просторе я / И в каждой вязкой колее. / Пусть у Европы есть история, — / Но у России: житие» (Парнок С. Вполголоса. М., 2010. С. 38). Серпинская училась у Розанова в гимназии Ржевской; кстати, там же, где и Шагинян. Намек из последней строфы мне непонятен)». Наша публикация снимает непонятность: В. А. Любимова к тому времени была лауреатом Сталинской премии. Семен Борисович Любошиц (1859—1926) — популярный московский журналист.
13. Писатели современной эпохи: Био-библиографический словарь русских писателей ХХ века / Под ред. Б. П. Козьмина. М., 1928. Т. 1. С. 175. «Четыре года» — очевидная опечатка, следует читать: «четыре месяца».
14. Каранфиловский М. Русистика в Македонии (1945—1991) // Россия (СССР) и Македония: история, политика, культура 1944—1991 гг. М., 2013. С. 231.
15. По другим данным — 1896.
16. Писатели современной эпохи. Т. 1. С. 154.
17. С 1932 г. — Московский государственный педагогический институт им. Карла Либкнехта, в 1943 г. влит в МГПИ.
18. Сайт училища дает несколько иную информацию о ней. Год рождения — 1894, отец — диакон, а не священник, окончила училище в 1911 г. (см.: http://museum-reu.narod.ru/schulerinnen/1911.htm#%D0 %9B%D1 %8E%D0 %B1 %D0 %B8 %D0 %BC%D0 %BE%D0 %B2 %D0 %B0 26.01.2019).
19. Вопросы истории естествознания и техники. 2004. № 2. С. 202—203.
20. Сергей Иванович Вавилов. М., 2011. С. 67.
21. http://oralhistory.ru/talks/orh-689.pdf (дата обращения 26.01.09). Отметим, что по имеющимся у нас сведениям Т. М. была не старше О. М., а на год младше.
22. Ее фотография 1950-х гг. вклеена Розановым в книгу для записей посетителей библиотеки (ГМП).
23. Велик соблазн соотнести название этого доклада с названием стихотворения В. Ф. Ходасевича, буквально его повторяющего. Однако строки Н. А. Огаревой из письма к Герцену были опубликованы лишь в 1917 г. Конечно, они могли передаваться устно (Ходасевич дружил с М. О. Гершензоном, а Розанов тесно общался в это время с Ходасевичем), но прямых доказательств у нас нет.
24. Из стихотворения К. Д. Бальмонта «Я не знаю мудрости, годной для других…» (1902).
25. Отметим, что на сайте Рязанского епархиального училища (см. прим. 16) представлена фотография В. А. Любимовой с цитатой из Надсона на обороте.
26. Ныне Вознесенский, до того — ул. Станкевича.
27. Иванов Вяч. «Цыганы» // Пушкин / Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1908. Т. 2. С. 225—240; Иванов Вячеслав. По звездам: Статьи и афоризмы. СПб., 1909. С. 143—188 (под загл. «О „Цыганах“ Пушкина»).
28. Имя читается неотчетливо. Поскольку в полной форме оно звучит «Марфа», то мы выбрали именно такой вариант сокращения (Марфа — Марфуша — Фуша).
29. Слегка измененные строки из стихотворения Черубины де Габриак «Наш герб» (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1998. С. 70).
30. Об этой участнице собраний нам не удалось собрать сведений.
31. Видимо, имеется в виду строка из стихотворения «Золотая ветвь»: «Но я сама избрала мрак агата» (Черубина де Габриак. Указ. соч. С. 69).
32. Образ из «Воскресших богов» Д. С. Мережковского, часто применялся к З. Н. Гиппиус.
33. Откр. 3: 15—16.
34. См. его мнение об Ахматовой: Югурта. Тризны и кануны. II. Распад // Северные записки. 1916. № 6. С. 133—135.
35. 653. 53. 44. 11 об —12 об. Заключительная цитата — из поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник». Все остальные цитаты — из ранних стихов Ахматовой, почему мы их не расшифровываем.
36. Там же. 15—16 об. В экспромте Е. Корнеевой перепевается стихотворение Ахматовой «Не любишь, не хочешь смотреть?..» (1913).
37. См.: Богомолов Н. А. Разговор с Мариной Цветаевой: Из дневника И. Н. Розанова // Новый мир. 2016. № 4.
38. Из стихотворения Гиппиус «Соблазн» (1900).
39. Там же приведены не премированные определения:
«В. Инбер — цирковая наездница; будуарная женщина; эстетная; пикантная; луна на ущербе; пестрая; одинокая; бульвар;
Моравская. Заплата на жизнь; мокрый дачный щенок; мокрая мышь; жалкая, жалкая (2-й раз); слюнявый слизняк; мелочная, скучная, ломака;
Черубина де Габриак. Коралл — ал, черный бриллиант, позерка; интересная; костюмированная монашка; темно-красная; инфанта;
Крандиевская. Комочек мал; тепловато; цветущая; спокойная; одуванчик; нежная; умиротворяющая; о фешенебельная там! Невозмутимая;
Ахматова. Яркокрасноцветок, великолепна; острая, острая (еще раз), Змей Горыныч; черная; лютая; ландыш;
Цветаева. Безразлична, милая, милая (еще раз), свободная картинка; светлая; домашняя; дымка и задушевность;
Шагинян. Киш-миш — дюша-мой; смуглая; восточная; красивая; Юг и восток;
Гиппиус. Зеленый змий; абстракция деревенская, змея, умная, чертова кукла; философский камень, лютая, жестокая, черт, а не женщина, холодно-надуманная;
Столица. Фавнесса; провинция; звериная; дикая кобылица; серьезная женщина; укрощенная; весна».
40. В дальнейшем мы ссылаемся на него по рукописи: 653. 53. 44. 29 об.
41. Имеется в виду статья «А. А. Фет» (Садовской Борис. Русская Камена. М., 1910. С. 141—151).
42. На следующий день Розанов записал в дневнике: «Основные положения моего мнения о Эренбурге следующие: 1. Он прошел ту же эволюцию, что и Блок: от поклонения Мадонне (Прекрасной Даме) к „ржавому болоту“, к кощунству и прозе <?> („Будни“, „Стихи о канунах“), и потом выход в любви к России („Молитва о России“). Но таланты несоизмеримы. Эренб<ург> чужд мистицизма и символизма. Он не подражатель Блока. Его эволюция носит какой-то формал<ьный> характ<ер>. 2. Начал он с „красивости“. Красоты не было в его первой книге, а потом „красивость“ исчезла и стихи его стали голой прозой. Его самые сильные строки в первой книге — о скуке „умирать, зачем из-за любви <?>“, о скуке Пилата и т. д. „Скука“ всего менее поэтическое чувство. Самая лучшая часть „Молитвы о России“ о том, как Антип за хозяином „бегал“ — карикатура бойкая и талантливая, но не поэзия. Вся книжка „Мол<итва> о России“, как выразился Ходас<евич>, или еще не поэзия, или уже не поэзия. Но вечером я разрядил свою энергию. Был на заседании „Лингвистического кружка“ у Якобсона на докладе Брика о эпитете. Все незнакомые. Я говорил довольно много» (653. 4. 2. 12—12 об).
43. Скорее всего: Айхенвальд Ю. Поэзия Блока // Слово о культуре: Сборник критических и философских статей. М., 1918. С. 47—60.
44. Подробнее о нем см.: Соболев А. Чанг в беде // Мегалит: Евразийский журнальный портал. См.: http://www.promegalit.ru/publics.php?id=7735 (дата обращения: 30.04.2016); Мочалова О. Голоса Серебряного века: Поэт о поэтах. М., 2004. С. 78—83; Сергеева-Клятис А. Ю. Борис Пастернак и Михаил Малишевский: к истории взаимоотношений // Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка. 2017. № 2. С. 70—74.
45. Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5 т. М., 2018. Т. 5. Кн. 2. С. 861.