ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Наталия Михайлова

Хлеб на люке

Церковь в Кондопоге

1

В Кондопоге сгорела церковь.

Сразу же я почувствовала себя виноватой.

В прошлом году в четыре утра была там проездом. Решила, что посмотрю церковь «в следующий раз».

В следующий раз поживу.

Как она горит, я видела в Интернете. Мне показалось, во мне разочаровались. Как будто кто-то перестал верить в меня.

Что теперь делать?

Суди меня, пепел, суди меня, дым.

2. Девочка

В лютеранской церкви на Кирочной — концерт. Здесь тоже был пожар, и под музыку гуляю взглядом по незалеченным стенам, как по карте.

А в Кондопоге — сгорела. Дерево доверчиво, деревянная архитектура вручает себя, ожидая от человека бережности. Другие материалы не осмеливаются на ту же уязвимость. Они оставляют себя — для себя, складываясь в здания.

Современному человеку растолковывают Библию.

Она просто была и не приспосабливалась, она просто умерла, как живая.

Я представляю эту худенькую девушку в черном платьице со скрипкой — на мысе, где церкви больше нет. И она играет что-то такое красивое, европейское…

3. Моторная лодка

В прошлом году в Карелии мы неслись на моторной лодке сквозь озера и реки, из которых вырастали деревья, как дома в Венеции.

В Кондопоге сгорела церковь.

Мы летели, разрезая воду, как бумагу.

Неслись ланцетом.

А вода заживала за нами быстро, как собака.

Сгорела, ознаменовав события этого лета.

Из-за той смерти, того расставания.

И невозможно плыть, не раня воды, даже если сменить лодку на обыкновенную, без мотора.

Вода залечивает себя, зализывает, как животное.

Я тоже, может быть, заживу.

И несутся мимо острова, на которые я никогда не ступлю. Чужая красота, чужие истории, чужая святость.

Прости меня, Россия, меня, какую-то последнюю пуговицу на рукаве…

Я ничего не знаю о большой рубахе.

А церковь стояла где-то, росла, как цветок, и, не дождавшись, увяла. Как будто само солнце сгорело вместе с ней.

Или не цветок, а сам садовод, не разыскав плоды, сжег сам себя — в жертву — вместо смоковницы.

4

Моторная лодка, куда ты несешься?

Остановись.

Там горит церковь — в Кондопоге.

Но лодка несется.

Я знаю, лодка, что я без тебя никуда уже не поплыву.

Я грести не умею.

Смотрю на дым издали вместе со всеми пассажирами.

Умирание святого так быстро остановится погодой.

Черные клубы инкорпорируются в облака.

И опасная безмятежность осваивает мою душу, как интервент.

Безразличие завоевывает незаметно, как реклама.

О дым, пожалуйста, будь черной тучей и не принимай вид ни добродушной лошадки, ни верблюда, ни какого-то дракона китайского.

Будь черной тучей, устрашай меня, пугай меня, словно призрак неудовлетворенного предка или собственной совести.

Иммигрант

Однажды я лежала в больнице. Можно было выходить на балкон. Я смотрела на деревья. Пахли сладко липы, а тополь маялся.

И слышны были объявления с Московского вокзала, как размеренное кипение чего-нибудь на плите.

Тополя звали мсье Топо`ль: он был француз или притворялся.

Какими судьбами его занесло во двор Боткинской?

Это было давно. С тех пор я видела много тополей. И успела понять, что французы — они все.

Один тополь, с которым я общаюсь сегодня, представлен к детской площадке, как сторож. Он взмывает вверх в растрепанное осеннее небо, где и ночью различимы белые взбрыкивания облаков, рваные, как кашель.

Какой смелый этот тополь, раз так вламывается в вышину, будто не боится никаких вопросов, как атеист.

Там темным-темно — между белыми прочерками, а он летит всем ростом — вот-вот оторвется от клумбы.

Из-за озер окликают нас электрички. Они трубят, как ангелы, и несутся в Выборг.

— Comment ça va, мсье Топо`ль?

— Ça va bien.

Ни дуб, ни куст, ни благоустройство не понимают ни слова. Луна нависла, как гильотина, и подмигивает.

Женщины

Отремонтированный Главный штаб. В последний момент лифту не дает уехать группа женщин, двери открываются, они заходят. Их много, им около шестидесяти, и у всех у них короткие волосы.

Это экскурсия, мужчин нет, а могли бы быть. Скорее всего, у женщин абонемент на цикл лекций о XX веке.

Женщины хотят жить. Русские женщины с короткими волосами. И защищают что-то просто своим интересом: к стогам, к Матиссу, и даже к Пикассо. Что-то женственное и тонкое, вечное и великое.

В лифте мы едем вместе.

Ах, третий этаж…

Вот бы жить в стране, где до старости лет женщины носят длинные волосы.

Мальчик

На следующий день после теракта город застыл. Я шла мимо Петропавловской крепости к мосту и запомнила ту тишину.

Кричали чайки, волны покачивались, но их как будто слышно не было.

В газетах писали о сплоченности петербуржцев-ленинградцев.

Скульптура Микеланджело могла бы быть памятником блокаде. Удивительно, что именно он — в Эрмитаже, вон там, через Неву, рукой подать.

Скорчившийся камень, ищущий тепла и защиты, в самом себе, своей глубине, стремящийся внутрь, как будто из поверхности скульптуры — стать камнем снова.

О, в этот век — преступный и постыдный — <...>

Отрадней спать, отрадней — камнем быть.

Микеланджело был поэтом.

Как будто мальчик может скорчиться до маленького камешка, и оболочка ляжет, как ткань, белая одежда, которая, как в Библии, осталась в руках стражников, а юноша убежал нагим.

Станет плоским окатышем, которые мальчишки любят находить на любых берегах — Енисея или Финского залива — и кидать в воду. Наверное, и итальянские мальчишки — Тибра или Средиземного моря.

Иногда становится так же тихо, как тогда было. Эту тишину не предугадать.

Есть еще известные мальчики — извлекающий занозу или Давид…

Но это уже другие города.

Снег летом

На сеновале в продырявленной крыше видно небо. Оно сжималось, становясь ручным, будто под микроскопом. Взгляд устремляется в отверстие наверху, ложась, как линейка, на светом проведенную линию.

Лежу на яблоках.

Там, далеко, на луне, уже снег и зима.

Будущее — на луне.

Днем мальчики роют в сене ходы, оно хорошо держит форму. Это старое сено, может быть, трава уже умерла.

Когда-нибудь зима упадет с луны, как яблоко.

Спать хорошо на сене, хотя колко. Бессонно, уютно.

Я тоже словно заготовка.

Прочитала в одной книге: «время говорит людьми».

Иногда кажется, только на это и хватит сил: создать заготовки мыслей, стиля, много эскизов и заготовок.

Потом придут люди, которые всё доделают, новые.

Свет льется, как снег.

Они будут как Пушкин, как мечтал Гоголь, только нужно еще двести лет.

Баба. Муза

Отойдя от баков с мусором, я все-таки вернулась назад.

«Я же тоже человек», — ответила мне женщина на мой нелепый от растерянности вопрос. Конечно, ей плохо.

Баба Маша — она представилась. Воздух от холода как будто побелел.

Скоро день снятия блокады.

Я ушла.

А баба Маша каждый день приходит рыться в мусоре, как будто в моей душе.

Хлеб на люке

На люке у дома — хлеб. Корки и крошки для голубей, воробьев — кто успеет. Хлеб раскладывают на люке, потому что люк теплый и на нем снега нет. Наверное, птицы уже запомнили этот люк как щедрый обеденный стол.

Может быть, его раскладывают те две старушки, которые сидят по вечерам на скамейке у спортивного центра, и ноги у них не достают до земли.

И кажется, если они встанут и пойдут, то тоже — земли не касаясь.

2018

Каждый день, часа в четыре пополудни, на углу той дворовой школы — люди с бидонами.

Приедет машина, и будет молоко.

В ожидании — общаются.

Это всё очень грустно.

Мне кажется, большинство здесь не для молока.

«Я была тогда с моим народом…»

Игрушки

Во дворах спального района, под окнами, на земле, в кустах и даже на ветках — мягкие игрушки. Огромные, из советского времени, тяжелые, намокшие… Их выбрасывают, выносят на улицу, потому что в квартирах они никому не нужны — только скапливают пыль. У детей уже другие современные игрушки. Или нет детей.

Смотрю на эти брошенные игрушки, опрокинувшиеся друг на дружку, заваленные снегом, и вспоминаю разные детские стишки: «Наша Таня громко плачет...», «Идет бычок, качается...» И самое верное: «Зайку бросила хозяйка». Таня не плачет. У Тани Интернет, айфон…

Тяжесть этих игрушек, их неповоротливость, тучность… Они вобрали дожди и снега, влагу из воздуха… И как эта тяжесть не сочетается с представлением о детстве… Легкая беззаботность.

Как будто эти мягкие игрушки стали взрослыми и не знают, куда им деться, как им вырваться.

Зов

Я часто вспоминаю деревню Частову. Нашими соседями была семья с говорящей фамилией Краденовы. Они жили очень бедно и только в деревне, то есть зимой не уезжали никуда. В детстве мне это было удивительно. Их дети всегда бегали раздетые, в одних плавках. Играли в песке на дороге. Олицетворением их бедности был для меня их забор: такой же, как на лошадином загоне, из грубых бревен и досок, а не из плотно прилаженных друг к другу реек, как почти у всех других.

Детей звали Оксана и Леша.

Они залезали на забор и кричали: «Идемте к нам играть!», называя нас с сестрой по именам.

Этот крик до сих пор звучит у меня в ушах. Мы не любили к ним ходить.

Они могли кричать очень подолгу, и крик смешивался с другими криками, например петуха.

Однажды я узнала, что Оксана мечтает стать уборщицей. Да, это правда ее мечта. Жить в городе и работать уборщицей в Новгороде или Бронницах — областном центре.

Иногда кажется, они звали меня жить.