БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Сложившаяся жизнь

Даниил Гранин, кажется, одним из первых ввел в наш символический мир обаятельных ученых: они бросали вызов грозе и обладали всеми классическими мужскими доблестями — прыгали с парашютом, обольщали красавиц…

Но лишь самые последние книги открыли нам Гранина-лирика. Его «Последняя тетрадь. Изменчивые тени» (СПб., 2019) вполне сопоставима с мозаичной книгой Валентина Катаева «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» (М., 1983), только вся «Разбитая жизнь» Катаева состоит из личных чувственных впечатлений, а Гранин непрестанно размышляет о времени и о стране. И не припомню, чтобы что-то в сегодняшней жизни его воодушевляло. Хотя прелести советского времени ему были известны лучше не надо. Вот сразу же после войны на минуту-другую вырубился свет — и молодого инженера-фронтовика немедленно волокут в Большой дом.

«Просторный кабинет, где не было ничего лишнего. Майор, видимо, закончил свой доклад рыжему красноносому полковнику. Майор был испуган, испуган был и полковник, подбородок его дергался.

— Ты понимаешь, что ты устроил? Диверсию! — он не говорил, он шипел. — Это прямая диверсия. Погасили зал… Посреди доклада… Да тебя за это вешать будем за яйца, шкуру сдерем! Сволочи! Вы же нас всех подставили. Ничего, мы из тебя выжмем.

Он стиснул себе голову. Вскочил, забегал по кабинету, схватил меня за куртку, принялся трясти, оттолкнул так, что я треснулся головой о стенку.

Странно, что и тут еще не появилось страха, я все еще не верил, что все это по-настоящему. Они оба орали на меня, из их криков можно было понять, что свет погас посредине выступления секретаря ЦК Маленкова, зал очутился в темноте, длилось это чуть ли не пять минут, форменная диверсия. Никаких сомнений. Кто, кто подготовил меня?

Я пытался объяснить, что, когда найдут место повреждения, кусок кабеля в этом месте вырежут, и лаборатория определит причину аварии: то ли вытянуло его из муфты, то ли снарядом повредило изоляцию.

Они не слушали, все эти кабели, лаборатории были им по хренам, мне не оправдаться, не выйдет, из меня вытащат признание.

Полковник расстегнул мундир, задыхаясь, шагал по кабинету, требовал одно и то же — чтобы я сказал, кто меня завербовал? В ответ я принялся успокаивать их: все обойдется, вот, как только доставят протокол испытаний кабеля, станет ясно, что причина аварии — блокадные обстрелы, немецкий снаряд, с немцев весь спрос.

Полковник нервно хохотнул: видно, я считаю их идиотами, хочу уверить, что этот сраный кабель пять лет выжидал и пробился именно в момент, когда секретарь ЦК стоял на трибуне, ни раньше, ни позже, они, значит, должны верить моей брехне.

Действительно, этот слепой выбор судьбы озадачил меня, такое невероятное совпадение выглядело неопровержимо. Вот когда страх навалился на меня, кто станет разбираться с протоколами лаборатории, дожидаться этих протоколов… Офицеры, они прошляпили заговор, а я, со мной все было ясно. Яростная ругань в адрес говенных инженеров, из которых вербуют врагов народа, вдруг оборвалась телефонным звонком».

Хотя, казалось бы, зачем вредителю это нужно — на пару минут погасить свет и выдать себя? В чем здесь вред? Психотикам не до размышлений. Да, террор порождает коллективные психозы — самым медицинским манером.

«Меня выставили в коридор. Коридор походил на тоннель, тяжелые глухие двери, люди шастали взад-вперед. Наступала ночь, движение по всему коридору не утихало, даже убыстрялось, что-то происходило. В войну я ухитрялся спать в танке, на марше, лязг, тряска не мешали погружаться в счастливое беспамятство, так что на этом стуле можно было спать комфортно.

Все годы войны гибельные случаи, сколько их было, обходили меня, а тут, на гражданке, настигло. Немецкий снаряд спустя пять лет все же попал через этот кабель. Теория вероятностей сработала.

Опять вызвали. В кабинете был только майор. Он мягким бархатным голосом спросил, есть ли у меня покурить. Разрешил и мне. Мы курили мой „Беломор“, и он дружески советовал мне не запираться, никого не выгораживать, все равно эта авария мне с рук не сойдет. За нее спрос будет большой, многих привлекут. Но ведь потом выяснится, недоумевал я, и опять про снаряд. Майор пояснил мне, что к тому времени я буду калекой, мне отшибут почки, и про яйца товарищ полковник недаром упомянул.

Он докурил и снова удалил меня в коридор. Была ночь. Надо было что-то придумать. Как держаться, что отвечать…

Разбудил меня Парфен. Местный электрик, мы с ним не шибко ладили, но тут, узнав про аварию, он стал выяснять, где я, по какому отделу иду.

Присел рядышком, похлопал по коленке, понизив голос, пояснил, что говорить со мной не положено, дело аховое, этому отделу тоже не фартит, погоны могут сорвать. Правда, есть тут один мужик, следователь, по специальности электрик, попробуем уговорить вмешаться. Вряд ли…»

Увы, история рассеянного сопротивления тупой и безжалостной силе власти так и не будет написана: нам интереснее обличать уже тысячу раз изобличенных злодеев, чем разыскивать и воспевать незаметных героев, — месть более сладостна, чем благодарность.

В конце концов Парфен и доложил Маленкову правду.

«Продолжили мы с ним в ближней забегаловке, где было дымно, шумно и можно говорить без опаски. Взяли по стопарю, пива, бусик (что означало тогда „бутерброд с икрой“), и он подробно расписывал историю моего спасения. Как он растолковал результаты проверки аварийного участка, как показал вырезанный кусок кабеля, вмятину, где там пробило, оба нюхали, щупали высохший джут, Маленков изображал знатока, специалиста, начальники продолжали стоять навытяжку, Маленков на них ноль внимания, в заключение он угрожающе постучал пальчиком по столу:

— Нечего мне было лепить горбатого!»

«— Небось, думаешь, он хотел тебя выручить? — Парфен сплюнул для иллюстрации: — Вот что мы для них. Ему покрасоваться надо было, образованность свою показать».

Но вот через много лет при посредничестве сыновей Маленкова, «ныне исключенного из партии пенсионера», Гранин попадает к опальному вельможе.

«Дверь открыла пухлая низенькая старушка, коротко стриженная, с челкой.

— Георгий Максимильянович, — представилась старушка.

То была типовая хрущевская квартира, по виду двухкомнатная, низкие потолки, ширпотребовская мебель.

В первой комнате лежала больная жена.

Мы посидели с ней. Много лет она была директором Московского энергетического института. Поговорили про знакомых мне по книгам профессорах МЭИ. Потом хозяин пригласил меня в свой кабинет, сел за письменный стол, я напротив, как посетитель в учреждении. Маленькая комната, маленький стол, все никакое, безликое.

Не дожидаясь моих вопросов, он стал рассказывать свое, чтобы я уяснил, кто передо мною. Не шматок упраздненной эпохи, не тот, кого можно выкинуть, начисто позабыть, не выйдет, без него не обойдутся. Так же как нельзя замолчать Сталина, так и Сталин, к вашему сведению, не мог обойтись без него. Пробовал — и не мог, не получилось. Ему одному, единственному, Сталин доверял ставить свою факсимильную печать, свою подпись, акт высшего доверия.

Он с тоской смотрел на меня, не уверенный, в состоянии ли я оценить размеры полученной когда-то им власти. Ведь он мог все: снять, исключить, отдать органам, уничтожить любого, десятки, сотни, тысячи, от имени и по поручению. Власть у него была огромная, он получил ее от отца всех народов. Отделить его от генералиссимуса никаким историкам не удастся. Понимаю ли я, что никого ближе к вождю не было, все другие вышли из доверия, он остался главной опорой?

Бледно-желтое рыхлое личико его чуть порозовело. Я пытался разглядеть в нем тот портрет, что висел по всей стране вместе с портретами таких же неулыбчивых вождей. И тогда он выглядел по-бабьи, пустынная физиономия, непомерно раздутая особа. Ныне из него выпустили воздух, он осел, сморщился, осталась дряблая оболочка.

…Последовал рассказ Маленкова о том, как он пишет книгу о Ленине. Не о Сталине — о Ленине. Я не удержался, пожал плечами — что он мог знать о Ленине? И тут же, словно следствие этой работы, сообщил про свою новую должность — член церковной десятки.

Он верующий? Он ходит в церковь? Молится?

— А как же.

Новость меня огорошила. Прыжок от секретаря ЦК, да еще идеологического секретаря, в церковную десятку — это рекорд.

Что сказал бы Владимир Ильич? А покойный шеф?

От безбожника, который отправлял в лагеря священников, — и не просто в церковь, а прямиком в десятку. Я не вытерпел:

— О чем же молитесь?

Он поджал губы, кротко вздохнул, извинился, наступило время передачи последних известий, пропустить их никак не мог, надо „держать руку на пульсе“».

Комментарии излишни, они способны лишь ослабить впечатление.

Хрущев.

«С какой-то маниакальной страстью на каждой встрече вспоминал темный кремлевский фольклор, что таился с двадцатых годов, рассказы Свердлова о том, как жили они в сибирской ссылке, как Сталин, вместо того чтобы мыть посуду, давал ее вылизывать собакам, как увиливал от всех работ. Хрущев не мог забыть, как однажды Сталин стал вглядываться в него и вдруг сказал: „А ты английский шпион!“ Конечно, такие минуты ужаса не проходят даром. Ноги подкашиваются. Двадцать лет общения, целая жизнь в раболепстве, унижениях, породили жажду мести, хотелось расквитаться. Кому рассказать — а вот писателям, какие бы они ни были, они лучше поймут, запомнят.

Получалась у него чудовищная смесь брани, угроз и в то же время заносчивых оправданий, порой исповедальных. Все это перемежалось привычкой грубо одергивать, перебивать выступающих своими поправками, сентенциями, иногда его вставки превращались в целое выступление. Как ни странно, при всем хамстве, примитивности слушать его было интересно. В нем была горячность человека, получившего наконец возможность выговориться свободно, он отбрасывал приготовленные ему тексты и шпарил как бог на душу положит. <…>

Он никак не хотел признать, что нацисты умышленно уничтожали евреев, он как бы исключал расовую политику». Еще один отрицатель Холокоста!

«Утверждал безапелляционно: „Нет сейчас и не было (!) антисемитизма. Не вызывайте к жизни эту замороженную бациллу“».

А наш ленинградский «хозяин» лишен даже и дуболомной искренности. Чтобы не возбуждать ревность Романова, фронтовики избегали надевать ордена, а когда художник Мыльников преподнес отцу области монографию о своем творчестве, «Романов повертел ее, нахмурился: „Это на каком языке?“ — „На английском“, — гордо пояснил Мыльников. Романов с размаху швырнул ее на пол». Он же на каком-то высокопоставленном сборище сказал скульптору Аникушину: «И ты, лысый, здесь».

Можно понять Пастернака, с горечью писавшего в частном письме, что прежде нами правил безумец и убийца, а теперь дурак и свинья. С прагматической точки зрения убийца неизмеримо хуже, чем свинья или даже хряк, но с эстетической… Именно эстетическое убожество наших вождей и порождает романтизацию Сталина: погибнуть от клыков тигра еще туда-сюда, а быть загрызенным вошью!.. Ведь все эти Хрущевы-Молотовы-Кагановичи-Микояны творили историю и располагали десятилетиями, чтобы что-то нам открыть, — и не открыли НИ-ЧЕ-ГО.

Но вот в чем чудо! Под властью этих безжалостных и бесстыдных ничтожеств жило и работало неисчислимое множество прекрасных людей: «Мы не „совки“, мы советские люди. Они достойны уважения, это была особая формация. Они обладали мечтой, они строили справедливое общество, они были романтики, поэты». И даже детей этих фантасмагорических фигур гравитационное поле мечты выводило в мир труда и творчества. Сыновья Маленкова, «славные ребята», сделались учениками Зубра — Тимофеева-Ресовского. Дети Хрущева, по всем сведениям, тоже вполне приличные люди, и даже о дочери Романова, учившейся в одно время со мной на матмехе ЛГУ, я не слышал ничего дурного, — дети больше похожи на свое время, чем на своих родителей, гласит персидская пословица. В новое время она и занялась, по сведениям Википедии, банковской деятельностью: в 1996—1998 гг. председатель Совета директоров КБ «Русский Индустриальный Банк», с 1998 г. председатель Совета директоров банка Bankhaus Erbe AG (в 1992—1998 гг. «Международный банк Храма Христа Спасителя»). И для нашего времени Гранин не находит особенно добрых слов.

«Миллионы машин заполнили город до отказа, всюду пробки. Валяются банки из-под пива, газетные киоски забиты глянцевыми журналами, нашими и заграничными.

Вывески по-английски, в лифте английские ругательства. Встречные на ходу прижимают к уху мобильники и говорят, говорят. В театрах, на концертах — всюду звонят мобильники. После долгого молчания страна разговорилась. По мобильникам и переписываются — посылают эсэмэски, фотографируют что ни попадя. Окраины города застраиваются огромными супермаркетами. Дворы закрылись, ворота на кодовых замках. Повсюду остерегаются — кого? Воров, бандитов, „черножопых“ — это повсеместное название „лиц кавказской национальности“. Великое множество ресторанов, кафе, баров, они вполне респектабельные, есть шикарные, роскошные, открываются все новые и новые, по вечерам в них полно. Город пьет, жрет, пирует».

Но в либеральном обществе — не политически-либеральном, это пустяки, а ценностно-либеральном — миллионы людей и не могут быть захвачены какой-то высокой мечтой, это удел относительно узкой аристократической группы. Достижения этой группы и становятся пресловутыми духовными скрепами народа.

«Мы стали не народом, а, скорее, населением, раздраженным, разочарованным. Мы исчерпали все запасы милосердия и сострадания, особенно запасы любви к своей стране, к своей поэзии, природе, искусству».

Это и есть одна из важнейших миссий национальной аристократии — возрождать запасы любви к своей стране, к своей поэзии, природе, искусству. Поэтому сегодня первейшая национальная задача — возрождение аристократии. И с робким оптимизмом я хочу упомянуть о сочинском «Сириусе», куда меня недавно пригласили учить вундеркиндов литературной эссеистике. В «Сириус» собирают школьников, показавших незаурядные результаты в разных науках и искусствах, и я там с отрадой, многим незнакомой, нагляделся на отличных ребят. Жаль, Даниилу Александровичу об этом рассказать уже не придется.

«Иду, значит, без всяких чувств и вижу — лежат сграбленные в кучку листья. Осень была. Сухо. Чуть они шевелятся. Но лежат. Почернели уже. Подошел я и зачем-то сунул туда ногу, поворошил их. Внутри тепло. Это я даже через ботинок почувствовал. И запах. Горький, а приятный. И тут я вспомнил, как шел весной этой же дорогой и как радовался зеленым листочкам. Они все тут и лежат, отзеленев, отшумев. Вычерпали солнце своими ладошками, отдали его стволу, опоясали новым кольцом древесным и пали на землю. Вот оно, поколение этого лета.

Хотелось бы так уйти, тоже оставив свое кольцо в стволе».

Очень мощное кольцо по себе оставил Даниил Александрович. Мозаика из его фрагментов складывается очень масштабная.