ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

БОРИС РОХЛИН

«Это было иль не было…»

По поводу сборника рассказов Владимира Батшева
«Один день Дениса Ивановича» (Франкфурт-на-Майне, 2018)

Вот первый рассказ — «Конец лета на горе Нероберг». Персонажи были когда-то актерами на первых ролях. Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус. Теперь эмигранты. Страна пребывания Германия. Остаются ли они самими собой?

Рассказ двоится на сегодня и вчера. Сохраняя стройность, прозрачность и невыносимую грусть.

Герои говорят о разном и вспоминают разное. Тут и личное, и литература, и политика. Но над всем висит, как проклятие, одно слово: большевики.

И большевизм врывается в их идиллию, почти сказочную. Не говоря уже о том, что от воспоминаний «не спрятаться, не скрыться».

Они говорят о серьезном, важном, трагическом без нажимов и ударений.

Невеселость иронии, ее незримость. Она в слове, в словах. В их столкновении и одновременно сама по себе. В себе. Не вмешиваясь в повествование, не мешая ему. Лишь придавая оттенок, мазок живописца.

Вот один из таких «мазков» во время прогулки. Бунина и Веры.

— Интересно, Федор Михайлович этой же дорогой поднимался?

— Достоевский?

— Ну да. Проиграется внизу в казино и наверх. К церкви ползет. Приползет, упадет у икон и прощения у Господа просит. Господь милостив — простит. А Федор Михайлович — снова вниз.

— В казино.

— Куда же ему еще, болезному — некуда.

Особенно прелестны и окончательны глаголы «ползет — приползет» и прилагательное — определение классика «болезный».

Вещь строится по принципу контрапункта. Прозаического. Контрапункта повествования.

Лирические отклонения от прямого пути прозы. Но не в сторону, а к горизонту. Они делают рассказ особенно музыкальным. Увеличивают его глубину. Время и пространство становятся доступными зрению.

— …и такое же теплое лето четырнадцатого года, и так же падала тень, и солнце дробилось сквозь листья, оставляя фигурные пятна на столе и террасе, и брат Юлий говорил, узнав об объявлении войны…

— Мы погибли.

Еще одно видéние:

— Когда Пасха семнадцатого года, удивительная Пасха, удивительная весна, печаль лежала на Петропавловском соборе.

На крепостных воротах, на соборных дверях, и в небе с клочьями туч плыли клочья печали, он застыл в оцепенении, когда вышел на паперть и сквозь весну увидел безграничную страну, пасхальные колокола звали к радости, но последнее целование, но виделась смерть в той весне.

Рефрен этого чýдного, по-бунински ясного, прозрачного и точного рассказа — без спешки и суеты слов:

— Три месяца нет писем, — сказал Иван… Три месяца нет писем об брата.От Юлия.

Первые строчки рассказа.

— Бунин не знает, что Юлий умер. Об этом знает Вера. Но молчит.

— …только бы он ничего не узнал, главное, чтобы сейчас не узнал, а позже — пусть, потом — легче. Не так больно.

А заканчивается рассказ:

— Но Иван еще не получил письма и ничего не знает.

Да и друг Борис в тюрьме ВЧК.

И до Нобелевской премии двенадцать лет.

Прошлое, настоящее, будущее…

Как сказал Петрарка устами Мандельштама:

Промчались дни мои — как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.

Герои рассказа держат «в горсти» памяти прошлое, естественно, но печально переплетающееся с настоящим.

Даже дедушка пришел,

Даже старенький пришел,

Даже с палочкой пришел.

Автор собрал за своим «литературным самоваром» самых разных и неожиданных персонажей.

Он не стал дожидаться, когда они соизволят прийти. И сам собрал их всех вместе.

Никому из них в самом страшном или дивном сне не могло присниться, что они могут встретиться. Иван Бунин и Денис Иванович, Дмитрий Мережковский и Ортвин «с бабочкой», Вера Николаевна Бунина и Тереза.

Но что невозможно в жизни, возможно и реально в искусстве повествования. В нем и с ним несбывшееся сбывается, как в рассказе «Свидание в июне».

Рассказ — трагическая «идиллия» в страшном, безжалостном мире. «Сон в летнюю ночь» июньским днем. И одновременно «детективная» новелла со «счастливым» концом.

И это трогательное, повторяющееся, почти жалобное:

— Откуда я вас знаю?

Предчувствие будущего?

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

Увы, другого не дано.

Афоризм Юлиана Тувима подтверждает это:

— Жизнь — мучение. Лучше не родиться. Но такая удача выпадает одному из тысячи.

Рассказ «Один день Дениса Ивановича», как и «Другой день Дениса Ивановича», — перекличка с повестью Солженицына. Не прямо, по касательной. Бессловесно. Вероятно, у каждого времени свой «Иван Денисович».

Денис Иванович — персонаж гоголевский, но случайно счастливый. Он обрел то, что искалось и не находилось в «таборе улицы темной».

Герой постоянно занят созиданием-преодолением. Всегда в движении. Целенаправленно и неумолимо.

Что вносит разнообразие в его почти призрачную жизнь. Она начинает кипеть, бурлить, клокотать…

Даже если это иллюзия. А пусть иллюзия! Неважно. Главное, самое интересное и соблазнительное — процесс.

Легкий сквозняк иронии пробегает по тексту. Денис Иванович опоэтизирует свое скромное бытие, превращая его в авантюрный роман.

Его «любовная лодка» не разобьется о быт. Ибо быт — ежедневное, ежеминутное — и есть его лодка любви.

Как сказано у Гоголя, «не тот Шиллер, который написал „Вильгельма Телля“ и „Историю Тридцатилетней войны“, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице».

Так и у нас. Не тот Иван Денисович лагерной саги Солженицына, но известный Денис Иванович, летом из экономии не носящий носков, а крем для лица использующий как по прямому назначению, так и для чистки обуви. И прав.

— Если для лица подходит, то для туфель и подавно.

Диалектика. Но мысля столь диалектически, он большой поклонник Платона. «Диалоги» — любимое чтение Дениса Ивановича.

При этом перед нами человек сегодняшнего дня и часа. Наш современник. Наш сосед по лестничной площадке. Хотел бы иметь такого.

Хочется стать Денисом Ивановичем. Увы, не дано. Но «зависть, как робкая школьница, села ко мне на колени».

Денис Иванович — художник. Его поступки или проделки — это творчество.

Он — художник мгновения, мастер повседневности. Реалист в самом прямом и насущном смысле.

Такой человеческий экземпляр мог бы стать персонажем «Невского проспекта» с двух до трех часов. Приодевшись, Гоголь оценил бы его.

Житейская колея, ежедневно прокладываемая героем, впечатляет.

Он сочиняет свою жизнь, как автор роман. Каждый день — страница, а то и несколько. Политик, стратег. Попросту хитрован.

Обязательно «сполитикует», как говорит дьякон Ахилла в «Соборянах».

Денис Иванович — нелепо-притягательный персонаж. Открытый и не утаивающий — во всяком случае от читателя — своих скромных желаний. Наоборот, он удивительно искренне — до наивности — повествует о них.

Герой свободен от зависти, сомнений, страхов. Жизнь, созданная им персонально для себя, выверена до мелочей. Он, как портной экстра-класса, сшил ее идеально точно по своему размеру.

Чистая душа — без помарок. Мир для нее открыт, как увлекательная детская книга с картинками.

Маленький человек получает, добывает свои крохотные радости. Никому не приносит вреда. Никого не унижает.

У маленького человека уже давно звериный оскал.

У героя Владимира Батшева его нет. Чем Денис Иванович и привлекателен.

Несколько слов о рассказе «Конспект романа». Появятся еще, добавим.

Живописно, иронично, точно. С подробностями. Словно автор и был тем самым Кием и описывает событие знакомое и близкое. Родное, потому что с ним.

Но это — фантазия. Бесхитростное воображение читателя. И героем окажется вовсе не автор, а мы с вами, перевернувшие последнюю страницу рассказа.

О том, что было или могло быть. Именно с ним.

Все рассказы сборника хороши. И кафкианско-юмористический рассказ «Как в анекдоте» о крокодильчике, просящем что-нибудь из Владимира Соловьева, и «Ортвин и без него» о джентльмене подворотни и т. д. Каждый по-своему. У каждого своя тональность, свои горести и свои радости. Написанные в разные годы, они составляют единое целое, как главы романа. Каждый — продолжение предыдущего и начало следующего. При этом все они, связанные единой нитью текста, искусством повествования и внутренним почерком автора, автономны. В себе и для себя. Свой мир, своя отдельная, частная жизнь. Рассказа и его персонажей. Дурная, смешная, фантастическая, с выкрутасами и без оных.

Щемяще-горькая. Как «Свидание в июне».

Одиссея героя почище многих других литературных одиссей.

Потому что мир, в котором персонаж спасает возлюбленную, или точнее из которого он ее вырывает, изувечен, отвратителен и страшен. В своей обыденности зла.

Другая сторона Земли. Он — герой — вырывает возлюбленную из рук оборотней.

Образчик жителя этой превратной Вселенной — стукачок.

Марина Цветаева предугадала. Она отошла в день без числа.

И стала Анной Николаевной Ковригиной — из «Свидания в июне».

— В день отойду, в котором нет числа… (М. Цветаева)

— Нет, что-то хорошее связано с вами…

Она ушла в воспоминания.

А мне некуда было идти.

И конец одиссеи:

— …я достал из сумки гипнопедический шлем. Теперь самое важное.

Я вспомнила! Вспомнила!

Я ждал.

— Платок, — произнесла она. — Вы отдали мне платок. Я стояла в слезах, вы подарили мне платок…

Марина Цветаева вспомнила.

Анна Николаевна Ковригина не вспомнит уже никогда.

Но главное — его возлюбленная, его любимая, его единственная жива. В другом образе и одновременно в прежнем.

И герой, словно сам не веря этому, не веря тому, что это реальность, говорит, стараясь убедить самого себя:

— Жена моя, Анна Ковригина, известная под псевдонимом Анна Грасс, много публикуется. У нее вышли три книги стихов и книга рассказов.

Он говорит это не нам, читателям, а самому себе.

«Детективная» новелла. В обрамлении нежности, верности и любви. Прямая и тревожная.

Уже богов — не те уже щедроты

На берегах — не той уже реки.

Не те берега, не та река, но:

Струенье… Сквоженье…
Сквозь трепетов мелкую вязь —
Свет, смерти блаженнее
И — обрывается связь.

Для читателя она останется навсегда.

«Конспект романа» — рассказ о каждом из нас. Говорил уже, но чтобы запомнить и не разбазарить. При условии, что у него есть жена и зовут ее Леокадия, а ты, неназванный, принимаешь на грудь.

Герой — незнакомый «он» или знакомый «я». Зовут Кий. Никакая киностудия, где трудился рекламным сценаристом, разорилась. И наступило бездельное безденежье.

Как пишет — совершенно справедливо — автор:

— …подобные травмы лучше всего лечить в путешествиях.

Путешествия заканчивались в рюмочной, где подавали разбавленный технический спирт, законспирированный под ингушско-балкарский коньяк.

Но все хорошее, привычное, успокаивающее, отвлекающее от забот и тягот повседневной муторной жизни, заканчивается.

Жене Леокадии, которую Кий называл «Кадкой» или «Кадкой с фикусом», надоел полупьяный вид супруга. И она отправила его в турне по турпутевке.

Далее — описание передряг героя, выходящего из царства ингушско-балкарского забвения.

Прекрасен диалог Кия и «осторожного пассажира»:

— Уже прилетели?

Соотечественник осторожно ответит:

— Смотря куда.

— Что значит «смотря куда»? Мы же не в самолете, а на земле.

— Логично, — кивнет осторожный пассажир и почему-то оглянется.

Пока Кий протрезвляется отнюдь не в Тенерифе, куда «жена, гадина, купила путевку», а в аэропорту Франкфурта-на-Майне, Леокадия, она же «Кадка с фикусом», тоже отправилась в путешествие. Сентиментально-эротическое. Скинуть напряжение от общения с алкашом-неудачником, в придачу еще и мужем. Да, скинуть, понежиться в Париже в объятиях Мориса. А ему падать и падать в «теплые недра русской дамы Леокадии».

Тело у русской дамы было душевное и располагало.

Пока одна нежится, а другой падает, наш герой едет. Едет в такси, спасаясь от посталкогольного синдрома. Ингушско-балкарского оттенка, который творит чудо материализации.

Шофером оказывается Боря Шлагбаум по кличке Турникет, «лабавший на геликоне в симфоническом… в парке культуры имени Максима и отдыха Горького».

Еще немного воспоминаний, отклонений, одноминутных знакомств, слегка полиции и пива, пива, пива, «в пене которого образ жены растворяется, буквально тонет в ней, лишь шаловливые ручонки взлетают вверх».

Невольное паломничество Кия в страну заката заканчивается.

— Твой самолет починили. Через полтора часа отлетает. Мы еще успеем вмазать на дорожку, — говорит Шлагбаум.

В противоположность «страстям», бушующим в «Конспекте романа», рассказ «Оснью на брегу» — идиллия.

Идиллия меж роз, у вод синей сапфира…

      (Альбер Самен, «Конец империи», перевод Б. Лившица)

Ненароком, незванно — в нее врывается действительность. Кусками, отрывками. Из глубины, из прошлого, настоящего, из соседнего переулка.

— А так хочется сохранить, укрыть ее от всего постороннего и чужого. Прожить в ней отпущенные две недели в году. Чтобы вдвоем и никого.

Но прошлое не отпускает. Оно присутствует в настоящем. Не желая уходить, исчезнуть, провалиться. Да оно и не собиралось уходить. Оно здесь. В ином обличии. Оно приоделось, прихорошилось, став от этого еще отвратительнее.

Перед персонажем море. Вот утешение и очищение от скверны.

Сюда, трудом ослабившие зренье!

Обширность моря даст глазам покой.

И вы, о жертвы жизни городской,

Оглохшие от мелкой дребедени,

Задумайтесь под мирный шум морской,

Пока сирен не различите пенья!

            (Джон Китс, «Море», перевод Б. Пастернака)

Пока сирен не различите пенья!

Обаятельна и неожиданна Тереза — жрица свободной любви, гоняющая заезжих матрон той же профессии. Она героически борется за рабочие места для своих товарок.

Ее волнует их судьба. Ведь им не положено пособие по безработице.

При имени Тереза вспоминается святая Тереза Авильская. Монахиня и блистательная испанская писательница XVI века. При жизни ее преследовала инквизиция. После смерти причислена к лику святых.

Так называемое общество не благоволит к Терезам сегодняшнего дня, хотя охотно пользуется их услугами.

Конечно, никакой связи между святой Терезой и нашей прелестницей нет. Разве что имена. Возможно, случайность.

Достаточно о Терезе. У нее трудная судьба. Но она не пропадет. Она не пойдет «вверх по лестнице, ведущей вниз». Хватит, находилась. Теперь только вверх, всё выше и выше.

Вполне возможно, что мир еще услышит о ней. Не хотелось бы только, чтобы ее после смерти причислили к лику святых. Она была бы в ярости.

— Мы были одни. Мы вглядывались в наши светлые горизонты, мечтая… жить здесь зимой, гулять вдоль моря, дышать соленым йодистым воздухом, пить в кабачке на улице Арены риоху…

Но это грезы. Реальность говорит и предвещает другое. Услышать пение сирен уже не суждено.

— Неужели прощай, Коста-Брава?

— Братки с цепями и золотоклыкастыми подружками скоро заполнят твои пляжи и улицы, вытравляя запах моря и радости, превращая все вокруг в цвет предательства, пьянства и воровства.

Да, пора прощаться.

Я — римский мир периода упадка,

Когда, встречая варваров рои,

Акростихи слагают в забытьи

Уже, как вечер, сдавшего порядка.

Душе со скуки нестерпимо гадко,

А, говорят, на рубеже бои.

     (Поль Верлен, «Томление», перевод Б. Пастернака)

В «Массовых сценах» кино становится страшной реальностью сегодняшне­го дня.

— Ополченцы проходили мимо.

Как насквозь.

Они хмуро и безнадежно уходили вперед.

Словно их посылали на убой, как в 1941-м.

Персонажа против его воли захлестывает это движение.

— Не пущу.

Она схватилась за голову, со страхом посмотрела на меня.

Для Инги, жены рассказчика, происходящее — не кино и не массовка. Это — действительность

— Не пущу. Тебя убьют.

Да и сам он чувствует, что потерялся во времени.

Я уходил тогда в поход

В далекие края.

Платком махнула у ворот

Моя любимая.

Он трет винтовку, которая оказалась тяжелой.

— Я скоро! Это ненадолго. Это скоро кончится.

Так говорят любимым, уходя на войну.

Я не в силах понять, это было иль не было.

Все смешалось: фантазия, домыслы, быль,

Стены крепости Карс и Варшавское небо.

И Сарматских степей серебристая пыль.

                                          (Рюрик Ивнев)

Ну что всё о грустном да грустном. Это в жизни. А в жизни бывает и иначе. Даже очень бывает.

Стоит только стать нобелевским лауреатом, как это случилось с героем рассказа «Как я был нобелевским лауреатом Иваном Буниным».

Такое может произойти с каждым. Надо только получить от заграничного адвоката письмо с сообщением. Лаконичным и содержательным.

— Вам в наследство неизвестной — неизвестной наследнику — дамой оставлено шесть с половиной миллионов долларов.

Персонаж срочно возносится на небо. Но тут же приземляется. И вернул неожиданного наследника его кумир и любимый писатель Иван Алексеевич Бунин.

И наш Крёз — рассказ святочный, так что можно ему верить без всякой задумчивости — говорит себе:

— Чем же я хуже Ивана Алексеевича. Я не жадный. Пусть не думают.

Всем, всем, всем! И коллегам-писателям. Открыть в Париже фирменный магазин русской книги и создать Литературный фонд имени автора. Для помощи русским зарубежным литераторам и т. д.

Ах, почему, ну почему автор еще не лауреат? Это несправедливо и возмутительно по отношению к нам. Всем нам! Прежде всего. Но думаю, что всë еще впереди.

А пока Владимир Батшев с женой Галиной в компании писателей едут во взятом напрокат пикапе к испанскому морю и благополучно доезжают.

Без опоздания появляется и американская делегация.

При виде столь представительной когорты писателей в авторе и новоиспеченном миллионере неожиданно для него самого заговорил купец-самодур. И вот что он сказал:

— Внимание! Коллеги! Всем присутствующим хочу заплатить гонорар — по сто евро каждому. Простите, что мало, но больше нет наличных…

Начало многообещающее. Скорей бы автор и герой святочного рассказа получил наследство от неизвестной дамы. Что она медлит? Мы все ждем с нетерпением.

Подошел метрдотель. Сообщил, что пора за стол.

Нетрудно представить, как всем было весело, уютно, тепло.

— Как жаль, что вас не было с нами.

Жаль, что всё чаще кого-то с нами нет.

Написанное — не более чем эхо прочитанного. А эхо обманчиво.