ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Виталий Шенталинский

Школа Дрем-Хеда

Из «Полярного дневника»

 

5 марта 1979. Остров Врангеля, бухта Роджерса

Раннее утро. Тишина. Мороз за тридцать, хватает за щеки. На западе еще призрачно колышется полярное сияние. А на востоке занимается заря — багряным цветом, и вот край огненного шара торжественно всплывает над горизонтом, распахивая небо и землю для нового дня…

И уже некогда любоваться, нет времени писать, такая запарка. Завтра вертолет забросит наш экспедиционный отряд в горы Дрем-Хед. Договориться с заповедником по всем рабочим вопросам, приготовить к погрузке топливо — бензин, керосин, солярку, закупить в магазине провиант — от оленины и рыбы до соли и перца, не забыть бы чего!

Пренеприятное известие: контейнер экспедиции, который должен был прибыть вслед за нами, застрял во Внукове — негабаритный груз. А в контейнере этом новый бало`к, венгерская печка, походная юрта и кое-что еще из снаряжения… Дали телеграмму Шефу — руководителю экспедиции Савве Михайловичу Успенскому, он должен прилететь вслед за нами. Может, привезет? А если и нет, в конце концов, беда не фатальная, раздобудем все необходимое здесь. Берем с собой доски, гвозди, отремонтируем старую нашу хижину, обложим снежными кирпичами — как-нибудь обойдемся.

Глава нашего отряда Стас Беликов за годы полярных экспедиций заметно изменился, посолиднел, заматерел. Контора его, которая нас послала, переименована из Центральной лаборатории охраны природы — во Всесоюзный научно-исследовательский институт охраны природы и заповедного дела, сокращенно — ВНИИОПИЗД (вслух не произносить!).

Программа работ на модельном участке Острова, крупнейшего в мире родильного дома белых медведей — героев Красной книги, — та же, что и все последние годы, с экспедиции 1972-го, когда мы со Стасом здесь только начинали: учет берлог, мечение зверей, изучение их экологии и поведения.

С нами будут работать два биолога: один московский — Никита Вронский, другой — сотрудник Врангелевского заповедника Владимир Гаев, он, что особенно ценно, с мотонартами, значит, транспорт у нас есть.

И еще одного участника экспедиции мы нашли в поселке — это собака Арон. Его ждет особая миссия — поиск берлог и дополнительная страховка при работе с медведями. Кто и почему дал псу такое диковинное для чукотской лайки имя — неизвестно. Арон — Харон… сколько пищи для фантазии! Хозяев у него обнаружилось сразу несколько, и ни одного постоянного, потому никто и не возражал против того, чтобы он отправился с нами. Главное, сам пес не колебался: спокойно дал надеть на себя ошейник и увести за собой.

Арон неунывающего нрава, к тому же молод — ему исполнился год. Он никогда не уходил далеко от домов, лишь раз нюхал след медведя и, как рассказывают, бросился было в погоню, но его не пустили. Выглядит он образцово: красивой рыжей масти, крупный, уши торчком и хвост серпом.

 

6 марта

Страшная спешка утром. Доброхоты из гидрографической партии сдержали слово: привезли нам три больших листа фанеры, две ракетницы, меховые носки — унтята — и паяльную лампу. Полезная добавка. И горячий хлеб из своей печки!

Погода не испортилась. С мыса Шмидта прилетел вертолет — знакомый экипаж, старые приятели. Помогают загрузиться.

— Ого! Робинзону бы этот рюкзак!..

Подвели Арона — повертел головой, словно слегка раздумывая, и решительно прыгнул в темное нутро вертолета.

Идем через мыс Блоссом, крайнюю к материку точку Острова. Там под крылом разбегаются медведи, насчитали двенадцать. Кормятся на месте моржового лежбища. Слышу: второй пилот рассказывает экипажу, как медведица однажды гонялась за Стасом… Он уже легендарная личность, трудно различить, что было на самом деле, а что присочинила вездесущая молва.

 

И вот мы опять в горах с таинственным названием Дрем-Хед!

Вертолет окатил на прощание снежным душем и исчез. Мы остались одни: четыре человека и собака.

Совершенная тишина — до звона в ушах — обступила нас: молчало небо, высокое, аккуратно заправленное за горизонт, скрепленное огненным сургучом солнца, молчала спеленутая сверкающим снегом земля, молчало изрезанное торосами, скованное льдом море. Беззвучная громада облаков над ним изображала страну обетованную. Кое-где висел морозный туман, испарялся снег, в этих наплывах вспыхивали обрывки радуги — такое часто бывает здесь в начале марта.

Избушка наша в Долине Гномов совсем утонула в сугробе, наметенном у подножья склона. Пока мы откапывали ее и перетаскивали снаряжение, Арон обегал все вокруг и вернулся недоумевающий: куда он попал? Ни следа, ни запаха. Оборудовав себе жилье, мы и ему вырыли удобную нору — на случай пурги и сильных морозов, однако он устроился недалеко от порога, на снежном взгорке, свернувшись по обычаю северных лаек крендельком.

До сих пор он жил как десятки других собак поселка: рыскал в поисках куска моржатины или оленьей кости, облаивал или обнюхивал прохожего, ждал, не перепадет ли чего, а в полнолуние или перед сильной пургой присоединялся к сводному песьему вою. Грех, конечно, жаловаться, жил не хуже других. Обычная собачья жизнь. И все же, может быть, что-то тревожило, чего-то ждал: есть все-таки иная жизнь, что-то, чего он не знает, не нюхал, не пробовал, чего не испытал…

 

Все же плохо, что застряла во Внукове новенькая венгерская печка, будем мерзнуть ночью. Ладим печку на солярке — капельницу. Секрет этого приспособ­ления гениально прост: трубка, идущая из бочки с соляркой в железную печку, должна быть на конце завернута спиралью, тогда образуется форсунка, которая и распыляет топливо. Фыркнуло, загудело, повеяло теплом. Закапало с потолка, раскладываем вещи, каждый городит себе собственный уголок.

Никита Вронский в восторге — первый раз в Арктике зимой! Он худой, высокого роста, в смешной пуховой шапочке, обтягивающей голову, горит желанием познать Север, испытать себя. Мечтает о знаменитой врангелевской пурге — не пробовал ни разу. Гарантирую ему 8 марта — знаю по опыту, в Женский день на Острове всегда пурга.

В отличие от него, Володя Гаев, приземистый, обросший черной сплошной бородой, как Карабас-Барабас, — хозяйственный, трезвый прагматик, он уже второй год на Острове и пургой сыт по горло. Скептик, пафоса не терпит, но любит пофилософствовать и все время что-то добродушно бурчит.

Спать пока неудобно, нары покатые, одного спального мешка мало — холодно, забираюсь сначала в ватный и в нем в собачий. Тесно, зато тепло. Раздеваюсь до нижнего белья — иначе как следует не отдохнешь.

Стас держит упаковку с серниланом — веществом нервно-паралитического действия для обездвиживания зверя — у сердца, в кармане рубашки, чтоб не замерзло. Так и спит. Водный раствор сернилана он будет смешивать со спиртом, один к одному. На языке наркоманов сернилан — «ангельская пыль», легкий путь к счастью, краткое блаженство, ловушка, ведущая к длительной депрессии и расстройству психики. Стас доверительно сообщает мне, что препарат английский, просроченный и неизвестно в точности, какое время будет действовать на медведицу. А своего, отечественного, нет, «ёк», как турки говорят. Еще у Стаса есть транквилизатор, успокаивающее, то ли аминазин, то ли промазин, то ли пропазин — средство против конвульсий, психоза, побочных явлений у парализованного зверя. Как бы этот «зин» не понадобился нам самим при такой раскладке!

А вот вместо американского «Кеп-чура» — специального ружья для обездвиживания — у нас приспособленный для этого русскими левшами обрез со вставным вкладышем, в результате шприц, вылетая, будет «гулять», и, чтобы попасть поточней, стрелять придется как можно ближе к зверю, почти в упор… Боюсь, на берлогах нас ждет цирк с хищниками!

Если учесть, что мы не получили все снаряжение, лишены рации, то есть отрезаны от мира, — не слишком ли много сложностей на восьмой год исследований? Случись что, потребуйся скорая помощь — что тогда? Нас губит кустарщина. Обидно смотреть на бедность, порой просто жалкий уровень нашей экологической науки, которая держится на энтузиазме одиночек. Как почти всегда, героизм одних основан на безобразии других.

Уверен, что Стас сделал все возможное для успеха экспедиции, только что он может один? Как всегда: это не дали, то сократили, денег в обрез. Не хочешь — не езди. Где обюрокраченное, сытое начальство и где белые медведи? Остается уповать на авось да небось… пока не сорвалось! И все же, опять же, по пословице: небось не Бог, а полбога есть…

Прислушался к голосам ребят, о чем гуторят? Вот чудилы: что если всех китайцев свезти на остров Врангеля — поместятся ли стоя?..

 

7 марта

Несколько раз просыпался — немела и мерзла спина.

Поднял на ноги Арон. Заглядывал в тусклое оконце и царапал стекло лапой: пора, мол, вставать, лежебоки!

Целый день обустраивались, утепляли балок: набили фанеру на дырявые места, пилили снежные кирпичи и обкладывали стены. Вся городская гниль выходит из тела. Отвык я уже от такого физического напряжения и от таких воздухо`в, бог знает, что от всего этого делается, — как пьяный.

Больше всего поражает в Арктике простор, распахнутость пространства. Земля бела, но не одноцветна: отблески неба окрашивают снег во всевозможные живые тона, полутона, четверть тона…

Закат. Горы заалели, потом словно выцвели, стали нежно-розовыми, подернулись сединой. Снизу наливается холодная синева. На западе, над перевалом, небо еще подсвечено и прозрачно, горная гряда непроницаемо черна, выделяется резко, отчетливо. А с востока уже заклубилась сиреневая мгла — ничего не разглядишь в ней, проблескивают только самые крупные звезды. И вдруг мощный купол света опрокидывается из зенита, бахрома его полощется, как от ветра, стенки из зеленого ливня ходят ходуном. Полярное сияние…

Мороз загоняет под крышу. Но через несколько минут не выдерживаем, выходим. Световой шатер переливается малиновым и тускнеет, а на смену ему бьет из-за горизонта ярко-зеленый столб…

Так меняется ночь, с каждым часом переходя свои рубежи. Забытое чувство возвращается: космос у твоего порога… Не это ли ощущение, закрепившись в памяти, снова и снова зовет человека на самый Крайний, еще пустынный Север? Ведь это просто необходимо — когда-то очнуться от привычной городской будничности, хоть ненадолго побыть наедине с природой, взглянуть на мир шире, обнаружить в себе тайники, о которых прежде не подозревал. Распахнется неведомое, отпустят тяжести, мощная волна подхватит тебя — это как открыть шлюзы, которые долго будут питать потом…

Вот рядом уютно посапывает в спальнике Стас. Я давно заметил, что в нем уживаются два человека. Одного я встречаю в Москве — забегавшегося, торопливого, рассеянного, — на ногу себе наступит и извинится. Таким он становится, попадая в городскую толчею и давку и, по его словам, чувствует себя так же, как звери, которых он изучает, — в зоопарке.

Но стоит ему отправиться в экспедицию, в «поле», и он преображается: вместе с загаром, аппетитом и русой бородкой к нему возвращаются и сила, и уверенность в себе, и хозяйское отношение к жизни. И теперь на Дрем-Хеде с нами его второе «я», разве что очки напоминают городского интеллигента.

 

8 марта

Прекрасная ночь, тепло, ни разу не проснулся. Погода прежняя, неужели пурги не будет — это на Восьмое-то марта? Сколько раз бывал я на Острове в этот день — и всегда задувало «крещендо». Никита просто изнывает, требует: где, ну где же ваша хваленая пурга?

Сегодня дежурю, по графику раз в четыре дня. Самое неприятное — вставать первым, когда в балочке холодрыга, вылезать из мешка и затапливать печку. В это время обычно все уже не спят, гномики зовут на воздух, но терпят сколько могут.

Разжег печку и примус. Набрал снега в кастрюлю и чайник, промыл рис, развел сухое молоко. На завтрак рисовая каша и чай с белым хлебом и маслом. Мы разделили каши: Никита — спец по пшенке, Володя — по гречневой, а Стасу достался горох. Потеплело, и ребята завозились в мешках — можно вылезать.

В обязанности дежурного входят кроме приготовления еды заготовка воды из снега, мытье посуды, заправка лампы, уборка, кормление собаки. Дежурный — еще и метеоролог. Тикает барометр — начинаю с него. Иду к метеобудке, определяю: температуру текущую, температуру максимум и температуру минимум, направление и скорость ветра, видимость, облачность, осадки, атмо­сферные явления. И так три раза в день! Кроме того, надо менять ленту на суточных барографе и термографе.

Все это помимо основной работы — двойная нагрузка.

Ребята продолжают вчерашнее — утепляют жилье снежными блоками. Заканчиваю уборку, подметаю — и к ним. Работать — одно удовольствие.

На обед две банки борща, банка тушенки с макаронами, чай.

 

Отправляемся на разведку: Стас и я — на верхние террасы, Никита — в обход Большого Дрем-Хеда с севера. Договорились в случае опасности дать зеленую ракету. У каждого из нас есть по ракетнице, а у Володи — пистолет.

Оказалось, вокруг Долины Гномов бушует ветер: всем пришлось вернуться с полпути. Володя завел «Буран» и объехал Дрем-Хед понизу, но ужасно замерз, вдобавок что-то случилось у него со снегоходом — еле добрался. Никто из нас не заметил ни одной берлоги. Я видел только песца — мелькнул белым привидением.

 

После небольшого отдыха вышли второй раз по тому же маршруту. Склоны истоптаны — множество медвежьих следов разной давности, но свежих нет. Один след огромен — вмещает несколько моих. На площадке, открытой с запада, налетел такой ветер, что я повернул: лицо обмерзает. Увидел Стаса, попытались еще раз пройти дальше уже вдвоем — но опять повернули. Морозище и ветрище!

Так что разведка была неудачной.

На ужин в честь Женского дня сделали строганину из оленины — тает во рту, что за наслаждение! — развели спирт, выпили по рюмашке за здоровье наших женщин — от такой дозы не пьянеешь, но усталость снимает как рукой. Володя решительно отказался, совсем не пьет, Никита чуть пригубил.

— В первый раз я с такой компанией трезвенников, — комментирует Стас.

Вспыхнул жаркий спор, уж не помню по какому поводу, просто для куражу, из резвости ума. Это притом что все четверо — на удивление уравновешенные люди.

Стас — Володе, на правах старшо`го:

— Мой тебе совет — не превращайся здесь, в заповеднике, в охранника, оставайся биологом и прежде всего биологом, чтобы не пожалеть потом о потерянном времени…

Итак, произошло невероятное: 8 марта не было пурги! Но небо уже заволакивается облаками, возможно, к перемене погоды.

Перед сном несколько минут побегали по снегу босиком — ввели этот дикарский моцион и назвали «оранием». С рычаньем и гиканьем носимся у самого полюса, потом растираем как следует лапы. Лучшая закалка от простуды. Пока никто из нас здесь ни разу ни чихнул, свежий воздух и физическая работа выжали все бациллы. Таковы целебные силы природы!

Арон ничего не понял, но на всякий случай побегал вместе с нами, за компанию. Он держится молодцом, ест то же, что и мы, далеко не отходит.

 

После ужина закончил дежурство: перемыл посуду, залил термос, заправил примус «Шмель». Усталые ребята уже спят. Скриплю ручкой. Потрескивает керосиновое пламя.

Все эти дни настолько поглощен жизнью, насущным, что никакие отвлеченные мысли в голову не приходят. И вот впервые сами собой полезли в блокнот строчки:

 

…Забыть и грохот, и угар,

И будний круг, и теплый угол,

Уехать к черту на рога,

Где только родина и вьюга.

Одно спасение — в бегах,

Когда настигнет ностальгия

По осажденному в снегах

Осколку древней Берингии.

 

И вот последняя черта

Подведена под пережитым,

И Остров, как спина кита,

Всплывает в море Ледовитом.

В разрывах туч, в тоске утрат

Он вырастает предо мною.

Здесь ровно двадцать лет назад

Я связь держал с Большой землею.

 

Не изменился позывной.

Но «стариков» осталось мало —

Как будто бомбой разрывной

Друзей моих пораскидало.

Крутой петляющей тропой

Мои друзья прошли, не прячась,

По Безымянному плато,

Где ветер мечется и плачет.

 

И снова не видать ни зги,

И спит медведица в сугробе,

Под колыбельную пурги

Храня детеныша в утробе.

Но не сведут ее с ума

Взбесившиеся эти шири.

Под песню вьюги смерть сама

Раскачивает люльку жизни…

 

9 марта

Пишу уже вечером. Горит лицо, чувствую себя другим человеком — позади целый день работы на морозе и ветру. Когда вот так мобилизуешься, собираешь все свои силы, мелкое отступает, болячки забываются. Начинаешь жить крупно…

Весь день мела поземка при солнце, просвечивающем сквозь редкую кисею облачности. Закончили до обеда обкладывать балок снегом. Перекусили строганиной из палтуса и отправились все вместе, включая Арона, в обход ближних гор.

 

С перевала Дрем-Хед открылся весь — от каменистых, черных, промороженных вершин до мягких, сглаженных ветрами распадков. Окруженный с двух сторон низкой полосой тундры, а с двух других морем, он возвышался в пустынном пространстве, в оранжевом мареве, как средневековый, засыпанный белым песком, давно вымерший город.

Но жизнь здесь была. Мы знали, что на этих склонах и террасах под покровом снега лежат, ворочаются и даже передвигаются большие, сильные звери, а рядом с ними — их дети. Звери есть, но где? Пока матуха не вскрыла свое убежище, обнаружить его почти невозможно. Если, конечно, не провалишься в какое-нибудь логово с очень тонким потолком.

Так случилось со Стасом в первую его экспедицию на Остров. И что? Он каким-то чудесным образом взлетел из берлоги вертикально вверх и приземлился в нескольких метрах. Мы не раз просили его повторить подобный прыжок, но нет, такое бывает только раз, должно быть, он тогда установил мировой рекорд, некому было зафиксировать.

Иногда берлогу все же можно определить предположительно по бугру, отличному от заструга, с мелкими кусочками снега, следами рытья медведицы. Тут могут ждать всякие неожиданности, например был редчайший случай, когда уже помеченная мать с медвежатами покинула свою потревоженную людьми берлогу и вселилась в чужую, более обширную и комфортабельную, но занятую другим семейством. Получилась как бы коммунальная берлога, и кончилось тем, что гостья выжила из нее законную хозяйку…

Весь Дрем-Хед исслежен медведями. Следы старые, берлог не видно. Целый день бродили мы по горам, отмечая мало-мальски подозрительные места, но ничего, кроме нескольких полузанесенных снегом, временных медвежьих покопок, не нашли. На склонах трудно держаться, так отполирован наст, можно идти, только цепляясь за выступы. Роза ветров на Дрем-Хеде неясна, никогда не знаешь, где и какой тебя встретит ветер. Смерзается рот, мешают сосульки в носу, особенно длинна на усах, справа — надо бы постричь…

Все это время Арон сновал челноком, поперечными галсами, успевал и обследовать склоны, и проведать каждого из нас — лихо, с разбегу бросался на грудь: как, мол, порядок? Пошли дальше? Морда поросла инеем, на крутых обледеневших скатах лапы скользили и заплетались — не раз он кубарем летел вниз.

Уже на обратном пути мы услышали громкий, призывный лай. Арон крутился и прыгал вокруг одной точки, разрывая лапами снег, совал в него морду и тут же отскакивал, словно подброшенный. Подойдя ближе, мы расслышали снизу приглушенное грозное шипение… И вскоре невдалеке наш пес снова закрутился волчком: нюхает, нюхает снег, роет-роет и вдруг отскакивает — медведица дает о себе знать…

Счет берлогам открыт — № 1 и № 2!

 

Вернувшись, поели мясного бульона и мяса и снова принялись за утепление нашей избушки: заделывали пазы между снежными кирпичами свежим снежком, наметенным поземкой. Мажется, как цементным раствором. Управились как раз до темноты.

Вечером лекция-инструктаж Стаса для новичков, Никиты и Володи, о предстоящей работе:

— Итак, учет берлог на модельном участке мы начали, спасибо Арону. По их итоговому числу методом экстраполяции сделаем заключение об общей численности на Острове. Впереди наблюдения за медведями и мечение. В других полярных странах мечение принесло больше результата, там фиксируют меченых зверей чаще, потому что разрешена их добыча для местного населения. У нас запрещена. Американцы и канадцы используют радиоошейники, и звери с ними путешествуют по дрейфующим льдам. Оказалось, что они довольно домовиты и образуют несколько локальных популяций. Наша популяция — северо-западная Аляска и остров Врангеля, пищи зверю здесь хватает, ходить дальше ни к чему…

— Психология среднего обывателя, — острит Никита.

— А если собаки нет, как найти берлогу? — спрашивает Володя.

— Достоверно только по отверстию, когда она вскрыта. А чтобы определить, покинута берлога или нет, надо подразнить хозяйку, побросать в отверстие куски снега. Она зашипит или выскочит. Но может и затаиться — держи ухо востро. Перед мечением отверстие лучше забросать снегом, что лишит матуху обзора, — это уже отработанная методика. Потом пробиваем крышу берлоги пикой, ищем, где камера… Не расслабляться — основной закон. Если склон крутой, вырубаем лопатой ступеньки для каждого. Стой чуть в стороне от берлоги. Ситуация все время меняется, реагировать надо мгновенно. Если зверь бросился на тебя или погнался, беги вниз по склону. Страховщик с оружием занимает место так, чтобы оказаться на пути медведицы, если она бросится на людей. И страхует прежде всего других, а потом себя.

Гаев взял карандаш, начал записывать — не надеется на память, но тут не зазубришь, дело не в теории, а в практике. А Стас между тем продолжает:

— Итак, пробили крышу берлоги пикой, нашли камеру. Расширяем лопатой дыру, чтобы можно было выстрелить, — в зверя летит шприц. Стрелять лучше в шею или в спину. После выстрела — если он удачный: шприц попал в цель и не отскочил от густой шерсти и толстой шкуры, не улетел мимо, — минут пятна­дцать передышка. Ждем, когда подействует сернилан. Если выстрел неудачен, все повторяем в той же последовательности, только при большем стрессе зверя, а стало быть, и при большей опасности. Каждый зверь переносит сернилан по-своему, внимательно следи, когда он впадет в транс и когда придет в себя. У нас двадцать пять шприцев, можно рассчитывать примерно на двенадцать самок, иногда ведь приходится подходить к одной медведице по несколько раз: то промах, то шприц отскочил или не сработал. Если сернилан подействовал слабо, добавим ручным шприцем полкубика или кубик. Бывают побочные явления, не пугайтесь — снимем, успокоим транквилизатором…

Ребята уже ни о чем не спрашивают, сидят как пришибленные, стараясь запомнить, боясь что-нибудь пропустить.

А Стас в ударе, шпарит как из пулемета:

— И вот медведица затихла. Разрываем вход в берлогу, не очень при этом разрушая. Времени мало, обычно около часа, пока матуха придет в себя. Не суетись, но действуй быстро! Последний сигнал, что пора улепетывать, — это когда медведица начнет вставать на передние лапы, встанет на задние, бежать будет уже поздно… Все ясно? Остальное — рутинная работа: метим мать и медвежат, обмеряем, взвешиваем медвежат, определяем пол. Попробуем вытащить у медведицы зуб…

— Зачем зуб? — вскрикиваем хором. — Не надо зуб…

— А как определишь возраст зверя? Только по срезу зуба, как у дерева по годовым кольцам… Да не бойтесь, это зуб, не участвующий в разжевывании пищи. Всё, как у стоматолога, не помните, что ли?.. Разрезаешь надкостницу, раскачиваешь и вытя-я-ягиваешь…

Уф-ф-ф! Только Стас при его нечеловеческом рвении к зоологии способен на такое!

— Да, работенка еще та. Не бей лежачего, но и не дай встать! — безжалостно рубит он, видя, как у нас расширились глаза. — «Тридцать граммов полярных» в конце дня потребуются, для снятия стресса. Главное — не лезь на рожон, но и не трусь. Если зверь нападает — беги, а не фотографируй. И не суйтесь прежде меня. Споры на берлоге абсолютно исключены, абсолютно, даже если я ошибаюсь. Все на одной электрической нити!..

Стас увлеченно разворачивает картину грядущей научной баталии. После мечения проследить, когда семейство покинет берлогу, а потом как следует, без помех обследовать ее, определить тип и изучить особенности, как она менялась во время обитания в ней зверей, обмерить, сделать схему, найти вентиляционное отверстие, которое проделывает матуха. Установить абсолютную и относительную высоту берлоги, положение на склоне, крутизну и экспозицию склона. А если времени хватит, будем еще делать снегомерную съемку, определять глубину и плотность снега на контрольных склонах — тоже работенка только для научных придурков вроде нас, — бить шурфы и выбирать колонки снега…

— Да, очень важно, чуть не забыл, — Стас поднимает вверх палец, — изучить количество и состав экскрементов. Я обследовал сто сорок берлог, из них в сорока процентах обнаруживались выделения, в просторечии говно. Увезем в Москву, для анализа!.. Четверых для такой работы, конечно, мало, поэтому все должны быть прикованы к делу. Не сачковать!..

 

Ну да, думаю я, слушая Стаса, маловато четверых, если еще учесть, что двое плохо видят, в очках, которые или запотевают, или обмерзают.

Никита и Володя заметно разволновались от этой беседы, даже приуныли слегка. Мне легче, у меня уже есть опыт работы на берлогах. Такая жизнь невозможна, если смотреть панически, а если иронически — ничего, еще поживем…

После красноречивой паузы Гаев пришел в себя и перевел разговор:

— А все равно здесь, в поле, спокойней, чем на материке! Вот где кошмар-то! Я всегда с ужасом возвращаюсь в цивилизованный мир. Эти таксисты, уже в аэропорту, с жадными глазами выжиг, эта толкучка, давка, эти надутые чиновники в бесчисленных конторах… Больше недели не выдерживаю, катапультируюсь на природу. Хорошо, профессия позволяет…

Конечно, Гаев, наш Карабас-Барабас, прав: там, в городах, трудности совсем другого рода, чем здесь, много таких, преодоление которых унижает, а не возвышает…

 

10 марта

Проснулись от холода. Белые, заиндевевшие углы балка, спальник примерз к нарам, клапан вокруг лица задубел. Да-да, главное — тепло и уже потом — еда.

Стас, дежурный, давно встал, но не может затопить печку: в капельницу не поступает солярка. Первая серьезная авария. Часа два ожесточенной возни, развернули бочку, прочистили трубку — и пламя загудело. В балке сразу повеселело.

Дует поземка, рассеянный свет солнца, пока не пурга, но в маршрут идти нельзя. Никита чинит термограф, Стас моет посуду, Володя шьет стельки. Я делаю флажки для посадочной полосы на случай прилета «Аннушки» с воздушным отрядом экспедиции — он будет работать параллельно с нами во главе с Успенским.

Выбираем эту полосу напротив балка, километрах в двух, там ровное, без застругов поле, сядет целая эскадрилья. Хотя такой полярный ас, как наш друг Анатолий Рашевский, может выбрать и сам, где приземлиться.

— По инструкции посадочная площадка для «Аннушки» должна намечаться вертолетчиками, — говорили нам на мысе Шмидта, — но Толик Рашевский — нормальный парень, сядет без полосы…

«Нормальный» — значит ненормальный, особенный, лучше других в деле и может позволить себе уклониться от инструкции. На северах это понимают и ценят.

 

Раз нельзя идти в горы, займемся домашним хозяйством. Сооружаю в снегу новую уборную, комфортабельней, невысокую, зато с крышей, ступеньки, дырка, вентиляция — всё как полагается. Забыл в балке темные очки, и глаза от ослепительной белизны и ветра сразу начинают болеть. Почти закончил, появляется Никита, хочет помочь и тут же усовершенствует, поднимает — под свой рост.

Глядя на нас, и Стас берется за роющую деятельность: благоустраивает на случай пурги снежную конуру Арона. Володя, критически бурча в бороду, углубляет и расширяет ее. Пес оценил, благодарный, устроился в своем новом жилье и затих.

Но только услышал, что я куда-то собираюсь, — тут как тут. Поземка стихла, пошли с ним вдвоем в ближний маршрут — в обход гор с востока до северной оконечности Дрем-Хеда.

Закат. Склоны пустынны — ни души. Набухают, темнеют и гаснут краски. Арон то отбежит, то мчится ко мне, прыгает на грудь. Чудесный, сильный, ласковый, преданный пес! Часто роется в снегу, чует и ищет леммингов, хотя еще ни разу не поймал.

Наслаждаюсь красотами, вспоминаю своих на материке, таких сейчас далеких и оттого еще более близких.

— Здравствуй, Нансен! — кричит издалека Никита. Он все совершенствует свой непревзойденный гальюн.

— Здравствуй, Джексон!

Это из истории освоения Арктики. Изображаем знаменитую встречу Нансена и Джексона на мысе Флора, на Земле Франца-Иосифа…

Лица у обоих как у Арона — в белой опушке инея.

 

Сидим в балке, под полярным сиянием, в окружении белых медведей и спорим о внеземных цивилизациях. Заодно каждый занят каким-то рукоделием. Я привожу в порядок свое снаряжение и одежду. Они у меня — сплошной интернационал, с миру по нитке. «Каэшка» — куртка антарктическая экспедиционная, на верблюжьем пуху, теплый полукомбинезон — аэрофлотовский, шапка — армейская, свитер — домашней вязки, подштанники — антикварные, made in USA, еще по ленд-лизу, малахай и торбаза — чукотские, валенки — деревенские, фонарик — немецкий, нож — подарок друга, светозащитные очки — альпинистские, Вена, Кайзерштрассе. Сегодня я испытал эти очки-консервы — и забраковал, запотевают на морозе…

Чему только не научишься в экспедициях — и в этом тоже их прелесть: прививаются навыки и смекалка, умение выйти из любых, самых неожиданных положений. Лучшая школа практической жизни. Нужда учит: так, у меня на руках перчатки, на них меховушки, а сверху брезентовые верхонки, все должны быть без дыр, по руке и одеваться в разных случаях, в разной комбинации, на всех должны иметься петли — чтобы развешивать для просушки. Торбаза и валенки лучше менять время от времени с ноги на ногу, с левой на правую и наоборот, — так они меньше снашиваются. Боже мой, сколько полезных советов, мелких хитростей! Соображай! Носки — с капроновой нашивкой, дольше служат, в торбазах на дне — стелька или сухая трава и завязки на щиколотке и под коленом, чтобы не набивался снег…

Постоянные испытания и уроки, ищи ценой ошибок и неудач оптимальный вариант любой бытовой потребности, насущной необходимости. Вцепись в дело, вживись и выжми максимум. Пытливый, неунывающий человек может всё, ну, почти всё… если, конечно, повезет.

 

11 марта

Перед утром ворочался с боку на бок — мерзнут плечи и спина. Снился пожар: горит многоквартирный дом, лезут по лестнице пожарники. Слышу, в балке какая-то яростная возня. Высунулся — ничего не видно, дым, гарь, ребята колдуют у печки. Опять авария! Вытекло горючее и вспыхнуло. Вовремя учуяли…

Вышли в маршрут втроем — с Гаевым и Ароном, в надежде добраться до Малого Дрем-Хеда, в семи километрах от Большого. Ребята должны нас догнать. В Долине Гномов тишина, но едва забрались на перевал, как попали под ветер, и чем дальше шли, тем он все больше крепчал. В Крутой распадок спускались уже с трудом, снег отполирован, ветер толкает в спину. Первым покатился Арон, потом мы с Володей, но все сошло благополучно. Малый Дрем-Хед закрыт пеленой стремительно несущегося снега. Обогнули очередную горушку и увидели Стаса и Никиту — они спустились с перевала вслед за нами, по другому, Пологому распадку. На Малый Дрем хода нет, решили обойти Большой с двух сторон: они — по южной стороне, мы — по северной.

Крепкий ветер, мороз за тридцать, ресницы, нос внутри, рот обмерзают, открытые части лица прожигает, будто раскаленным железом. Кожа немеет, белеет и отвердевает; через каждые двадцать шагов приходится останавливаться и, превозмогая боль, растирать лицо руками. И все равно я не уберегся: отморозил верх левой скулы и крылья носа. Надо обязательно носить с собой маску, на случай такой вот погоды.

Никакой жизни мы не встретили. В тундре, в низинках, лишь кое-где зыб­лются над снегом сухие одинокие колоски мытника и низкие метелки нордосмии, которую, как говорят, очень любят овцебыки.

Я ходил сегодня с пикой и подивился: при ударе о наст она звенит мелодично, громко и поразительно долго — под стать колоколам. И еще один странный, гулкий звук, похожий на выстрел, остановил нас, через несколько секунд он повторился. Встревожились за ребят, ускорили шаги. Возможно, это просто оседает снег, иногда под его надувами образуются обширные пустоты — вот они и выстреливают…

— Без мяса — не жизнь! — Володя страдает без обильной еды, это его слабое место. Жалуется, что не берем с собой ничего съестного в маршруты. Пока готовили с ним обед, вернулись ребята.

 

То, что мы видим мало берлог, неудивительно: массовое вскрытие их бывает в конце марта — начале апреля. Тем не менее все склоны покрыты несвежими медвежьими следами. Откуда бы им взяться? Дело, видимо, в том, что из-за малоснежья и аномально теплой погоды в начале года берлоги стали дискомфортны, температурный баланс в них нарушился и звери уже выходили наружу, а может, даже покидали свои логова и устраивали новые, более удобные. В течение зимы они постоянно возобновляют роющую деятельность, пытаясь создать для себя наилучший режим. Все это еще предстоит распутать, разгадать во славу науки.

До сих пор считалось, что в берлоги залегают только беременные самки. Но осенью 1977-го мы со Стасом заметили здесь медведицу с двухгодовалым медвежонком, очень жирных, просто сплющенных от жира, и тогда же видели медведицу с двумя годовалыми медвежатами. Вели себя они так, будто готовились залечь. Так, может быть, на Острове устраивают берлоги не только беременные, но и яловые, неоплодотворенные самки, и самки с повзрослевшими медвежатами, и даже самцы, но на более короткий срок, положим, в пургу? Так что и условия залегания, и поведение зверей, и циклы их жизнедеятельности более разнообразны и гибки, чем принято думать?

Еще загадка: происхождение огромных медвежьих следов на Дрем-Хеде –есть почти полуметровые, размером с днище бочки… На основе подобных следов строил свою версию о гигантском медведе мой друг, писатель-путешественник Олег Куваев, даже искал этого монстра на Чукотке. Думаю, Олегу был нужен сюжет для очередной увлекательной повести. Мы не раз встречали на Дрем-Хеде такие следы-гиганты, шли по ним, и дальше они съеживались, становились совершенно нормальными. Просто бывает, что медведь ступает задней ногой рядом со следом от передней, увеличивая его вдвое, а затем выветривание и подтаивание довершают дело — след становится великанским…

 

12 марта

Дежурю. Встал пораньше, натопил, приготовил кашу. Когда заправлял, чистил и продувал примус и лампу, глотнул бензина и керосина, невольно промыл желудок. Печка при выключении теперь фукает, а потом идет серия крохотных взрывчиков — скапливается бензинно-солярный пар. Стас обрезает форсунку в печке, чтобы не было взрывчиков, но они все равно случаются, видимо, чтобы мы не очень размягчались, а были в состоянии постоянной боевой готовности.

После завтрака уговорили Гаева съездить на снегоходе к пустующему домику, до которого километров двадцать пять, там, по его словам, есть чукотские нарты — можно использовать их на прицепе в поездках по Дрем-Хеду. Володя охает, качает головой: «Не знаю, доедем ли?» — у него там какая-то «щека» перетирается…

Мы с Никитой метнули жребий, кому сопровождать, — выпало ему. Соорудили для него на маленьких железных санках, которые у нас были, деревянное сиденье — и в путь!

 

А мы со Стасом и Ароном — в маршрут. На склонах много застругов, камней, берлогу найти трудно. Сунулись в нескольких подозрительных местах — только покопки, полузанесенные уже. Кроме двух берлог, найденных Ароном, обнаружить пока ничего не удается. Ветер встречный, приходится отворачиваться, закрываться, использую известный прием: задерживаю дыхание и тужусь, чтобы лицо налилось кровью.

За каждой горой своя погода. А в Долине Гномов тишина, такая, что от нее в ушах сначала какие-то обвалы, потом возникает пение хора, только вот слов не различить. Должно быть, это поет кровь, гуляя по венам.

Ребята вернулись поздно ночью. В пустующем домике до них побывал медведь: разбил стекло в окошке, внутрь надуло снега. Снег выгребли, вернулись с двумя нартами на прицепе.

Солнце сегодня село в тучу, давление резко падает, вокруг луны сияет радужное кольцо, собака катается по снегу на спине. Может, к пурге?

13 марта

Приметы не оправдались. Никита, жаждущий познать полярные страсти, ждет не дождется: «А может, ребята, пурги не будет?» Да будет, не может не быть! Снова Остров приготовил нам сюрприз: весь февраль и уже половину марта ни одной пурги, явление невиданное! Более того, нет никаких резких изменений погоды, она словно замерзла. Днем вокруг солнца, ночью вокруг луны световые круги и столбы.

Холод и поземка, далеко ходить и работать трудно — обморозимся. Устроили около берлоги № 2 засидку для наблюдений, постарались, да так, что получилось настоящее и`глу — можно теперь дежурить по несколько часов, с примусом, чаем и прочим комфортом. Мешал Арон — тревожил медведицу: сидел у отверстия, и она несколько раз пуганула его, высунула нос, но не выскочила, пожалела берлогу, не стала ломать. Пришлось увести собаку домой.

Иглу мы строили на склоне, поэтому верхушка — замо`к свода — так и не получилась, несколько раз обваливалась. Провозились целый день и уже вечером, усталые, голодные и раздраженные, обрушив на себя несколько снежных блоков, плюнули. До ссоры не дошло, но слегка поцапались…

 

Может, потому в балке зашел разговор о психологии: вспоминали тех, кто побывал когда-то на Дрем-Хеде. При таком экстриме и напряжении человек выворачивает наружу все свое лучшее и все дурное, показывает себя в полной мере. Двое оказались совсем негодными к экспедиционной жизни. Один — нанявшийся рабочим капризный художник с амбициями, крайний индивидуалист — не мог жить по режиму и работать в упряжке с другими, не хотел подчиняться, уходил гулять в одиночку, пропадал, вступал в конфликты, отстаивая творческую свободу. В результате, намучившись, Стас объявил, что отправит его с Острова первым же рейсом. Правда, в последнюю минуту пожалел все же, оставил.

А с другим индивидуумом Стас пошел на сознательный эксперимент. Этого психически больного человека брать было нельзя ни в коем случае, но наш начальник решил клин вышибить клином. Мало ему белых медведей — вылечу психа Дрем-Хедом! Тот — полный мизантроп, ненавидит людей, ищет и, конечно, находит у каждого изъяны и этим негативом питается, словом, вампир. В экспедиции, несмотря на все старания Стаса, он или наглухо замыкался, уходил в себя, или, наоборот, вскипал по любому пустяку.

Минут пятнадцать возится с примусом, не может разжечь, рвет и мечет.

— Тебе не надоело? — спрашивает Стас. — Оставь, мы сделаем.

— Если еще раз повторишь, я не ручаюсь за себя!

И все в таком роде.

В опасных ситуациях, у берлоги, нервы у него сдавали, несколько раз с криком бросался к медведице.

Как-то, поссорившись со всеми, инсценировал самоубийство, вдел голову в петлю. А однажды взял заряженный карабин, направил на Стаса:

— Надо попробовать на человеке, — и выстрелил в сторону.

После это Стас не выдержал:

— Собирайся, первым бортом вылетаешь на материк!

И все же опять, в последнюю минуту, сердобольный Стас передумал, ребята упросили оставить психа, хором взялись за его воспитание…

 

14 марта

Стас и Никита достроили все же иглу для наблюдений у берлоги № 2. Хозяйка ее тем временем наружу не показывалась, признаков жизни не подавала.

А у нас с Володей получилось посложней. Выехали мы на «Буране» в сторону Малого Дрем-Хеда: я на прицепе, на чукотских нартах, и Арон на своих четырех. Несколько раз переворачивались. По пути нашли два оленьих скелета со сцепившимися намертво рогами. Видимо, когда-то эти красавцы подрались крепко в любовном поединке, да так и не смогли разъединиться, погибли…

Пес наш постоянно возбужден и мобилизован, старается вовсю. Смотрите, какой я молодец! Это ведь не драться из-за кости с другими собаками в поселке и не путаться в ногах, здесь он нужен, здесь он важен. И надо признать, что основную информацию — берлоги! — пока добывает он. Вот и теперь на крайней южной точке Большого Дрем-Хеда нашел медвежье логово — оказалось, временное, покинутое.

Все шло хорошо до этого момента, но едва спустились по крутизне к подножью горы — Володя на «Буране», а я пешком, ведя на поводу нарты, — как мотор заглох. Часа три бились мы над ним под пронизывающим ветром, совсем окоченели. Володя отморозил кончики двух пальцев, и, если бы не маска, я бы тоже легко не отделался. Правда, маска промерзла вокруг рта, и между нею и бородой образовалась прослойка льда.

Разожгли паяльную лампу, грели ею мотор, чистили свечи, несчетное число раз рвали на себя заводную ручку — все бесполезно. Что за конструкция у этой машины — не подберешься ни к одной гайке! Все крайне неудобно, ненадежно и уж точно не для этих широт. Дольше оставаться было нельзя — мороз к вечеру усилился, поземка перешла в метель.

Кстати, когда Володя достал спички, чтобы зажечь паяльную лампу, случился смешной эпизод: коробок оказался пуст, но из него вдруг вылетела муха. Эта муха утром отогрелась и ожила в нашей хижине, вот Гаев и спрятал ее в пустой коробок — тоже вид жизни на заповедном Острове, надо охранять! И взял вместо спичек. К счастью, нашелся другой коробок.

С большим трудом мы открутили и засунули в рюкзак карбюратор — может, это он засорился? — забрали паяльную лампу, инструменты и попурхали, останавливаясь через каждые двадцать шагов и отворачиваясь от ветра, чтобы перевести дыхание. Володя поначалу очень горевал за свои мотонарты, у него вдобавок ветер унес наждачную бумагу, и я как мог утешал его:

— Ничего, «Буран» мы вывезем, пока с людьми ничего не случилось, считай, все в порядке!..

 

А в Долине Гномов стояла невозмутимая благодать, тянул слабый северо-восточный ветерок, Стас и Никита готовили ужин. И вспоминали об аномально теплом августе 1977-го на Острове, когда в центральных долинах ведрами собирали шампиньоны. Орнитологи так обнаглели, что разгуливали по гусиному гнездовью нагишом. Внезапно над ними появился вертолет — их сфотографировали: голые люди на острове Врангеля! На борту были и женщины, они надеялись сойти с вертолета, посмотреть белых гусей, но после такой картины не решились. Тем летом случилось на Острове еще одно чудо — залетали комарики…

Мы хорошо это помним, потому что были здесь тогда, в летней экспедиции. Оказалось, что и Никита тоже был — в той самой группе орнитологов. Но в момент появления вертолета он отсутствовал — совершал тайное восхождение на вершину горы Советской, самую высокую точку Острова. И, завидя вертолет, спрятался между камней, чтобы не породить легенду о снежном человеке. Так он отмечал свое 30-летие, думал, что забрался на самую высокую вершину Арктики — 1096 метров. Ан нет, потом оказалось, на Новой Земле есть горы повыше! Зато гора преподнесла ему подарок — роскошные щетки дымчатого хрусталя.

Стас снисходительно слушал эту историю, но Никита явно гордился своим спортивным достижением и ждал одобрения.

— Ну, где уж мне покорять вершины! — отозвался Гаев. — Я простой шофер, знаю четыре слова: въедь, проедь, выедь и заедь…

А что до меня, то я промолчал, потому что и не шофер, и, честно говоря, не поклонник спорта. Если человеку нужны препятствия, он может найти их в своем деле. А когда по-настоящему ему служишь, идешь по стержню предназначения, оно забирает целиком, без остатка. Тут не до спорта, не до «кайфа», лишь бы справиться с жизнью и справиться с собой…

По ночам рассматриваю звездное небо — оно здесь нараспашку, из-за прозрачности воздуха звезды яркие, отчетливые, одна к одной. Восстановил в памяти названия почти всех главных созвездий.

 

15 марта

С утра продолжили дежурство у берлоги № 2. Первым пошел Володя, его сменил Никита, затем последовали я и Стас. Получается часа по два с половиной каждый. Хотя в такой мороз медведица вряд ли покажет нос, а все же надо бдить, для чистоты эксперимента.

Мы со Стасом еще успели сходить в маршрут — по северным террасам над Долиной Гномов. Наверху неизменный обжигающий ветер. Берлог не нашли. Стас обнаружил только, с помощью Арона, увесистый шар медвежьих фекалий с шерстью и предположил: уж не съела ли мать своего детеныша? Принес в качестве трофея — оттаивать и рассматривать.

Однако шерсть эта, может, и не медвежья. Был случай, когда в фекалиях обнаружилась шерсть песца. Зверек, видимо, заглянул в берлогу, матуха схватила его и съела без остатка, с хвостом. Во всяком случае, хвост не нашли. Та берлога оказалась короткой, песец попал прямо в камеру, не повезло, обычно этот зверек более осторожен, успевает отскочить.

Вообще медведицы во всем различаются между собой гораздо больше, чем можно подумать. И из берлоги после рождения медвежат выходят иногда довольно жирные, а иногда совсем тощие. В желудке медвежьем помещается несколько десятков кило тюленьего сала. И чего там только не находили, ведь этот зверь уже давно подкрепляется на человеческих помойках! Однажды обнаружили упаковку лейкопластыря и даже несколько мешочков с гайками, болтами и прочими запасными частями. Разумеется, такое исследование возможно, только если зверь убит.

 

С запада от нашего балка снег покрыт черным шлейфом сажи. Обычно его многослойно переметает, но этой весной — аномалия! — столько времени уже нет пурги и держится одинаковая погода. Все дни, пока мы на Дрем-Хеде, температура около тридцати, с ветерком холодновато, и медведям и нам.

С 17:30 до 19:30 дежурил на берлоге. В 18.55 медведица секунд на шесть-восемь высунула нос. Наше иглу — глубокая яма, обложенная кирпичами снега в виде купола. Внутри довольно светло, лежит ружье, заряженное жаканом — свинцовой пулей, ракетница с запасом патронов, примус, бутылка бензина, сухой спирт, чай, сахар, галеты, кружка, бинокль, фотоаппарат, поролоновый коврик. Сидеть и лежать холодно, лучше стоять, разминая ноги и приседая на месте. Приготовил и выпил чашку чая, потом, изредка давая отдых глазам, наблюдал за челом берлоги. К 19:30 собрался уходить, когда появился Стас. Хотя и ничего уже не видно, стемнело, он остался — «на полчасика, раз уж пришел».

Назавтра планируем добраться до Малого Дрем-Хеда. Сделаем еще одну, третью попытку.

Луна взошла кроваво-красная, с багровым отеком, потом просветлела, и чем выше поднималась, тем светлее становилось вокруг, уже и читать можно, зато и тени чернее. А с другой стороны неба — мощный поток зеленого света, полярное сияние взметнулось дугой через весь горизонт, завиваясь спиралью. Воздух стоит стоймя и, хотя лютый мороз, не холодно.

 

16 марта

Очень удачный день! С третьей попытки Малый Дрем-Хед взят! Отправились туда разными путями: Никита — вдоль северо-восточного склона Большого и дальше по берегу моря, чтобы зафиксировать следы уходящих зверей; Володя — вдоль южного склона, чтобы проверить найденную позавчера берлогу и заодно поискать новые; мы втроем — Стас, я и Арон — через перевал, напрямую.

Погода чудесная: тихо, мороз слабее, а солнце даже чуть припекает. Только на перевале и на вершинах, по обыкновению, ветер, хотя и не так шибко, как раньше. Белая трава инея.

Спустились со Стасом по разным распадкам и встретились у северо-восточной оконечности Малого Дрем-Хеда. Видимость прекрасная. Разделились: Стас пошел понизу, у подножья, я — по гребню. Но отличился опять Арон: в первой же ложбинке наткнулся на берлогу, уже четвертую по общему счету. Прыгал, отскакивал, лаял, рыл снег, все время посматривая на нас и приглашая. Матуха угрюмо рычала под снегом, высовывала нос, а один раз даже всю голову. Площадка над берлогой вся исслежена ею и медвежонком, следы старые, значит, раньше выходили наружу, когда теплело.

Только перебрались на другую террасу, вместе с Ароном — он носится без устали, лапы на крутых местах скользят, ноги заплетаются, — и обнаружили там еще одну берлогу, пятую, как вдруг в небе со стороны Большого Дрем-Хеда появилась муха. Пригляделись — вертолет! Сделал круг и сел рядом с нами. Машут рукой пилоты. Мы забрались к ним вместе с Ароном и полетели к нашему сломанному, запорошенному снегом «Бурану». Втащили — и дальше, к балку. Неожиданно видим: на небольшой горушке, которую мы прозвали Пуп, рядом с нашим жильем, разгуливает медведица, не иначе у берлоги. Вот Гулена! Удобнейшее место для наблюдений!..

 

Так что вертолет прилетел как нельзя кстати. Но с какой целью? Нас навестил незнакомый прежде, новый сотрудник заповедника «с контрольной проверкой» (как он выразился) и произвел странное впечатление. Начал с того, что, потрясая какой-то старой запиской Стаса в заповедник, долго и навязчиво нравоучал, что необходимо ставить подпись и дату. Стас-то просто адресовался к порядочным, добрым людям, а тут — Доку´мент!

Ну ладно, проглотили, ближе к делу. Начал выспрашивать, ведем ли дневники, какие, кто, просит показать. Зачем, что надо? Тут уж я не выдержал, взорвался. Тогда «контролер» сбавил тон. Видимо, из того типа людей, которые во всем ищут подвох, ждут гадостей и всех людей считают их носителями. Лицо у него хмурое, глаза недоверчивые, смотрит в сторону.

И вдруг замечает вполголоса:

— Вас совесть не мучает за собаку?

— То есть как?

— Но вы же не оформили разрешение, чтобы ее взять!..

Господи, какой дурак! Ведь одной такой сцены довольно, чтобы потерять всякое доверие к себе. Увы, так делится человечество — на тех, кто расположен к другим, и на тех, кто смотрит на всех с подозрением.

Между прочим, «контролер» сообщил, что в Роджерсе неделю бушевала пурга, поэтому, мол, и не прилетали раньше. Я усомнился и тихонько спросил о пурге у летчика, тот удивился:

— Какая пурга! Я все время летал — так, легкая поземка при солнце и хорошей видимости. Пусть не чудит! Он нам все лапшу на уши вешал: будто выращивает какие-то бактерии, которые будут есть пустые железные бочки…

Но все это — пустяки! Главное, вертолет доставил нам бочку солярки, бочку бензина, два ящика угля, забросил к балку сломанный «Буран», и теперь появилась надежда починить его. И самое драгоценное — привез целую пачку писем из дома. Мои любимые, родные человечки!..

Проводив гостей, мы отправились к Пупу посмотреть следы виденной с неба медведицы — Гулены, и Арон сразу же нашел среди застругов ее берлогу. Решили завтра построить здесь еще одну засидку для наблюдений — ведь совсем под боком. Подвели итог дня: неплохо — три берлоги и вертолет. Никита никаких следов, ведущих в море, не обнаружил, значит, все дрем-хедовские матухи на месте.

 

17 марта

С утра наблюдалась сильная рефракция: горы на востоке приподнялись, сместились, исказились; их невозможно узнать, будто кто-то срезал вершины, — плывут по горизонту какие-то корабли с надстройками и башнями.

Температура повышается, давление падает — к перемене погоды.

И действительно, с моря потянулась низкая серая хмарь, клубящаяся облачность, по долине заскакали световые пятна и снопы, наконец, солнце закрылось, и когда уже казалось — всё, сейчас грянет буря, солнце вдруг вновь набрало силу, взяло свое, облака куда-то унеслась, и скоро небо было совершенно чисто, ветерок стих и улегся у ног, и тепло стало почти по-весеннему.

Все утро я сооружал засидку у берлоги Гулены, метрах в пятидесяти от нее: вырыл в склоне окоп, навел свод, положил несколько рядов кирпичей сверху. Работать нелегко, солнце в глаза, снег очень твердый, кругом заструги и камни. Раза два навещал Арон, лаял в устье берлоги, значит матуха там. Но не показывается.

 

Закончив работу, направляюсь к балку и слышу — мотор, прямо с перевала снижается АН-2. Сел на приготовленной нами полосе и из него высыпала кучка народа. Среди темных фигурок выделяется одна, особо величественная, в шикарной оранжевой куртке, и все остальные как бы группируются вокруг нее. Шеф экспедиции Успенский? Так и оказалось.

Спускаюсь к ним.

— Где дичь? — спрашивают пилоты.

— Гуляет, — отвечаю.

Оранжевая Особа:

— Здравствуйте, Виталий Александрович!

— Здравствуйте, Савва Михайлович!

— Ну как вы тут?

— Все в порядке.

— Мы у вас Никиту заберем дня на два, на три, нужен для учета оленей.

— А что с нашим грузом во Внукове? Удалось отправить?

— Груз — там! — Машет рукой. — На него не рассчитывайте. Сколько берлог?

— Шесть.

— Маловато.

Объясняю почему: стояли низкие температуры, звери задержались с выходом.

— Я так и думал. Мечение начали?

— Нет еще.

Показывает на мои облупившиеся щеки:

— Обморозились…

В балок не зашел. Больше вопросов не задает. Спрашиваю его:

— Вы у нас еще будете?

— Я буду летать, у меня авиаучет.

Стасу ничего не передает, даже какой-нибудь записки, нуждами отряда не интересуется. И первым ныряет в самолет.

От балка появляется нагруженный Никита, сует мне пакет:

— Тут зелень и конфеты, из Москвы, от моей Кати. Передай ребятам, я в ближайшие дни вернусь. Обязательно! Как закончу, так к вам!

Вся толпа ныряет в самолет. Вихрь снега — отчалили!

Бреду в балок, пораженный холодным равнодушием Шефа. На столе записка Никиты: «Ребята, сел АН-2. Мне приказ: на авиаучеты. Минут десять препирались, поверьте, я сделал все, но тщетно. Как только учетам конец, я опять с вами. Счастливо».

 

К темноте появились ребята. Они обнаружили на Малом еще четыре берлоги. При появлении собаки медведицы пробивали потолок, возможно, в месте вентиляционного отверстия, наружу не выходили. Такие берлоги не считаются вскрытыми. Возвращались ребята довольные, но перед перевалом лопнула рессора на мотонартах. Володя еле дотянул до балка, а Стас шел пешком, волоча прицепные чукотские нарты. Теперь мы опять без транспорта.

Рассказываю о визите Шефа, удивляюсь его поведению. Стас хмыкает:

— Ничего удивительного, другого я и не ждал…

И я вспомнил, как аттестовали Шефа знавшие его полярники. Издал несколько научно-популярных книг, ездит с докладами на международные конгрессы — в последние годы в основном с теми материалами, которые добывает Стас. При этом доктор наук, умеет себя подать, слывет лучшим арктическим зоологом в отечестве…

И в прежних экспедициях он вел себя подобным же образом.

Прилетает с Аляски, с какого-то конгресса, на Остров. Ребята в это время, в разгар работы, оказались на Дрем-Хеде без хлеба, кончился, заказали в поселке, ждут. И вот вертолет, застает их прямо на маршруте, как сегодня. Появляется Шеф.

— Привезли хлеб?

— Да, там, в балке оставил. И подарочек вам заграничный…

Возвращаются в балок. А там всего четыре буханки хлеба — на пару дней (!) — и четыре баночки кока-колы. Благодарят Шефа матом…

А однажды, весной 1973-го, он убил медведицу — это был единственный случай гибели зверя за все годы экспедиций. Случилось так: Стас, находясь на потолке берлоги, прощупывал пикой, где камера. И тут медведица, пробив тонкий наст, выскочила на него. Шеф стоял метрах в тридцати, с карабином. Зверь выскочил, раздался выстрел — мимо. Стас уже успел отбежать, и медведица вернулась к берлоге. Опасность миновала. И тут раздался второй выстрел, уже бессмысленный. Нервы у Шефа не выдержали. Медведица рухнула и покатилась вниз по склону…

Все, кто работал тогда на берлоге, были в шоке. И хотя убийство это, конечно, не злонамеренное, с Шефом все, не сговариваясь, перестали разговаривать, устроили бойкот. Тут прибавилось и то, что он, живя на Дрем-Хеде дней десять, в общей работе не участвовал, не помогал ни в чем, держа дистанцию как начальник, только присматривал и страховал с карабином. Субординация! Это отталкивало, вызывало неприязнь… И он вскоре улетел. Вместе с осиротевшим медвежонком, которого отправили потом в Берлинский зоопарк…

 

В балке «невыносимый комфорт»: гудит пламя в печке, светит керосиновая лампа, производятся кулинарные опыты.

И последнее событие дня — вдруг зажужжала муха, взамен гаевской. Отогрелась сударыня! Муха, конечно, нам Никиту не заменит, но все же живая душа. Будем беречь!

 

18 марта

Приснилось, что Стас нашел на Дрем-Хеде два кило золота и ходит с таинственно-гордым видом. Это к тому, наверно, что наткнемся на новую кучу медвежьих экскрементов… Бо`льшая часть здешних берлог еще нами не обнаружена.

Отправляемся утром на засидки для наблюдений, Володя — на дальнюю берлогу, мы — на ближнюю. Будем сменяться.

Как и вчера, солнце борется с тучами, несущимися с северной, морской стороны. Что осилит? Вокруг солнца большое радужное гало, один конец которого опирается в подножье ближайшей горы.

Пока достраиваем засидку у берлоги Гулены, ветер то совершенно накрывает вихрем поземки, то уносится прочь. На прогляд гора покрыта серебристой, вставшей дыбом шерстью, трудно держаться на склонах, скользишь и падаешь. Как и предполагал, убежище получилось маленькое, но уютное.

Почаевали в балке, и я отправляюсь на наблюдения. Володя к вечеру сменит меня. Что делать, если медведица подойдет к засидке? Не убегать — догонит, стараться отпугнуть, пустить ракету. Просидел несколько часов в снежной засаде, но Гулена так и не показала носа. Скучное это дело — стоять, обложенным снегом, слушать посвист ветра и ждать, зная, что в такую погоду ждать нечего. Не присядешь и холодно.

 

Вечером Стас вспоминал еще одну историю с участием Шефа, самую, пожалуй, опасную и невероятную за все десять лет дрем-хедовских происшествий…

Весна 1976-го. Медведицу ту назвали Истеричкой — но это уже потом, после того как все случилось и кончилось. А начиналось обычно. Команда Стаса наметила на Малом Дрем-Хеде очередную обитаемую берлогу для мечения. Прежде чем пробивать потолок, искать камеру, традиционно забрасывали снегом устье берлоги. Матухе это не нравилось — выбивала комья головой, высовывалась. А Стас ловил момент, чтобы выстрелить шприцем. Склон крутой, ярко сверкает солнце. Ниже отверстия берлоги стоят наготове два страховщика, один с карабином, другой с ружьем. Стас стреляет — не попал, перезарядил — опять мимо. Только на третий раз шприц наконец вонзился матухе в шею, и тут она выскочила наружу вся¸ полностью. И бросилась в сторону страховщиков, но миновала их, развернулась и обратно. Несется на ближайшего, Юру Плеца. Все остолбенели — вот сейчас или человек, или зверь. А она мимо Юры — к берлоге…

Матуха явно не в себе, момент критический. Стас кричит: «Ребята, бегите, бегите! Вниз!» — и сам на пятой точке, несколько секунд — уже под склоном. Ребята начали разбегаться кто куда. Стас еще раз крикнул «Бегите!» — но уже видел, что медведица сорвалась с места и несется опять вниз, прямо на него. Отделяло их каких-нибудь метров двадцать. Стас бросился интуитивно в ту сторону, где стояли снегоходы. И думал при этом — о чем? Зачем я надел эти валенки? На нем были тяжелые валенки с резиновыми подошвами, солдатские, бежать тяжело. Надо же, думает, в этот день так обуться!..

Оглянулся — медведица близко, настигает. И тут услышал выстрел, потом второй. Как оказалось, стрелял Юра Плец, первый раз промазал, а во второй… медведица на минутку задержалась, лизнула заднюю лапу. Но Стас этого не видел, он уже был у снегохода, забежал за него, повернулся — медведица по ту сторону стоит. Нос к носу. Привстает на задние лапы. И тут у него такая мысль мелькнула, отчетливо запомнил: а как она будет бросаться? Передние лапы уже приподняты и висят. Когда она поднимается на задние лапы, она встает, как человек, вырастает… Агромадная и не издает никаких звуков, даже дыхания не слышно.

«И у меня опять в голове, — вспоминает Стас, — как же она бросится? С этого-то положения ей неудобно, ха-ха-ха! Она же прежде опуститься должна, перед прыжком… Только эта мысль мелькнула, не было времени для испуга…»

И медведица опустилась на все четыре лапы. И сразу же, опустившись, развернулась и побежала назад, к берлоге. Вспомнила своих медвежат! Инстинкт материнства позвал к ним, победил агрессию.

Итак, она вернулась в берлогу. И всё — опять тихо.

А ребята собрались вместе, не сразу пришли в себя. Юра Плец говорит: «Я, видимо, ее ранил». Посмотрели: в самом деле, там, где она бежала, маленькие следы крови, не струйки, но все же капли. Да, Юра попал, она задержалась, лизнула рану, именно это дало Стасу мгновение забежать за преграду…

Дальше состоялся трудный разговор: ситуация пиковая, зверь во взведенном состоянии, лучше уйти, прервать работу. И тут Стас с ребятами не согласился, разумеется, не потому, что рвался опять к медведице, после того как чудом избежал ее зубов. Нельзя бросать ее в таком состоянии, ведь она же ранена и со шприцем, может, в агонии, может погибнуть, и сама, и ее медвежата. Нельзя бросать раненого зверя! Стас никого не убедил, все испуганы, обругали его «фанатом». И тогда он сказал: «Ну, хорошо, вы не хотите, тогда я пойду один…» — и направился с пикой к берлоге. «Для меня, — говорит Стас, — это была не какая-то бравада, не фанатизм, а осознанная, жестокая, но необходимость…»

Ребята постояли несколько секунд и, как ни тяжело было, пошли вслед за ним. Медвежье братство осталось братством. Они, конечно, бросить Стаса не могли, хотя все были против возвращения к берлоге и ругали его крепко.

И все началось сначала. Постепенно, в работе, напряжение спадало. Закидали отверстие как следует толстым слоем снега. Стас очень осторожно пробивал пикой потолок берлоги, искал, где камера. Нашел, расширили ледорубом щель, в ней виден зверь. Недвижен. Что с ним? Раскапывали довольно долго: потолок больше метра. Как туда спуститься?.. И вдруг раздался рокот летящего вертолета…

Начался новый, уже третий поворот этого немыслимого сюжета!

Ребята продолжают раскапывать берлогу, вертолет подлетает и садится неподалеку. Дверца открылась, оттуда выскакивает директор Врангелевского заказника Николай Винклер, за ним Шеф, Савва Михайлович Успенский, за ним директор Института охраны природы Юрий Порфирьевич Язан и затем экипаж. Они проводили авиаучет берлог и залетели на Дрем-Хед, чтобы взять сведения у Стаса, — таков комбинированный метод учета. Все прибывшие направились в сторону ребят, все, кроме одного — Успенского, тот остался у вертолета. А берлога еще не раскопана, никто еще не спустился в нее, не осмотрел медведицу, видны только следы крови. Полная неизвестность. Вот гости подошли — какое-то ЧП, Стас объясняет: так и так… все как было, что с медведицей, не знаем…

«Станислав Егорович, поднимитесь-ка наверх!» — раздается голос Успенского.

Ребята кричат: «Савва Михайлович, спускайтесь!» — еще бы, беда, зверь ранен! Но начальника амбиции заели: подчиненный не бежит к нему, не докладывает. Успенский ни с места, опять кричит: «Станислав Егорович, давайте-ка поднимайтесь сюда! Нам некогда, мы должны улетать!..»

Ну а Стас, понятно, тоже ни с места — тут дело поважнее. И уже после третьего окрика Успенского Язан, директор института, говорит: «Вы сдвиньтесь навстречу друг другу. Он, наверно, не понимает, что здесь произошло. Ну, ты уж выкажи ему внимание, что ли…» Стас пошел к Успенскому, а тот начал спускаться к нему, так они сблизились, и Шеф стал выговаривать: «Мы спешим, здесь каждая секунда на учете. Почему не поднимаетесь?» Стас объяснил ситуацию, но тот прерывает: «Ничего не хочу слушать! Нам нужны быстрее ваши материалы!» Стас сунул ему листок со схемой Дрем-Хеда, где были нанесены найденные берлоги, — взял с собой, как чувствовал, что нагрянет начальство, — и назад. А Шеф так и не спустился. Ни одного вопроса, что случилось, как идет работа, как самочувствие ребят, не надо ли чего, нет — только претензии и требования.

 Язан же подбодрил: «Хорошо, что люди целы, никто не погиб. Если что-то с медведицей серьезное, если погибнет, тогда вы медвежат возьмите в балок, мы прилетим и заберем их. Не беспокойтесь, понятно, что случилось непредвиденное, неординарное. Мы поддержим. Но будем надеяться, все обойдется…»

Вертолет улетел. И вот что поразило всех: ни судьба человека, ни судьба зверя Шефа не интересовали, думал только о субординации, да и боялся ответственности: мало ли что там у них, на берлоге, произошло?!.

Что же было дальше? Добрались наконец до обездвиженной медведицы. И первое, что начали искать: где же рана? Не сразу нашли, и так тело поворачивали, и так — где рана? И когда уже отчаялись найти, кто-то заметил: вот, на лапе! Оказалось, пуля попала в перепонку между когтями и перебила ее. Пустяк, кровь лишь слегка сочилась. Как это можно было так угодить, причем в бегущего зверя — в ахиллесову пяту, можно сказать! Ни один снайпер бы не смог! Спрашивали Юру Плеца, как ему это удалось. «Ребята, а я, когда стрелял, у меня ружье вот так ходило!..» Второй же страховщик, с карабином, вообще не стрелял: «Вы же, Стас, были на одной линии — ты и медведица, я боялся попасть в тебя…»

Работу на берлоге закончили как обычно: пометили, обмерили, взвесили медвежат. Двойня у нее была. И когда уходили, матуха уже понемногу начала оживать. Вот тогда и нарекли ее Истеричка — за то, что вела себя так эксцентрично. Потом ребята еще не раз видели эту медведицу гуляющей возле своей берлоги… до того, как она ее покинула и увела медвежат в море…

Интересно то, что я выслушивал эту историю несколько раз, от всех участников ее, и у всех описания в чем-то не совпадали, каждый видел и рассказывал по-своему. Врет как очевидец!

 

19 марта

Погода портится, все заволок туман. Поземка на глазах переметает снег, перемещает сугробики с места на место. Заструги в Долине Гномов напоминают ползущих наискосок в одном направлении зверозубов (класс доисторических животных) с целыми выводками зверозубят. Они всё неутомимо ползут на юго-запад, не трогаясь с места. Столько скорости в этих неподвижных изваяниях, памятниках ветру!

Я долго не мог понять происхождения тонких посвистов, которые сопровождают меня при ходьбе. Как птицы какие-то свистят на лету или летают пули. Наконец выяснил: этот звук издают от трения валенки. Так и хожу, посвистывая ногами…

Маршруты из-за тумана отменили. Только перед вечером Стас и Володя отправились часа на два по засидкам, а я убрался в балке и вырыл новое место для помойки. Стас, как и полагается рассеянному (на самом деле как раз очень сосредоточенному!) Паганелю, все время что-то теряет, а мы общими усилиями ищем. Свое теряет, зато чужое — из перестраховки — берет и хорошенько прячет у себя. В результате все в каком-то постоянном кружении в поисках вещей — это как бы некий спорт. Теперь вот умудрился сунуть молоток в помойное ведро, откуда его и выкинули, конечно, вместе с мусором…

 

20 марта

Чудесная, тихая погода, во всяком случае в Долине Гномов. У Стаса уже чешутся руки и ноги, начальником овладевает нетерпение. Расходимся: мы с ним — на осмотр ближайших берлог, Володя — в засидку.

Одно ухо примораживает, другое припекает. У Стаса новое объяснение обилия медвежьих следов: зимой дули сильнейшие ветра, свидетельство чему необычайное количество, величина и твердость застругов, эти ветра сдували снег со склонов, переносили его, в результате чего берлоги стали неблагополучными, и медведицы, покинув их, вырыли себе новые.

Все найденные нами медвежьи логова — на своих местах, но хозяйки их не высовывались, и я пожалел, что таскаю на себе целое сооружение из фотоаппарата, телеобъектива и видоискателя, рискуя все время упасть и расшибить все. Но в самом конце маршрута был вознагражден. Бросил случайный взгляд вверх по склону — что такое? Ряд покопок и отверстие в снегу, обледеневшее, с желтоватыми краями. Направился было туда, уверенный, что это временная или покинутая берлога, но сработал рычажок осторожности, подозвал Стаса и Арона. Пес бросился к отверстию и сразу же залаял. В ответ под снегом зашипело и заклацало зубами.

Пес наш обратился к медвежьим экскрементам, застывшим на заструге, и что тут началось! Грыз их, подкидывал, терся, катался и кувыркался, взвизгивая и радостно скаля зубы. В чем смысл этого действия? Резвясь с дерьмом противника, собака как бы демонстрирует свое превосходство над ним, победу? И это действо — некий ритуал, собачье шаманство.

Мы подошли ближе, приготовились к съемке. Пес снова к берлоге. И тут медведица высунула голову. Дальше много раз повторялась одно и то же: Арон наскакивает с лаем, матуха вылетает в полтуловища, как торпеда, шипит, фукает и задом назад, будто в одно мгновенье сплющиваясь до размера головы.

Это сильный, упитанный зверь, круглоголовый, с ослепительно чистой шер­стью желтоватого отлива. Орудую своим фотоснаряжением — тьфу, тьфу, тьфу! — должны получиться неплохие снимки. Щелкали, пока не кончилась пленка.

И уже на перевале, перед спуском в Долину Гномов, Арон нашел еще одну берлогу, № 12…

 

К вечеру пошли во второй маршрут — по восточным, крутым склонам Дрем-Хеда. Долго поднимались, вырубая лопатой ступеньки, несколько раз приходилось съезжать на мягком месте. Температура в последние дни поднялась градусов на пять, это сразу чувствуется, лицо хоть и ощущает холод, но не обмораживается. Арон неутомимо носится туда-сюда, то убегая далеко, то снова возвращаясь. Раскровянил себе лапу, капает кровь.

Затухающий свет заката. На вершинах каменные россыпи, снега очень мало. Жарко, в голове стучит, ноги шагают как бы отдельно от тела, с трудом. Вернулись без результата.

В конце дня случился авралец: печка забилась сажей, и дым хлынул в жилье, тяга пропала. Основательно все почистили, долили в бочку канистру бензина — чтоб лучше горело.

Глядя на огонь, Стас вспомнил, что у его отца всегда повышенная температура, от природы — чуть за тридцать семь. Вот почему они такие горячие и жадные к работе, Беликовы! Действуют, пока не свалятся. Надо бы проверить температуру у самого Стаса…

Ночь сегодня хоть глаз коли. Зато в небе звездная каша. После двух марш-бросков непрерывно пьем чай.

— Пейте-пейте! — доливает Гаев. — Вода дырочку найдет…

Володя за свою жизнь успел поработать и десятником на лесозаготовках, и на буровых — хлебнул лиха. И почти всю жизнь обитал в разных балках, времянках, в лучшем случае в бараках. Любит классическую музыку. Кончил Ленинградский университет, биолог, но, увы, вынужден слишком много жизни тратить не на науку, а на борьбу за существование.

Завтра первое мечение. Стас торжественно разложил свою хирургию: специальный ящик со шприцами, метками, зубодером, рулеткой, безменом, гирями и проч. Внутренне собираемся. Главное — не паниковать и четко знать свои обязанности. Вернется завтра Никита или нет, в любом случае начинаем.

 

21 марта

Уже собрались выходить на первое мечение, как вдруг над головой зарокотал вертолет. И свалился с неба в снежном вихре десант: Никита — он страшно рад возвращению — и, на смену Гаеву, другой сотрудник заповедника, зоолог Василий Придатко с огромным рюкзаком и неразлучной гитарой. Но Володя наотрез отказался покидать Дрем-Хед — за ним-де числится «Буран», — и, таким образом, остались оба. В балке сразу стало тесно и шумно.

У вертолета маячила в толпе и Оранжевая Особа, которая опять до нас не снизошла, не стала ни с кем говорить и поторопила отлет. Никита рассказал, что Шеф расположился отдельно ото всех, на мысе Блоссом, в комфортабельном домике, с мотонартами, которые стоят без движения, хотя были бы так нужны нам, наземному отряду, на основной работе. Оттуда он возглавляет воздушный отряд экспедиции: вертолет залетает за ним с мыса Шмидта, тратя на этот крюк драгоценные летные часы, чтобы потом производить с неба «учет». Берлоги так разглядеть, конечно, трудно, но результат все же есть: найдено, например, потерявшееся стадо овцебыков, неподалеку от нас.

 

Попив чайку в новой компании, мы устремились наконец на боевое крещение. Выбрали последнюю из найденных берлог — недалеко, склон очень удобный. Хозяйка наружу еще не выходила. Незнакомка!

Распределили роли. Арон лаем подтверждает, что медведица на месте. Стас заходит к берлоге сверху и сбоку, с ружьем для обездвиживания. Щупает берлогу, ищет камеру, Никита ему помогает. Остальные на страховке: я, с двумя ракетницами, метрах в двадцати от берлоги, дальше Василий с ружьем, заряженным жаканом, еще дальше Володя с пистолетом. Если медведица внезапно пробьет потолок и выскочит, Стас и Никита бросаются вниз, я преграждаю ей путь предупреждающим выстрелом из ракетницы. Стрелять под ноги, несколько вниз — ствол при выстреле подпрыгивает. После выстрела тоже сбега`ю вниз, дальше уже страхует Василий и за ним Володя, на крайний случай.

Но обошлось без наших страховочных выстрелов. Стас быстро нащупал камеру, Никита лопатой расширил отверстие, в которое был виден медвежий бок, в него и всадил Стас свой шприц. Ждали пятнадцать минут, затем раскопали берлогу. Медведица парализована, но крутит головой. Стас впрыснул ей ручным шприцем еще полкубика сернилана, после чего она уже улеглась окончательно. Продолжили раскопки — из-за бока медведицы показались две маленькие трогательные мордочки.

С медвежат (оба — девочки) и начали: поставили метки, обмерили, взвесили, даже вспотели в возне с ними, хотя они и небольшие, по восемь с половиной кило. Один наделал прямо в рюкзак, в котором взвешивали. И запустили их потом поглубже в берлогу, заложив снежной плитой, чтоб не озябли. Поразило, что медвежата враждебны друг к другу. Когда я пустил в берлогу второго медвежонка, первый — он, кстати, посильней и злее — встретил его ударами и зубами. Сомневаюсь, что метки на них долго продержатся, — наверняка отгрызут и оторвут!

Вытянули медведицу на более удобное место — она содрогалась в конвульсиях, и Стас впрыснул ей транквилизатор, — перевернули на бок, обмерили, поставили метки. Стас пытался вырвать зуб, но матуха не далась, так и не разжала челюсти. Пришлось это оставить. Вот и все. Буднично и просто, как в районной поликлинике.

Отправились восвояси. Было холодно, и все замерзли.

Что сделает Незнакомка, очнувшись? Вот вопрос, который мучает. Останется в своей берлоге или построит новую?.. Или уйдет с медвежатами во льды?

 

Стас достал свой заветный мерочный стаканчик — отметить первое мечение и прибытие на Дрем-Хед Василия. Тот расчехлил гитару — и зазвучали песни. Сначала пел свои, потом бардовские. Его сменил Стас. Ну и малина! Балдеж! Песни в основном все знакомые, от этого еще более дорогие и милые, нужные людям, как хлеб души. И сколько из этих мелодий и текстов стали фольклором, живут без имени автора!

Вася Придатко — талантливый человек, восторженный и славный. Умница, скромняга, но тверд, когда надо. Любимая его тема — зимующие в Арктике птицы. И сам думает зимовать долго и всерьез. Песни из него просто рвутся, чуть минутка выдалась — и полилось. Володя говорит, что он кроме стихов и песен еще пишет прозу и рисует.

Лихие ребята, твердо стоящие на земле. Все на месте, все свои.

Работа вступила в пору разгара.

 

22 марта

Дежурит Василий. В 8:00 раздался его звонкий голос:

— Московское время двадцать два часа. Температура воздуха двадцать восемь и шесть десятых градуса, облачность девяносто, ветер восточный, слабый. Вот!

— Вот! — откликается из кукуля Володя. — Дали ему год, двенадцать месяцев отсидел и вышел досрочно…

Снова мелкие дежурные заботы. Очередной авралец с печкой — в топливной трубке набилась ледяная крошка. Тщательный сбор и осмотр вещей перед выходом в маршрут.

Путь к берлоге № 11 был приятной прогулкой. Едва приблизились, возникло подозрение, что хозяйка ушла. Склон очень крутой и скользкий — мы со Стасом полезли вверх, нацепив на ноги кошки (были у нас, но не всегда брали — тяжелые, громоздкие). Ребята встали на страховку. Арон не лаял и был равнодушен. Бросили несколько комков снега, приближаясь все ближе и ближе, наконец заглянули — никаких признаков жизни!

Берлогу замерили, зарисовали, сфотографировали, выяснили по следам, что у этой мамаши был один медвежонок. Мороз и довольно неприятный ветер торопили, приходилось все время отворачивать лицо и растирать, отогревать ладонями.

Возвращались домой в дующей навстречу поземке. Никита и Василий еще отправились в обход Большого Дрем-Хеда с заданием понаблюдать, как поживает вторая по счету матуха, на дальней засидке. Потом рассказали: подходили близко, им кажется, что медведица забралась глубже в лоно берлоги, теснее к своим чадам и затаилась там. Невольно дали ей имя — Терпеливая.

Вообще, как у нас номера переходят в имена? Номера мы даем всем берлогам, а имена — только матухам с яркой индивидуальностью или какой-то своей историей.

Постепенно вошли во вкус. И у нас у всех как-то само собой, в результате коллективного творчества появились шутливые имена: Стас, безусловно, Командир, я — Комиссар, Володя — Стармех, Василий — Комендант, а Никита — ЧП, Чрезвычайный Посол или Чрезвычайное Происшествие, в зависимости от ситуации.

Захлестнула стихия подшучиваний, подкалываний — все изощряются в остроумии. Обычные наши хохмы-подначки.

Входя в балок:

— Это Дрем-Хед? Сантехника вызывали?..

Пришедшему из уборной:

— Аппаратура функционирует нормально?

Пришедшему из маршрута:

— Ну что там, дуб?

— Да, дуб стоит высокий…

 

23 марта

Времени в обрез, до 14:00, до возможного прилета вертолета. За этот срок надо обойти самые медвежьи места в надежде отыскать вновь вскрытые берлоги. Минус тридцать три, везде, кроме Долины Гномов, ветер, особенно свирепый в продувных местах, на перевалах и вершинах.

Разделились на три партии. Мы со Стасом обошли верхние террасы центральной части Большого. Я заметил два бугра явно звериного происхождения — потенциальные берлоги. При этом чуть не унесло под обрыв лопату. Потом мы спустились на Северный перевал и по нему, где вырубая ступеньки, где съезжая на заднице, где цепляясь за неровности снега, к подножию Конуса, главной вершины, которая и значится на картах как Дрем-Хед.

Обходя гору с севера, сразу же наткнулись на берлогу: в самом низу, на гладком, чистом бугре свежий выброс снега. Матуха вскрыла ее совсем недавно и в таком месте, по которому мы ходили и ездили не раз — в двух шагах след «Бурана». Ветрище здесь был так крепок, что через каждый десяток шагов пришлось останавливаться, поворачиваться и отогревать лицо ладонями. Стас, чтобы согреться, прыгал и вертел руками, я едва не отморозил большой палец левой руки — в перчатке и меховой рукавице.

И только на восточном склоне ветер утихомирился. Где-то в тундре лаял песец, визгливо, тоньше, чем собака. Стас задержался и, как потом оказалось, обнаружил еще одну берлогу. Урок: впредь далеко друг от друга лучше не отходить, не подвергаться опасности остаться один на один со зверем.

Прояснилось, и стал хорошо виден Пуп с засидкой у ближней к балку берлоги. Прикладываю к глазам бинокль — туманное желтое пятно, почистил окуляры — она, Гулена, или Гулящая, как ее упорно величает Стармех, стоит возле нашей засидки, видно, это ее беспокоит. Обошла ее и неторопливым шагом к берлоге.

 

Дома нас встретил пес — убежал, негодник, с маршрута, бросив Володю одного, да еще и успел стащить кусок мяса, откровенно облизывается. Потом мы его реабилитировали: оказалось, перед тем как сбежать, пес помог найти новую берлогу, уже пятнадцатую! Когда все собрались, обменялись впечатлениями. И опять, после перекуса и чая, который пьем ненасытно — слишком много влаги из нас выходит, — неторопливое медвежье собеседование.

Стас рисует типы берлог и удивляется их разнообразию. Однажды, весной 1976-го, он нашел под карнизом снега пятнадцатиметровый тоннель, естественный, с которым смыкалась берлога высотой в рост человека. И на самом ее верху медведица еле доставала и все-таки проделала вентиляционное отверстие для регулировки температурно-газового режима. Вот смекалка!

А я привел пример человеческой смекалки, происшествие с моим приятелем Геной Артеменком, когда он зимовал на полярной станции острова Четырехстолбовой. Вышел на прогулку, без оружия и в скалах столкнулся с медведем. Хорошо, что рядом была пещерка, где хранили копальхен — моржовое мясо. Туда Гена и успел юркнуть. Отверстие маленькое, зверь пытается достать его лапой, водит у самого носа… А Гена толкает ему навстречу моржатину. Зацепил-таки тот, вытащил, уволок в сторону и ест, взамен человека. А за это время Гена благополучно унес ноги…

 

Пока гуторили, зарокотало в небе, села «Аннушка», Стас отправился к ней с рапортом — данными учета, Володя — с вещами. Оставалось им каких-нибудь метров пятьдесят, из самолета вышел человек с рюкзаком — и «Аннушка», ко всеобщему изумлению, разбежалась и взмыла вверх…

Немая сцена, почище гоголевской. Шеф показал себя во всей красе. Ведь это все-таки Дрем-Хед, а не Сочи, вдруг кто-то сломал ногу, кого-то поцарапала медведица или просто заурядный аппендицит. Не спросить даже: «Ну как вы, ребята, все в порядке, не нужна ли какая помощь?» — подобного на Севере я еще не видывал.

Таким предстал для меня этот человек в конкретных ситуациях. Не берусь судить его вообще, возможно, есть у него и другие стороны — и добрые дела, и благородные поступки, как знать. Но что было, то было.

Оказывается, начальник экспедиции высадил нам на несколько дней фотографа Женю Арбузова, взятого с собой из Москвы, и приказал через него торопиться с работой. Женя рассказал, что они сидели в домике на мысе Блоссом, не занимаясь абсолютно ничем, ни разу не заводили мотонарты, которые Шеф прибрал к рукам, и без конца гоняли чаи. Женя удивляется, зачем нужна вся его дорогостоящая командировка.

— Для меня непостижимо, как Успенский смог пробыть так долго на Севере, где все держится на взимовыручке?..

А Никита с досады даже предложил переименовать Успенского в Оспенского: ос пенис — это, как известно, кость в члене некоторых животных, например моржа, отсюда и «хрен моржовый»…

Итак, мы теперь вшестером, конечно, тесновато… Ничего, утрясемся. Приняли Женю как должно, даже устроили вечерушку с малой дозой полярного допинга. Опять песни и перед сном «оранье», вовлекли в него новых членов. Колоссальное удовольствие!

 

24 марта

Ребята затягивают выход в маршрут, толкутся перед дверью, собирают вещи.

Чтобы освободить место, выбираюсь наружу и, пройдя метров триста, вижу Гулену с двумя медвежатами. Она в тундре, недалеко от Пупа и явно направляется прочь. Уходит? Заметила меня, замотала головой.

Мчусь назад: ну, прочесались! Зову ребят за собой, а Гулены-то и след простыл: или вернулась в берлогу, или совсем ушла?..

Очень тепло, все снимают шапки. А у меня вывалилась пломба из зуба, боюсь открыть рот, как бы не застудить. Арона приходится держать на поводке, он все время рвется убежать, дергает, что ужасно изматывает.

Впереди берлога № 14, на восточном склоне. Выпускаем собаку. Она, поиграв предварительно с медвежьими фекалиями, подбегает к берлоге и… исчезает. Из-под снега слышны лай и урчанье матухи. Пес благополучно выскакивает. Подходим ближе, Арон находит вентиляционное отверстие, разрывает его, и Стас спокойно запускает туда шприц.

Раскапываем потолок над берлогой. Медведица небольшая, килограммов сто шестьдесят, средняя доза в три кубика ей великовата. Пока шла работа, ее трижды сотрясали конвульсии, закусывала длинный сине-черный язык, который мы вправляли, но безуспешно. Матуха корчилась, разевая пасть, будто в беззвучном крике. Да, ситуация некрасивая: подходишь — чистый снег, красивый свободный зверь, уходишь — кровь, берлога исковеркана, медведица беспомощна и трясется…

Стас успокаивает: препарат в такой дозе безобиден. Не было ни одного случая, чтобы медведица погибла после обездвиживания, она может жить после этого в своей берлоге и полмесяца, и больше, сколько ей надо, преспокойно разгуливая с малышами. Но это сейчас как-то мало утешает.

Самое неприятное — удаление зуба. Володя раздвинул пасть, Стас подрезал десну скальпелем, расшатал зуб специальным крючком и наконец щипцами, вытянул.

Самое веселое — возня с малышами. Они отчаянно визжат, кусаются, царапаются, норовят удрать и порой двое мужиков с трудом справляются с одним малышом, пять потов сойдет, пока обмеришь и взвесишь.

 

Под самый занавес дня я обнаружил, что мой фотоаппарат «Зоркий» неисправен, пленка засвечена. Остался еще «Киев», и тот капризничает. Настроение испортилось.

У Стаса своя неприятность — сели валенки от влаги номера на три.

И покатилось!

Стас попросил Володю отремонтировать стол, а я в это время писал. И нагрубил мне, что не убрал блокнот сразу, хотя спешки никакой не было. Я зажался, ушел побродить, проветриться

Без взаимных неудовольствий и обид в экспедиции не обойтись. Любая мелочь, которая потом забудется, вырастает в размерах. Не просто выдержка необходима, но порой и намеренная отключка, отстранение в свой суверенный мир, в который нет доступа никому. Каждый из нас порой срывается, бывает неправ и груб в своей неправоте, лишь бы все это в пределах обычной человеческой слабости. Вспомнил, что как-то в экспедиции мы все переругались на берлоге и все пятеро возвращались в балок поодиночке… И вдруг стало смешно!

 

25 марта

Почти день отдыха. Белая мгла, тихо, тепло (минус семнадцать). Стас с Никитой проверили Незнакомку: не ушла ли после мечения? Не ушла, схватила зубами пику, еле вытащили.

А пес наш выпугнул из берлоги обездвиженную накануне медведицу, Василий с полчаса наблюдал за ней и влюбился — такой показалась красавицей. Вроде ничего особенного — матуха как матуха, но сердцу не прикажешь, любовь с первого взгляда. Так и будем называть ее теперь — Возлюбенная Коменданта, или Комендатша.

Женя без результата дежурил в дальней засидке, у Терпеливой, плохая видимость. А я — в ближней, у Гулены: она на месте, дважды на минуту-две высовывала нос, потом голову, принюхивалась и приглядывалась в мою сторону, да так и не вышла. Просидел часа три, до точки замерзания — и в балок. Навстречу Стас — идет меня сменять. И он сидел с тем же результатом. Белая мгла, глаза не фиксируют расстояния, все сливается…

 

Вечером рассказывал по просьбе ребят об Олеге Куваеве, геологе и писателе, с которым дружил. Читают его, любят, широкая известность, большая посмертная работа.

Василий:

— Благодаря его книгам я попал на Север.

Никита признался в том же:

— Куваев меня всего перевернул. Я впервые серьезно задумался над жизнью.

Он привез сюда куваевскую «Территорию», хочет быть похожим на ее героев, мужественных путешественников-работяг. Не курит и совершенно не пьет. Внук известного колымского геолога Бориса Вронского и сам думал идти по стопам деда, но сложилось иначе…

С Олегом Куваевым я познакомился в Магадане, где мы оба тогда жили. Мне сказали, что «он пишет». «Он пишет» — так мы говорили, но «писателями» себя не называли, боже упаси. И ходили друг к другу без церемоний. Комнатка в какой-то коммуналке. Встретил невысокий, светловолосый, крепкий человек в тельняшке и с трубкой. Пишущая машинка стоит, в ней бумага с текстом. Думаю: «Ну вот, еще один Джек Лондон». Сели за стол, стали о чем-то говорить. Уже тогда я поверил в него как в писателя — было в нем что-то, заставляющее его уважать, чувствовались какие-то мощные корни и серьезность намерений, что и подтвердилось в будущем.

Теперь вижу: у него было главное, что нужно писателю, — первородство. Он брал не заемное, а из первых рук природы и жизни, жил не вторичным, не отраженным от литературы светом. Человек натуральный, как писатель и как личность рос прямо из земли, а не на асфальте. И еще, что было у Олега, — своя тема. Это у него связано с местом на земле, к которому он был привязан особенно крепко, где состоялся как личность и которое назвал «Территорией». Чукотка — именно здесь ему открылись глубоко и земля и люди, здесь он открыл и себя как писателя…

Рассказал я и о последней встрече с Олегом, за месяц до его смерти, четыре года назад. Тогда только вышел его знаменитый роман «Территория». «Поздравляю, Олег, ты хорошую книгу написал», — говорю ему. «А-а-а, ерунда, — отвечает, — это только школа. Я еще только начинаю писать». «Территория» — «только школа», значит, действительно он был готов к чему-то значительному, другой литератор всю жизнь бы с этой книги купоны стриг. А через месяц звонок: Олег умер, сердце остановилось… Ему было тогда только сорок.

Прочитал я ребятам и свои стихи, посвященные Олегу, — это не портрет, а как бы разговор с ним…

 

Друзья мои, спасибо за уроки!

Но истекли назначенные дни.

Никто из нас не выбился в пророки,

Не избежал житейской западни.

 

Была дорога темной и опасной.

Но я, согретый светом ваших глаз,

Благодарю судьбу за час прекрасный,

Друзья мои, когда я встретил вас!..

 

Давайте соберемся, как бывало,

Раздуем угли в стынущей золе.

Осталось два шага до перевала,

Последнего, быть может, на земле.

 

Ни боль, ни горечь скоротечной были

Нам не отравят песни благодать, —

Еще на небе звезды не остыли,

И есть еще, что ближнему отдать.

 

Лишь эта песня да краюха хлеба

Достались нам от всех земных щедрот.

Так вспомним про полынный запах неба,

Про холод незаслеженных широт,

 

Про то, как против тьмы и против ветра

Мы шли от огонька до огонька,

И все же добрались до края света,

И тесный мир раздвинули слегка.

 

Все позади — обеты и наветы,

И обоюдоострая вина.

За все на свете музыка ответит,

На все ответит музыка одна.

 

И если сердце биться перестанет

И краткой жизни оборвется счет,

Друзья мои, все музыкою станет,

Всех нас полярный ветер отпоет.

 

Тихий час. Никита спит, Володя возится по хозяйству, мы со Стасом орудуем иголками, чиним одежду, просто рыщем в поисках дырки, Василий что-то сочиняет: тихонько тренькает на гитаре и напевает.

Температура поднимается до минус двенадцати, давление падает, задувает.

И за борт ее бросает в набежавшую пургу…

 

26 марта

Белая мгла, метель, за тридцать шагов ничего не видно. Отправились метить медведицу на северной оконечности Конуса (№ 13), но чем ближе к ней подходили, тем больше крепчал ветер и ухудшалась видимость. По пути нас сопровождала взглядом Возлюбленная Коменданта, вертела головой и пугала обнаглевшего Арона.

Нашли № 13 не сразу, основательно дуло. Медведица на месте. Долго топтались, не решаясь начать, и наконец, видя, что метель уже перешла в пургу, решили возвращаться. Несчастливое Число!

Слепое пространство, видимость все хуже. Шли впритык к склону, не теряя его из глаз. Балка не было ужасно долго, все взмокли от пота, даже появились сомнения, не промахнули ли мимо…

 

Ну вот наконец и пурга загнала под крышу, замела. Давление резко упало.

Как в тюремной камере закупорило — прекрасная возможность для наблюдений над людьми и психологических опытов. Точим лясы и крутим пельмени. Мясорубка испортилась — жарим оладьи.

— У нас на счету пятнадцать берлог! — колдует над картой Командир.

 А я знаю, как отличить самку от самца. Если пошел — самец, а если пошла — самка, — смеется Женя.

— «Если, если». Если человек заикается, я тоже начинаю, — глубокомысленно изрекает Стармех.

Комендант все перебирает струны и что-то напевает…

Дождался-таки Никита врангелевскую пургу! Пробовали вытолкнуть его за дверь — пойди посмотри! — но он лезет в спальник, приступ головной боли, принял анальгин.

Эх, Никита, Никита! Хорошо, что первая твоя пурга застала тебя в нашем обжитом балочке. Повоет, потрясет, поколотит снаружи, в худшем случае сорвет какой-нибудь кусок с крыши. Не дай бог тебе схватиться с ней врукопашную, где-то вдали от жилья и людей. Уцелеешь — повторения не захочешь и запомнишь на всю жизнь.

Я помню. Привиделся мне тогда ангел смерти.

Ровно десять лет назад…

 

И в памяти всплывает лицо чукчи Эплерекэя, коричневое, обветренное, открытое, какое-то даже просторное, с отраженным в глазах лётом облаков. Всегда, со дня нашей первой встречи, я знал: есть человек на пределе Земли, самый крайний к Северному полюсу.

Эплерекэй приезжал на собачках из своего охотничьего домика в бухту Роджерса очень редко, чтобы сдать добытых песцов, набрать в торгово-заготовительном пункте гору всяческих припасов и напиться до бесчувствия. На другой день он обходил все дома в поселке, с каждым здоровался за руку, спрашивал: «Как жизнь?» — и, удостоверившись, что ничего существенно нового не произошло, снова напивался. Следующее утро уже не заставало его в поселке.

Ездили к Эплерекэю редко не только из-за дальности пути. Дорога эта пользовалась дурной славой. Между грядами южных и северных гор, на Восточном плато, летом стоит густой, как дождь, непроницаемый, какой-то иссиня-черный туман, мгновенно пропитывающий одежду и перекраивающий местность на свой лад, скрывающий все ориентиры и приметы. А зимой всегда бушует злая, яростная, жгучая, как пламя, пурга. И другой погоды там, кажется, не бывает…

Словом, ехать к Эплерекэю могли вынудить только крайние обстоятельства. Так было и в тот раз, в марте 1969-го, когда снарядили туда трактор, потому что Эплерекэй со своей крохотной женой Тымнерультыной, по прозвищу Рукавичка, давно не давал о себе знать, продукты и топливо у него, по расчетам, уже кончились — не случилось ли чего? Я был в тот момент на Острове в журналистской командировке и тоже решил ехать.

За рычагами трактора опытный и безотказный Коля Ежов, рядом в кабине его напарник, совсем еще парнишка Гошка Кизнерцев и я справа, у дверцы. Позади, на прицепе груженые сани…

С ревом пересекли долины рек Наша и Клер, заползли на Восточное плато. И началось! В долинах очень много снега, порой трактор почти утопает в этом море. Ветер все крепче, несется сплошной, непроницаемой белой пеленой… Ничего не видно — при совершенно ясном небе над головой!

Трактор встал. Чуть не свалились с обрыва.

— Черт знает, где мы! — кричит Ежов. — Уже должен быть перевал…

Пробуем определиться по компасу — стрелка скачет по сторонам, не дает ориентира: наверно, мы в какой-то магнитной аномалии.

Ползем дальше. Прошли перевал Нокко — горы позади. Втянулись в Тундру Академии. Видимости никакой. А до неба рукой подать: проблескивает Венера, огромная, как елочная звезда, даже освещает облака. А рядом с ней другое, красноватое светило, тусклое, как керосиновое пламя в последней избе в деревне, — Марс…

Решили остановиться, не глуша мотор, дождаться утра. У Ежова слипаются глаза от усталости. Дремлем в кабине, закутанные, в ряд: Николай, Гошка и я. В тело медленно вползает змеиный холод. Все время что-то немеет — оттираемся, отогреваем дыханием, укутываем как можем. А за тонкой железной стенкой слепое, несущееся, взбесившееся пространство. Какие-то смутные призраки возникают в сознании, вот один, отчетливей: голубь с лицом человека — узкое смуглое лицо — крылатый ангел…

Очнулся — а ведь мы замерзаем! Расталкиваю спутников, надо же что-то делать, нельзя спать! Ежов вспоминает: на санях есть бензиновая паяльная лампа. Выбирается из кабины, ныряет в пургу, держась за трос… Приносит.

Разжигаем ее, она оглушительно гудит и выбрасывает рывками пламя — вот-вот сожжет. Так, теперь потеплело. Интересно, как смотрится наша кабина снаружи? Посмотреть некому!

— А не поесть ли нам? — подает голос черный, лохматый Ежов, сверкая маленькими глазками.

Поесть не удается: продукты окаменели, нож отскакивает.

— Не выпить ли нам? — спрашивает Ежов.

— Лучше не надо, — говорю. — Развезет… Уснем.

Но даже водка замерзла, а в ней сорок градусов.

Тут гаснет лампа, кончилась заправка. Снова одолевает холод. И снова добираемся до саней, заправляем лампу соляркой из бочки, солярка со льдом, будет ли гореть? Горит, страшный чад, но горит…

На какое-то время теплеет, но скоро мы начинаем дергаться — дышать нечем, угораем! Лица черны от копоти. Гасим лампу. И снова наползает холод, проникает во все клеточки тела. Засыпаем. Нельзя спать, нельзя! Опять гудит паяльная лампа, все тише, все слабей, кончилась солярка. И вот только вой пурги, борьба со сном, провалы, проблески, сознание начинает путаться…

Только не засыпать, что-то делать, пока есть силы… Открываю дверцу, ветер набрасывается, холод мгновенно связывает студеными жгутами, врезается ледяными стрелами. На лице сразу намерзает ноющая маска.

Кругом половодье, ожившее море снега. Мы тоже мореходы, наш корабль потерял курс, мы терпим кораблекрушение.

Холод то входит в кончики пальцев ног и рук, то ползет по груди, то считает позвонки. Сон-обморок, вихри-призраки, снова в воздухе приближение крыльев — голубь с лицом человека…

Немеют ноги, колени. Струйки холода ползут по животу, стекают от шеи на грудь. Сердце бьется мерно, гулко, торжественно, будто что-то отсчитывает…

Нет-нет, надо что-то делать! А что? Все равно что! Скоблить ножом обросшее льдом стекло, разговаривать, двигаться. Только не застывать!

Еле слышно тарахтит трактор сквозь вой пурги, но голос машины — железный, он только призрак жизни. Без паники, спокойно! От этого слова тревога только растет.

Внезапная злость — на кого? Тоже мне, бродяги, следопыты! Согнулся на ящике с инструментом, вобрался головой в ноги тоненький Гошка, он мерзнет больше всех. Ежов не может открыть глаза — двенадцать часов в непроглядной круговерти, руки на железе. Трактор плохонький, слабые гусеницы, радиатор перед дорогой еле залатали. Какого черта они отправляют в такую дорогу такую развалину, и не утром, а на ночь глядя! А ведь для Ежова поездка эта даже не происшествие, а обычное дело. Как будто он привык играть со смертью! Ведь в таком рейсе стоит лишь сломаться трактору — и все!

Ночь позади, вроде бы светает. Пять утра… шесть… семь… Хорошо бы записать что-нибудь. Что? Да и как — пальцы не действуют! Жизнь нужна мне, чтобы успеть сказать. Смотрю на обручальное кольцо, и от сердца тепло по всему телу, тепло жизни.

Утро не приносит облегчения. Ледяные иглы в воздухе, морозный туман, видно лишь в полукилометре вокруг. И все же двигаться можно.

Поползли, с ревом. Берег лагуны, справа морские торосы. Только бы не проехать дом Эплерекэя! Он уже близко, где-то здесь, на косе. Триангуляционный знак. Сверяем по карте: отсюда до цели пять километров. Веселеем. Дальше и дальше. Снова сомнение: слишком долго мы едем…

И наконец вот он, дом! Собаки лают и бегут. А за ними появляется и фигура самого хозяина. Спасение!

Разгрузились.

— Бутилька есть? — спрашивает Эплерекэй.

Есть бутылка, как же без нее.

Ночь. Жарко натоплено. Пахнет собаками — в углу клубок щенков. Поели оленьего мяса, выпили. Горит лампа.

Эплерекэй протягивает мне затрепанную книжку, просит почитать, сам он не может, неграмотный. Сказки. Любит. Читаю. Просит послать ему сказки на чукотском языке. Букварь у него есть.

— Мы с братом свой букварь когда-то искурили, — подает голос из темного угла Ежов.

— Американцы — плохо, — вдруг ни с того ни с сего, без всякого повода говорит Эплерекэй. Не случайно говорит, на всякий случай, в поселке злые языки болтают, что его навещают американцы, приплывают-де иногда на подводной лодке. Без присмотра человек — а до Нома рукой подать…

На стене у него висит портрет Ленина.

Спать трудно, жарко, душно. Плачет Эплерекэй, вспомнил родного своего брата, кто-то убил его, думает, что Пилягыргин. Голый по пояс, размазывает слезы и всхлипывает:

— Я слябый, я слябый…

Жена Тымнерультына, по прозвищу Рукавичка, как раз вровень с ним, когда он сидит, наскакивает:

— Не плачь! — И лупит его ладонью по щекам. — Не плачь! Ты не слабый. Ты сильный!

— Я не сильный, — канючит Эплерекэй и не закрывает лица. — Я слябый!..

Вот так и засыпаем, вместе с собачьими щенками, с пламенным язычком керосиновой лампы и с хорошим джазом из приемника — с близкой Аляски, американского Нома…

 

Эка куда меня занесло! У нас на Дрем-Хеде тоже ночь. Воет пурга…

А память уносит еще дальше, в летний день 1962 года, когда я только познакомился с Эплерекэем… Стоял июнь, вокруг, словно на соревнованиях, бегали кулики, перелетали утки, из воды то и дело выскакивал блестящий поплавок нерпы. Тогда мы — пеший отряд из трех человек — обследовали промысловые запасы Острова (дико звучит это в заповедные времена!), и наш маршрут пролегал через те места.

 И тоже первыми тогда встретили нас собаки. Потом из дома вышел Эплерекэй, могучий, широкоскулый, и вслед за ним выскочила его жена Тымнерультына, по прозвищу Рукавичка, доходившая мужу до подмышки. В ту встречу Эплерекэй, улыбнувшись, отчего лицо его стало еще шире, подарил мне бутылку, она была из толстого темно-зеленого стекла, красивой, необычной формы.

— Вот нашел на берегу.

Внутри было письмо на трех языках — русском, английском и японском. Океанографический институт в Калифорнии просил того, кто найдет бутылку, ответить на несколько вопросов и отослать ответ по почте. За это даже полагалось вознаграждение — один доллар.

С бутылкой была потом целая история. От доллара я отказался, написав: «Господа! Бросьте в море на мой доллар еще одну бутылку, и пусть тот, кто найдет ее, получит такое же удовольствие, как я». Блаженной памяти романтические времена!

Правда, письмо свое я так и не отправил — запретил начальник полярной станции, добрейший Захар Миныч Завальный, которого за глаза все называли Душа, потому что он ничего не мог сказать без этого слова:

— Ты что, душа, с ума сошел! Ты что не знаешь, что все морские течения засекречены? Отправишь, душа, свою депешу, а нас потом взгреют. Не вздумай!..

 

Утро. Воют псы, задувает. Тарахтит трактор, Коля Ежов залез в кабину, пора обратно, в поселок, в бухту Роджерса. Прощай, Эплерекэй, здравствуй и прощай! Я еще не знал, что вижу его в последний раз. И что на нашем обратном пути все повторится: и пурга, и снежный плен, и бессонная ледяная ночь, и плутание в горах…

Ползем назад по вчерашнему нашему следу.

В бочке с горючим оказался летний соляр, теперь, чтобы разогреть его, хитрый, матерый Ежов привязывает шланг, идущий от бака, к выхлопной трубе.

До вечера надеемся пересечь Тундру Академии и подняться на Восточное плато, на этот раз через Медвежий перевал. Пурга все яростней, след еле различим, пока не исчезает совсем. В снежной тьме, ныряя на крутых склонах вверх-вниз, минуем перевал и опять теряемся на Восточном плато. В небе бледным пятном проступает луна…

Сопка за сопкой, гряда за грядой. Тарахтим на ощупь, то и дело упираемся в склон и огибаем его, накренясь, пока трактор не выровняется. А если впереди — обрыв? Лучше не думать!

Отцепили, бросили сани, так легче. Где мы? Горючего осталось на два часа.

Запах гари — это подгорает шланг, изобретение Ежова.

— Гошка! — орет он яростно. — Помогай, если пешком идти не хочешь! — И лезет под капот.

Стоит только сунуть нос из кабины, ветер лепит на лицо ледяную маску. Идем по компасу и луне. Горючее на исходе. Дали несколько ракет — да кто их увидит? Мысли скачут: искать нас долго не будут! Люди спят, и в сны их не проникает вой той дикой стихии, в которой мы тонем…

Спасает наш же позавчерашний след — наткнулись на него, он то проступает, то теряется, пунктиром. Ползем по нему… И чуть не врезаемся в стену дома, замираем в нескольких метрах от него… В четыре часа утра…

 

А сколько сейчас на Дрем-Хеде?.. Наверно, тоже утро.

Нет уже на Острове Эплерекэя и его крохотной жены Тымнерультыны, по прозвищу Рукавичка. Ушли на тот свет, к «верхним людям»… Несколько лет назад байдара, в которой они охотились, перевернулась, и тела их потом нашли на берегу. И в доме Эплерекэя, на самом краю света, теперь никто не живет.

 

27 марта

Пурга поутихла, но ветер еще крепкий и видимость плохая. Вся тундра покрыта серебристыми лентами поземки. Походы отменены. Только подежурили на ближней засидке: Гулена высунула голову в ответ на поползновения Арона и больше не появлялась.

Стас объявляет программу на завтра: если погода наладится, дежурный будит всех в 5:30 и мы расходимся: Василий, Стас и я — на Малый Дрем-Хед, Володя и Никита — на Большой. Цель — учет берлог. К 15:00 возвращаемся к обещанному самолету. Если погода как сегодня, так себе, спим до 8:00, затем идем на мечение.

— Мы не можем ждать милости от погоды, — говорит Командир. — Сейчас с каждым днем программа работы будет уплотняться, прошу это учесть. Остаются две-три недели интенсивной работы, потом будут легкие, приятные прогулки…

Комендант жарит вкусные оладьи, а мы все учимся у него и облизываемся. Командир, видя такую хозяйственную хватку, предложил ему в целях экономии взять под контроль продукты, и с этой минуты тот потерял покой. Целые часы проводит он в сложнейших подсчетах, что и в каком количестве выдать дежурному. Дело вовсе не лишнее, ведь того, что есть, должно хватить до 20 апреля. И прибавился Женя, подброшенный нам Саввой, в прямом смысле свалившийся с неба, с пакетиком изюма и баночкой икры.

 

Вечером с востока, со стороны пика Тундровый, наполз удивительной красоты и нежности туман — сиреневый, переходящий в фиолетовый. Такого фантастического освещения я еще не видел. Желтоватый снег, по нему к горизонту убегает ярко-черная, четкая собака (на деле она рыжая — ведь это Арон); на западе небо оранжевое, светится и снег голубой. Все нереально и настороженно тихо, будто совершается что-то важное, никому не ведомое. Потом краски мгновенно потускнели, вечер стал обычным.

Стармех все-таки завел «Буран», провел от него электричество — и балок осветился мертвенно-бледным светом. Чем-то унылым, будничным пахнуло от этого — нарушен наш дикий, стихийный уют.

— Был хороший балок, а стало плохое общежитие, — заключил Женя.

Он без конца жалуется на жизнь — это болезнь своего рода.

Ночью, часа в четыре, долго и упорно лаял Арон, видимо, близко ходит медведица. Надо посмотреть следы…

 

28 марта

Минус девять. Сильный туман, все тонет в слепой белизне, все потеряло свои очертания и стало нереальным. Но Стас не уступает. Вышли на берлогу № 13, которую не смогли «взять» из-за пурги. Держим в видимости склон, чтоб не заблудиться, ноги увязают после последнего снегопада. По пути обнаружили, что Возлюбленная Коменданта покинула свою берлогу, внутри шприц, петля от куртки Стаса и следы свежих покопок, видимо, она, прежде чем уйти, пыталась углубить камеру, но наткнулась на камни.

И вот она — № 13, Несчастливое Число. Проверим! Матуха схоронилась очень глубоко под снегом, не может выскочить навстречу Арону, который смело залезает внутрь и там утробно лает. Это происходит потому, что в некоторых случаях медведица, копая в течение зимы и углубляя берлогу, сталкивает снег к выходу, в результате чего образуется сужение, через которое она легко пролезть не может и как бы закупоривается в берлоге.

Продолбили на потолке вертикальную щель — пахнуло спертым звериным духом, открылась тело матухи, снующей челноком в сторону лающей собаки и обратно. Одно из этих появлений Стас подстерег и весьма удачно всадил шприц в шею — громкого выстрела из обреза нет, есть тупой негромкий хлопок.

Долго раскапывали. Матуха оказалась побольше предшествующих, килограммов под двести, препарат перенесла очень легко, ни конвульсий, ни слюны, ни закушенного языка. Два крупных медвежонка, очень славные, пушистые, с маленькими глазками и большими лапами. Верещат, конечно, сердятся, потом устают бороться, начинают жаловаться, повизгивают, скулят. Пустили их в дальний угол, и там они, усталые и охрипшие, замерли. Мечение, обмеры, фотографирование прошли спокойно, около двух часов ушло на все, только зуб не удалось вырвать, сломался, а на второй уже не осталось времени — матуха закрутила головой.

Но берлога, какая берлога! Хоромы! Длиннющий ход и две обширные камеры, «прихожая» и родовая. И даже с «детской» — отдельной маленькой, узкой камеркой, отходящей от основной. Начала ее рыть, возможно, мать, а предприимчивые ребятки потом продолжили, потому что так далеко она бы не достала — больше метра. Такие «детские» встречаются редко и в литературе еще не описаны, чаще бывают простые расширения хода, которые используют малыши. По словам Стаса, где-то примерно в этом месте в 1975 году он нашел другую диковину — двухэтажную берлогу: одна камера располагались над другой.

После работы, как обычно, «разбор полетов». Обсуждали, можно ли классифицировать белых медведей по внешнему виду. Выдающийся зоолог Владимир Гептнер в 1930‑е годы делил их на материковских и океанских: первые — длинноголовые и более агрессивные, вторые — круглоголовые, добродушнее. Наука это не подтвердила, кринологические наблюдения показали, что существует широкий диапазон размеров черепов, просто мы замечаем самые резкие отличия и делаем неверный вывод. Что же касается «характера», добродушия или агрессивности, это зависит от многого. С самого рождения, от количества молока, например: если у матери единственный медвежонок, он, как правило, упитанный, сильный и спокойный, а если три, то один из них — заморыш, жертва борьбы за выживание.

Разговор о медведях перешел на людей, длинноголовых и круглоголовых, при этом все выразительно поглядывали друг на друга, дошел до количества мозговых извилин, после чего, приняв опасный для самолюбия оборот, угас…

 

После отдыха, уже часов в шесть вечера, отправились прогуляться, просто так, без определенной цели, и неожиданно набрели на удачу. Тропили в тумане след нашей ночной гостьи, которая бродила вокруг балка. Она двигалась не под горой, не по вершине, а как раз посередке, на крутом, твердом склоне, и мы долго карабкались за ней, вырубая ступеньки в полуслепом пространстве. Уже смеркалось, завечерело. Вышли в видимость балка. Последний раз прикладываю к глазам бинокль и вижу: против него, на склоне, резвится Арон, сует нос в новую берлогу. Вот это удача! Будем с ней по утрам здороваться.

Сегодня день рождения Кати, жены Никиты, отмечаем тем, что назвали новую медведицу ее именем, Катюшей, и даже — великая честь! — Стас дал слово ее не обездвиживать (сердце не камень у нашего Командира). Выпили чуть-чуть, устроили пир (по два кусочка колбасы, лимон, компот) и до хрипоты спорили о статусе островного заповедника. Выявились две точки зрения, резко противоположные. Так вот, надо ли заповеднику оградиться ото всех людей колючей проволокой и видеть в каждом потенциального браконьера или проводить более гибкую политику?

Точки зрения. Стармех рубит наотмашь:

— Ничего у нас нет и не будет, пока существует крепостное право.

ЧП:

— Оградить территорию ото всех, и пусть сюда никто не едет — здесь заповедник!

Комендант тоже проводник строгих мер, но на ходу задумывается и перестраивается, что говорит не об оппортунизме, а о живом развитии ума.

Командир:

— Да поймите вы, такая грубая принципиальность в заповедном деле всеми здравомыслящими умами уже отвергнута. Нужна гибкая дипломатия…

Комиссар поддержал Командира:

— Легче делать дело, если вокруг союзники и друзья…

Сошлись… на песнях. Прекрасный пример компромисса! Если бы мы были железно принципиальны, то рассорились бы, испортили вечер, а вот — поем вместе. Дело и общечеловеческие ценности — ответ заснувшему Женьке на его постоянные причитания, что нечем жить. Конечно, при условии сохранения суверенности своей души и личности, а не рабского подчинения кому-нибудь или всем.

Апофеоз — массовый забег босиком по снегу, на этот раз дальше обычного, в честь Катюши, женщины-медведицы! Наверняка так в истории еще ни один день рождения не отмечался.

 

29 марта

Встал как дежурный в 5:45. Приготовил завтрак из тех продуктов, что выдал Комендант, после вчерашнего пира еда показалась жалкой.

Снаружи слышен голос Арона — зовет на работу. Близкое знакомство с медведицами и наша видимая власть над ними прибавили ему азарта. Он с утра рвется в маршрут, торопит нас, лая, подталкивая носом, всегда бежит впереди. Чувствует: он нужен. Эта жизнь, опасная и захватывающая, явно ему по душе. Домой возвращается усталый, как и мы, но гордый, умиротворенный и с достоинством принимает еду, понимая, что заработал.

Снаружи тепло (минус десять), туман не рассеялся, посему отправились на мечение. Решено заняться берлогой № 1, самой долговечной. И что же — прошагав километра полтора в этом молоке, заблудились! Вдобавок к туману пошел снег. До боли напрягаешь глаза, катятся слезы, и все равно даже под ногами не видно ни застругов, ни покатостей. Вдруг летишь куда-то вниз на ровном месте. При такой видимости ничего не стоит шагнуть прямо в берлогу.

И правда, шедший впереди Василий вдруг показал темное пятно, не отличить от камня — вот она, впереди, направо, ниже по склону. Это № 1, уже вскрытая. И хозяйка ее — крупная, жирная, истинная Толстуха, только узкая морда, как наконечник гигантского карандаша, — настроена была весьма решительно. Арон, конечно, сунулся к ней первым, затеял обычные свои «игры»: наскакивает, а она пытается достать его то одной, то другой лапой, потом плавно выжимается из берлоги, делает несколько стремительных бросков и снова втягивается, «утекает» в берлогу. Вот тебе и Толстуха! Нас она вовсе не испугалась — и не думала прятаться! — выскочила на полтулова, зло, решительно. Снег слепит глаза, в тумане все сливается. Стас выпустил один шприц — ткнулся в сугроб, второй — шприц облетел зверя и канул.

Что делать? Отошли, зарядили еще один шприц — больше с собой нет — и встали в исходную позицию. Выжидаем, замерли все — и мы, и Арон, и матуха, из берлоги торчит только ее голова. Чтобы выманить, швыряю в ее сторону кусок снега, и она сразу, как на пружине, вылетает наружу.

Все отскакивают по сторонам. А она — назад, в берлогу и снова замирает в прежней позе.

И тут мы видим: между нами и медведицей на снегу, четко выделяясь, красуется большой сухарь из черного хлеба.

— Кто взял сухарь?! — раздается грозный голос Коменданта.

Пауза — и взрыв хохота, просто валимся на снег. Стресс снят.

— Пошли! Ну ее! — машет рукой Стас.

Да, может кончиться тем, что мы матуху убьем. И это в лучшем случае…

С явным облегчением отошли, как вдруг с жалобным визгом догоняет Арон, из задней ляжки у него капает кровь. Все-таки чуть-чуть зацепила его Толстуха, за заднюю ляжку! Боевое крещение!..

Долго спускались в слепой белизне. То и дело кто-нибудь оступался и грохался на снег.

 

Готовить мне помог Василий. Он великолепный кулинар, под его руководством я бы через месяц стал асом в поварском искусстве. Меню на обед: суп (в кипяток — пять замороженных картофелин и горсть сухих, полморкови, полбанки горошка, банка свинины, лавровый лист, полтарелки вермишели и, наконец, поджаренный на сале лук), два куска хлеба с маслом и чай. На ужин жаренная на постном масле оленина с томатной пастой, остатки гречневой каши, остатки обеденного супа, остатки вчерашнего компота с остатками настоя шиповника из термоса и, конечно, чай с галетами. Та`к вот, знай наших!

Все продукты выдаются Комендантом строго по норме. Хлеб — одна буханка на день.

Отличная школа — Дрем-Хед! В первую очередь познания мира, потом человеческих отношений и, конечно, практической мудрости. Вот предметы, которые преподаются в этой школе. Плюс еще познание самого себя. Бывают в этой школе хорошисты, троечники и двоечники, второгодники, бывают люди совсем неспособные, только вот отличников нет, поскольку нет предела у совершенства. А человеку даны лишь Путь и Движение. Вот-вот, Путь и Движение, остальное приложится.

Все разбрелись — кто на засидку, кто на осмотр склонов. Всего каких-нибудь полчаса я был совсем один, но и то благо мне, привыкшему к одинокому литературному труду. Да, главные испытания ждут меня в одиночестве, над листом бумаги.

Эти полчаса — бальзам на душу.

А небо, кажется, проясняется: появились редкие, бледные, словно выцветшие звезды.

 

30 марта

Итак, погода позволила, с утра пораньше Василий, Стас и я вышли на учет берлог на Малый Дрем-Хед, остальные — на ближние склоны. В вершине Крутого распадка занялась поземка и не отпускала, переходя иногда в низовую метель. Горы
обросли серебристой медвежьей шерстью. Время от времени проносились одинокие снежные вихри, Арон удивленно-недоверчиво на них поглядывал, пускался вдогонку. Между Большим и Малым Дремами вошли в полосу затишья — между двумя ветрами, двумя поземками, взъерошившими тундру в разные стороны.

На Малом начали обход террас. Поземка то крепчает, то утихает до безмятежности. Арон работает молодцом. Малый с его террасами — как шестислойный пирог, в центральной его части, на втором слое пирога нашли берлогу, затем подтвердили еще одну, найденную раньше, но больше ничего, хотя старательно обследовали все террасы.

У самой вершины ветер приличный, зато и даль открылась такая, что ушли не сразу. Солнце опять катится в центре огромного радужного колеса — гало, кое-где это колесо пресекается, поэтому в воздухе висят отдельные отрезки радуги. Но что самое удивительное, в одном из ущелий зыблется свет — желто-зеленый, ядовитый, словно серные миазмы над котлом Сатаны. Далеко видно: вся линия берега на юг до мыса Флоренс.

На обратном пути, в зоне затишья, обнаружили временную уютную берложку, куда наш Арон немедленно забрался и великолепно в ней устроился, ему явно не хотелось уходить. И тут услышали, а потом и увидели вертолет — прошел над нами и скрылся. На Большой Дрем-Хед возвращались порознь: Василий по Пологому распадку, мы по Крутому, на перевал вышли одновременно. Подъем был самой трудной частью маршрута: ветер в лицо, отдыхали через каждые пятьдесят метров, но когда достигли балка, почему-то совсем не устали.

Там нас ждали новости. Женя и Гаев улетели. Никита протянул переданную летчиками записку, где сообщалось, что нам привезли рессору для «Бурана» (но нет «щек»). Стармех наш технику любит (под подушкой — гаечный ключ и пассатижи, в ногах — тиски), а она его не очень. Вот улетел в поселок за какими-то деталями, а мотонарты стоят как стояли, без движения. Впрочем, Гаев по профессии все же биолог, а не стармех…

Еще в записке сообщалось, что 31 марта, то есть завтра, будет воздушный учет берлог, желательно и нам в этот день провести наземный, чтобы потом совместить результаты. И все это «со слов С. Успенского». Сам-то он, что ли, неграмотный? Или трудно дойти до балка? Подивились мы в очередной раз и набросились на письма из дома, «с материка», каждому что-то есть…

 

Со склона против балка, в прямой видимости, выглядывает из берлоги Катюша — должно быть, изучает нас. А мы — ее. Все кого-то изучают. Командир разделся догола и устроил себе баню — надо сменить белье. За ним все остальные. Даже ЧП, в последние дни какой-то замкнутый, хмурый и молчаливый, подолгу лежавший, отвернувшись к стене, надел свежую темно-голубую рубашку. Он вдруг признался, что зуб мучил его все последнее время, думал даже уезжать лечить и только сегодня отпустило, почувствовал себя легче… Так вот в чем причина его отчуждения!

Когда Вронский — Никита и когда — ЧП? Интересная это игра: в два лица одного человека, какое настоящее? Ребята, вы изучаете медведей, а я — вас.

 

Василий Придатко (в настоящей своей роли, не Комендант) показал себя вдумчивым и оригинальным исследователем. Глубоко судит о ветрах, осадках и образовании снежного покрова, рисует схемы застругов — это же особая на­у­ка! — очень толково все объясняет. А поломать голову есть над чем. Ситуация на «модельном участке» в этом году весьма необычна. Редкое малоснежье, заструженность и неровности, вызванные длительными сильными ветрами с северо-востока, неожиданная аномальная оттепель в январе (в новогоднюю ночь, когда столбик термометра в Москве опустился до минус сорока, на Острове была неожиданная оттепель до минус пяти — этот факт сообщил Василий). Может, поэтому берлоги стали неблагополучными и медведицы выходили наружу — отсюда и обилие старых медвежьих следов, и позднее вскрытие берлог, и сравнительно малые размеры и вес медвежат…

— Ты знаешь метеорологию, как профессионал, — говорю я Василию.

— Это необходимо. Стасу — для изучения медведей, мне — для изучения птиц…

Птицы — вот чему он решил посвятить жизнь.

И начинает увлеченно объяснять сложнейший процесс перелета птиц: выбор ими воздушных течений-дорог, мест кормежек и отдыха. Если птицы все время будут махать крыльями, они просто не долетят до цели, поэтому стараются попасть в воздушное течение и парить. С местами кормежек тоже на так все просто — помогает генетическая память на такие места, это стратегия выживания, но и импровизация, тактика, без нее тоже в полете не обойдешься…

Выскакиваем наружу — побегать, «поорать» перед сном. Полярное сияние словно вырвалось из клетки после сезона туманов: мечется, волнуется, трепещет крыльями. А уж когда Василий свистнул, оно так и зашлось: говорят, от свиста сияние разгорается, а иногда и потрескивает, шелестит… Действительно, что-то такое, еле уловимое шуршало.

 

31 марта

Последний день совместного учета берлог. Стас целый день в балке — дежурит, обрабатывает данные и наблюдает за Катюшей. Арон тоже никуда не пошел. Я прочесывал террасы в северной части Дрем-Хеда одну за другой и ничего существенного не заметил: уж очень мало снега, везде обдутые, заледеневшие, с выходами камней склоны. Только в трех местах бугры явно искусственного происхождения, старые, занесенные. Что это, покопки, бывшие временные берлоги или родовые, еще не вскрытые? Песец петляет передо мной, след совсем свежий, валенки кое-где увязают до колен, но снег свободно расталкивается, даже приятно идти, такой он мягкий.

Вернулся с Малого Дрем-Хеда Никита — встряхнувшийся, гордый, — нашел новую берлогу на западном склоне. Вася появился последним, его поход был самый тяжелый — в обход обоих Дремов, по береговой полосе. А результат ничтожный: видел только один старый медвежий след, ведущий в море, и свежий — песца, тот, что видел и я. Принес в подарок красивых камушков и чурбачок плавника. Наткнулся на целый позвонок кита килограммов на десять. Долина Идолов — так назвал романтик Комендант берег моря, весь в стояках камней.

Сегодня чуть потеплело, но еще зима, и никак не верится, что через какие-нибудь две недели к нам прилетят пуночки — полярные воробьи. А это случится обязательно: день прибывает с точностью часов — и уж тогда действительно конец зиме!

У нас на учете восемнадцать берлог, две из них покинуты. Пометили пока трех матух и шесть медвежат.

Вертолет не прилетел, народился молодой месяц, совсем мальчик.

 

1 апреля

Конец дня, тяжелого и важного. Тишина даже на перевале. Прекрасно видна Советская — самая высокая точка Острова, горы придвинулись, кажется, за день можно все обежать.

Трудно писать: распух и побаливает большой палец, ушиб на берлоге.

Мы закончили день снегомерной съемкой: пробили шесть шурфов, по три на двух склонах — в верхней, средней и нижней частях.

 

А начали с того, что вышли на берлогу № 1, к Толстухе, все-таки к ней, со второй попытки. По дороге проверили берлогу Незнакомки — оказалось, покинута и сплошь забита снегом. День прекрасный, не холодный, даже чуть припекает на южных склонах.

По всем признакам и Толстуха ушла — ни звука, ни движения. Арон близко к месту своего ранения не подходит, побаивается. Мы уже оставили было опасения, заглядываем в берлогу, и вдруг Стас резко отскочил, даже уронил шапку. Ему показалось…

Уверенности нет, бросаем комья снега — глухо. Заходим сверху, тычем пикой — и тут снизу мощный удар! На месте, пытается пробить потолок. Значит, на этот раз просто изменила тактику: затаилась в дальнем углу берлоги, делала вид, что ее нет.

Арон после ранения стал куда осторожней — урок даром не прошел: близко не подходит, прячется за спины, путается в ногах. Оттаскиваем его, пробиваем пикой шель, расширяем лопатой. Шипение, виден медвежий нос. Стрелять в морду нельзя. Чуть дальше проделываем вторую дыру — потолок тонкий, но прочный, снег еле поддается под лопатой. Лишь бы матуха не нашла слабое место и не выскочила!

Зная ее нрав, надо перебороть память нашего прошлого отступления и работать. Но и она уже не лезет на рожон, а выжидает. Сую пику во вторую дыру — хватает зубами. Меняемся со Стасом местами, хитрим: он встает с ружьем наготове, а я тычу пикой в первое отверстие — и точно по нашему расчету она выдвигается ко мне, подставив под шприц бок.

— Давай! Давай!

Негромкий щелчок. Матуха вздрогнула и скрылась.

— Порядок!

Отходим с облегчением. Дальше уже по сценарию.

Но что это за хозяйка оказалась, любопытно взглянуть, как только она сумела сохранить столько жира за долгую полярную ночь? Ослепительно белая, почти без желтизны и совершенно круглая, как бочка, килограммов двести пятьдесят — уж и наобнимались мы с ней, пока обмерили! И рядом две девочки, тоже толстенькие и резвые, по двенадцать килограмм, взмокли от возни с ними.

Поймал себя на мысли, что операция эта, с мечением, уже как-то не в охотку. Сделали дело, преодолели себя — да, но удовлетворения нет. И если бы это было в последний раз: помечена четвертая, а нужно не менее десяти!

 

После обеда по пути на снегомерную съемку заглянули к нашей Толстухе: она уже пришла в себя, а когда Арон, осмелившись, приблизился, стремительно бросилась за ним и чуть не догнала. Бедный пес поджал хвост и больше не покушался.

Вчера, бегая перед сном, я подморозил подошвы ног, так что они долго горели, а после по коже пошли волдыри. И другое слабое место: круглые альпинистские очки нарезали кожу, образовались складки и отморозились, так что теперь под глазами две багровых дуги. Но все это семечки…

Вечером Вася Придатко — солнечный человек — преподнес нам подарок.

— Это вам, ребята, на память! Уж как получилось, на одном дыхании, не судите строго…

Взял свою потрепанную шестиструнку и спел новую песню «Гномы долины». Так вот что он мурлыкал и наигрывал про себя все последние дни!

 

Сказкой сегодня гавань Дрем-Хеда,
дружба матросов старого брига.
Многое было — снега` и победы,
грохот пурги и музыка Грига.
Выдумка брига не кажется шуткой.
Гавань Дрем-Хед — далеко не Кейптаун.
Солнце служило нам боцманской дудкой.
Дом же когда-то построил Нанаун.

Прыг-скок, гномы долины,
прыг-скок, цвета калины,
шапки по синим сугробам мелькают,
гномы солнечный зайчик катают.

Спины друзей, если глянешь в окошко,
в устье долины таяли будто,
их рюкзаки превращались в лукошки,
и исчезали друзья рано утром.
Пестрые точки, мельканье одежды —
люди в окошке на гномов похожи.
Я не теряю вечерней надежды
снова увидеть их милые рожи.

И волшебство: при вечернем закате
точки в друзей превращаются снова,
вязнут в снегу, как в смоченной вате,
снова растут, погружаются снова.
Так окрестили Долиною Гномов
место, где стояла сторожка.
Злилась пурга, как тысяча громов,
в страхе звенели миски и ложки.

Грустно… Пурга не оставила следа,
наша хибара туманом зажата.
Где-то в уютной берлоге Дрем-Хеда
грудь у мамаши сосут медвежата.
Стихнет вокруг, и она с малышами
гордо уйдет во снега океана,
или же выше — туда, где «ковшами»
светят нам, людям, звездные страны.

Дочка рисует в тетради обычной
дом человеку и дикому зверю,
чертит окошки рукою привычной —
это для солнца, для солнца, я верю.
Где же ей знать, что медведице-душке
солнце лучей с декабря не подарит.
В май на Дрем-Хеде — место пирушке,
вот где полярное светит и «жарит».

Наши медведи бродят по свету,
все завершилось, как в сказке хорошей.
Красная метка размером с монету
долго им будет подарком и ношей.
Снова вернутся сюда медвежата,
встретятся люди и добрые гномы,
если же крыша сугробом прижата,
мы откопаем и будем как дома.

Прыг-скок, гномы долины,
прыг-скок, цвета калины,
шапки по синим сугробам мелькают,
гномы солнечный зайчик катают.

Прыг-скок, нам помогают,
прыг-скок, день провожают.
Вот подарил голубой старичок
солнца бочонок да неба клочок.

 

2 апреля

Начинался день совсем неплохо. Сияет солнце, тепло, видимость прекрасная. Добрались до берлоги Терпеливой, потыкались — пусто. Ушла наконец Терпеливая, увела медвежат в новую жизнь. Сверху во всю ширь распахнулся перед глазами Остров — лепота!

Что делать с этой красотой, как не скользить взглядом, а слиться с ней, вобрать в себя, употребить во благо? Потрястись — этого мало, красота через человека, как в любви, должна дать плоды. Через творчество — в своем деле.

Жизнь всегда интересней, чем выдумки романистов, нужно только доверять ей и уметь видеть. Именно такой ключ и нужен для моей книги об Острове…

 

Ничего не подозревая, взбирались мы по высокой террасе, обращенной к морю, и внезапно увидели на ровной прибрежной полосе, в километре от себя, какое-то бурое пятно. Пригляделись: овцебыки, или мускусные быки, или овибосы (по латыни)! Лежат, как каменные изваяния, и даже издалека видно, какие они могучие, монолитные, неуязвимые. Подняли бинокли: косматые бороды, темно-коричневые шубы до пят, широкие рога сбегают вдоль головы и круто завиты на концах…

Всего четыре года назад попали на Остров эти современники мамонтов, их завезли на самолете с Аляски, решили реакклиматизировать. Спустя тысячелетия они вернулись на землю, где когда-то жили. И после того как их выпустили у реки Мамонтовой, разбрелись по горам и долам. Сначала за ними следили и даже как будто видели новорожденных телят, но потом овцебыки исчезли. Что с ними?

Нашей экспедиции предстояло ответить и на этот вопрос. Воздушный отряд уже видел овцебыков, но мы, сидя на Дрем-Хеде, толком ничего не знали. И вот они сами пришли к нам — впятером, четыре взрослых животных и теленок. Это была важная новость — если овцебыки размножаются, значит, они прижились на Острове.

Но вот они зашевелились, встали и быстро перестроились в тесную боевую группу: крупные самцы впереди, самки и малыш сзади. Прямо на них очертя голову несся Арон, он раньше нас заметил гостей и, конечно, помчался знакомиться. В нескольких шагах от стада пес, взвихрив снег, затормозил, и мы услышали его лающее приветствие. В ответ передний бык нагнул голову и бросился на Арона. Древняя схема отношений овцебыка с волком была разыграна как по нотам. Арон пустился наутек. Пробежав метров тридцать, бык резко остановился, помед­лил несколько секунд, потом галопом вернулся в строй. Но пес уже мчал за ним по пятам. Все повторилось, на этот раз бык отогнал собаку еще дальше. Тогда Арон изменил тактику, он забегал к стаду то с одной, то с другой стороны — безуспешно: овцебыки мгновенно перестраивались и посылали в атаку одного из самцов. Они были неуязвимы.

Наш пес возобновлял попытки знакомства, пока оконча­тельно не выбился из сил и не махнул хвостом на всю эту затею. Он тихонько затрусил в нашу сторону. Вернулся обиженный, вопросительный: что за звери такие?..

Обойдя самую нижнюю террасу, валюсь на снег. Подбегает пес, ложится рядом. Солнце припекает, закрываю глаза. И опять вижу перед собой бородатые могучие фигуры в лохматых шубах, с широкими витыми рогами… А что если сейчас открою глаза, а передо мною мамонт? Ну и что, ничего особенного!

 

Вскоре все собираемся у покинутой берлоги № 15. Снег весь испещрен следами, семейка привольно разгуливала здесь и устраивала катанья с горы — склон рассекают две накатанные дорожки. Никита отправляется готовить ужин, Василий берется за снегомерную съемку, а мы со Стасом обмеряем берлогу: громадная, вместительная, медвежата тоже выкопали себе ход в несколько метров, с отдельной камеркой. Картина запутывается: открывается еще один ход — в другую сторону. Стас вне себя: как интересно! Этот второй ход приводит к камере, между потолком и полом которой ничтожное пространство, но пол обледенел, а на стенках шерсть, значит, жили долго. Но как поместились в таком узком пространстве? Да это прошлогодняя берлога в пережившем лето снежнике! Сначала медведица залегла в нее, а потом расширила пространство, вырыла здесь же еще одно убежище. Ничего себе!..

 

Выяснить все это до конца мы не успели: в небе закружила «Аннушка», затарахтела над самым ухом и — хлоп! — села прямо на террасе под нами. И лучше бы ее не было! Стас уже изготовился докладывать Шефу результаты работ, но вышли только летчики, Успенский, как оказалось, улетел вчера в Москву, даже не закончив авиаучета. Еще они сообщили, что забирают Василия Придатко в поселок, а на смену ему оставили в балке новенького — Юру Кривицкого.

На прощание Василий положил руку на сердце:

— Я был счастлив!..

Очень нам будет его не хватать: брал на себя самую трудную и неблагодарную часть работы, и продукты распределял, и меню составлял, и вдобавок услаждал слух прекрасными песнями. Многознающий, увлеченный, масштабный и, как выразился Никита, «нежный», что среди мужчин большая редкость. Солнечная энергия в чистом виде.

Таков он был, наш Комендант. А теперь вот был таков.

Как он рассердился на нас за главного лесничего заповедника Сашу Бурлуцкого, когда мы того за что-то упрекнули! Он вообще ни о ком не говорит плохо, и в этом есть своя правда. Вот я всех готов осудить. Еще один урок: сдержанности мне не хватает, выдержки и большего доверия к людям. А войди в положение… Тот же Саша Бурлуцкий — вспомни прошлые экспедиции, — сколько раз он нас выручал:

— Конечно, вам трудно, постараемся помочь.

И помогал, и сейчас сделает все, что в его силах, можно не сомневаться.

Но не все, к сожалению, зависит от него.

Его шеф, директор заповедника Борис Владимирович Кестер, слишком часто меняет у нас людей, едва успеваем сжиться, сработаться — увозят. Взамен Василия мы получили Юру Кривицкого — скромного, послушного, делового, но молодого и неопытного, с которым все надо начинать сначала. Ему до 10 апреля необходимо оказаться в поселке, уходит в армию — значит, опять замена? Наверно, дирекция заповедника натаскивает специалистов на дрем-хедовской школе, но для нас это плохо.

В таком положении мы оказались перед самой трудной частью работы. Стас будет рвать пупок, чтобы пометить как можно больше зверей. А вот Никита, тот, кажется, охладел к медведям и берлогам, тянет скорее по инерции. Так мне кажется, и хорошо, если он это опровергнет.

Сейчас он готовит ужин, Стас увел Юру приобщать к берлогам, а мне надо почистить ружье для завтрашнего мечения.

Никита уже навострил лыжи на Москву.

— Мне все это не очень интересно, так уж, надо закончить…

— Что именно не интересно?

— Да все. Не мое…

Сообщил мне доверительно, что биология — вообще ошибка в его жизни, а истинное дело — геология, хочет переучиваться. Просит не говорить Стасу.

— Что ж, бывает, — говорю. — Тебе тридцать два, все впереди. Только бы не стать туристом и дилетантом, хотя тебе это не грозит. Но надо довести дело до конца, мы ведь в одной упряжке!..

Вернулись ходоки к берлогам. Ушла Гулена со своими медвежатками, видимо, сегодня, следы свежие. Значит, и на этой берлоге крест. Таким образом, за день выяснилось, что покинуты еще три медвежьих логова.

 

3 апреля

Пес крутил головой так и этак: снежинки сверкали под солнцем искрами. Отправились на мечение на Малый Дрем. На перевале нашли две новые берлоги — обе уже покинуты. Раскопали, обследовали сначала одну, потом другую. Вторая берлога необычна: огромный купол камеры, почти церковь, длинный ход, еще камера и от нее опять длинный ход, получается почти вторая берлога, сделанная медвежатами и годная только для них. Любят они это — рыть снег, не по необходимости и не для игры, а по инстинкту, в будущем очень пригодится.

Пересекли долину, разделяющую Дремы. Овцебыки чуть переместились к северу, гуляют себе. Заглянул в рюкзак — достать вязаную шапочку, нет ее, где-то потерял — хорошо, не с головой.

Хозяйка берлоги № 4 на месте. Склон крутой и твердый, держаться трудно. Вырубили ступени, и Стас, на этот раз с Никитой, пошли к зияющему отверстию. Мы с Юрой страховали. Матуха так ни разу и не высунулась, хотя Арон целиком скрывался под снегом и там лаял. Пробили потолок, выпустили через щель шприц.

Медведица оказалась совсем маленькой, килограммов сто двадцать, просто Кроха, размером со среднюю повариху и самого кроткого нрава. Три кубика сернилана для нее было явно многовато, пришлось вводить ручным шприцем транквилизатор. Работа шла уже привычно, настроение подпортилось, когда Стас резал десну и дергал зуб — с кровью. Один он был невозмутим и деловит — профессия и положение обязывают. Несколько раз привязанный под склоном Арон срывал поводок и прибегал, мешая работать, приходилось вновь и вновь уводить его. Берлога очень примитивна. Медвежата, конечно, чудесные.

Вдруг заметили сверху небольшого медведя, идущего по руслу речки Мелкой к торосам. Арон тут как тут, погнался, и бедный испуганный зверь опрометью бросился от него, так струхнул, что бежал без оглядки, даже когда пес давно оставил его. Мы за это время раскопали и обмерили берлогу.

— На следующую, наверно, уже не пойдем? — спросил с надеждой, на всякий случай Командир.

Еще бы! Ведь и домой надо добраться. Мороз окреп, в лицо сильно дуло. Побрели. Бесконечный тяжелый переход: сначала мимо Малого Дрем-Хеда, потом мимо Большого. Все сильно устали. У меня на левой ноге что-то со связкой, хромаю. Вернулись в половине десятого, уже в темноте, совершенно разбитые.

 

4 апреля

Долго раскручиваемся. Все покряхтывают, помалкивают. Стас отправляет Никиту в обход Малого Дрем-Хеда, смотреть следы по линии берега. Мы — на обмер берлог на Большом.

Человек гораздо сильнее вторгся в жизнь белого медведя, чем принято думать. Тот патриархальный взгляд, как и я думал когда-то, что встреча этого зверя с человеком настолько редка — почти всегда они видятся впервые, — не верен. Вчерашний зверь, панически убегавший не только от человека, но даже от собаки, поразителен — такой трусости в медведе я не предполагал. Ведь в животном мире Арктики он царь, нет у него ни врагов, ни друзей. Кто же для него человек — Бог, инопланетянин?..

И зашел уже не новый спор со Стасом, что будет с природой. Он верит в ра­зум, считает, что все в конце концов будет хорошо, он — оптимист. Я не люблю пессимистов, но оптимистов просто боюсь. Они исходят из того, что жизнь развивается, как им хочется и как нужно, по справедливости и здравому смыслу. Но ведь это не так. И, может быть, хорошо, что не так. Жизнь не оставила бы нам тогда неожиданности и свободы выбора, какого-то неведомого пути, сверх планов самоуверенных предсказателей будущего.

 

Катюша выкинула финт. Вбегает Стас, опечаленный:

— Ушла, пока обедали…

Выскакиваем, поднимаем бинокли — в самом деле: от берлоги уходят в распадок четкие следы.

Через час Стас влетает опять:

— Вернулась! Пока чай пили…

Потом мы прошли по следу и обнаружили, что Катюша с медвежатами достигла почти середины распадка — далековато для простого гуляния, но раздумала, вернулась в берлогу. Так она делает петли, все увеличивая путь и, возможно, приучая своих детишек к будущим тяжелым переходам. А по пути роется в снегу, ест траву.

Не дает мне покоя потерянная шерстяная шапочка, очень в ней было удобно работать. Прошел по своему следу, в поисках ее, в долину между Дремами — там крепкий ветер, и нога побаливает. Верный Арончик рядом. Подумал-подумал и повернул. Жаль шапочку…

За это время ребята произвели грандиозные раскопки на двух покинутых берлогах — настоящие Помпеи! На одной медведица тоже залегала в не растаявший за лето снежник, в сохранившуюся прошлогоднюю берлогу и уже из нее выкопала новую. Прошлогодний снег резко отличается от нового: он желтоватого цвета и какой-то дряблый, переродившийся. Стас рад чрезвычайно, удалось впервые нащупать технологию залегания матух в снежники. Выходит, это не такая уж редкость, а если еще сохранилась прошлогодняя берлога, не просевшая и достаточно вместительная, матуха творчески использует ее. В результате под снегом образуются многометровые лабиринты, поработаешь за бульдозер, пока разгадаешь. В этих логовах и погреться можно по ходу дела.

Вторая берлога — вариант того же. Только здесь, по-видимому, медведице не годилась прошлогодняя камера, и она зарылась в снежник рядом с ней. Мы вспомнили, как осенью беременные самки перед залежкой, в ожидании снега устраивают покопки в щебне, иногда довольно глубокие — до сорока сантиметров! — попадись тут прошлогодний снежник, предпочтут его.

Обмерили обе берлоги. Мороз припекал. Вернулись к темноте. Вскоре явился Никита — считает, что толку в его походах нет: следы на льдистой, обдутой поверхности обнаружить трудно, а редкие обнаружения не дают никакой картины, и так ясно, что медвежьи семьи уходят в море. Куда же им еще идти?

 

Поскольку сегодня не было близких контактов с медведями, а жить без них мы уже не можем, то заменили эти контакты медвежьим собеседованием. Докладчиком тут обычно выступает главный медвежатник — Стас, его память неистощима.

Речь зашла о таком малоприятном явлении, как каннибализм. Да, бывает в редких случаях, когда у матухи истощается энергетический запас и пропадает молоко. Она может бросить своих детей, и сироты погибнут от голодной смерти или станут добычей песцов. А весной 1975 года матуха убила своих детенышей, сначала одного, на склоне под берлогой, а потом вырыла временное убежище и там расправилась со вторым. Видимо, она была истощена, слаба, потеряла молоко, а медвежата лезли и кусали соски. Убила, но не съела, просто бросила. Хотя бывает, голодная мать съедает детенышей, что, как ни ужасно, оправдано высшей целесообразностью, ибо для продолжения рода важнее, чтобы выжила мать, — она может через три года родить новых детенышей и восполнить потерю…

Но годом раньше на Дрем-Хеде случилась противоположная история. На самой верхотуре восточного склона Дрем-Хеда, обращенного в Тундру Академии, отряд Стаса нашел берлогу. Начали работать как обычно: закидали снегом отверстие, раскопали. И что же внутри? Два медвежонка в плачевном состоянии: истощенные, со смерзшейся шерстью. А матери нет. Сироты! Медведица оставила их, вероятно, не было молока…

Медвежата обречены. Забрали их с собой в балок, накормили сгущенкой, но они ребята прожорливые, сгущенки хватило на пару дней, разводили сухое молоко с сахаром, но и оно кончилось. Наша пища не для них, груднички как-никак, вертолет будет не скоро, связи с поселком нет. Что делать?

Кто-то вспомнил рассказы эскимосов — то ли быль, то ли легенда — о том, что медведица может брать «на воспитание» чужих медвежат. И вот возникла идея: а не подкинуть ли этих медвежат другой матери? Риск, конечно, велик: вряд ли она их примет, может убить, но для них этот вынужденный эксперимент — единственный шанс на спасение.

Как раз в тот момент закончилась работа на другой берлоге, и хозяйка ее — мать двух медвежат — приходила в себя после мечения. На это и был расчет: что она еще не в полной норме, реакция еще не та, чтобы быстро и агрессивно действовать. Пошли и на другую хитрость: привязали к медвежатам длинные веревки, чтобы в случае чего потянуть их на себя, спасти. Наивная, конечно, страховка — а вдруг поможет?

Поместив медвежат в рюкзаки, отправились на снегоходах к намеченной в приемные мамы медведице. Та была рядом с берлогой внизу склона. Заглушили снегоходы метрах в семидесяти. Тут один из медвежат в рюкзаке отчаянно заверещал. Медведица услышала и быстрым шагом, полушагом-полубегом направилась на зов.

Мотонарты не заводились, люди бросили их и кинулись врассыпную. Матуха прибавила ходу, расстояние сокращалось. Стас в конце концов развязал рюкзак и вытряхнул малыша вместе с веревкой и подтолкнул от себя к медведице, которая уже близко. А тот разворачивается и за Стасом бежит! Стас хватает его и снова толкает от себя… И тут малыш увидел медведицу. И издал, как говорит Стас, какой-то совершенно детский звук, будто крик радости…

Все это происходило очень быстро. Они сошлись — медведица и медвежонок. А люди замерли: что будет? Вот сейчас она обнюхает его, ощутит чуждый запах, запах человека, всего, чего он набрался там, в балке…

— То, что дальше произошло, — рассказывал Стас, — мы даже в лучших ожиданиях не могли представить. Они сблизились, и она тут же начала его облизывать! Слизывать с него эту дрянь человеческую! Веревки на нем уже нет, она была особым образом завязана, чтобы можно было сдернуть. И я успел это сделать! Ну, облизала она его и повела за собой, к своим медвежатам, которые оставались под склоном, метрах в двухстах. А второй наш медвежонок был в рюкзаке у моего напарника Пети Остроухова — и тут этот второй малыш завизжал, заорал очень громко. Медведица разворачивается на крик — и за Петей. Все повторилось один к одному, в точности: Петя бежит, сбрасывает рюкзак на ходу, развязывает и, отцепив веревку, вытряхивает своего медвежонка — и дёру. И точно так же она подошла, облизала его как следует и потом, забрав обоих, повела к своим медвежатам. Там легла и совершенно перестала обращать внимание на людей, легла на спину, а голодные медвежата, приемные, сразу же присосались к ней и стали кормиться…

Стас начал смеяться от удовольствия, так разволновался, до слез, очки пришлось снять…

Что же дальше? Ребята подошли совсем близко, медведица только несколько раз приподняла голову и посмотрела — но не вставала. Повернувшись на бок, продолжала кормить медвежат.

Кормление продолжалось минут десять-пятнадцать, к приемышам пристроились свои двое, и она, подставляя грудь, белую грудь белой медведицы, соски, их у нее как раз четыре, немножко меняла позу. Потом встала, а они старались достать до сосков снизу, хотя делать это уже было трудно…

— Так счастливо смотрелась эта картина, — продолжал свой рассказ Стас, — что я боялся, как бы чем не повредить. А с нами в это время как раз киногруппа из Москвы была и все снимала, стараясь подлезть как можно ближе… Но я настоял на уходе. На следующий день приехали туда и видели, как эта медведица — мы ее назвали Кормилицей — гуляла со всеми четырьмя медвежатами…

Кормилица стала звездой, работавшая на Дрем-Хеде киногруп­па снимала ее и медвежат почти в упор. И эту уникальную, единственную, видимо, в истории сцену видели потом миллионы телезрителей. Диктор пояснял: «Белые медведицы рождают одного-двух медвежат, редко — трех. А вот сейчас вы видите сенсацию — мать четырех медвежат!»

Не рожают медведицы зараз четыре медвежонка! Зачем же преподносить зрителям небылицу, ведь на самом-то деле все было иначе и куда интересней?

И самое поразительное — ведь совсем как у людей: одни матери бросают своих детей, а другие чужих выкармливают!

 

5 апреля

По утрам солнце бьет прямой наводкой в наше прямоугольное оконце: видна даль — Кит, Гробница, а на переднем плане торчащие уши нашего пса. Он стал теперь чуть осторожней и благоразумней. Мужает. Однажды залез в берлогу и застрял — ни туда ни сюда. Страшно перепугался, хорошо, что матухи там не было…

Никита объявляет:

— Пшенная каша!

— Какой изысканный завтрак! С дичью?

— Каша в миске, дичь гуляет…

Солнечно и прозрачно. На градуснике минус двадцать восемь. Готовимся к походу на Малый, зашиваем прорехи на одежде, собираем снаряжение. Изредка выбегаем взглянуть на Катюшу, но она еще в будуаре, недоступна взорам. Стас явно дает нам поблажку, сам-то он наверняка убежал бы к берлогам с восходом солнца. Ну что ж, глядишь, за компанию с нами отдохнет и сам. Работаем и впрямь, как собаки в упряжке: чуть кто ослабил ремень, другим сразу заметно…

Вспоминаю свои московские пробуждения. Как часто я изнурял себя тоскливыми мыслями о житейской беготне, как часто поверхность жизни заслоняет главное! А нырять каждое утро и жить на глубине своего труда — самое важное. И жить надо именно так!

 

Нашел я все-таки свою шапочку! Полеживала себе между Дремами, невдалеке от места лежанки овцебыков. Поземка уже намела над ней сугробчик — одинокий такой и родной холмик.

Вошли в долину Малого Дрема, и вскоре перед нами предстала № 17 — только Арон смог ее обнаружить и разрыл вентиляционное отверстие. Подошли ближе, копнули глубже — господи помилуй! Не берлога, а пещера. Щель уходит далеко вниз, и там, в глубине — морда и обреченные глаза. Шипит и отскакивает куда-то в сторону…

Что ж, надо облегчать тяжелую экипировку и рыть. Натягиваю свою шерстяную шапочку вместо меховой шапки. Раздеваться мороз не дает, а рыть надо. Через дыру выстрелили, пустили шприц. До матухи еле добрались: она оказалась в колодце почти трехметровой глубины. Пещерница! Вырыли целый котлован снега, вырубили лестницу, чтобы спуститься, а когда кончили, матуха уже начала поворачивать голову, так что пришлось добавить полкубика сернилана. Она ничего, килограммов под двести, а вот потомство подкачало: медвежонок один и тот слабенький; метки оттянули ему уши и явно мешают, крутит головой, чтобы освободиться. Удержатся ли они, ведь и мать может отгрызть! Стас убеждает, что метки прочны — резал и перегибал для пробы. А главное, лучше не может быть — тефлон, «с космического стола». От меток перешли к радиоошейникам, а от них — к международному сотрудничеству: повозмущались, как сдерживается развитие нашей науки из-за бюрократии и трусости «руководящих товарищей»…

Все шло привычным порядком, деловито, без особой спешки и происшествий. Но и без подъема — только Юре Кривицкому еще в новинку, да Стас полон зверской энергии. Когда закончили, шел уже шестой час. Стас пытался склонить нас на мечение второй матухи, но не встретил поддержки: поздно, надо еще добраться до Большого Дрема, потом домой, в Долину Гномов, и нога у меня разболелась, хромаю. Но рвению Стаса нет предела. Кровь на ухе медвежонка от метки, кровь от шприца и окровавленный рот (вырвал зуб) медведицы — не помеха. Пришлось все же Стасу умерить пыл… И в душе у меня зашевелилось сочувствие к зверю: умом вроде бы понимаю, что надо, а душа не лежит. Как-то некрасиво… противу естества.

Мы с Никитой возвращались вдоль южного склона, навстречу несильному, но колючему ветру. А Стас потащил Юру — свежий работничек — к берлоге, обмер которой мы не закончили из-за прилета самолета. Оказалось, громадная: опять пример совмещения двух берлог, прошлогодней и нынешней, и рытья медвежат, эти тоже выкопали себе ход с отдельной камеркой. Намеревались Стас и Юра обмерить и пустующее логово Терпеливой, но там сильно дуло. Только заглянули внутрь: длиннющий ход устремляется прямо к нашей засидке (уж не пыталась ли она до нас добраться?), а потолок тонюсенький. Если наступить, вряд ли удержишься.

Доро`гой ребята обнаружили еще одну берлогу — занятую, черт возьми! Стас чувствует себя именинником. А я ловлю себя на том, что все больше перехожу на сторону медведиц. Улепетывай, милая, поскорей! Хоть ночью вставай и приходи сюда к матухе, предупредить об опасности…

 

6 апреля

Дежурство. Приготовил на завтрак мясо по-чукотски: оленину небольшими кусками, сваренную за две минуты. Стас решил дать нам передышку после Малого Дрем-Хеда, но относительную: Никита и Юра ушли обмерять берлогу Возлюбленной Коменданта и делать там снегомерную съемку. Стас обрабатывает данные, я варю обед и занимаюсь домашним хозяйством.

Погода ломается. Давление и температура неудержимо падают, ветер усиливается, небо затягивается высокослоистыми облаками. Балок быстро выстуживается.

Передышка получилась такая. Стас:

— А не обойти ли нам террасы?

— Что ж, пойдем.

 Ребята к тому времени вернулись с обмера берлоги, пообедали и заснули.

Влезли над балком, проверили те места, которые показались мне прошлый раз подозрительными: один бугор — заструг, а вот под другим обнаружилась берлога — небольшая, временная, давно покинутая. Раскопали ее, обмерили. Видимо, беременная самка залегла здесь, но неудачно: склон оказался малоснежным, кругом камни, рыть некуда, — и ушла поискать место получше. Другие бугры в тусклом вечернем свете я просто не нашел.

Зато Стас заметил свежевскрытую берлогу — и матуха отреагировала на наши «снежки».

— Будем метить! — сладострастно пообещал Стас.

Осталось еще протропить свежие следы медведицы с детенышами, которые ребята заметили утром. Эти следы долго шли совсем рядом с моими старыми, будто это звери тропили меня. Влезли мы на гребень, добрались почти до вершины Конуса, снег твердый, следы потерялись. В 1972‑м другая медведица точно так же и в том же месте вела нас, а потом мы чуть не убились, покатившись с вершины. Уже совсем ничего не видно — бросили поиски. Назад брели напрямую, совсем стемнело, когда вернулись к балку.

Пес встретил нас, виляя хвостом, отругали паршивца — не пошел с нами, а как нужен был! Но, видно, и у него есть претензии к нам: ну не обидно ли — найдет матуху, мы к ней, а его на привязь, сколько можно сносить такое?

 

Наверно, мы все же вымотались — нервы шалят. Готовлю ужин, хочу заправить картошку салом. Стас вмешивается:

— Сала не надо, на масле жарили…

— Так будет вкуснее, ты уж позволь мне самому решить. Сала у нас много.

— Ни к чему переводить сало!

— Стас, ну зачем эта мелочная опека? Выдавай тогда продукты, составляй меню.

Ребята улыбаются…

Поговорим о медведях — лучший способ отвлечь Командира. Среди умок сейчас бурное движение: каждые сутки вскрываются новые берлоги, и все новые семьи уходят во льды. Число учтенных берлог перевалило за двадцать, пометили мы шесть самок и одиннадцать медвежат. Могли бы и больше — нет транспорта, все приходится делать на своих двоих…

 

7 апреля

Немного передышки — и день опять захватывает, распахивается во всей своей щедрости и неповторимости, дыхание снова становится широким и глубоким. Хорошо думается под неспешное вышагивание в дрем-хедовских снегах. Мысли приходят неожиданные, успеваешь и додумать — никто не помешает. Спеши не торопясь.

Вышли к перевалу, добрались до выбранной для мечения берлоги № 21, матуха на месте, приготовились. Вдруг Стас:

— Шприцы забыл!

Что ж, бывает, от усталости. Новый приказ: нам с Никитой идти на Пупок, за Пологим распадком, бить шурфы, делать снегомерную съемку, затем пройти к Толстухе и там тоже бить шурфы. Прекрасно, идем бить. Бьем, где сказано. На Пупке, на крутом склоне, карабкаемся долго, вырубая ступени, и натыкаемся на покинутую берлогу, не отмеченную на нашей карте. Ходили тут столько раз и прозевали, молодец, Неуловимая!

Дальше небольшой участок затишья, валимся на снег — привал.

— Чем не Терскол? — говорит Никита, он уже мысленно в отпуске.

Бьем шурфы у берлоги Толстухи. Решил я упростить задачу, чтобы скорее добраться до земли, начал рыть прямо в берлоге и обмишулился: на дне ее толстый слой желтого льда, не пробьешся.

Закончив снегомерную съемку, уже под вечер возвращаемся в балок. Встречает Арон, он, бедняга, стал черным, так перепачкан в саже. Весь снег вокруг балка посерел! Обедаем. Теперь в маршрут уходят Стас и Юра, нам разрешен отдых.

— Сегодня неплохой день, — усмехается Никита, — дежурный забыл будильник поставить, дал поспать, Командир забыл шприцы, освободил от «обез­движки»…

 

Приезжают молодые люди на Остров, и каждая новая волна чувствует себя первопроходцами. Сейчас вот Никита, Володя, Василий и Юра — неофиты, когда-то были мы со Стасом, до нас — другое поколение, и так вплоть до первых обживателей Острова в 1920‑х годах, знаменитых полярников Ушакова и Минеева. А до них ведь были первооткрыватели, кто составлял здесь подробные карты и давал названия: русские, американцы, канадцы и англичане, вплоть до того, кто первый нанес Остров на карту и указал путь к нему, чье имя получила эта земля в океане, — Фердинанда Врангеля. Но и еще раньше, за горизонтом исторической памяти, наверняка кто-то был, какие-то робинзоны, унесенные льдом от материка или потерпевшие кораблекрушение, а еще, еще раньше — зверобои в косматых шкурах. Археологические находки в Чертовом овраге показали, что палеоэскимосы охотились на Острове за полторы тысячи лет до нашей эры, когда здесь еще, возможно, бродили мамонты — особая, карликовая ветвь, ибо последнее место на земле, где жили эти животные, именно наш Остров… И уже не разглядишь во тьме времен, с кого все начиналось, кто он был, тот самый первый Островитянин, безымянный герой…

Да и самого Острова когда-то не было, Азию и Америку соединяла древняя суша — Берингия. Вот откуда начинать надо — с Берингии, позднее затопленной, осколком которой и остался остров Врангеля.

Я наблюдаю за ним двадцать лет — это мой «модельный участок». Изменилась ли жизнь здесь в лучшую сторону? Ничуть не бывало! Меняются люди, проблемы, но жизнь все время остается в вечном качании между добром и злом.

В этом году я уже не застал на Острове моего старинного, еще со времени первой зимовки, друга — эскимоса Нанауна. Сколько верст мы отмахали с ним на его упряжке, сколько всего узнал я от него и о природе, и о зверье, и о первопоселенцах Острова! Я-то приезжал и уезжал, а он жил здесь постоянно, и вся история прошла через него, как сто восьмидесятый меридиан через Остров.

В нашу последнюю встречу полтора года назад, летом 1977-го, я впервые заметил: состарился все же Нанаун, седой, как полярная сова, хрупкость появилась стариковская. Жаловаться стал: трудно охотиться, а все тянет. Да уже и не разгуляешься — заповедник… кругом запреты. По складам как-то говорит, взгляд тоскливый, прощальный…

И первое, что я узнал, прилетев теперь на Остров, — нет Нанауна. Случилось у него выпадение прямой кишки, очень мучился, на материк в больницу не улетал, не верил, что помогут. Но больше всего страдал оттого, что стал в тягость близким, обузой. И вот однажды ушел в сарай и задавился ремнем. Предпочел древний обычай эскимосов — добровольный уход на тот свет, «к верхним людям».

Сходил я на его могилу. Красная железная тумбочка с именем, заиндевевший проволочный круг от венка, ветер посвистывает. Остров невозмутим, вечно старый, вечно новый. Упокоил еще одного сына.

Нанаун — на том свете, а его рассказы, сказки и были — в моей памяти, а образ — в стихах:

 

Над Атерноном падает закат.

По сто восьмидесятой долготе

Нанаун гонит нарту наугад.

Он под хмельком, но видит в темноте.

 

Мой проводник — поющий человек.

И ты попробуй песенку сложи,

Такую же протяжную, как снег,

Такую же насущную, как жизнь.

 

Как из полена — язычок огня,

Почти из ничего ее добудь.

Здесь музыка у каждого своя,

И только ты без песни вышел в путь.

 

От Роджерса до Блоссома — ни зги.

И ветер по лицу наотмашь бьет.

Секи меня, без жалости секи,

Пока по горлу песня не пойдет!

 

Из фляги отхлебнет еще не раз

Друг эскимос — поющий поводырь.

И снова мчится меховой торбас

По краю настигающей беды.

 

Гони, Нанаун, и бурчи под нос!

Мы будем долго кочевать в пурге.

И ночь в награду нам насыплет звезд,

Каких на свете нет уже нигде.

 

8 апреля

С утра ворчанье Стаса, разругал Никитину пшенку:

— Слишком сладкая!

Склоняет нас идти на Малый Дрем-Хед. Зачем в такую даль, когда есть ближние берлоги? Но у него своя стратегия, не всегда понятная.

Ясно, что работа экспедиции была бы куда успешней, будь у нас надежный транспорт. Ну да ладно об этом! Лишь бы дружеский контакт сохранился. Ничто не испортит нам радость жизни!

А утро ясное, солнечное, хотя и крепкий мороз. Гуляют высокие вихревые столбы, Арон удивленно на них поглядывает, иногда пускается вдогонку. Кто куда, а мы на берлоги.

Перед выходом произошел небольшой инцидент между Командиром и ЧП. Когда первый объявил выход, второй уселся зашивать рукавицы. Получил выговор, вышли без него…

 

13 час. 50 мин. Сегодня мы чуть не потеряли Арона.

Когти Толстухи и рога овцебыков не образумили его: он по-прежнему крутился под самым носом у медведиц, залезал в берлоги и лаял там — словом, вел себя бесшабашно. Дукмаю, сегодняшнее событие круто изменит его отношение к медведям…

А случилось вот что. На левой стороне Крутого распадка вышли на берлогу № 21. Арон, как обычно, подскочил и сунулся туда. И вдруг его не стало. Только что стоял здесь, перед глазами и вдруг исчез. Из-под снега донеслись отчаянный визг, урчание матухи — и все стихло. Мы замерли. Потом кто-то сказал:

— Ну что, потеряли Арона?..

Бросаемся пробивать потолок. Скорей, скорей! Разрываю пошире дыру. А матуха кажет морду, стрелять некуда. Наконец Стас изловчился и нажал курок. Попал, нет, не ясно, матуха крутит головой как ни в чем не бывало. Стас бежит зарядить второй шприц. В метре от меня глаза медведицы, пытаюсь прочесть в них что-нибудь, урчит глухо, будто перекатывается вдали гром. Дразню ее пикой, чтобы не ринулась к Арону — он где-то там, внутри, изредка слышен глухой лай… Разрываем потолок побольше, еще выстрел — в этот раз шприц точно попал. Матуха опускает нос, сникает.

Хватаемся за лопаты. Прежде всего расчистить устье.

— Арон! Арон!

Он неглубоко, головой внутрь берлоги и не движется. Пополз задом, медленно, не отрывая взгляда от лежащей медведицы, как загипнотизированный. Его начинает бить дрожь. Глаз залит кровью. Выбит? Счищаем кровь: цел. Разодраны губа и шкура на спине…

Матуха втянула его за ошейник, покусала, но расправиться не успела. На счастье, наша пика вошла в берлогу прямо над медвежатами, и мать бросилась спасать их. Она крутилась, поворачиваясь то к нам, то к Арону, но мы казались опаснее. Пес-то уж никуда бы от нее не делся: он оказался в ловушке у матухи, как заложник у террористки, а она в ловушке у нас.

Медведица, когда мы ее раскопали, все не успокаивалась. Пришлось дополнительно ввести полкубика сернилана ручным шприцем. Все остальное, даже зуб, прошло легко и быстро.

Арон держится стойко, хоть и загрустил. Уходя, мы подвели его к Террористке, чтоб трепанул за «штаны» и сбросил страх, — уперся, отвернулся, заскулил.

 

На пути к балку произошло объяснение со Стасом.

— Послушай, в последние дни между нами нависло какое-то напряжение, — начал он. — Почему ты молчишь, не разговариваешь и дуешься? Почему не поддерживаешь меня в решениях, споришь? Эти твои комиссарские штучки!..

— Стас, какие комиссарские штучки? Это же ерунда, игра! Это ты начал со мной изображать себя Командиром. Больше потеряешь, чем получишь. Потеряешь друга, получишь рабочего. Я постараюсь быть выдержанней, спокойней, но и ты держи себя в руках. Наверно, мы заигрались…

Слава богу, по работе у него ко мне претензий нет.

Не скажешь же ему всю правду! Что меня одолевает жалость к медведям, что я устал от «обездвижки» и уже хочу, чтобы скорей все кончилось! Не поймет…

Что ж, хорошо, выяснили точки зрения, стало легче.

Посоветовал ему не нападать на Никиту:

— Не придирайся по пустякам. Он еще себя ищет, не выбрал свое дело на земле, жизнь его мало терла. Ему тоже не просто…

Спокойствие, мир и дружелюбие в нашем отряде восстановлены. Критическая точка позади.

 

Дома мы устроили Арона в тамбуре, в большом сухом ящике. Рядом положили ломтики мягкого мяса, но он есть не стал, свернулся в клубок и затих…

И мы после обеда провалились в сон. И снились мне какие-то сеновалы и чердаки, а мы лазаем по ним, тайком от хозяев, и тычем пикой, ищем медведей. Опять ранен Арон, бродит меж кустов, все его жалеют, зовут, а я говорю:

— Не мешайте, он ищет целебные травы…

Сегодня мы с Террористкой долго глядели друг на друга. Редкая возможность посмотреть в глаза такому зверю! Хотелось прочесть в них какое-то выражение — нет, не было ни злобы, ни лютости, была загнанность, обреченность, может быть, страх… И жалко было ее!

Когда матуха лежит, раскинувшись, обездвиженная, в ее беспомощной позе, в мохнатых штанах, широких, вывернутых лапах, не страшных теперь когтях и клыках, в неровном дыхании, содроганиях, в темных сосках, шелковистой шерсти — во всем ее облике есть что-то трогательное, будто, как в волшебной сказке, это человек силой злых чар превратился в зверя. И мается он в звериной шкуре, и тяжко ему — да ничего не поделаешь. Не превратишь в человека!

И медвежата, отрычав и откусавшись, устают, затихают, подчиняются силе и начинают жаловаться, откровенно и обиженно плакать, а мать рядом, тычутся в нее, но она недвижна, неизвестно, что с ней, и страшно, стррашшшно… Остается забиться в угол берлоги, прижаться друг к другу и забыться, заснуть. Ведь они не знают, что скоро, совсем скоро непонятные пришельцы исчезнут, мать придет в себя, накормит, успокоит, согреет и все будет хорошо. Останется только воспоминание о Непонятном, Страшном…

Спасение нашего Арона мы, конечно, отметили, выпили за его здоровье. И сошлись на том, что он — лучший добытчик информации и самый надежный страховщик, словом, главное лицо нашего отряда.

 

9 апреля

Метель, пережидаем ее. Освободили Командира от дежурства ввиду напряженки с рабочей программой: он составляет схему и классификацию берлог, систему показателей для них — такого в науке еще нет. Заменяю его: готовлю на завтрак отборную рисовую кашу, на обед «супешник» по рецепту моего северного друга Мифты, писателя Алика Мифтахутдинова: из всего, что осталось в наличии, по горсти — и в кастрюлю. Интересно, что получится?..

Вставать было неуютно: ветер за ночь выдул все тепло. И пошли мелкие аварии: разбил максимальный термометр, опять засорилась трубка, подводящая солярку к печке. Но все быстро исправили, наладили, Никита еще и трубу почистил, стал похож на кокотку с Пляс Пигаль с подведенными глазами. И Юра вовсю старается, хотя у него своя гамма переживаний: молодой супруг, ждет отправку в армию, а его к медведям закинули. На душе смутно.

 

Суп получился, по общему мнению, «с изюминкой». Вежливые ребята, интеллигенты! После обеда отправились на № 19. Возились там часа три, запутались в анализе снега и льда, все в голове перемешалось. Остановились на том, что матуха здесь залегала в снежник, а вот явных признаков прошлогодней берлоги нет, стало быть, медвежат все же рожала в новой…

Только вернулись — появляется вертолет. Прилетел Гаев — заменяет Кривицкого. И директор заповедника Кестер — договорились, что снимут нас отсюда через неделю.

Летчики всякий раз торжественно произносят:

— Вы, ребята, берегите себя, не рискуйте!

Кестер добавляет:

— Будьте осторожны, не рискуйте даже собакой…

Охо-хо-хо! А что делать? Работа такая: хочешь не хочешь — ступай к медведице, хотя и не знаешь, что тебя ждет.

Все они, мне кажется, как-то почтительно и даже с завистью поглядывают на нас.

Кестер:

— Я бы тут с удовольствием остался.

— Что ж, оставайтесь на недельку.

— Нет, нельзя, заповедник, дела, строительство…

Володя вручил нам письма из дома и сообщил, что на юге Острова, в бухте Сомнительной, уже появились пуночки. А новый балок наш из застрявшего во Внукове контейнера все-таки прибыл, по пути его кто-то взломал, разбил окно и чуть не сжег. Нам доставили лишь часть снаряжения, что уцелело.

Никита перевозит к нашей хижине доставленный груз, благосклонно разрешил:

— Ты пиши, если надо. Я один сделаю.

Потом груз разобрали: нет анероида, валенок и грамматики английского языка, а поролоновая юрта, в разобранном виде, прожжена в нескольких местах. Сделана она из рук вон плохо, топорно и, главное, без инструкции: сколько с Никитой ни трясли — нетути. Но с требованием изготовителя испытать, сделать экспертное заключение. Известно: все у нас через жопу! Господи, кто все это творит, откуда эти рожи, как их земля носит!..

Командир и Стармех чинят «Буран» — как тогда, когда нас сюда забросили, — круговой сюжет.

Только вот Арон после плена у Террористки потерял ко всему интерес: из ящика вылез, но все время лежит около избушки, вялый и грустный, почти не ест, на ласку не отзывается, глядит куда-то в сторону тусклыми глазами. Оживился он, только когда к нам садился вертолет. Пес приковылял к нему, а когда кто-то из экипажа сунул ему галету, даже пытался забраться внутрь. Надоело здесь, затосковал по поселку? Пришлось относить его в балок на руках…

 

Варю горох, привезенный Стармехом, — терпеть его не могу (горох!), но надо для разнообразия. И попытаюсь сделать арктическое мороженое из свежего снега и сгущенки. Ужин получился на славу: горох великолепен, мороженое — объеденье, а чтоб доконать едоков, добавил в него жженый сахар.

Стас признался, что весь в каком-то нервном, измотанном состоянии, будто три ночи не спал. Утешаю:

— Ты просто устал. Ведь нервничаешь, болеешь за дело больше всех. Мы можем быть безответственны, ты нет. Вот и измотался.

— Спасибо, старина, — хлопнул он по плечу.

Надо стараться как можно меньше говорить людям плохое, неприятное, до последней крайности. Слово тоже поступок.

Попал однажды на Дрем-Хед один чудак по имени Федя, взятый в экспедицию по рекомендации Шефа. Ребята доводили этого беднягу всякими страшилками. Однажды заговорили за едой о реальной возможности заражения трихинеллезом через прикосновения к медведю, красочно живописали симптомы. Мнительному Феде вдруг стало плохо, тошнит, голова кружится, слег. В другой раз он вышел наружу и сообщил: луна какая-то странная. Выскочили смотреть и стали издевательски уверять его, что луны вообще не видно, нет луны. Чуть парня с ума не свели…

Вот что может слово. Лечит и калечит.

 

10 апреля

Над Катюшей барражировал вертолет, мы постоянно ходим мимо, а она — ничего, не покидает берлогу. Вот тебе и фактор беспокойства! Значит, при уходе ею движет что-то другое. Стас считает, что главное — это ресурс матери, способность кормить детей без новой добычи и пищи. Но ведь, бывает, и совсем тощая матуха не спешит. Стало быть, тут целый комплекс факторов: и состояние медвежат, и какова берлога, и погода, конечно, влияет. Сколько зверей — столько и вариантов.

Завели наконец «Буран», привязали к нему железные сани и чукотские нарты — и понеслась кавалькада! Тишина, тепло, все сверкает, дорога вдоль южного склона гладкая. Домчались до берлоги, намеченной для восьмого мечения, мигом. Но дальше все шло куда медленней.

После того как матуха высунула нос, выдала свое присутствие, начали забрасывать отверстие, придвигаясь все ближе, это заняло около часа. Затем в ход пошли пика и лопата, меняли их в работе, пытаясь нащупать под снегом пустоту, угадать направление хода. Володе это удалось, но матуха вырвала у него пику и уволокла к себе.

Выкопали, как обычно, узкий колодец — увидели нос, вышли на край камеры. Пробили второй колодец, все это время матуха двигалась тоже, копала под нами. Хочет вырваться, лезет навстречу?

Стас выпустил первый шприц — не ложится, выскакивает мордой на нас; опять я пытался прочесть что-то в ее глазах и увидел злобу, ярость — эта спуску не даст! На лбу две параллельные полоски, словно татуировка, — должно быть, испачкалась, выкапывая траву в тундре, там осталось много покопок. Вот и, казалось бы, имя ей есть — Тату, от «татуировка», но мы как-то уже устали давать имена матухам.

Полчаса прошло — медведица как ни в чем не бывало. Полетел второй шприц — положила наконец голову. Раскопали берлогу — а ребяток-то и нет! Где же они? Зловещие мысли: неужели съела?

Но, раскопав больше, видим: берлога продолжается и в другую сторону от выхода. Так вот они где! Все стало ясно. Разрывая берлогу, мы перегородили ее в средней части, разделив мать и детишек. Она копала не к нам, а пыталась выйти к детям!

Медвежата оказались сильными, порвали на нас одежду, барахтались мы с ними довольно долго. Матуха же завертела головой, пришлось добавить еще полкубика. Но и потом она как-то очень быстро пришла в себя — когда Стас пытался вырвать зуб, так резко развернулась, что все шарахнулись.

На том и простились.

 

11 апреля

Мороз и солнце — день чудесный! План — объехать все берлоги на Малом и при наличии матух пометить одну. Арон уже совсем поправился, раны зарубцевались, глаза повеселели. Он стал далеко провожать нас и встречал радостным лаем — скучал один. И вот сегодня не выдержал, увязался за нами…

Промчались с ветерком до Малого, а там, на крутом верху, — берлога. И занятая. Распределили роли, взобрались на верхотуру — весь Остров под нами! — заняли исходную позицию.

Мне на этот раз досталась страховка, ружье с жаканом — вскидывал несколько раз, чтобы взять на мушку чело берлоги, и опускал, чтобы сбросить напряжение. Снял предохранитель, взвел курок. Бить под лопатку! И в те минуты, когда Стас и Никита шаг за шагом прорубали ступеньки к берлоге, в голове завертелось-закрутилось, начали накатывать какие-то мысли-тексты; не даю им хода, стряхиваю, как снег. Думать только об одном: вот чело берлоги, в нескольких метрах от него ребята долбят пикой потолок. Не отвлекаться!..

А мысли-тексты все лезут… Солнце как руки женщины… Вот и настал твой звездный час… Это будет повесть-воспоминание, перемежаемая жизнью обычной, бытовой, унылой… или на юге, у моря, под таким же солнцем… как все было… Писать напрямую, в лоб, об этом неинтересно. Может, через собаку — Дрем-Хед ее глазами, или через человека, у которого такое было раз в жизни и он теперь вспоминает об этом, как о каком-то сне и видит себя по-другому — как героя медвежьей эпопеи… В памяти будут возникать медведицы Дрем-Хеда, одна за другой, берлога за берлогой… каждая — целый клубок страстей и внезапностей… И так день за днем… даже не верится, что было…

Стоп! Ты — с ружьем. Взять на мушку чело берлоги. Предохранитель снят, курок на боевом взводе. Бить под лопатку! Если матуха схватила человека, бежать к ней и стрелять в упор. Если она погналась за человеком вниз по склону, катись за ними…

Жара. Крутизна. Обрыв. Дали… Возьми на мушку чело берлоги…

Ребята достигли цели — шприц пущен в матуху. Можно чуть расслабиться.

Почему-то мне запомнилась именно это больше всего, это место, это палящее солнце, мы на обрыве — и все самое опасное уже позади…

Ружье отставлено. Раскапываем. У матухи из сосков капает молоко. Запомнилась боксерская, напряженная поза ее.

— Как пьяная баба! — говорит Стармех.

Удивительно испорченное воображение! Да нет, именно поза бойца с занесенным для удара далеко назад кулачищем.

Арон, привязанный к «Бурану», пока мы работали, отчаянно скулил и рвался, не давал ему покоя визг медвежат (иногда они даже явственно вопили что-то вроде «ма-ма»), но под занавес, когда его развязали, к берлоге так и не подошел, сделал вид, что ему неинтересно. Сидел в сторонке, нарочито равнодушно наблюдал, не выдавал себя, помалкивал. Пробовали подтащить его ближе, чтобы подергал матуху и сбросил страх, — весь задрожал и опрометью вон!

 

Позже пробивали шурфы на этом склоне. Раскопали и обмерили две покинутые берлоги. Вечерело. Всем ехать на санях тесно, места мало, пошел я пешком.

Закат на Дрем-Хеде! Круговая палитра, вдоль горизонта: оранжевый, золотой, желтый, бирюзовый, мягко переходящий в сирень и фиолет. Линии гор на западной стороне отчетливы, на востоке расплываются в мягкой дымчатости. Все — цветное, графики вообще нет.

Прошел в этой великолепной тишине по твердому, гладкому насту до крайней южной точки Большого, где за мной вернулся на «Буране» Стармех.

Командир гонит волну — завтра учетный день. Пора спать, а хотелось бы еще поразмышлять и построчить. Нет времени строчить. И спать уже почти нет времени! Завтра дежурю.

 

12 апреля

Что-то я не в духе. Может, просто начинаю уставать — и от Дрем-Хеда, и от медведей, и от невозможности побыть одному, в своей тарелке. Пожарил утром мясо, Командир потребовал дополнительно к чаю какао. Я бы не устраивал такой роскоши в один раз, но приказ есть приказ. Чувствую, у меня опять накап­ливается раздражение, надо это оставить, преодолеть себя, найти силы казаться спокойным.

Никита ушел на северную часть Большого, мне досталась южная часть. Стас и Володя уехали на Малый. День не так весел, как вчера, — с облаками и дымкой. Снег рыхлый, идти тяжело. Еле ноги таскаю…

На перевал, вверх, вырубая лопатой ступени… вниз по террасе, еще ниже, на следующую террасу, там натыкаюсь на огромные, хорошо сохранившиеся оленьи рога с частью черепа. Поднял бинокль, вижу, как обогнул Конус Никита и как Стас, Володя и Арон проверяют берлоги на Малом. Огибаю Крутой распадок, теперь вверх, вырубая ступени, осматривая один склон под собой и другой над собой, пока не кончилась терраса, на южную вершину Дрем-Хеда, вырубая ступени, по вершине, вниз по склону, вырубая ступени, еще по одной террасе, осматривая склоны под и над… Вершина позади, пересекаю небольшое плато, иду на восток, осматриваю одну за другой пять маленьких террасок на восточном склоне, теперь вниз, через два склона. И в Долину Гномов…

Солнце все время застилали темные облака: сначала его бодал бык, потом пытался захватить клешнями рак, затем налетела баба-конь с распущенными патлами, а понизу ныряли розовые дельфины.

Принес с собой мертвого лемминга — лежал на снегу, ни норки, никаких следов рядом, будто с неба упал. Может, сова выронила?..

Когда вернулся, все уже были дома. Стас и Володя насчитали на Малом четыре еще не покинутых берлоги. Арон подходит к берлоге, только если она пуста, от занятой держится далеко, даже не выдает себя лаем. Еще новость: триангуляционный знак на вершине Малого оброс глыбой льда и под тяжестью ее рухнул.

На обратном пути с Малого ребята установили, что Катюша покинула свое убежище, увела малышей в море.

Дразню Вронского:

— Никита, как же так, и не простились?..

— Скатертью дорожка…

И он сегодня еле таскал ноги. Даже Стас признался:

— Ноги как ватные.

Или что-то разлито в воздухе, или мы накопили столько усталости?

 

13 апреля

Опять лучезарно. Арон заглядывает в окно. Сегодня последнее мечение, как обещает Стас.

Стармеха одолевает страсть к порядку, к отчетности: на всем, что делает, он ставит дату, этим думает гарантировать себя от всевозможных бед и случайностей. Но цифры путаются, забываются, не слушаются. Заполняет путевой лист на мотонарты, хотя это никому не нужно, с таким же успехом мог бы заполнить листы на год вперед или назад, но он делает это каждый день, после каждой поездки. В конце концов начал вести запись всех событий и поступков по часам.

Больше всего он не любит людей стихийных. Ругает страшными словами тех, кто выпил или закурил, всякий, кто при нем хоть раз прикоснулся к рюмке, алкаш. Сам любит чифир и соль, швыряя ее в еду горстями — считает это полезным для здоровья. Не жалует женщин, не понимает, зачем праздники, новогодние елки, его праздник — прогуляться в одиночестве в лесу. Праздник — роскошь, никакой роскоши он себе не позволяет. Должен постоянно что-то делать руками и ногами, сидеть и думать не любит и боится: лезет тогда в голову только всякая дрянь, черные мысли. А он и так меланхолик. И еще не любит всякие «подвиги», ругательное слово, когда что-то выводит его из рамок.

— Что нужно, чтобы ты поверил в людей и в жизнь? — дразню я его.

Мы всячески его искушаем, убеждаем стать авантюристом и понять наконец, что инструкции созданы, чтобы их нарушать.

 

Итак, юбилейная, десятая «обездвижка». Шел полдороги один, наслаждался солнцем, потом Стармех подхватил и подвез на Малый, где уже все расположились у берлоги № 10. На этот раз Стас демонстративно устранился от шприца: дерзайте сами! Передал его Стармеху. Я щупал камеру, Никита страховал. Арон залезал в берлогу, лаял там, медведица, как выяснилось потом, выскочить к нему не могла — сильно обледенел и сузился порог, а ползти она, видимо, не решалась, оказалась бы в беспомощной позе.

А ведь Арон-то работает — не сразу сообразили мы, произошел перелом. Мы видели прежнего Арона. Тот, да не тот! На смену безудержной «мальчишеской» храбрости пришла разумная осторожность, в движениях появились гибкость, неторопливость, в глазах — опытность. Наш пес прошел на Дрем-Хеде хорошую школу жизни.

Берлога всегда «черный ящик» и только потом, задним числом, все кажется закономерным. Эта была удобной для работы: склон хотя и крутой, но не высокий, и в меру толстый потолок. Обошли опять берлогу с прощупыванием: пика уходит вниз по рукоять, увязает, взмокнешь, пока вытянешь. Но вот на небольшой глубине твердое — стенка камеры, еще усилие, и лязгнули о железо зубы. Расширили отверстие — показался нос, в глазах ярость. Пробили рядом вторую дыру, отвлекли пикой — в первой щели мелькнула спина. Володя выстрелил — удачно. Дальше — как всегда.

Медвежата оказались совершенно одинаковыми: и по размерам, и в весе, и оба самцы. Интересный момент: Володя держит медвежонка, а матуха тянется к нему сзади, но достать не может, нет сил. Пришлось ее удерживать лопатой, пока Стас ввел дополнительные полкубика сернилана. Были конвульсии — вся тряслась, растопырив лапы и разинув пасть, икала и зевала.

В балке отметили «тридцатью граммами полярных» окончание работы. Программа сделана. У нас в наличии двадцать четыре родовые берлоги, а с временными — далеко за тридцать. Вся карта Дрем-Хеда в цветных кружках и стрелках.

Гаев показал нам приказ по заповеднику о том, чтобы ему, Гаеву, «осуществлять контроль» за нами и взять с нас «отчет», а также провести с нами «инструктаж по технике безопасности». Долго хохотали.

 

14 апреля

Стас и Володя пошли на перевал обрабатывать «хвосты» — обмерять незаконченные и пропущенные берлоги. А мы с Никитой отправились на «Буране» осмотреть отдельно стоящую гору на полпути к Безымянным. Но к тому времени, когда туда добрались, сгустился туман, пришлось вернуться. Видели только следы леммингов и двух песцов, бегающих друг за другом или друг с другом.

 

Нет, не по календарю приходит в Арктику весна! Еще недвижен снег, холод прежний, все как зимой, но вдруг в воздухе что-то дрогнуло, затрепетало: маленькая серо-белая птичка над головой. Пуночка! Ты жадно ловишь ее глазами и переполняешься радостью, потому что она — первая безоб­манная весть о том, что весна добралась до этих мест.

Так сегодня пуночка, сев на крышу избушки, привет­ствовала нас своим «Чьи? Чьи?». И погода переломи­лась: задул легкий южный ветерок, солнце потеплело, и мы заметили, что в низинах, на голых участках почвы распуши­лись почки карликовых ив.

Пошли прогуляться с Ароном. Дрем-Хед опустел, медведицы уже увели своих детей в морские льды. Пес крутил головой по сторонам, часто разрывал наст — чуял и искал леммингов. Наткнулся на медвежью покопку, забрался в нее и долго не хотел уходить. Я привалился рядом.

Просыпаюсь от шершавого собачьего языка — Арон ли­жет лицо. Завздыхал под рукой, неровно, со всхлипами. Потом вскочил, встряхнулся и выжидательно уставился: что будем делать?

 

15 апреля

Дежурю (неужели последний раз?): неизменная фирменная рисовая каша с маслом, добавлять сгущенку, по вкусу, к чаю поджарил хлеб.

Последние маршруты: Володя и Никита объезжают Большой Дрем, Стас обходит террасы северной части, я — центральной. Морозный туман, от постоянного вглядывания устают глаза. Ничего нет. Возвращаюсь готовить обед. Сладкий час одиночества — в третий раз за последние полтора месяца, — возможность отдохнуть от людей, прийти в себя, подумать и записать.

Вот и Стас, он осмотрел еще раз № 29, уже обследованную, и сделал поправку: и никакой не снежник в ней — эти чередующиеся желтые и серые полосы льда на дне, — а следы от оттепелей…

Вдруг жужжанье в тумане, стрекот. Вертолет!

Срочная эвакуация всей группы. Летчики торопят: погода портится. Собираем, таскаем и зашвыриваем вещи как попало. Летим за ребятами, находим их на противоположном склоне Дрем-Хеда…

А они под занавес чуть не погибли. Решили проверить, на месте ли хозяйка берлоги № 22. Володя бросал снег, Никита пустил сверху нарты, она и завалилась в берлогу. Оттуда вроде бы шипение. Но не уверены. Никита полез с пикой — а навстречу матуха! Нарты все-таки вытянули, трижды заводя веревку со склона, но вот кухлянка и две лопаты, упавшие с нарт, так и остались в берлоге. Нет, не отпускает нас Дрем-Хед…

 

Полет в сплошном тумане. Мы с Ароном — в хвосте, устроились на мотонартах. Поселок в бухте Роджерса какой-то осунувшийся, черный, подумал сначала сверху — весна, оттаяло, нет, оказалось, это бушевавшие ветры сдули весь снег. Когда мы улетали отсюда, дома` были занесены по самые крыши, а сейчас почти голая земля. Вот что такое врангелевский ветер! А у нас на Дрем-Хеде за все время была только одна пурга и та не лютая и короткая.

В поселок Арон вернулся знаменитым, все взоры были обращены на него. «Тот самый… — слышались голоса. — Побывал в медвежьем плену… Нашел овцебыков». Стало ясно, что пес, как шерстью, оброс легендами.

Я знал, что долго буду вспоминать его и гадать: как живется ему там, на далеком полярном Острове? Что поделывает? Дерется ли с другими собаками за прожиточный минимум или отправился в новую экспедицию?..

 

 

P. S.

Книгу об Острове я написал и назвал ее так — «Дом человеку и дикому зверю» — по строчке из песни Васи Придатко «Гномы долины». И закончил стихи, которые начал еще там, на Дрем-Хеде:

 

 

…Не покидай земли друзей.

Рвись из себя, как из недуга.

Я говорю душе своей:

— Есть только родина и вьюга.

Между небесных угольков

Над заполярною пустыней

Звезда бродяг и чудаков

Горит еще неотразимей.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России