ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ФЕДОР А. ЧЕРНИН

Сны Троицкой площади

Во сне я часто слышу необыкновенную музыку. Сперва это белый шум. Через некоторое время разрозненные сочетания нот постепенно структурируются в организованный звукоряд, а затем и в мелодию. Ноты, как птахи небесные, роятся в пространстве и времени. Сами по себе, словно не имея определенной заботы и единого замысла. В некоторый момент, предсказать который невозможно, но возможно предчувствовать такта за три-четыре, Хаос начинает распадаться на Космос и Хронос, как в начале Акта Творения непостижимого времени и пространства. И получается музыка.

Так и в этот раз. Я знал, что единый замысел есть, и он рано или поздно проявится. Я еще никогда не обманывался в интуитивных предвиденьях. В волшебном сне моем звучала завораживающая мелодия, очевидно, из раннего Шнитке. Такое есть у него: будто бы ночуешь на диване в квартире друзей в Париже или Нью-Йорке, из-за джетлага не можешь заснуть, находишься в легкой дремоте ли, трансе ли. Ближе к утру удается наконец закемарить, тут как раз за окном начинается движение: покрикивание лавочников, тарахтенье моторов, сигналы «уйди-уйди».

Сквозь сон слышишь, созвучия возникают словно ниоткуда, сплетаются, постепенно наполняясь объемом, плотностью. К ним присоединяются новые, звучит уже как бы сводный симфонический оркестр, где каждый ведет независимую тему, сперва вразнобой, этакий сумбур вместо музыки. Однако, такт за тактом, звуки цепляются друг за друга, сливаются в удивительную мелодию. Алхимия созвучий, складывающаяся в причудливый узор. Гармонизированные особым образом и состыкованные случайные шумы улицы, бытовой жизни. Дыхание экзистанса.

Лишь к моменту пробуждения я осознал, что звуки эти не божественного происхождения и музыкой, собственно, не являются, поскольку исходят из мегафона, установленного во дворе нашего дома на Троицкой площади. Прямо под моим окном. То, что во сне моем казалось чудесной музыкой, распутывалось теперь в обратную сторону, распадаясь на отдельные шумы и звуки. И фразы. Такие, например, произносимые неприятным фальцетом:

— Уважаемый, мы всё про вас знаем! Сопротивление бессмысленно. Вы окружены. Выходите с поднятыми руками и ложитесь на живот. Это последнее предупреждение. Если вы не подчинитесь, мы будем вынуждены открыть огонь на поражение!

В голове как бы сама собой складывается «Марсельеза». К оружию, товарищи! Впрочем, отстреливаться не было сил, да в этом и не было смысла. После последнего приступа мне вообще тягостно держать в руках оружие. Тогда я особенно удачно пострелял по воображаемым движущимся мишеням… Да и не поможет тут обычное конвенционное вооружение! Вот «Стингер», допустим, или «Фаустпатрон»! Тогда я показал бы им, кто «уважаемый», а кто, наоборот, молодец. Однако, к добру или к горю, не было на этот раз в моем доме совершенно никакого оружия.

Они выслеживают меня, по-видимому, давно и серьезно. И теперь плотно обложили. Количество долготерпения их давно грозило перейти в качество возмущения. Военкомат. Полиция нравов. Живой уголок. Районная библиотека. Как за сравнительно недлинную и скучную жизнь я успел наплодить за собою столько грехов? До такой степени, что визит любого из этих учреждений не вызывает у меня удивления. Кругом виноват, ибо аз есмь человек, как и полагается по сценарию. Что ж, когда-то так должно было случиться. Почему именно в это утро? Та же причина. Как в кино: поворот сюжета тем интереснее, чем неожиданнее. Ибо кому понравится фильм, где мужик все время лежит на диване перед телевизором, лелея в руке бутылочку пива. Я бы такой точно смотреть не стал.

Строго говоря, эта история началось два месяца тому назад. Именно тогда в моем словаре появилось слово «лезуны». Сначала они звонили по телефону, навязывали неприятные разговоры. Раньше рядом с кроватью у меня располагался эбонитовый ящик, теперь встречающийся разве что в кинофильмах о буднях ЧК, где таким телефоном при допросах бьют по лицу, а шнуром пережимают подследственному мошонку. Я снимал тяжелую трубку и ждал. Лезуны молчали на том конце. Дышали жутко, крупозно. Я перестал подходить к телефону, вынес аппаратус в прихожую. Тогда они придумали звонить в домофон. Иногда лезуны каким-то образом пробираются в дом (впрочем, для них нет ничего невозможного) и трезвонят непосредственно в дверь. Я не подхожу, ибо знаю, пальнуть в глазок и тем окончательно испортить мне зрение (в силу профессии я близорук) им ничего не стоит. Они бы не задумались дважды, да простит читатель это англоватое выражение.

Некоторое время назад ко мне еще ходили знакомые. Но потом я понял, что лезунам ничего не стоит подкупить кого-либо из близких людей. Приятели мои в основном принадлежат к люмпен-богеме: народ неустроенный, постоянно нуждающийся в деньгах. Каждый будет рад предложению, пусть сомнительного, трудоустройства. Но легче всего и дешевле их, конечно, запугать, заставить действовать в своих интересах. Поэтому мне пришлось распрощаться с друзьями. Я разогнал и обидел каждого из них особенным образом, чтобы исключить возможность примирения. Теперь я точно знаю: если мне звонят по телефону или стучатся в дверь, — это лезуны. Сам я без крайней надобности давно не выхожу из квартиры.

Продукты и прочее необходимое доставляет бабушка-старушка, единственный человек, которому я еще более или менее доверяю. Она не родня мне, но преданный друг. Ровесница века, курсистка-подпольщица в молодости; по некоторым сведениям, лесбийская подруга Фанни Каплан. Бабушка проживает в соседнем подьезде. Ей сто лет, и, пользуясь известным образом, из нее можно изготовлять слесарные инструменты. Бабушка пьет суточный чифирь и курит крепчайшие кубинские сигареты. Она открыла мне рецепт коктейля «Князь Кропоткин» на основе спирта и кокаина, когда врачевала ссадины, полученные однажды мною, резвым ребенком, в результате падения с лестницы. В кругах единомышленников ее молодости коктейль в обязательном порядке принимали уходившие на дело эсеры. Имелось вроде бы даже специальное постановление по этому поводу. Придавая твердость руке и бодрости духу, адская смесь служила лучшим средством местной анастезии на случай, вероятных, увы, ранений и гибели на месте теракта или экса. Его составные части продавались в аптеке без рецепта.

Бабушка предана мне беззаветно. Даже если ее станут пытать, она никогда не выдаст и не оклеветает меня. Она же придумала систему конспиративных коммуникаций и паролей. Через много лет пригодился ее уникальный опыт подпольной работы. Перед очередным визитом, собрав для меня термосок-передачку, бабушка звонит по телефону следующим образом: один гудок — и трубка опускается на рычаг. Выдерживается пауза. Затем еще раз набирается номер, после первого гудка трубка кладется, и только на третий раз я подхожу к телефону. Мы также разработали систему условных постукиваний в дверь. Об этом я не расскажу, так как и этот текст может быть перехвачен. Не исключаю, что они следят за старушкой. Выследив, лезуны могут спрятаться на лестничной клетке и ворваться в квартиру, как только я легкомысленно приоткрою дверь.

Все чаще я прошу бабушку повесить пакет с передачей на ручку двери и уйти, после чего стою с другой стороны и прислушиваюсь. Убедившись, что никто не подстерегает, высовываю руку на лестницу и забираю пакет. Быстро возвращаюсь восвояси, заперев за собою несколько хитроумных замков и задвижек. То же я проделываю, когда лезуны подсылают агентов под видом почтальона, доставляющего телеграмму, соседа (конечно, завербован Петрович), продавца «Гербалайфа», свидетеля Иеговы, и других персонажей, стремящихся проникнуть в мой хермитаж, выдавая себя за кого-то другого.

Не дождетесь! Мой дом — моя крепость. В начале тридцатых уже прошлого века по проекту архитектора Хрекова из карельского гранита и череповецкого крепчайшего кирпича был построен этот дом-коммуна. В ста квартирах расселились бывшие узники царских тюрем и каторги. Профессиональные революционеры, вышедшие на пенсию. Это было элитное жилье эпохи энтузиазма. Все удобства: не говоря про ванные комнаты в каждой квартире, в общем пользовании тут были фабрика-кухня, кинозал, библиотека, спортзал с тренажерами.

Опять же вид на Петропавловку. Ее казематы и равелины были знакомы не понаслышке большинству жильцов, в большинстве своем фигурантам «Краткого курса истории ВКП(б)». Тут жили бывшие террористы-бомбометатели, уже старенькие народники, и еще вполне бодрые, хоть и пожилые члены социалистических партий: большевики, но и меньшевики, эсеры, анархисты и бундовцы, как ни странно.

Понятно, собрать под одной крышей и колпаком у чекистов всех непримиримых идеалистов было идеей остроумной и практической, очень в духе перехитрившего их всех Сосело, Гуталина, Бесошвили, как он иногда подписывал теоретические статьи.

Очевидцы помнят, как к этому дому, самому массивному в округе, белыми ночами, бывало, один за другим подьезжали крытые грузовики с надписью «Мясо». И везли недалеко, через реку по Литейному мосту, где и ныне располагается не менее монументальное здание, Большой Дом, питерская Лубянка. Интересно, что проживавшая в нашем доме Вера Засулич была единственной, кто подал голос против начавшихся массовых казней, в частности по процессу Промпартии. С бабушкой, к слову, они также были подругами, несмотря на разницу в возрасте. Звался тогда дом «Вдовья контора». С тех пор госужас, госотчаяние и гостоска навсегда пропитали апартаменты. Тревога струилась со стен. Потолки маялись вечными вопросами.

Фундаментальнейшее здание, фасадом выходящее к Неве, со временем пришло в упадок. Среди горожан дом, впорочем, всегда пользовался репутацией места про`клятого, как если бы там проживали вампиры (что в известном смысле было правдой). У постороннего наблюдателя здание вызывало ассоциации не то с казармой, не то с уголовной тюрьмой. Впрочем, первое поколение жильцов быстро вывели под корень, и дом заселили семьи героев совсем другой эпохи.

Вот и сейчас, полвека спустя, двигаясь бесшумно, я обхожу двери и проверяю засовы. Двери бронированные и открываются только наружу. Я нарочно постарался переделать их, как только это стало возможным. После недавнего ограбления, когда я без соли доедал не хрен даже, а последние остатки хрена. Попутно внося коррективы в гранки статьи по заказу одного гламурного журнала, единственного для меня тогда источника существования. Переворошив всё и не найдя денег (откуда! — аванс был давно получен и потрачен не самым благоразумным образом), забрали что-то из мелочей, но самое ценное, рукопись, не взяли! Я тогда еще подумал, что это обыск, устроенный лезунами под видом ограбления. Тот факт, что у вас диагностировали паранойю, еще не значит, что за вами действительно не следят.

Итак, двери. Лезуны не смогут сломать их и вломиться внутрь даже при помощи катапульт, стенобитных машин, как и более совершенных осадных орудий. Выманить меня им удастся, лишь взорвав одну за другой обе или подкинув в окно гранату с паралитическим газом. Слава богу, в силу профессии и рода занятий им обычно приходится действовать, не привлекая внимания граждан, до поры прятать кортик под полой серого макинтоша. Но сегодня, очевидно, количество их долготерпения перешло в качество возмущения. Потому-то сегодня лезуны, спозоранку сбившись в стаю под моим окном, кричат в мегафоны: «Выходите, сопротивление бессмысленно, вы обречены! За вашу жизнь теперь не дать и ломаного гроша!»

Ну это я, положим, знал и без них.

Сначала они долго звонили в дверь, хитростью пытаясь выманить меня из засады. Но я оставался в постели, укрывшись под одеялом. Так, бывает, начинается день у творческого интеллигента. Кто это, ты еще не знаешь, но они спозаранку уже штурмуют твой дом, последнее пристанище мятежного духа. Им невдомек, что ты всю ночь писал и пил, черпая полной мерой из фонтана вдохновенья. И лишь к утру закемарил, понимая, что (в очередной раз) сформулировал нечто, что прежде никто не сумел, хотя оно уже некоторое время витало в Едином Информационном Пространстве. И вот в один прекрасный день ты пробуждаешься, а лезуны уже под окном.

Не дождетесь! Я забаррикадировался серьезно.

Рискуя быть обнаруженным, хоронясь за портьерой, выглядываю на улицу. Я упоминал, что в силу профессии близорук, поэтому не могу разобрать надписи на оранжевых бронежилетах. Шарю в поисках очков. Нашел. К сожалению, дужка оторвана, поэтому пристраиваю на манер лорнета. И различаю на спине у собравшихся страшную аббревиатуру. Это не из библиотеки или санэпидстанции. Это гораздо хуже. «Ленгаз». Я леденею, члены сводит ужас. Символика мне знакома. «Счета не оплачены! — припоминаю я, — и не в первый раз уже. Следовательно, рецидивизм. Значит, могут со мной особо не церемониться, и никто их не осудит. Ибо всем полагается без промедления платить по счетам!»

Наблюдаю их передвижения. Во двор уже подогнали пожарку, и двое пожарных начинают прилаживать лестницу. Подьехало телевидение. Из микроавтобуса один за другим повысыпывали пацанчики в разноцветных болоньевых курточках. Готовят показательное задержание рецидивиста в прямом эфире. Что ж, по крайней мере расправа будет достойно задокументирована. Да что там. Все равно представят как суицид на почве белой горячки. Сказочный делириум тременс, скажут, подкрались к впоследствие покойному незаметно. Потом спишут на сопротивление при аресте, при попытке к бегству. Действуют нагло и безбоязненно. Думают, я обречен и понимаю это. Стало быть, сопротивления не окажу. Скрываясь за занавеской, продолжаю наблюдать, как окружают дом, блокируют входы и выходы. Боковым зрением замечаю движение на крыше дома напротив. Солнечный зайчик проник в комнату. Вот он скачет. Попрыгав, застыл на золотистом узоре обоев. Так бывает, когда на противоположной крыше располагается снайпер.

Но сегодня я не буду бежать и скрываться. Я выйду и в первый и последний раз скажу им, что о них думаю, без цензуры (хорошо, что телевиденье здесь)! Я погибну, конечно, но правда восторжествует. Ведь не может быть, чтобы все навсегда осталось как есть! («Сам понял, что сказал? — проплыла на заднем плане сознания предательская мысль, но в голове и в душе уже пульсировало: — Долой! Свобода — это не осознанная необходимость! От имени и по поручению светлой памяти князя Кропоткина, Веры Засулич и несчастной мазилки Каплан!»)

С тех пор как в нашем городе службам коммунального хозяйства разрешили организовывать отряды особого назначения, творческим интеллигентам вроде меня совершенно не стало покоя. Коммандос «Ленгаза» — наиболее отпетая категория головорезов. Для них нет ничего святого. Молодчиков вербуют из тех, кого списали с действительной службы в горячих точках за излишнюю жестокость. Милосердие им неведомо. Подозреваю также, что они не верят в Бога. Взять хотя бы сегодняшний день. Ибо сказано: кто может разбудить спящего, способен на любую подлость.

А вот и эти дурачки из психоневрологической. Подьехали в полном составе по штатному расписанию, подстрекаемы завотделением Конновааловым. Улыбаются, приветливо машут снизу руками.

Конноваалов берет командование на себя, мегафон, соответственно, переходит ему в руки:

— Уважаемый, перестаньте валять дурака! Вы всем надоели уже своими концептуальными хеппенингами! Неужели каждый раз надо устраивать представление, вместо того чтобы, как вменяемый человек, коим вы являетесь большее время суток, своевременно вносить коммунальные платежи?

Наши отношения с Конновааловым, естественно, имеют свою предысторию. Он в чине не ниже полковника медслужбы и, стало быть, старший майор по другому ихнему ведомству. Было время, часто заходил ко мне по служебной обязанности. Я прекратил эти визиты, как и другие, резко обрубив все нити, соединявшие меня с социумом. Он, конечно, и тогда чуть не ломился в дверь, напрашивался на приглашение, звонил в звонок, подкарауливал на площадке, дышал в замочную скважину. Но чтобы вот так, без предупреждения, поутру, да с группой поддержки, этого не ожидал. Точнее, ожидал, конечно, он ведь из этих, и ему по определению чуждо все человеческое.

Под окном тем временем происходит развитие сюжета «арест матерого». Из пожарки вытянули лестницу, и двое лезунов резво взбираются по направлению ко мне. На лицах решительное выражение. Их намерения понятны. А я стою голышом, обернутый в тюлевую занавеску (не для пущего кинематографического эффекта, просто я был застигнут врасплох), и она полощется по ветру, аки крылья у серафима. Лезьте, лезьте. Я готов. Осеняю себя крестным знамением вдоль и поперек, и на всякий случай могендовидом в шесть касаний. Сила с нами! Ступаю на подоконник, дабы воспрепятствовать абордажу.

Первый все ближе. Он еще не знает, что сегодня в последний раз чистил табельное оружие и уставную обувь. Что-то странное в его лице. В глазах недоумение. Неужели этот малахольный комический персонаж отважится, вздерзнет… Это он обо мне, стало быть.

Все ближе его страшная, как у голема, бугреватая выпуклая башка, похожая на покрытый слоновьей кожей череп древнего не зверя даже, теплокровного, а именно ископаемого рептилоида: слепые глазницы, подернутые зеленоватой перепончатой плевой.

Это было настоящее чудище. Я, впрочем, не чувствовал к нему ни трепета, ни пиетета. С большим работать интереснее, он громче падает, говорят дзюдоисты и горнолыжники. Голова просунулась в окно, и я незаметно перенес центр тяжести чуть вперед, сделав короткий подшаг, провел легкий джеб по выпуклой надбровной дуге, подтянул опорную правую, шагнул, качнувшись справа налево и снизу вверх, куртуазным маневром послал сгусток энергии из пяточки по полуокружности, в усиление разноименной (одесной, стало быть) колотухе, развернув корпус против часовой стрелки, припечатал существу снгосшибательный апперкот. Следующим движением грешной шуйцы слева направо и снизу вверх лезун отправляется в глубокий нокаут. С застывшей гримасой не гнева, не боли, а скорее разочарования на лице срывается с лестницы и через секунду замирает на мокром асфальте. Слышатся выстрелы. Я стремлюсь укрыться вглубь комнаты, но что-то происходит с ногами. Они не то поскальзываются, не то подкашиваются подо мной. Хватаю портьеру, чтобы удержать равновесие. Портьера, увы, обрывается, и я обрушиваюсь вместе с нею…

Полет. Кажется, он продолжался вечность.

В секунду времени можно втиснуть сколько угодно воспоминаний.

Через секунду, впрочем, я уже лежу рядом с поверженным мною, Давидкой, Голиафом «Ленгаза». Он, по всей видимости, мертв, однако выражение разочарования сохраняется в широко открытых глазах. Теперь, находясь вплотную к нему, я понимаю, отчего его лицо показалось мне, скажем так, необычным. Через весь лоб у лезуна старая, неудачно сведенная татуировка «Раб КПСС». Кислотный ожог, и из-за этого как-то странно подтянуты кверху брови. Это, конечно, последнее мое прижизненное впечатление.

Лежу, не в силах пошевелиться. Еще секунда. Еще две. Три.

Как холодно сегодня, однако…

Слышу, как приближаются люди. Останавливаются в двух шагах, опасаясь, очевидно, подойти вплотную. Становятся кругом. Хруст разбитого стекла под каблучищем. Сейчас, конечно, станут избивать. Ногами по самому незащищенному. В бок, в пах, в бровь и в глаз. Или сразу пристрелят? Так даже лучше. Сегодня я доставил им немало хлопот! Ибо сказано: нанесенный ущерб должен быть максимальным.

— Контрольный, пожалуйста, — ласково говорит Конноваалов, в идиотском пыльном шлеме склонившийся надо мной. Он заводит руки мне под мышки, пытается перевернуть на спину, заглянуть в лицо. Каким-то образом я вижу всё это сквозь прикрытые веки. Вот и контрольный. Запах денатурата, укольчик в предплечье…

Убит? Убит. Теперь уже окончательно и бесповоротно.

Впрочем, всё еще нет. Наоборот, в простреленном и раздавленном теле чувствую отчего-то неуместную легкость. В следующий момент понимаю, что могу без усилий подняться. И даже отчего-то становится радостно, что, конечно, странно в моем положении. Окружающие тоже радуются, что и вовсе дико, однако улыбаются, хлопают меня по плечу. И даже ушибленный, бывший Раб КПСС, встал как ни в чем не бывало, ухмыляется в целом дружелюбно, протягивает сигареты.

Ладно. Закуриваю. В некотором недоумении кутаюсь в оставленную мне тюлевую занавеску. Конноваалов предлагает накинуть макинтош.

— Все свободны, всем спасибо, — доносится откуда-то из репродуктора неуловимо знакомый голос.

Неужели свобода?! И можно идти домой досыпать? Или, наоборот, сколько угодно оставаться на улице? Вот уж действительно спасибо!

Головорезы «Ленгаза» курят в сторонке, но глаз с меня по-прежнему не спускают. Пожарка убрала лестницу, отчалила, лихо развернувшись в тесноватом хоздворе. Телевизионщики сворачивают реквизит и рассаживаются по машинам.

Жму руку на прощание Рабу КПСС. Все расходятся.

— А вас я попрошу остаться. — Конноваалов негрубо, но настоятельно прихватывает под локоток…

Бабушка подает таинственные знаки из окна. На подоконнике у нее желтые цветы — знак измены и проваленной явки.

— Алло, командор… Как это понимать? Ведь свобода, — пытаюсь освободить предплечье, — они же сами сказали…

Конноваалов хитро прищуривает глаз:

— После стольких лет вы еще верите голосам? — намекает, стало быть, как минимум на биполярное расстройство.

Очередной жестокий розыгрыш! Свобода отменяется? Похоже на то.

Шаг влево, шаг вправо, куда там! Ленгазовцы подошли и обступили кругом, Конноваалов тянет из кармана шелковую сеть. Еще мгновение — накинут, потянут, поволокут!

Не дождетесь! Я снова пошел на прорыв. Так или иначе они меня доканают. Не сегодня, так завтра. Через год, три, пятнадцать, в одной из будущих жизней. От них не уйти.

Поэтому изысканным танцевальным движением я отстраняюсь от Конноваалова. Освобождаюсь от захвата. Делаю шаг в сторону. Встаю на цыпочки. Взмахиваю руками. Приседаю, затем отталкиваюсь и начинаю взлетать. Слышатся выстрелы. Лезуны пытаются ухватить воздух в том месте, где секунду назад находился я. Дудки, я уже высоко и еще через секунду полностью растворяюсь в воздухе. На сегодня все кончено. Ибо сказано было: все свободны, всем спасибо.

Расставил точки над «и», разумеется, Конноваалов, обратившийся ко мне на прощание не без укоризны:

— Уважаемый, если у вас настолько разыгралось воображение, что вы стали в тягость окружающим и себе, я, так и быть, пропишу вам сбалансированный курс, но с условием выполнять аккуратно. И если запасы подходят к концу, делать все возможное, чтобы их пополнить. Занять у друзей. Сдать пустую посуду. Не грех просить милостыню. Допускается даже убить и ограбить кого-то. Главное, не пускать это дело на самотек. Иначе, увлекшись борьбой с собственными демонами, вы рискуете, что вас обойдут с фланга, захватят врасплох — и тогда…

Я невнимательно слушаю Конноваалова. Ведь теперь я свободен. Так во всяком случае сказал неуловимо знакомый голос. Я с детства привык верить таким голосам. И решительно ничего не могу с собою поделать. Ведь на самом деле я далеко, лечу себе и в данный момент облетаю тихим дуновеньем страшный дом на площади Революции, прощаюсь с бабушкой, ориентируюсь в фарватере Невы на северо-запад. Еще через некоторое время приятного, в общем, парения я вырвусь к остзейским просторам, пересеку Маркизову лужу, забирая в сторону Швеции, которая не выдает!

Мне снова двадцать пять лет. Я, конечно, на учете во всех диспансерах. И пусть участковый ведет профилактические беседы о трудоустройстве. С выкрашенной под «Дюран Дюран» косой челкой я на все лето ухожу в турпоходы по Карельскому перешейку с далеко идущими намерениями. Там, в разрушенных миллионниках линии Маннергейма, говорили, в целости сохранились ходы сообщения, ведущие под землей к границе и далее. Где можно вынырнуть и, прикинувшись глухонемым заплутавшим туристом, хоть бы и пешком, а лучше на попутной машине, добраться до шведского берега.

Тюремный срок меня не пугает. Меня вообще ничто не пугает. Есть и старые финские карты, кое-где сохранившиеся в архивах разведки Лениградского военного округа с зимней кампании, Талвисоты 1939—1940 годов. Там как на ладони: Виипури, Майнила, Тали—Ихантала, Сиестариоки.

Одновременно я понимаю, что уже давно не живу в этом городе. Веселой челки нет давно, в прическе многое поменялось, и посуду я не сдаю уже лет пятнадцать. Бабушка умерла вскоре после моего отьезда. В следующем году, если будем живы, мне исполнится сорокет. У меня жена и дети: мальчик и девочка. Я больше не пишу для гламурных журналов. В последнее время прилично зарабатываю. Главная книга, тяжелый русский роман, отправлена правильным рецензентам. Все серьезно и устаканено в моей нынешней жизни. Тем не менее все чаще в последние годы я путешествую во времени и пространстве.

Вот и теперь, казалось бы, свободно лечу. На невидимых крыльях налаживается возносящий момент. Но чем дальше, тем больше мне становится тревожно. Чем ближе к центру, тем явственнее атмосфера пахнет принудительным питанием. Периферическим зрением отмечаю эскадрилью истребителей, посланных наперехват, а со стороны Сертолова выдвигающуюся колонну танков. В моих снах я, как прежде, мучительно жду разоблачения и ареста. С кем-то сражаюсь, ухожу от погони. Никогда не отпустит меня проклятое прошлое, никогда.