БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

История моего современника

Игорь Куберский — известный прозаик, автор многих книг, отличающихся тонким психологизмом и стилистическим изяществом. Еще в далеком восемьдесят седьмом его приветствовала в «Комсомолке» Ольга Кучкина: «В прозе молодых, да и не только молодых, последнего времени редко попадались книги о „внутреннем человеке“. Чаще — о человеке общественном. Или внешнем. Это могло бы и радовать, если бы все вопросы „внутреннего человека“ были уже разрешены и можно было бы со спокойной душой взойти на более высокую ступень коллективного постижения и преобразования мира. Но в том-то и дело, что одно невозможно без другого, и никогда не наступит момента, при каком будет сказано: всё, с этими вопросами покончено, они ясны, перейдем к следующим. Никогда — потому они и называются „вечными вопросами“. Каждое поколение ставит и решает их заново, а если в каком-то поколении они пропущены, ими не задавались, есть риск получить „пропущенное поколение“» («Жажда совершенства. Новое имя в литературе»). Виктор Камянов в «Новом мире» примерно через пять лет отметил родственные качества писателя: «Поразительней всего тут выражение авторского лица, на котором нет следа мефистофельской ухмылки, или мстительного ожесточения „житухой“, или саркастического высокомерия, или натужной беспечности жуира поневоле, или готовности оплевать свое же отражение, а есть доверительное „выслушайте!“, которое рассчитано на сердечную нашу отзывчивость».

Про внутреннего человека и ставку на сердечную отзывчивость сказано совершенно точно: особенного публицистического начала лично я у Куберского никогда не замечал. Однако вот передо мною две его книги, в которых эта самая публицистичность выступает без всякого забрала. Первая книга «Игры с ветром» (СПб., 2010) — нечто вроде писательского дневника, собрание зарисовок, иногда грустных, иногда забавных, а на с. 77 вдруг прорывается самая настоящая исповедь советского интеллигента.

«До перестройки я был типичным совковским интеллигентишкой — вяло фрондерствовал, жил вполнакала, поскольку был глубоко убежден, что система, в которой нам довелось родиться и умереть, — она навсегда. От ощущения, что от тебя ничего не зависит, что государственный молох перемелет тебя в муку, стоит только залупиться, я, как большинство моих духовных корешей, просто не возбухал. Изумительная вертикаль советской власти десятилетиями крепила в нас инфантилизм и нахлебничество. Мы знали свое будущее до гробовой доски, и положительность подобного знания заключалась в том, что мы не испытывали никакого страха перед завтрашним днем. Ведь он должен был быть таким, как сегодняшний. А сегодня у нас всегда было. И еще одно важное обстоятельство: власть интеллигенцию не любила, во всяком случае недолюбливала, и это было архиважно для нашего духовного самоутверждения, для объединения по признаку духовного родства. Мы были элитой в своей стране. Какие козни ни творила нам власть, мы всегда были на сцене, в свете рампы, а зал всегда был полон публики, жаждущей услышать про себя из наших уст. Хрущевство, брежневство, начало горбачевства — золотые времена, мы даже и не подозревали, насколько мы счастливы. Литературные, выставочные скандалы, постановления партии и правительства о состоянии дел в нашей культуре. Кого-то выслали, кого-то посадили, что-то закрыли, кого-то вернули и реабилитировали. Сколько внимания! Сколько ненависти, которая та же любовь! <…>

Известно, что талант бизнесмена, предпринимателя выпадает на один процент активного населения. Свобода, господа хорошие, была дана лишь этому одному проценту. Это и есть буржуазная свобода, с чем вас и поздравляю. Мы же стремились совсем к другой свободе — романтической, которая, как я теперь понимаю, невозможна по определению. И достижима только индивидуально — в медитации, в творчестве, в любви. И не раз и навсегда — а на время. Пусть даже многократно, но всегда точечно. Бах! — поимел и потерял. Да, свобода — это как полет, но по кривой, в прыжке, с неизбежным приземлением. Иногда весьма болезненным».

Книга же «Полынья» (СПб., 2018) — полноценный компактный роман, где есть и жизнь, и слезы, и любовь, и психологизм, и стилистическое изящество. Герой попадает в полынью, и, пока он борется за жизнь, перед нами проходят картины его прошлого, личного и карьерного (он редактор идеологического издательства), а также картины из жизни страны. Так сказать, жизнь и судьба, мир и война, человек и история. И здесь публицистическое начало выступает с полной откровенностью прежде всего потому, что в эпоху перемен история влияет на жизнь не менее, если не более, чем личный характер и личные обстоятельства.

«По сути, капитализм в стране так и не наступил, частная собственность — его основа — не получила никаких прав, а сложилось нечто феодальное, патримониальное, с хозяином во главе, наложившим руку на все формы собственности, кому бы она ни принадлежала — олигарху или фермеру: все можно было в любой момент отжать, отнять, перетасовать… Вот причина тотального послушания условных собственников и безусловных бюджетников: те и другие стали, а по сути остались, рабами системы, ее заложниками и крепостными. Если внимательно читать историю России, то становится понятным, что вся собственность здесь выросла по преимуществу не в результате труда, а из „выпросил“, или „подарил“, или кого-нибудь „обобрал“.

Получилась очередная автократия, разве что еще более сконцентрированная, с тотальной подменой понятий всего и вся и установкой на то, что чем меньше в стране останется независимых, самостоятельно мыслящих людей, тем спокойней для властей, чем глупее народ, тем успешней правитель…»

Но и упокоиться на умиротворяющей мысли «такие уж мы уродились, Запад есть Запад, Восток есть Восток» ему тоже не хочется.

«Однако и очарование Западом, у которого якобы было всё не так, как у нас, а по-человечески, постепенно сошло на нет: с образованием Евросоюза Европа стала представлять собой чиновничью спайку, заговор бюрократии против человеческой личности. По большому счету личность как таковая нигде, никакому государству больше была не нужна. Нужен был прилежный чиновник и послушный народ, охраняемый силовиками, как стадо баранов овчарками… Напрашивался вывод, что весь так называемый цивилизованный мир, давший человечеству почти все, чем оно сегодня дышит и живет, устроен неправильно, ибо даже активным перераспределением средств от богатых к бедным невозможно покончить с социальным неравенством, а сама эта подкормка превращает бедные слои населения в паразитирующий класс иждивенцев, плодящихся, как дрозофилы. А чем больше нахлебников, чем больше забот о них, тем больнее страна. В конце концов небольшой и высокоорганизованной части трудоспособного человечества придется пахать на расползшегося по всей земле коллективного трутня — как в муравейнике или в пчелином улье. Именно таков финал либеральной демократии.

Что это — закономерный конец нынешней цивилизации? Последняя стадия заката Европы, предсказанного Освальдом Шпенглером? Только в юности, когда Алексей это читал, ему не приходило в голову, что Россия тоже может закатиться за компанию…

Но, может, именно в силу своей исторической недоразвитости, недопройденности пути будущая Россия и окажется способной подхватить зашатавшийся штандарт Запада?»

И вспоминает наш порыв к общечеловечеству, то есть к наиболее преуспевающей его части.

«Что же это был за порыв, вспышка чего? Куда, скрипнув больными битыми позвонками, в очередной раз ломанулся народ? Почему всех вместе взятых причин недостаточно, чтобы объяснить развал, распад огромной страны? Из кризиса ведь можно было выходить по-умному — без потерь своих территорий, без массового обнищания, без тотальной люмпенизации…  Ведь все тогда еще оставалось на своих местах: не только ядерное оружие, но и заводы, научно-исследовательские институты, агрохозяйственные комплексы, да и сам человеческий потенциал — рабочие, инженеры, ученые, учителя, даже спецслужбы… Разве не выходили с успехом из куда более тяжких кризисов Италия, Испания, Западная Германия, Япония, тот же Китай, ставший теперь второй экономикой мира?»

А между тем редакция, прежде печатавшая лакированные мемуары, в том числе военные, где провалов и потерь должно было быть поменьше, а подвигов побольше, должна была и дальше работать и, мало того, зарабатывать…

«И вот вдруг ветераны войны, о которой было уже столько написано, стали приносить в редакцию совсем другие мемуары, пафос которых был в том, чтобы показать обратную сторону войны: глупость и трусость командиров, примеры предательства и всяческого дезертирства вкупе с хаосом и неразберихой, царящими на фронтах, где жизнь простого солдата не стоила и копейки, а также цифры наших колоссальных потерь, несоизмеримых, особенно в первые годы войны, с потерями противника…

Вот такие рукописи самотеком появились в редакции, а еще и другие — связанные со зверствами большевиков в двадцатые и в тридцатые годы, с голодомором и расстрелами народных восстаний, с послевоенным „Ленинградским делом“, со страшными в своих откровенных подробностях свидетельствами узников ГУЛАГа. И получалось, что вся история Советской страны — это непрекращающееся насилие, преступление против человечности и человечества, и не было этому никакого разумного объяснения.

Он не помнит, сам ли затеял или ему посоветовали, но редакция стала очищать свои кабинеты от своей же печатной продукции, в первую очередь от вранья о КПСС в глянцевых переплетах, затем от воспоминаний, которым больше не было доверия. Коридоры наполнились грудами никому не нужной макулатуры, задокументировавшей то, что теперь называлось советской пропагандой. Куда отправились эти книги? На помойку? В топку? В макулатуру? В какой-то издательский архив, вроде расположенный на чердаке, где Алексей ни разу не был? Книг все-таки было жалко. Какими бы они ни были, там были судьбы людей, пусть обманутых, униженных, оболваненных, но по-своему любящих Родину, болеющих за нее, отдававших за нее жизни. А любовь — субстанция неподдельная.

Исчезла также целая полка с новыми, недавно принесенными мемуарами. Как это могло случиться? Как и куда они канули — неизвестно; возможно, пополнили архивы КГБ, поскольку в рукописях было о тех самых репрессиях и расстрелах, о допросах с пристрастием, то бишь пытках, и много еще о чем… Впрочем, едва ли это были единственные экземпляры и, возможно, впоследствии что-то все же увидело свет, ну хоть там, в Интернете… ну хоть благодаря усилиям „Мемориала“, столь нелюбимого властью, что она много раз под разными предлогами пыталась его закрыть. Еще бы — такое досье на себя. Как будто власть стала не только правопреемницей рухнувшего СССР, но заодно и всех его преступлений. А те выброшенные книги… Что-то наверняка осталось в домашних библиотеках — ведь в сравнении с нынешними у книг были просто огромные тиражи.

Никто тогда не знал, что на попытку новой, полной правды у издательства всего какой-то год. И что за это время можно было успеть? А затем оказалось, что такие книги не нужны, что правда больше не товар, — появился рынок, а у рынка свои законы, и на переиздании кулинарной книги начала XX века можно было заработать в десять раз больше, чем на откровениях неупокоенных жертв сталинского произвола.

В какой-то миг что-то действительно произошло с потребностью общества в правде. Почти по щелчку… Правда оказалась больше не нужна, правда оказалась делом убыточным, а надо было думать о прибыли. Да какой там прибыли — об элементарном выживании издательства и в связи с этим — о рентабельных книгах и резком сокращении штатов. Оказалось, что в издательстве катастрофический перебор редакторов: зачем они, если есть свобода слова? Ошибки? С ошибками и корректоры справятся. И вообще на два года вперед можно было сформировать план из хорошо забытого старого, отринутого советской властью: тысяч книг по астрологии и хиромантии, по православным святым и святыням, по иконам, монастырям и кремлям, опять же по истории дома Романовых, а еще по восточной медицине, йоге, колдовству, магии, траволечению, вязанию, кулинарии, плюс всякие там сонники и черт в ступе. Забытая почти на сто лет литература, извлеченная с чердаков и из чуланов, теперь еще раз готова была послужить русскому любознательному и доверчивому уму».

У прежнего Куберского что-то не припоминается подобная открытая гражданственность, но это многих славных путь. Русская революция когда-то заставила покинуть башню из слоновой кости даже такого эстета, как Максимилиан Волошин, и сделала его этим только мощнее. «Полынья» тоже едва ли не самая сильная вещь Игоря Куберского.

«Писатель, если только он / Волна, а океан — Россия, / Не может быть не возмущен, / Когда возмущена стихия».

А жизнь и слезы, и любовь пересказывать не буду — это нужно читать.