ПАМЯТИ ОЛЕГА ЮРЬЕВА

Олег Юрьев

Картавый звук

Стихи 1976—1981

 

Стихотворения для этой публикации взяты из самиздатовской книжки 1985 года. Ее титульный лист выглядит так:

 

 

Олег Юрьев

СТИХИ

1979—1984

Л—д, 1985

 

 

Стихотворения напечатаны на бумаге формата А5 (в то время называвшегося форматом «1/2•1»), переплетены в красный или зеленый картон. Общий тираж был, вероятно, 15 или 20 экземпляров, то есть тексты были три или четыре раза напечатаны под копирку (четвертая и пятая копии были читаемы довольно условно).

Несмотря на указание титульного листа, стихи первого раздела написаны в 1976—1979 годах, второго — в 1980-м, а под сочинением «Вместо поэмы» стоит датировка «Ленинград, дек<абрь> 1980 — янв<арь> 1981». Одно стихотворение не датировано.

Стихотворения, написанные после января 1981 года, были впоследствии напечатаны типографским способом. Написанные ранее — они составляют два первых раздела книги — нет. Так что речь идет о первой публикации. Эти стихотворения являются авторским выбором 1984 года. За его пределами остался корпус ранних текстов, который будет опубликован в полном собрании стихотворений Олега Юрьева, готовящемся в Издательстве Ивана Лимбаха.

В публикации сохранены некоторые особенности  авторской орфографии и пунктуации.

Публикаторы выражают глубокую благодарность Марине Савельевне Гутгарц за помощь при подготовке рукописи.

Ольга Мартынова, Даниил Юрьев

 

 

 

 

* * *

Не ссыльный, не опальный, не без друга;

Всё маятный, да это не беда,

Я жизнь свою, как из тугого лука,

Вобью в мишень, где красная звезда.

 

Пернатый глаз мычащего циклопа

Дрожит еще и будет так дрожать,

Пока не хлопнут обухом холопа,

Пустой колчан уставшего держать!

 

 

 

ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ

 

ДЕКАБРЬ

<1>

Я жажду ласки и любви

(Герой старинного романса,

Что поломался-поломался

И жаждет ласки и любви).

 

Я жажду дома и семьи

(Герой старинной пьесы чинной,

Что потерпел от лавки винной

И жаждет дома и семьи).

 

Я жажду славы и добра

(Герой старинной оперетты,

Что выпал в лужу из кареты

И жаждет славы и добра).

 

 

 

<2>

Почто ты, царь, поставил тут столицу?

Так холодно, так сыро, так темно...

И дождь качает желтую страницу,

И мерный шорох просится в окно.

 

Не лучше ль было небо возле Ялты

Зачеркнутому подчинить кресту,

А тут бы жили хмурые прибалты

И белых кирх хранили высоту.

 

И я бы шел под липами сырыми,

Подмигивая окнам милых дам;

Ах нет, не там цари твои царили,

Россия, ах не там, не там, не там.

 

Ведь золоченый шприц Адмиралтейства

Сквозит мне в кровь, который век дразня.

Остановись, задумайся, прицелься —

Он всем тобольским ельникам родня!

 

Но если б в мире не было Сибири

И ссылку учиняли в Дибуны,

Каких бы стихотворцев мы любили,

Какою правдой были бы хмельны?..

 

 

 

<3>

О черной меди буду говорить,

О черной меди, о зеленой тени,

О памяти, которой повторить

Не стоит ни копейки эти стены.

 

Четырежды я был убит в упор,

А голова тоскует по подносу;

Я не видал той пляски до сих пор.

Я даже и рожден был по доносу,

А впрочем, не об этом разговор.

 

Я не о вере говорю сегодня,

Не о стране чудачек-несмеян,

А о пути терпения Господня,

О черной чаше выжатых семян.

 

 

 

БЕЛАЯ ТОЧКА

<1>

Из-за финской границы, из-за серой скалы

Я гляжу на страну, где родился и умер,

Где недобрые парки вязали узлы,

Чтобы я разрубил свой единственный узел.

 

Чтобы с болью моей, чтобы с Богом моим,

Я расстался навеки, навеки расстался,

Чтобы дым из-за леса, медлительный дым,

На повинные плечи мои опускался.

 

Это дом мой горит, где давно меня нет,

Это сад мой горит, что на пламя я отдал,

Это синей звезды опороченный свет,

Что на жизнь я сменял, как за гривенник продал.

 

Здравствуй, бедная рифма, что упала на грудь,

Ничего не замедлишь, ничего не ускоришь;

Никогда не повторишь уже пройденный путь,

Уже проданный путь никогда не проторишь.

 

Не моя там земля захлебнулась в огне,

И не мой это город темной тучей обложен;

И не будет вовек места прежнего мне,

Чтобы там умереть, где когда-то был должен.

 

 

 

<2>

Кто уехал отсюда, тот останется жив.

Кто останется жив, тот останется должен,

Потому что увез от таможен и пошлин

Под чужим языком слов немало чужих.

Кто останется жив, тот родит сыновей,

Чтобы с птичьим акцентом они говорили

О погибшей земле, о немеркнущей пыли,

Об отчизне своей, об отчизне своей.

 

 

 

<3>

Когда разрушат наш обжитый дом,

Когда лишат последних прав вороньих,

Тогда, цыган, по родине пойдем,

Медведем потешая посторонних.

 

Медведь горбатый, звякая кольцом

О ржавую изогнутую цепку,

Недвижным, озадаченным лицом

Оборотился и глядит на церкву.

 

Очнись, медведь, ан барыню рвани,

Чтоб люд глядел, сбегаясь к сельсовету,

Как три изгоя гибнущей страны

Мордуются за медную монету.

 

 

 

<4>

Как уметь умирать, нету хитрости в этой науке;

Получасу, сержант, тебе хватит для сказок про то,

Как шагнуть из окопа, раскинув озябшие руки,

И не глядя упасть в отворенной земли решето.

 

Нас не примет крыло двухголовой клекочущей славы —

Эти крылья устали, а им ведь и так тяжело:

Суматошною волей мятущихся кормчих державы

Нас к туманному зеркалу принесло.

 

Ах, сержант мой, сержант, не грусти, что парадного шагу

Не изведали мы и не знаем, как честь отдавать,

Нам не надобно чести твердить за тобою присягу

И расшитую мокрую тряпку смеясь целовать.

 

Наша родина то ли, что в рупорах давится ложью,

Что звенит ни о чем и не верит себе самому,

Что, зевая в кулак, на щекастую молится рожу

И бесплатно бесплатную строит тюрьму?

 

Наша родина то ли, что в пытницких жрет осетрины,

Что вонючим портвейном сжигает извечную боль,

Что развинченной куклой глядит с потемневшей витрины

На трамвая бескрылую моль?

 

Я скажу тебе, сука, сержант Охрипенко Григорий:

«Наша родина то, что тебе заколочено в кровь,

Что тебя заставляет креститься на крематорий

И угрюмо смеяться, поднявши косматую бровь!»

 

 

 

<5>

Ко мне любовь придет под склон пути,

К унылому, брюзжащему, больному,

Под пожелтевшим жиром живота

Не краткое томленье будет, боль.

 

Ты станешь не любить меня — пускай.

Единожды пройду, щекой коснувшись

Приземистых гераней на окне,

И медленную шляпу подниму.

 

И скажется, неведомо зачем:

«Good morning, miss. I’m very glad to see you…»

 

Ты скажешь, на окно облокотясь

И в глубину стекла оборотившись:

«Смешной старик. Ни дома, ни семьи,

Ни кошки, ни дороги не имея,

Он тут живет уже десятый год

И говорит с рокочущим акцентом,

Хромая между столиков кафе».

 

 

 

<6>

Не на склонах Синцзяна, не на сопках Харбина,

Я умру на эстраде марсельского дансинга,

Позабыв о земле, что до смерти любима,

Ну а после — не слышу за голосом праздника.

 

И скользнула гитара на щербатые доски,

И гудела, упавши, и громко захлопала

Пораженная девка в дырявой матроске

И морщинку у глаза, смутившись, потрогала.

 

Я любил тебя, девка, любовью простою.

По твоим выходным мы ложились с тобою,

И глядела со стенки Дева Мария

На быстрые плечи твои даровые.

 

До свидания, милые. Жизнь так желанна.

Белый ангел трубить соберется нескоро.

Мы увидимся все, и тогда, как ни странно,

Нашу вечную нежность не вычеркнет ссора.

 

Мы увидимся все, что хотели когда-то

Друг для друга удачи и несли для кого-то

И пузырики лука, и кудряшки салата,

И округлого хлеба сырые полотна.

 

 

 

<7>

Я куплю себе штаны из парусины цвета хаки

И ботинки за пятнадцать тридцать пять и буду жить.

Из окошек очень дует; серой суки-задаваки

Я не вижу из-за дома, что уже пора сложить.

И уже пора рассеять даже память, даже память.

Даже имя наше ветер унесет, унесет...

Полустает на асфальте полусколотая наледь, —

Вы забудете, конечно, то, чего насчет.

…В стороне моей бензинной жить на полке магазинной

Под брезентом и резиной никаких резонов нет. —

Заикавшийся картаво продавец, к концу квартала

Нас оставивший, преставился в обед.

И`дет по` морю шаланда, в ней, конечно, контрабанда —

Контрабандная команда из таких, как мы. —

Нас, когда-то очень ценных, а теперь почти бесценных,

И, естественно, бессценных, — не согнать с кормы.

Пахнет сутолокой сонной над каналом в дымной крошке.

Ни друзей у нас, представьте, ни врагов, представьте, нет.

Скоро родина, представьте, тоже кончится в окошке...

…Был один, продать желавший, да преставился в обед.

 

 

 

<8>

И подымется слово на пернатые камни,

И останется там, серой пылью дыша.

Золотая земля не удержит руками,

Что холодные губы целовали, спеша.

 

Или кончена жизнь, или начата строчка;

Я не понял, о чем я грущу и грущу —

Сколько много всего для чужого сыночка

Прикатила река по крутому лучу.

 

Все еще впереди. По косым перекатам

Вне законов своих гонит в гору вода.

Будут ноги изранены. С названным братом,

Что не назван еще, — не случится беда.

 

 

 

Из сонетов

Кузнец, что разворачивал обед

У наковальни, в темноте и блеске,

Был выделен из суеты и бед.

Его жена вела узор на блузке

 

И, улыбаясь, думала: «Ну вот,

Опять мои одежи станут узки».

Муж, горлом двигая, допил компот;

Не сведши глаз с синеющей полоски:

 

«Он будет лучшей из моих работ!»

Жена его черпнула слив из миски

И вспомнила того, кто был обут

 

Со звоном, по-кавалерийски.

Дым долетал из кузни за горою,

Ждал меч Ахилл, ждала погибель Трою.

 

 

 

* * *

Ну, брат, держись. Двадцать Второй,

Окаменевший, кашляет у двери.

В темницах светлых водяные звери,

Ворчлив покойник под своей горой —

Существованье держится на мере

Существованья там, за кожурой.

 

 

 

ВТОРОЙ РАЗДЕЛ

Балтийская элегия

Жив ли еще околоточный нашего неба, охолонувший его окоем, чеканящий пеструю вату из этих небес?

 

Живы они ли над запахом гладким ванили, над осенью этой? Что они делают,
что поминают, не плачут ли? Что ты, не плачут! Плакать ли им в этом утреннем свете и гуле, Элизии бледной окраски?

 

(О, как же мы простимся без улыбок, без просвета памяти? Как будем жить,
как станем жить, когда и горевать-то не о чем?)

 

А те, кто погиб, их имя не будет надсмешкой, не станет, обернуто в рыжую прóстыню, носом сквозя високосным.

 

Я долго и празднично плакал, я много и сказочно правдою плакал.

 

Простят или нет, кто зеленые слóги посеял, а я их искал и искал, подымая остывшие зубы к закату, который, как ты это знаешь, доступен горючему брату отрубленной ветви, летящей по берегу косо.

 

А я, одинокий, иду, и ямы от ног моих сгущаются всё и сгущаются. Это сгущается вечер.

И пальцы мерцают, как стены далекой столицы, куда перед смертью еще заглянуть доведется, и я побреду, иностранец, по улице, страшно похожей
на ту, что синие горсти песка по берегу тяжко полощет.

 

Не бойся — всё повторѝтся, повтóрится это — нас подымут на быстрые роги,
и чашка-земля отдаленно взовьется и сплющится кратко. О сердце мое.

 

 

 

* * *

Простой фамилии моей картавый звук,

Являющийся при любом нажиме,

Я помню с самых ранних дней.

О, правила чередованья букв… —

Пока моя не вспыхнет меж чужими,

Что` алфавита может быть темней?

 

Остроугольником, глядящим внутрь,

Я прожил жизнь свою вчистую,

Как будто «ю» двуглавое катал.

О, если б было можно повернуть

Кулек газетный, куколку косую,

Мы б поглазели, как блестит металл.

 

И каждый день бубнил и бился ветр,

Стремясь туда, где полусмятый конус

Хранил еще и хлад, и пустоту;

Но вот коснулся ослепленный свет

Страниц разверстых, где убитый голос

Взлетел, — и виноградина во рту.

 

И мы увидели обещанный металл —

В отрывистом передвиженье блеска —

Да, тающим за темнотой копьем;

И на колени новый голос встал,

И дерево кричащее воскресло… —

Но в безыменном имени моем.

 

 

 

* * *

Этот город не Рим. Мужеложцев пурпурные тоги

Не овеяли стены его глинобитных домов,

И не крались впотьмах по-мужичьему пьяные боги

За фалерном согретым, на кислый плебейский дымок

Кучерявый отпущенник в тайной не плакал молельне,

Угрожая укрытым туманом угасшим холмам,

Будто лысого Кая стату´я, луна в отдаленье

Перекрестка зеленую тень не тянула в карман.

 

Это город не Рим. Золотое окно поднебесья

Не кивало ему, даже если утихнувший цирк

Разрывался внезапно и, щуплые шупальцы свеся,

Угрожающе пел над коротким скрещением цифр.

Даже если певец, прикорнувши у первой ступени,

Вдруг отряхивал сон и ступал в полуде´нный огонь,

За высокий порог, где дырявые мехи сипели

И тянулась плашмя в золоченых наплывах ладонь.

 

Это Рим, говорю. Зазвенели небесные струны.

Это Рим, говорю, потому что гадаю и сам,

Не напрасно ль затеяли эту дурную игру мы —

И прозрачно и холодно нашим витым волосам.

 

Это Рим, говорю... Стихоплета короткие руки

Распластали края иссеченного ветром плаща;

Это Рим, — говорю злому идолу боли и скуки,

Белоснежные чресла укрывшему мехом плюща.

 

Кучерявый отпущенник мертвого Кая поносит,

А певец полусонный для пасынка песню поет;

Предпоследнюю чашу в трактире наследничек просит,

И последнюю чашу родная земля подает.

 

 

 

* * *

— Лоб гения и челюсти провидца

Останутся ли с памятью людской?

— Лишь голос стоек над водой морской,

Пророчествуя участь несчастливца;

Без перемен теченье перемен,

И Парки плачут, опуская спицы,

Напрасен труд их, их усердье — тлен,

Как нежные глаза цареубийцы.

 

— Но коли так и на плече прибоя

Не выплывет на наш песчаный брег

Ни зверь живой, ни мертвый человек,

То как же жить и где искать покоя?

Переживет ли детище слепое,

Простое чадо длинных вечеров,

Когда в заплывших пальцах кучеров

Не хлыст мелькнет, но лезвие тупое?

 

— Но я сказал. Я все уже сказал.

Почти что прямо. Будто бы в сомненье.

Под гром и звон одервеневших зал:

Итога нет! Итог — одно стремленье!

С победой тот, кто никого не звал;

И даже он, и как это ни странно,

Лишь кровию окрасит пенный вал,

Катящийся. На берег. Неустанно.

 

 

 

Из стихов почтальона

На задних дворах «Общепита»

Такая вонючая вонь,

Что кошка зевает сердито

И лижет кривую ладонь;

 

И даже еврей из окошка

Печальным глядит комаром,

Как черная гнутая ложка

Торчит из худых макарон.

 

 

 

* * *

В пивной палатке женщина спала,

И, улыбаясь тенькавшему крану,

Она сложила нежные крыла

Под кружек одноглазую охрану.

 

И я в саду скучал недалеко

И развлекался, наблюдая эту

По-русски разведенную Клико

За вывеской картонной: «Пива нету».

 

 

 

ДВОРЕЦ ЛЕДЯНОЙ

 

<1>

Дворец ледяной и дворец лубяной

(Так близко, что тронуть ты можешь их)

Поставил над горкой старо`й водяной —

Лудильщик, точильщик, мороженщик.

 

И нимфа, и фавн, и Пан с бородой

В смущенье. Зачем все тревожишь их,

Старик, раздвоивший свой дом над водой,

Лудильщик, точильщик, мороженщик?

 

Короткое пламя зевает в печи.

Растает один, и другой загорится…

Непрочные, старче, твои кирпичи, —

Лудильщик, точильщик, мороженщик, птица…

 

 

 

<2—3>. ЗИМНИЕ СТИХИ

 

I

Коровы холода, колени подогнув,

Ложатся на мостки дощатые... В печали.

Уже блеснул последний луч, зима в начале...

 

Ты цокнешь языком, за льдинкою мелькнув.

Пришла пора, невместная стиху,

Но печке, темноте да самосаду...

…Я пара облачком на воротник осяду

И по щекам стеку.

Не бойся, милый друг, не так уж выдох плох,

Согласные не столь со мной согласны,

Что пара облачко и рукавичек хлоп

Прохожему, как азбука, неясны.

 

II

Бледны за оконною щелью

Прохладные щеки луны,

А здесь, над моею постелью,

Медлителен голос жены:

«Мой милый, не чванься, и мехи

Удержат рассеянный дым —

Крепки голубиные веки

Страны над жилищем твоим».

 

 

 

В. А. Л.

Не отдавший все, что я обязан,

С Богом не торгуя и собой,

Я скажу: «Согласных хочет разум,

«Гласные назначены судьбой.

 

«Как летали праотцы по крышам

«Горбоносых и дырявых букв,

«Так и мы — согласные напишем,

«Гласные найдутся как-нибудь.

 

«А в согласных, все это в согласных,

«Наша память, коль жива пока,

«Наши ветви в платьицах неясных

«Да дороги красная строка.

 

«А в согласных, только воротить бы,

«Только упросить бы не уйти, —

«Тихие еврейские женитьбы,

«Долгие стуженые пути.

 

«Косточка рассеянного сердца,

«Камни отсветившей мостовой...

«Скажет жизнь: „Пора бы вам усесться

«„И подумать вашей головой,

 

«„Как летит по снежным перелазам

«„Время — перевитою свечой...

«„Слышите? — согласных просит разум,

«„Гласные сглотну я со слезой“».

 

 

 

* * *

Ветер северный покоен,

Не скользит над кручей.

Обожди, бессмертный воин,

Смерти неминучей.

 

Две ольхи на правом бреге,

Две ольхи на левом,

Конь вздыхает у телеги,

Пахнет сном и хлебом.

 

Кто там, на чужом ночлеге

Никнет к скользким травам?

 

Две ольхи на левом бреге,

Две ольхи на правом…

 

 

 

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РАЗГОВОР

Ну что же ты, последний собеседник,

Любезный и прекрасный человек?

Зима надела бедный свой передник

И красных рук не прячет. Без помех

Продолжить можем полночью немолчной

Наш прерванный когда-то разговор.

Пока зима следы харкоты жёлчной

Счищает с подоконника во двор.

 

Что скажешь ты? Как и пристало гостю,

Обдернешь лысоватый пиджачок

И молвишь так: «Под сердца скользкой костью

«Живет живет жучок жучок,

«Жучок, жучок все гложет гложет

«И оскорбленной лапкою стучит,

«Предплечья зачехленные кукожит…»

Не это ли ты скажешь? Гость молчит.

 

Не хочешь о себе, давай о внешнем,

Обочины качающим, спустя

Пустые нарукавники скворешням

В пустые горла. Полночь, шелестя,

Дотронется до шаткого пьянчуги

И в жилистых глазах его сличит

Два абриса, две вьюги, две округи…

Ты скажешь не о том ли? Гость молчит.

 

Что ж, хорошо… Молчи, коли молчится, —

На цыпочках крадется Рождество,

Волхвы идут, по слову очевидца;

Да не случится с ними ничего.

И очевидец в саночках наборных

На меринка сопливого скворчит;

Волхвы озябли в ватниках просторных.

Но все же будут к сроку. (Гость молчит.)

 

Все будет к сроку. — вымерзли скворешни.

Под водостоком горлинки мертвы,

А в целом свете явно безмятежны

Родившийся, Роженица и вы.

Надела акушерка свой передник…

Роженица рожает. Печь трещит…

Ну что ж, мой симпатичный собеседник,

Красиво описал я все?

 

 

 

ВМЕСТО ПОЭМЫ

 

Вместо вступления

Ах, пейзанская жизнь, ежли верить эклогам,

Столь легка и приятна. Тебе же, певец,

Ни за что не прельстить в перелеске пологом

Завитую пастушку меж картавых овец;

Никогда не брести за томительным плугом,

Лошадиный до полночи драить наряд

Или с куклой тряпичной трястись по округам

Тоже, ведаешь сам, доведется навряд.

 

И дриады больные руки не протянут,

Чтоб тебя подманить под пернатую тень,

И от сладостной цитры листы не воспрянут,

И не выгнет прохладную шею олень;

 

Соловьиное жирное горло не лопнет

От любви и бессилья хоть что-то сказать.

Нет, певец не хозяин, но и не холоп. Нет,

Иная возможна для него благодать.

 

И сегодня прошу у судьбы не подарка,

И подавно купить не хочу ничего…

Только тяжкая поступь ослепшего парка,

Только холод покорный. Гляди — Рождество.

Темнота ли хромая тревожит фрамуги,

Одиночество ль гладит последних котов?..

Я готов рассказать о певце и подруге

Его. Что угодно рассказать я готов.

 

Чем помалу строчить да помногу чирикать,

Дай-ка темку возьму да и стану дрочить;

Без усилья, без устали в лиру пиликать, —

Так на сердце спокойно — как жене поручить.

Как открою страницу и сердце потянет:

Был я раб вдохновенья и хозяин его,

А теперь и заботы — рука не устанет?

Не взопреет ли зад? Шутовство, шутовство…

 

Ну, поехали с богом. Дороги умыты,

И веселые лошади косо глядят;

Ледяные глазницы их полуоткрыты,

Лубяные прически против хода летят.

Под копытами хлюпнут моста половицы,

И река осторожно из-под рук полоснет;

…А за речкой селяне путем косовицы

Попадают под жуткий помещичий гнет.

 

Феодал с чубуком в раззоло`ченном кресле

Прямо в поле сидит и лакает ликер,

Потребляет крестьянок и, не нравятся если,

Под священичий гогот отправляет в костер.

Тут же плачет-рыдает господская сучка,

Так как ейные дети у холопских грудей,

А на ближнем пригорке Эдисон-самоучка

Изобрел самокат и равéнство людей.

 

А назад оглянись — ох, как страшно, как страшно;

Наш оставленный город в плаще ледяном…

Там средь света темно, да сие и не важно —

Золотое перо мы оставили в нем!

У седьмого дворца, на десятой ступени…

Золотое перо, без которого нищ…

Но сплелись над землей лошадиные тени,

Не вернешься назад, только сердце казнишь.

 

 

 

Вместо части первой

По дорожке умытой, весь цветами увитый,

Шел певец позабытый, к счастью, не был он хмур,

Напевал по привычке, как невинные птички,

Но уже без отмычки вперся в душу Амур.

И певец неизвестный, но спокойный и честный

От тоски повсеместной не умел унывать.

— Укажите предмет-то! Меланхолия нетто,

Как без денежек смета, как без бабы кровать!

 

К обожанью готов я. Не жалея здоровья.

Как позволят условья… Но простите, кого?

Я поэт старой школы — уважаю глаголы,

Обожаю подолы, а без них — шутовство!

Пусть бы дама, девица; пусть худа, круглолица;

Герцогиня, скотни`ца — всё одно ерунда!

Но бесплотные дуры без души и фигуры

Не для литературы! Да, да, да!!!

 

Без унынья и злобы вопрошая «Кого бы?»,

Забирался в чащобы неутешный певец,

И царевну-лягушку, безусловно ледышку,

Но зато попрыгушку, повстречал наконец.

«Гой ты, молодец, еси, мы с тобой в разном весе! —

Раздуваясь от спеси, объявила она. —

Ты не зелен вдобавок, ни на шиш бородавок

И, гляжу, тугоплавок — отлепись, сатана!»

 

Но, увы, между делом лэди той овладел он,

И, пупырчатым телом насладивши<сь> вполне,

Встал певец из болотца, — зелена вода льется,

Матюкает, плюется — это, право же, не.

И пошел он далече, позабывши о встрече,

И лягушечьи речи позабыл без забот.

А лягушка не в шутку породила малютку —

Пародиста Малютку — вот такой поворот!

 

Ах, по сборчатой ряске проскользал без опаски

И о папе лишь сказки от мамаши знавал;

Воду пил из кувшинок опечаленный инок

И дырявый ботинок разувал-обувал.

Задевал он соседей — барсуков и медведей,

Звал Горыныча Эдей, Мариэттой Ягу.

Все же не был дурак он и дружил с вурдалаком

(Мол, до крови не лаком,  но из дружбы — могу!).

 

Очарованный странник  меж туманных геранек,

Как Белинский на пряник, шел на сладостный глас.

Вурдалак его хапал. Пола признаки — на пол,

И на хвощики капал темно-радужный глаз.

Вот какие забавы скрыли зимние травы.

Эй, гуляйте, ветра! Вы отыщите певца!

Сообщите без точек, что евоный сыночек

Очень хочет кусочек от его яйца.

 

Мол, мечтаю папашу переплавить на кашу.

Эх, за маменьку нашу, за болотную честь.

Мол, папа`, не хотите ль в нашу чудну обитель?

Есть желанье, родитель, есть вас, коли вы есть.

А певец позабытый шел, цветами увитый,

По дороге умытой, как дамасский клинок;

И Граалеву кубку уподобил он юбку,

И в груди мясорубку успокоить не мог.

 

 

 

Вместо части второй

 

I

…Очень худо, господа, очень худо

Учим девок, господа, учим девок!

А от этого пруда — лишь простуда —

Мало денег, господа, мало денег!

 

Никакого в мужичье раболепья —

Все холопы,  вахлаки, лоботрясы;

Будто в опере нацепят отрепья,

А оттуда — вот такущие мясы.

 

А вахлачки? — исключительно пьянки,

Лишь безделье, хоть иди Христа ради,

Все вонючки, голодранки, поганки…

Откровенно? — так и попросту — ...ди!

 

Нет, панове, хоть и это не внове,

Заявляю: не на той мы основе!

Страха Божиего нет в Иванове,

Оттого-то все несчастья, панове!

 

Вот глядите. Хоть сейчас — за ограду:

Приближается к усадьбе мужчина.

Рассудите, коли не конокраду,

Так кому сия пристойна личина?!

 

Ну чего это он шляется часом,

Егда в поле все честные пейзане,

А несет от него потом да квасом —

Эх, отсюдова до самой Рязани!

 

Сам-то рыжий, а глаза-то какие!

Воровские, господа, плутовские;

Взгляд набыченный, глядите, голодный…

Ну, антихрист, ну, разбойник природный!

 

Накорми-ка дармоеда, Григорьич,

Пусть ко мне зайдет опосле вечерней…

Ах, во рту такая странная горечь,

Как, месьез, насчет наливки дочерней?

 

Эй, холопи, у Английской беседки

Стол накройте вот на эти персоны,

А у нас пока, соседи-соседки,

Есть конюшню посетить все резоны…

 

 

 

II

Где дорожка в кружевах лопушьих,

Где дерюжка воздуха — мешком,

Где из сердца, как из рук лягушьих,

Тянет в позвоночник холодком

(Плачется кузнечик-переросток

На бревне — как жуткий леденец…),

Тысячу господских папиросок,

Не считая, перевел певец.

 

Он сидел на скошенном чурбане,

В огонек рассеянно глядел,

Размышлял о Родине, о бане,

Знает ли Вселенная предел?..

Изъяснял поэзии истоки,

Изъявлял движения души,

Думал «Как помещики жестоки!»,

Думал «Как их дочки хороши!».

 

И внутри певца не примечалось

Белое растение стиха,

Шутовство какое-то мешалось,

Некая вертелась чепуха.

И ему чего-то все хотелось,

Но не мог понять и сам — чего?

И такая теплая вспотелость

Таяла под мышками его.

 

Так сидел певец. И вот однажды,

Чтобы нашу повесть подтолкнуть,

Встал он и пошел. Поэт, куда ж ты?

Отвечает: «В поле. Отдохнуть».

Это ложь! Положено стратегу

Ротозеям нанести урон.

И залез певец в библиотеку,

Сел и стал читать «Декамерон».

 

Долго он читал. Блеснула полночь

Мускулом сердечным из окна.

Подошел к окну и молвил: «Полно ж,

Надо взять у барина сукна

И пошить кафтан да молодецкий,

В талию пошить себе кафтан,

Чтобы забоялся да турецкий,

Ай-люли турецкий да султан!»

 

И задетый этой мыслью странной

(Что не бьют султана в пиджаках),

Сел к столу и перечень пространный

Он составил — «где, кого и как».

Отведя на этом деле душу,

Тела он исполнил интерес…

Между тем буфетчицкую Грушу

Жан тащил к гумну наперевес.

 

 

 

Вместо отступления

 

I

Друзья мои! Я впал в советский слог

Не для того, чтобы шутом коверным

Вас потешать; и не услышит Бог

Речей моих за пологом узорным.

 

Друзья мои! Вы шепчете слова…

Но чудных строк и мне звонка ограда:

Но там, в саду, листва еще жива —

Я сквозь литье гляжу на вас из сада.

 

 

 

II

Друзья мои! Красавицына грудь

Взор нежит ваш, жжет в животе дыханье:

Там светит кожа, как нагая ртуть, —

Холодный огнь недвижим  в колыханье.

 

Но посмотри! Сердечный мускул ал.

Он жуток вам, коль под ножом целебным

Ткань разойдется, будто ткач не ткал,

И кровь запахнет сахарным и хлебным.

 

 

 

III

Сад невидим за стенкою сплошной,

А дикий лес вам жуток, хоть и манит;

А кой вам толк с обложки тафтяной,

Коли по книге кровь лететь не станет.

 

Поэзия — есть полнота пустот.

Язык — он раб, но слух-то — он свободен!

Последний раз мой стих для вас течет —

Поэт не шут, а слушатель Господень.

 

 

 

IV

Последний раз я говорю для вас:

Поэзия — молчание. А слово —

Лишь контуры безмолвия. И час

Его пробьет для времени иного.

 

И лишь тогда расступятся слова

И примут тот единственный порядок,

Где видишь сквозь, как гонят дерева

Нагую кровь из-под гудящих грядок.

 

 

 

Вместо части третьей

 

I

И я пойду на рынок, рынок,

Где всё на свете продают:

Сметана катится из крынок,

Ослы зубастые поют,

И рухлядь нежная салата,

Растенье меха, тени птиц,

Густые плиты шоколата

В прозрачных пальцах продавщиц.

 

Сухие каменные тыквы,

Овечий маленький народ

И глаз подсолнуховых буквы

(Разлепят веки, звук скользнет)…

Кто сбрил табак со щек надутых

Земли, юлящей под ножом?

…Ожог. И дрожь коленок утлых.

Ожог и дрожь. И подождем:

 

Смола тяжелая наполнит

Оранжерею легких роз

И в радужные загородки комнат

Нальет асфальтовых борозд;

И пар подымется по жерлу,

Где красной тьмы набухший след;

И вздрагивающую марлю

Примерит серебристый свет.

 

О, рыба дня, отсохший слепок;

Ползет ее слепая тень

Туда, на груду ломких скрепок,

К кусту пришпиливших сирень;

И дальше, где пестро и влажно

Вокруг себя в ведре скользя,

Живая рыба смотрит важно

Во все дурацкие глаза;

 

Где улыбается старьевщик

Из легкой лавочки своей,

И слышен мерный визг охрипших

И ошарашенных свиней;

Кивает липа-разночинка,

Ценя над тенью перевес;

И вот, гляди, к ограде рынка

Наш приближается певец.

 

 

 

II

— Здорово, степенный. — И барину то же.

— Товар мне твой ндравится! — Это и гоже.

— Продать соизволишь? — За деньги всего лишь.

— Ну, это я вижу по роже.

 

— А скажет ли барин, зачем ему это —

Для зависти, радости, горести, света?

А может, соседу подарок к обеду?

— Да все это около где-то.

 

— Тогда предлагаю такую особу:

Свежа и приятна. Возьмите на пробу.

Пуглива, как птичка. — Скелетка, чумичка!

Прочь эту микробу!

 

— Так, вкус ваш понятней. А если такую:

Веселую, злую, послушную другу?

— Подобную выдру — французскому быдлу!

Я с ней затоскую!

 

— Простите, хватил я, однако же, лишку.

А может быть, вам белокурую пышку?

Уж если потрогать, чтоб руку по локоть!..

— Ах, что я, не слышу одышку?

 

— О, сложный клиент вы… Какою приманкой

Вас можно увлечь? Погоди, негритянкой!

Сандаловой тростью, слоновою костью —

Ормузд со своей Ариманкой!

 

— Милейший, да что это ты, в самом деле?

Оттеночки эти сыщу и в борделе:

И спичку, и птичку, и даже калмычку;

С тобой я теперь не о теле!

 

— Ну что же, могу предложить и другое;

Но очень, как рифма велит, дорогое

(Дороже, чем попа царевны-циклопа!) —

Идемте, пожалуйста, к Хлое.

 

О, Хлоя!.. Такой образцовой пастушки

Не видел никто ни в одной повестушке —

Такие размеры — венерней Венеры

От пальчиков ног — до макушки!

 

О, бедра ее — белоснежные птицы!

И сладки, как арфа Давида, ключицы!

И круглых коленей беленье нетленней,

Чем ясная слава Фелицы.

 

И солнце играет в серебряном блюде

Ея живота. И прохладные груди…

Ужасно, как пытка, не клюнуть напитка,

Таимого в каждом сосуде.

 

Дыханье ее благоу´хает так, что

На рубль дешевеет извозщичья такса!

Является роза из горсти навоза,

Шалеет соседская такса!

 

А взгляд ее — стрелы крылатого бога

(И шея растет, как за дудочкой йога)

Хранили как дочку! Хотите? В рассрочку!

Отличная выйдет эклога!

 

________________

И вот по дороге вихляет телега,

И Хлоина плоть белоснежнее снега!

Над городом тихи все звезды-шутихи.

Певец ожидает ночлега.

 

 

 

III

Тороплива Осень красит древо хною,

Запирает трáву, заменяет хвою,

В рыжую одежду обряжает Хлою.

 

Выйдет Хлоя утром на порог лачужки,

Нá плечи ей сядут сизые пичужки,

Тлю свою покинут муравьи-пьянчужки.

 

Теплые медведи подойдут и лягут,

В руки меховые взявши желтых ягод,

И посмотрят с грустью, и помыслят: «Нá год!»

 

Жимолость покажет стрекозе пружинность.

Беспрестанно боров повышает жирность.

Подошла к порогу вся окрестна живность.

 

Хлоя говорит им, видя штуку эту:

«Возвращайтесь — всякий к своему предмету,

Обещаю твердо — быть на свете лету!

 

Рыбы! Возвращайтесь в водные глубины —

Скоро можно дико станет зреть сквозь льдины

На двойного солнца светлые бобины.

 

Птички! Улетайте, где светло и жирно,

А оставшись дома, так сидите смирно.

Знаете, как порох пахнет нашатырно?

 

(Бельевы прищепки — ласточки любезны!

К нити телеграфной прищемили бездны,

Улетайте! Бросьте шутки бесполезны!)

 

Звери! Попрощайтесь и идите с Богом —

Волки по дорогам, медведи` к берлогам,

Да прошу вас, тише! Муж над эпилогом!

 

Муж поет эклогу, я пасу овечку.

Попасу овечку, разгуляю печку —

Подступает Осень к нашему крылечку!»

 

 

 

Вместо эпилога

 

Округа округла — ее не объять.

Дорога далёка до лога,

До волчьего лога, где волки опять

Сбираются в ночь эпилога.

 

Я с волчею сволочью пестую желчь

Под леса подолом холстинным.

Короткие ноги его не обжечь

Моим полустертым полтинам.

 

Его паутина пока не спадет

И белую кислую кожу

Отвислый язык мой не обкрадет,

Лишь искры посыпятся в рожу.

 

С безумным лягушечьим всхлипом упав,

С налету хребет заморозит

Пернатая шишка. И холодом в пах

Отдаст и от древа отбросит.

 

Тогда золотую увижу кайму

Под темной небесной травою;

Тогда я пойму почему, по чему,

И так же, как волки, завою.

 

И так же, как волки, увижу тогда

В своем перелетном застенке,

Что света среда одноцветна всегда —

Лишь темень имеет оттенки.

 

И волчьего лога сырые стволы —

Все здание круглого леса —

Медлительным светом небесной смолы

Свои наполняют колеса.

 

И в каждом окне — перелетный фонарь —

Стекольные листья босые;

И в каждом стекле удивленная тварь

Глаза разлепляет косые;

 

По улице сонной смятенье метлы —

Брусчатка слетает с иголок…

О, как же твои ягоди`цы светлы,

Мой город!

 

Конец