ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Игорь Павлов

Снег в Венеции

Друг ездил в Рим, Венецию... А там,

в Венеции, шел снег, хотя и редкий,

но мокрый и тяжелый, и к рукам

прилипчивый, как влажные салфетки.

Привязанные го`ндолы в тот день

грудь покрывали белым опереньем.

А снег кружил — голубки ли? сирень? —

сливаясь с европейским Возрожденьем.

Ленивый итальянец пил вино

и ждал, поскольку время прозябало.

Скорей светлее стало, чем темно.

Когда же оставалось до вокзала

(пoдpyгa друга торопила в Рим,

там их ждала гостиница) всего лишь

по мостовым пройтись, мостам ночным

(«Венеция, — сказал мой друг, — как вспомнишь,

невелика»), так вот, пока они

по освещенным улочкам кружили,

снег перестал. И солнечные дни

в Венеции и Риме наступили.

Фотография актера в редакции журнала «Звезда»

Гостиная (библиотека,

и даже бильярдная), стол,

окно позапрошлого века.

Взбрыкнули, как только вошел,

за стульями стулья, что спали,

железные, стиснув ряды, —

и те, что оставил в начале,

раздвинул которые ты,

и эти, как черные пешки,

что сдвоены, — жертва на «аш»? —

Шуршат в целлофане орешки.

Коньячный в дыханье кураж.

Места боковые, в проходе, —

ты сел и увидел его

портрет на стене: что-то вроде

про смерть «от коня своего»

в актерском забрале мелькнуло...

О глупое сердце блохи,

подкованной ножками стула,

не прыгай, услышав стихи!

* * *

И встретится вам человек,

несущий кувшин воды...

Евангелие от Марка, гл. 14

Ветер снегом заносит стоянку автомашин.

Человек в черно-белом ступает мягко.

С виду это южанин, несущий домой кувшин

в современном Евангелии от Марка.

Его встречает ворона, сидящая на суку

у меня под окном, в характерном сьюте,

о кору чистит клюв. Шустра. Не нагуляла жирку,

не имеет понятия об уюте.

Мой город и самый дворик мало похож на тот,

что выбрал Господь, когда ему стал нужен

еще один персонаж: тот, что с водой несет

кувшин и пустит в дом на совместный ужин

эту ораву апостолов — хлещущих вино,

преломляющих хлеб, по-детски ревнивых,

как в самых младших классах у бедных заведено

и в Риме, и в Кане, и в просвещенных Фивах.

Может, лучшую горницу отдал на вечер им.

А может, так: пожалел. «Своя рубашка

ближе к телу», — подумал и все же гостям своим

нисколько не помешал и не узнал, как тяжко.

* * *

Живет одна и кормит печь углем.

В поселке пять дымов на десять улиц.

Дым, вписанный в квадрат, кирпичный дом.

В поселке нет ни петухов, ни куриц.

Собравшись, как на шахматной доске,

еще в эпоху Талей и Смысловых,

здесь продолжают строить на песке

простую жизнь в условиях суровых.

Дебют забыт. И в прошлом — миттельшпиль.

А кто дожил до эндшпиля, как прежде,

ворчит, вдыхая угольную пыль,

и, разжигая печь, кряхтит в надежде.

Надежда эта, древняя, как ложь

и правда после ловкой рокировки,

где только две фигуры: вождь и вошь,

да прежде ход конем для маскировки.

И вот она одна — и сын и муж,

суровой жизнью «съедены» и в ящик

с другими, наподобье мертвых душ,

и черными и белыми, лежащие,

фигурами и пешками, уже

отмучились и убраны, как все мы

всё шутим о последнем рубеже,

мол, он и разрешает все проблемы.

Она привыкла, что она — одна!

Что никого, кто б мог по доброй воле

помочь согреть ей дом — ведь и весна

кровь леденит на самой кромке поля.