ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Кристина Стрельникова

День глухого кита

 

Было время — любили мы составлять списки лучших из лучших. Занятие, вообще говоря, детское, но увлекательное, вроде игры в «Эрудит». И вот мы выбирали десять гениальных романов всех времен или десять русских поэтов двадцатого века.

Все любимые, конечно, не помещались. Тут-то и начинались азартные споры, ради них все и затевалось. Расширять список нельзя — это тупое ограничение было главным условием. Любимый нередко оказывался за бортом. Любимый, да, но, приходилось с сожалением признать, не гениальный.

Однако были списки, которые начинали сыпаться в самом начале мероприятия: лучшие мировые книги для подростков. Здесь либо честности хватало на три-четыре имени, либо список мгновенно превращался в безразмерный, и договориться о строгом соблюдении формата десяти не удавалось никак.

Объяснение, как я позже понял, простое: что такое подростковая литература, не знал никто. Либо опирались на собственный опыт юношеского чтения, либо оперировали формализованными приметами из психологических справочников (герой — подросток; детектив или приключение; об одиночестве; о романтической любви) или рейтингами последних опросов, которые облетали и подмерзали каждый сезон.

Так до сих пор.

Я убедился в этом, взяв из Интернета с десяток списков лучших книг для подростков. Разброс имен гомерический. Беспорядочное обилие собранного в складчину застолья. Соседство многих продуктов опытный кулинар определил бы как несовместимое. Но такого эксперта в подобном застолье не бывает.

Можно возразить, что именно подросток и питается беспорядочно, и книги читает случайные, принесенные ветром моды или назначенные близким авторитетом. Так и есть. Но для отбора и рекомендации это все же не годится.

Судьба текста в массовом читательском восприятии прихотлива. Кто бы знал, что философская притча Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» в семидесятые годы прошлого века или роман Мариам Петросян «Дом, в котором…» в десятые годы нынешнего века станут знаковыми для подростков? А «Приключения Тома Сойера», «Над пропастью во ржи», «Убить пересмешника», как и книги Гайдара, Крапивина, Радия Погодина из рекомендательных списков для подростков почти исчезнут?

Миграция книг — явление замечательное. Нередко произведение пишется для одной аудитории, а обживается и приобретает авторитет в другой. Гоголевский «Вий» вдруг пригодился, а «Капитанская дочка» или там проза Экзюпери ушли.

Наивно полагать, что подросток следует исключительно рекомендательным спискам. Но бесчисленные «Топ-10» или «Топ-100» все же производят впечатление и на юных перфекционистов.

А здесь, как я уже сказал, царит изумительно организованный хаос. «Как закалялась сталь» Островского соседствует с «Человеком-амфибией» Беляева. Первую, думаю, подростки не читали, о второй знают разве что по фильму. «Дон-Кихот» занимает тридцать шестое место из сорока, «Москва и москвичи» Гиляровского уступает ему всего два пункта. Два-три случайных произведения из золотого ХIХ века. Вторая половина ХХ и начало ХХI пусты. И ни одного автора, пишущего о подростках и для подростков.

Но взрослые по-прежнему пытаются рулить, пользуясь казуистическими аргументами педагогики и идеологии, которые родились из страха, дедовских представлений о полезности и приличии, то есть из полного непонимания. Скудоумие и отсутствие фантазии при поисках инструментов воздействия удивительные. Из ящиков советских регламентаций достали возрастной ценз. Целые штабы, вероятно, трудятся над этими миллионными маркерами. Литература приравнена к алкоголю и табаку. Волноваться больше не о чем.

Военное мышление набирает у нас новую силу, захватывая сферу гуманитарную. У Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова обнаружились книги, вредные для подростков. Люди продвинутые, разумеется, посмеиваются над этим, но уверенность в необходимости наведения границ и у них стыдливо живет внутри.

Пора вступления в подростковый возраст, по утверждениям медиков и психологов, понизилась с 14—15 до 12—13 лет. Впрочем, родители, а также молодые бабка и дед знают это и без них. Реально они пребывают в смятении, но часто ничего, кроме навыка регламентации, у них в запасе нет. И они выстраивают новые схемы по старым лекалам. Контакт с подростками при этом утекает на глазах до полного исчезновения. На месте его образуются отчуждение и агрессия.

В «толстых» журналах не встретишь повести или рассказа о подростках. По-новому это называется «не тот формат». Надо заметить, что так было не всегда. К примеру, «Дикая собака Динго» была впервые напечатана в литературном журнале «Красная новь» (1939) .

Сегодня из-за предрассудка по умолчанию теряется самая когнитивно восприимчивая часть читательской аудитории. То есть те читатели, которые в школе проходят Достоевского и Толстого, а дома тайно листают рассказы Мопассана или «Заводной апельсин».

Любой подросток учится с опережением, хотя и не знает методики Софьи Лысенковой, которая в первой четверти, без повода и объяснений, проговаривала материал четвертой. Сегодня этот материал интересен отчасти потому, что необязателен и не подлежит расшифровке, а в четвертой оказывается, что он уже был на слуху, почти знаком, надо не столько узнать, сколько вспомнить. Так и живет ребенок, так и читает, заглядывая во взрослую жизнь, в «Крейцерову сонату», или в «Так говорил Заратустра», или в стихи Пастернака — захватывающе, непонятно, потом разберемся.

Подростку определенно интересны взрослые, трудные, пронизанные эротикой, философией и запретными темами книги. Педагоги и родители сопротивляются, но это только помогает огню раздухариться. Вопрос в другом: а почему взрослым не интересны книги о подростках и для подростков? И точно ли они не интересны? Ведь это иногда единственная возможность заглянуть в таинственный и запретный мир тинейджеров. К тому же взрослым никто не запрещает открыть книгу с пометкой 12+.

Вот почему я рад, что журнал «Звезда» решил опубликовать на своих страницах повесть молодой писательницы Кристины Стрельниковой «День кита». Юным читателям это имя уже известно. Рассказы, стихи для самых маленьких и редкая редкость — стихи о подростках. Кристина лауреат Всероссийской литературной премии им. С. Маршака, лауреат международной детской литературной премии им. Владислава Крапивина. С этим все в порядке. Но публикация в серьезном взрослом журнале для нее дебют.

События повести происходят не в социальном и, тем более, не в политическом, а скорее в экзистенциальном пространстве. Это не значит, что в повествовании нет примет времени, деталей быта и отношений — всего этого в повести с избытком. Она написана с юмором, едва заметным, как атмосфера, и на хорошей скорости. Первая фраза: «19 февраля я разбил заварник». Невольно вспоминается пушкинское «Гости съезжались на дачу», вызывавшее зависть у Льва Толстого. Так без разгона ныряют в повествование, как правило, авторы хорошей прозы.

Не важно, звучал ли при этом у рассказчика внутри пушкинский образец. Я думаю, что нет. Хотя сама Кристина признается, что ее «сознательное книжное детство началось между высокими железными стеллажами с книгами и учебниками». Из повлиявших не нее она называет книгу своей австрийской тезки Кристине Нестлингер «Долой огуречного короля»: «Как-то получилось, что до этого я читала книги про „правильных“ детей, правильные семьи, положительных педагогов и почти бесконфликтные школьные отношения. И вдруг — этот непослушный Вольфи и его сестрица-подросток, эта семейка, где каждый со своими бзиками, этот математик Хаслингер, изверг прямо (на самом деле они просто естественные). Так бывает? И об этом можно ТАК говорить?»

После этой цитаты читатель «Звезды» может не сомневаться, что прочитает повесть о неправильном, бунтующем подростке.

Характер и мотивы бунта юного героя часто, мы знаем это из истории литературы, попадают в болевую точку состояния общества, являются симптомом его недомогания, а то и намечают исторический вектор его поведения. Финал повести Стрельниковой приходит к точке, похожей на предупредительный выстрел. Читатель остается с эхом этого выстрела и невольно оказывается перед необходимостью разгадки. Что это? Уход бунтаря в народ или бегство от людей? Но ведь с такой загадкой оставляет читателя и автор «Над пропастью во ржи». Помните? «Я решил уехать. Решил, что не вернусь больше домой и ни в какие школы не поступлю. Решил, что повидаюсь с сестренкой, отдам ей деньги, а потом выйду на шоссе и буду голосовать, пока не уеду далеко на Запад. Я решил — сначала доеду до Холленд-Таннел, оттуда проголосую и поеду дальше, потом опять проголосую и опять, так, чтобы через несколько дней оказаться далеко на Западе, где тепло и красиво и где меня никто не знает. И там я найду себе работу. Я подумал, что легко найду работу на какой-нибудь заправочной станции у бензоколонки, буду обслуживать проезжих. <…> Я решил сделать вот что: притвориться глухонемым. Тогда не надо будет ни с кем заводить всякие ненужные глупые разговоры».

Не хочу портить впечатление читателю своими подсказками и проговорками. Скажу только, что герой Стрельниковой совсем не похож на семнадцатилетнего Холдена Колфилда. Прежде всего, он младше. И бунт его более домашний, что ли. Но он все же не только моральный и бытовой, как в известной пьесе Виктора Розова «В поисках радости».

Кристина, возможно, даже излишне подчеркивает инфантильность героя, который при этом читает «Скотный двор» и «Идиота». Но именно это помогает автору прибегать к своего рода травестии. Однако не с целью гротескно-комического эффекта, а с намереньем в рассуждениях героя, основанных как будто исключительно на чувственных ощущениях, передать серьезные психологические и даже философские мотивы: «Бывают два состояния разбитости. Первое — когда слова разбиваются об меня, я их не слышу. (Правда, бывают слова небьющиеся, эти отскакивают, но возвращаются снова.) Второе — когда слова разбивают меня самого. Я их слышу и чувствую. От меня откалываются куски, как от старой стены, и падают на пол. Так и приходится ходить разбитым и делать вид, что ты в норме. Вот как наша фарфоровая лошадь: у нее дыра в боку и хвост отколот. Но если ее прислонить к цветочному горшку, то она делает вид, что скачет».

Или: «Я улегся на диван с книжкой. Теперь это мое любимое развлечение. Книжке не нужна озвучка, вот в чем дело. Озвучка идет изнутри. Если книги мне очень понравились, и по ним сняты фильмы, я ни за что не буду смотреть фильм. Особенно если он ужасно старый. Бывает, что посмотришь и только все испортишь. То же самое и с аудиокнигами. Они не совпадают с моей внутренней озвучкой».

Думаю, читателей ждет приятное и волнующее чтение, а автора — испытание новой аудиторией.

 

Николай Крыщук

 

 

 

Я разбиваю

19 февраля я разбил заварник. Мне сказали, что я разбил. Я помню число, потому что был Всемирный день китов. Мы с Чижом чуть мозги не сломали: думали, как остановить китобойный промысел. Так что у нас на двоих две двойки по алгебре, две пятерки по биологии и один мегаплан спасения китообразных. Кому вообще нужны оценки? Знаю, кому — родителям.

Так вот. В День китов я пришел домой, вымыл руки и узнал, что «кокнул» заварник.

Какое мне дело до заварника? Тетя полдня рыдала. Какое мне дело до тетиных рыданий? Это был подарок от ее подруги. Какое мне дело до этой ее подруги? Я с ней даже не знаком.

Но все смотрели на меня и чего-то ждали. Я сел за стол напротив этих насупленных бровей. Кот прислонился к моим ногам с видом: все знаю, но не скажу. Я попробовал улыбнуться, и зря. Они что, серьезно? И этих людей я хотел подключить к своему плану спасения!

Хотелось крикнуть: «Эй, люди, что у вас в голове? Неужели эти плесневелые заварники?»

Представляю: сидят все такие, и у каждого вместо головы — по заварнику. У тетиного обязательно должна быть ромашка. Причем такая же унылая и древняя, как ее ромашковый халат. Этот халат просто хочется выбросить с балкона, честное слово. Его сшили, наверное, еще при этом, как его… Царь какой-то, мы его сейчас проходим по истории… То ли внук Петра, то ли сын, я толком не понял, они там все чьи-то сыновья.

Дурацкий заварник торчал в центре стола и указывал на меня треснувшим хоботом. Я пытался разглядеть, что в нем особенного. Может, от него что-то зависит в этом мире. В мире, где уже создали роботов с искусственным интеллектом.

— Роспись в русском стиле, — всхлипывала тетя.

«Точно! Нам нужно отправить план спасения в Русское географическое общество!» — подумал я.

— Ну и кто теперь ей купит новый чайник? — спросила бабушка.

— Вы же сказали, что это заварник, — поправил я.

— Не придирайся к словам, ты все прекрасно понимаешь. Мы же по-русски говорим!

«Может, сразу в международное общество податься?» — подумал я.

Да что случилось-то? Когда у меня трагически погибли наушники, никто не устраивал семейного совета, как мне помочь. Я сто лет ходил, как дурак, без наушников! Понятно же, что даже в метро без них нечем заняться. Да и перед друзьями позорился целую вечность! Не меньше недели.

Оказалось, что заварник антикварный. Какой-то известный (но не мне!) завод, синее клеймо — птичка. Спрашивается: зачем ставили на стол? Хранили бы в сундуке и молились на него. Вот так вот.

Вообще, у всей моей семьи дурацкая привычка — копить рухлядь. Копят все подряд, как Скруджи какие-то. Балкон весь в коробках-банках до потолка, невозможно велик поставить.

Но антиквар — это другое, конечно, кто спорит. Предупреждать надо было, я бы лучше от жажды умер, чем прикоснулся к нему. Еще оказалось, что заварник — память от той подруги, которой уже нет.

Мне высказали это и снова чего-то ждали. Я честно прислушался к себе. И что теперь? Жаль подругу… наверное. Но тут всего одной подруги нет. А сколько китов исчезло навсегда? А? Невозможно сосчитать!

Моя двоюродная тетя выглядит как моя бабушка. Не знаю, сколько ей лет, не интересовался. Я вообще в возрасте взрослых не разбираюсь. Но если ее подруга такого же возраста, то, мне кажется, она довольно долго прожила. Разве нет? Мне бы не хотелось до таких лет дожить. Что за радость — скрипеть, ох-ох-охать и давление себе мерять без остановки. Однажды я купил тете с бабушкой билеты в театр. Я представлял, как тетя обрадуется, даже сам обрадовался. Думал, сдерет с себя ромашковый халат наконец и наденет нарядное платье. Там такие старушенции ходят! Чуть ли не в шляпках с вуалью. Мне кажется, это аристократки, оставшиеся с прошлого века. Я никому этого не говорю, но мне такие экземпляры даже нравятся. А тетя не пошла. Испугалась, что у нее там давление подскочит, а тонометр неудобно брать. Давление и театр! Сравнила! Я тогда здорово психанул и выбросил билеты в окно.

— Так тем более… Подруга ничего не узнает, какая ей разница? — выпалил наконец я.

Тут они все так ахнули: «Ааах! Тыыы!», что втянули в себя весь воздух.

Мне даже не осталось кислорода. Я судорожно вдыхал, но не мог проглотить воздух до конца.

У меня такое бывает иногда — не хватает воздуха, и все тут. Даже слезы текут от этого. Я и в футбол долго не могу играть, отбегу на край поля, как будто ногу вывихнул, и стою вниз головой, а сам воздух глотаю. Но никакой болезни врачи у меня не нашли, хотя очень старались наковырять какой-нибудь диагноз. Мама сказала — «все болезни от нервов», папа сказал — «вот мы были не такими хилыми», бабушка сказала — «это гормоны». А тетя сказала смешное слово — «израстет». Будто я баобаб какой-то.

Я решил смыться поскорее из кухни и стал снимать с батареи спортивную форму.

— На футбол даже не собирайся, — предупредила мама.

— Карманных денег не получишь три месяца, — добавил папа.

— Что? Как? За что? Не понимаю!

— В том-то и дело. А надо, чтобы ты понял.

Это было все. Все! Катастрофа. Я и так завишу от этих дурацких денег. Я же этот, как его… иждивенец! Мы с котом — два иждивенца в семье. Мне же эту мелочь подсунут с гордым видом, а потом сто раз упрекнут. И еще отчитаться потребуют. Это называется «свои» карманные деньги.

— Да понял я уже. При чем тут футбол? Ну, разбил я ваш суперчайник. Ну что теперь — преступление? Может, я еще и подругу тетину укокошил?

Тетя побледнела. Папа угрожающе встал. Бабушка закачала головой — тик-так-тик-так.

— Это была последняя капля! — сказала мама.

И тогда я закрыл глаза. Я — под водой. Потом мне захотелось вытолкнуть себя на поверхность и набраться воздуха. Но сначала надо выдохнуть, как это делают киты.

 

 

Я трескаюсь

Так вот. Я втянул воздух протяжно и мощно, чтобы хватило надолго. Оказалось, я облил скатерть чаем. Киты не пускают фонтаны чаем. Мама молча свернула скатерть. Обиделась, вроде. Может, от скатерти тоже что-то зависело в целом мире…

В мире, где существуют атомные подводные лодки…

Интересно, для чего подлодкам все эти торпедные аппараты и крылатые ракеты? Для чего им силовые установки? Чтобы пугать друг друга? Или чтобы пугать китов?

— Сын, это цинично, — с досадой поморщился папа.

Опять он о чайнике! То есть о теткиной подруге. Почему бы не поговорить со мной о чем-то более важном? О китах и лодках, для разнообразия.

— Зато не фальшиво! — ответил я. — Я не притворяюсь, как вы, что мне есть до всех дело. Что мне жалко теть и их подруг, о которых вы тут распинаетесь… А на самом-то деле…

— Замолчи! — Мама хлопнула меня свернутой скатертью.

Вот так вот. Я хотел быть китом, а стал мухой.

— Ну скажи мне: чего тебе не хватает? Почему ты так себя ведешь в последнее время? Ты не мог просто извиниться? Или предложить тете купить новый чайник? — спросила бабушка.

Я молчал. Я считал вопросы. Четыре! И это не предел.

— Почему ты молчишь?

Пять! Я не отвечал. Киты чаще всего молчат.

В «последнее время» — это, интересно, какой период? Год, месяц, с рождения?

Конечно, в три года я был другим, и сейчас я не могу быть даже таким, как в девять лет. Я ведь и музыку тогда другую слушал! Ау, вы не заметили, что я меняюсь каждый день? Я уже не тот, что был вчера перед сном.

Нет, не заметили. Они-то не меняются, они как мох на скале: почти не движутся.

— Да скажи хоть что-нибудь, — попросила мама. — Скажи, что ты не хотел, хотя бы…

Вот прицепились! Тогда я встал и затрубил изо всех сил. Моя семья не знала, что киты так выпускают воздух через дыхало. А мы с Чижом давно тренировались общаться по-китовому. Или по-китовски?

— Да что это за рев? — возмутилась мама.

— Песня кита. Вы все равно не поймете.

— И что это значит?

— Посмотри в «Википедии», — ответил я.

— Ты можешь нормально разговаривать?

— Ты же сама велела замолчать.

— Это издевательство! — расстроилась мама.

— Ну прямо как маленький! — снова затиктакала головой бабушка.

То я веду себя как маленький, то еще не дорос до того, чтобы себя вести как взрослый. Кто установил этот предел? Где начерчена граница? Вот тут — ведешь себя по возрасту, а перешел черту — стоп! Не по возрасту! Не полагается так себя вести! Свисток! И подходит такой специальный полицейский, в усах до ушей:

— С вас штраф. Вы вели себя не по возрасту.

— А что я нарушил?

— Вы что, правил не знаете? Так дурачиться в двенадцать лет нельзя! Только в 6+.

— А мне хочется.

— Не положено!

Мы с чайником-заварником смотрели друг на друга. Похоже, мы оба устали. Он и сам был не рад, что оказался в центре внимания. Ему бы сейчас забраться в шкаф, где угол потемнее. И мне бы тоже. В пять лет я мог затеряться в любом шкафу и даже заночевать в нем. Но теперь у меня не такой большой выбор для «пряток». Да и не положено.

Ладно, хотят по-взрослому, будет им по-взрослому!

— Я имею право на свободное выражение своего мнения и уважение своих убеждений! — ляпнул я. — А хочу — и молчу, ничего не выражаю.

Моя семья на минуту онемела.

— Это все Интернет проклятый! Оттуда вся пропаганда! — сделала вывод бабушка. — Губят наших детей!

Конечно! Если дома поговорить не о чем, кроме как о чайниках! Виноват Интернет, шайтан-машина, что же еще!

— Это их сейчас в школе учат, — с сожалением сказала мама.

— Свои права они знают, а обязанности — нет! — добавил папа.

Чайников бок пересекала тонкая трещина. От нее шла паутина трещинок-паучьих лапок. И я сам почувствовал, что трескаюсь. Я становлюсь сухим и шершавым. Мне надо стать гладким и отрастить плавники. Срочно уйти под воду.

Вот так, из-за любви к чайникам, нет, к заварникам погибают киты!

 

 

Я разбиваюсь

— Еще раз спрашиваю. Ты можешь нормально ответить?

— Я не знаю, на какой вопрос отвечать. Чего мне не хватает? Скутера, кокосового масла, суперсилы, кожаного мяча и личного бункера, где можно от всех закрыться. Извиниться? Я не мог, ведь я не помню точно, что разбил заварник. У меня склероз, наверное, как у бабули. Купить новый? Не, не вариант. Тратить накопленные деньги на всякую рухлядь!

— Но тетя же расстроена. Ты посмотри, может, с ним можно что-то сделать? Может, подклеить, да и пусть стоит как сувенир. Предложи что-нибудь… человеческое.

Они явно решили меня достать сегодня. Я сел в позу Мыслителя. Потом обратился к коту:

— Мастер Йода, у вас есть предложения?

Кот просипел что-то, и я вскочил:

— Точно! Давайте объявим Международный день чайников! Давайте устроим мероприятия по спасению заварников! Хотя популяция чайников, по-моему, не уменьшается, а наоборот. Давайте организуем охрану заварников и ситечек от людей. Все на борьбу! Все на защиту чайникообразных! Я сейчас напишу плакат: «Защитим чайники от своих опасных детей!»

Я схватил заварник за ручку, и он поплыл в воздухе.

— Чайники, они же ценнее, чем киты! Поплыли, дружок! Уууу, уууу.

Заварник нормально плыл и даже выпускал чайные фонтаны. Он слегка оживился и задрал нос.

— Как маленький прям! — затикала на меня бабушка.

— Да что же ты придуриваешься? — Папа резко встал.

Мой чайный кит выскользнул из рук и грохнулся на пол.

— Все. Мы потеряли его! — произнес я. — Пора объявлять траур!

Тетя встала перед останками заварника на колени и стала собирать осколки. Кот опустил голову. Он всегда выглядел как виноватый. Мы с чайником-заварником оба были разбиты. Осколки русской росписи полетели в ведро: звяк-звяк — и кончено! Осколки слов с грохотом полетели в меня. И этот словесный расстрел бесконечен.

Бывают два состояния разбитости. Первое — когда слова разбиваются об меня, я их не слышу. (Правда, бывают слова небьющиеся, эти отскакивают, но возвращаются снова.) Второе — когда слова разбивают меня самого. Я их слышу и чувствую. От меня откалываются куски, как от старой стены, и падают на пол. Так и приходится ходить разбитым и делать вид, что ты в норме. Вот как наша фарфоровая лошадь: у нее дыра в ноге и хвост отколот. Но если ее прислонить к цветочному горшку, то она делает вид, что скачет.

 

 

Я уплываю

Обвинение, которое наезжает на меня, не бывает одиноким, ему нужен прицеп. Упреки, придирки и укоры прицепляются друг к другу, как вагончики аттракциона. И — поехали, поехали. И давай разгоняться!

Ужасно себя веду — плохо учусь — ничего не делаю — только все порчу — ничего не ценю — сам не зарабатываю — всех расстраиваю — никого не уважаю — никаких интересов — никакой благодарности — трата-та-тра-та-та — погнали! В каждом вагончике — по пулемету.

Надо позвонить Чижу. Может, у него дома ничего не разбилось. Пусть хоть он доведет наше китоспасательное дело до конца. Я стал незаметно набирать его номер, но передумал. Доведет он до конца, как же! Чиж всегда считался у-спешным. Но еще он был по-спешным. Он всюду хотел успеть, у него всю жизнь была куча гениальных задумок типа: «А давай…» Мне кажется, он родился и сразу из кроватки заорал: «А давайте, знаете, что устроим?!» Так вот, потом он бросал все на полдороге и мчался к новым завоеваниям. Он так завоевывал все подряд — оценки, победы в самых дурацких конкурсах, первый мяч, первую роль в бредовом школьном спектакле, первый диплом за какой-нибудь уродский плакат ПДД. Кстати говоря, он много чего и проигрывал, но из-за того, что всюду влезал, кое-что и выигрывалось как бы само собой. А проигрыши как-то забывались, тоже сами собой. Меня это даже восхищало, у меня сроду не было такого стремления включиться в эту гонку. Я всегда считал, что проиграю. А почему я должен выиграть, в конце концов? Другие гораздо лучше меня. Бывают такие умники, что прямо бесят! Но если они выигрывают из-за того, что у них мозги варят, это не обидно, это справедливо. Но в плане защиты китов Чиж мне здорово помог, это точно. Он был моей «группой поддержки» и моим партнером. В общем, я не стал звонить.

Расстрел словами продолжается. Когда у них закончится обойма? Я смотрю в окно. За окном — медленный мокрый снег. Он падает вбок, создает волны. За окном плывут киты. Молчаливые, тихоходные. Голубые киты. Кашалоты. Гренландские киты. Серые киты. Горбатые киты.

Сначала киты движутся со скрежетом. Наверное, им мешает снежное течение. Потом они как-то приспосабливаются и плывут с тихим шуршанием.

Словесные пули все еще летят мне в спину. Вот у тех-то друзей, у которых еще дочка уехала за границу и училась с той самой тетиной знакомой, которую мы встретили в магазине, ну тогда, когда мы еще поехали на день рождения к теперешней жене бывшего мужа этой самой… В общем, у них-то такой сын, что и учится отлично, и спортом увлекается, и родителям помогает. Вот за него не стыдно! А за меня всем приходится краснеть.

— Так не краснейте. Или смените сына! Вот так вот, — советую я.

Но слова гудят, что это мне нужно измениться, это мне, мне. Одно слово попало мне в спину, и я почувствовал его колкость. Другое слово застряло у меня в ухе и свистит, и сверлит мозг. Да сколько там еще слов в арсенале? Тихонько достаю из кармана наушники. Как назло, работает только один.

Я зажал ухо, чтобы прекратить свист. Хоть бы они все замолчали! Хоть бы их не слышать совсем! Я стал гудеть: «У-у-у-м-м!»

Китовое стадо двигается с тихим звоном. Как будто на китов надели колокольчики-языки, как на коров. Вот бы сейчас очутиться под водой…

— Замолчите, замолчите, замолчите, — шепчу я и уплываю.

Китам за стеклом ничего не слышно. Они плывут и поют. Они так посылают друг другу сигналы. Если им страшно, если им больно, если им беспокойно, они поют свои песни.

Я стал напевать собственную мелодию для изгнания злых голосов. Я умею сочинять такие песни. «Все дураки-и, все дураки-и, отстаньте от меня, я вас не слы-ы-шу!» Знаю, что не шедевр, но помогает.

За моей спиной стало тихо. Наконец-то все ушли и оставили меня в покое! Я могу вынырнуть на поверхность кухни. Могу спокойно сесть за компьютер и написать географическому обществу, или какой-нибудь международной комиссии, или в общество охраны морской фауны.

Я обернулся и чуть не потерял равновесие.

Нет ведь, все на местах! Смотрят, открывают рты, машут руками, кивают на меня. Они так похожи на рыб! Сидят такие рыбьи головы, пучеглазы!

Мама кивнула и вздернула подбородок. Я помотал головой. Зачем она открывает рот, если ничего не говорит? Видимо, у меня уши заложило. Я постучал себя по уху.

Мама сжала губы и перестала быть рыбой. Она внимательно посмотрела на меня. Она подошла ко мне поближе и что-то произнесла. Потом как-то испуганно улыбнулась и потрясла меня за плечо.

Я улыбнулся в ответ. Я все понял.

 

 

Я не слышу

Мне позвонили. Я не услышал, почувствовал вибрацию мобильника и принял вызов. Я не слышал голоса в телефоне. Как я узнал, что звонит Чиж? А, да, его имя высветилось на экране.

Я приложил трубку к уху, чтобы принять новости.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш.

«Кинь смс-ку, я тебя не слышу», — написал я Чижу.

Я улыбнулся сам себе и опять поплыл.

С этого дня я все время куда-то плыл.

Я не слышал родителей, бабушек, теть и их подруг.

Я не слышал соседей.

Я не слышал друзей.

Я не слышал телефона.

Я не слышал учителей.

Я не слышал телевизора.

Я не слышал врачей.

Но я очень хорошо слышал себя. И китов.

 

 

Я вижу

Я хорошо вижу, это плюс. И еще много бонусов. Меня никто не трогает и не нудит над ухом. Когда я не хочу в школу (то есть через день), то и не иду. Мне разрешают подолгу сидеть за компом и не пугают слепотой и сколиозом. Наверное, глупо пугать глухого слепотой.

Слегка раздражает, если долго стоят за моей спиной. Я не слышу, когда входят в мою комнату, но чувствую, как смотрят мне в спину.

Я живу в тишине, но иногда прослушиваю свои внутренние шумы, как бывает, когда сильно заткнешь уши пальцами.

Мешает только одно — часто водят по врачам и отвлекают от важных дел. Оказывается, у меня накопилась куча дел за то время, пока я не был глухим. И теперь я могу ими заняться. Например, подклеить модели парусников, дорисовать китов в скетчбуке, подправить «План защиты китов», дочитать начатые книги. Вот еще рыцарей надо подлатать. Тамплиеру припаять щит, пилигриму почистить коня, английскому рыцарю починить алебарду. Фигурки дорогие, коллекционные, расписаны вручную. Но если бы моя тетя уронила хоть кого, даже госпитальера или тевтонского лучника, стал бы я биться в истерике и обвинять ее? Нет, не стал бы. Ну, хлопнул бы дверью разок, и все на этом.

Так вот, медики… Один врач слишком долго беседовал с мамой, а я глазел в окно. Потом он осматривал меня и кивал, а потом все записывал и записывал, записывал и записывал.

У меня внутри что-то заскрежетало, пошло к горлу, и я прислушался к собственным шумам.

— А вы знаете, что ученые научились выращивать человеческие органы для трансплантации? — спросил я.

Врач едва взглянул на меня и — давай строчить дальше со зверской скоростью.

— Да… — продолжал я. — Ушную раковину можно на 3D принтерах печатать, биопринтеры такие есть…

Врач посмотрел на мою маму и что-то ей сказал. Со мной он почему-то не общался. Может, у меня что-то с голосом? Может, слова не до конца вылетают? Я же не слышу, как говорю.

— А вот интересно, — не отступал я, — что вы думаете об искусственной психике? Сможет она заменить человеческую? Может быть, и наше поведение можно было бы изменить? Раз — и заменили человеку его больную нервную систему.

Мама обняла себя двумя руками и стала рассматривать докторский стол.

Доктор наконец-то оторвался от бумаг и замер. Он посмотрел на меня как на больного инопланетянина, которому все равно скоро улетать. Но через минуту опять увлекся чистописанием. Может, у него мания какая-то, ему надо все время чиркать на бумаге. Или он выполнял план: не больше двадцати минут на человека.

Мне захотелось вцепиться в шариковую ручку зубами и загрызть ее вместе с докторской рукой, и с белой манжетой, и с красивыми часами.

Тогда я влез на подоконник и выпрыгнул в окно. Ничего со мной не случилось —первый этаж.

Как ни странно, этот врачебный писатель не освободил меня от школы и не направил в специнтернат. Наоборот, он посоветовал маме оставить меня в моем «привычном кругу общения». Вот так вот.

Так странно было вливаться снова в этот «привычный» круг. Непривычно входить в эту старую школу, где все по-новому. Все идут молча, бегут молча, ругаются и дают подзатыльники тоже молча. Совершенно молчаливые (наконец-то!) учителя что-то показывают, их руки барахтаются в воздухе. Это как в музыкальном клипе. Будто поставил на перемотку вперед. Все движется быстро, но без звука.

Я потянулся к наушникам. Эх, забыл! Сейчас бы любимые треки включить! Без музыки плохо, конечно. Не то слово! Не знаю, как без нее жить. Я стал отбивать такт ногой и петь про себя. Мысленные песни… Ха-ха! Не смешно.

Пауза. Вот я плыву по школьному коридору среди веселых и грустных рыб, открывающих рты. Они вроде рядом, но не со мной. Невозможно поговорить. Здесь нет китов… Потому что киты — не рыбы, они погружаются на другую глубину.

Кто-то мне что-то сказал. Буль-буль… Буль-буль… Я вас не слышу.

Я беспокоюсь за своих подопечных китов. Как они там, дождутся ли моего плана спасения? С четырнадцатого века ждут…

Как так вышло? Такие громадины! И такие беззащитные.

Люди научились создавать бионических роботов, очень похожих на живых существ. А как насчет того, чтобы сохранить настоящих, пока еще живых существ?

Может быть, пока я дойду до своего класса, на одного кита станет меньше.

 

 

Я учусь

На уроке я стал исчезать. Я и раньше-то пропадал, когда слышал. Помню, сижу и даже вроде слушаю, а потом — раз! — и я в другом месте, очень далеко от этой школы. И как-то странно потом снова возвращаться. Кто-нибудь окликнет, так я пугаюсь, как будто меня из другой реальности за волосы тащат.

Помню, однажды наша англичанка спросила: «Who is absent today?» Потом посмотрела на меня и сама ответила: «Nikita is absent». И что-то еще, вроде того, что Никита отсутствует in our classroom.

А мне стало жутко смешно, я вспомнил песню, которую поют два брата из группы «Ufa»:

 

Who is absent today?

Vasya is absent, Vasya is very absent.

 

Учительница удивилась, не поняла моего приступа смеха. А мне стало еще смешнее, потому что я вспомнил, что: «Vasya was born in Nizhny Tagil». И вот этот Нижний Тагил с английским акцентом — это было все! Почему-то это было самое смешное. Не знаю, почему. Должно быть глупо. Но смешно.

Учительница пыталась меня успокоить, вроде «You’re not listening, listen to me! Be serious!» Какой уж там «сириус»! Если на меня напал смех, то я смеюсь до припадка. До коликов! Не знаю точно, что такое колики, но чувствую, что именно до них я и дохожу.

Теперь Чиж вызвался быть моим переводчиком. Настоящий друг, он всюду следовал со мной и объяснял учителям:

«Он вас не слышит. Вот так»; «Вы стихи-то ему не задавайте, он не сможет рассказать»; «Дайте ему конспект урока, он ведь не слышит»; «Вы мне объясните, а я ему как-нибудь».

Учителя и так уже все знали, они улыбались и кивали с понимающим видом. Я иногда толкал Чижа локтем: «Чиж, я не глухонемой, а просто глухой». Но он махал на меня рукой — да ладно, меньше на дом зададут.

На одном из уроков я поймал себя в странной позе: сижу, подавшись вперед, с открытым ртом, и шевелю губами. Оказывается, я пытаюсь уловить, что говорят учителя. Я становлюсь зеркалом. Я отражаю людей. Это не специально. Кто-то говорит и приподнимает руку, и я тоже приподнимаю. Кто-то вытягивает губы трубочкой, и я тоже вытягиваю, чтобы повторить слово.

Дома я скачал кучу пособий типа: «Как читать по губам?». Чтобы научиться этому, как шпион или разведчик, надо изучать мимику, положение губ. Вот я и сижу, заглядываю учителям в рот. Только пока я одну букву разгадаю, там уже другая пошла. Кажется, у некоторых учителей дефект речи. А у биологички губы тонкие, по ним вообще ничего не прочтешь. Физрук почти не двигает губами, говорит сквозь зубы, сплошными согласными: «Стр-рыйсь! Р-рсчтыйсь!» Похоже, у него губы перекачаны, как все остальные мыщцы. У историка губы толстые, как сосиски, он их как не сложит, все время буква «о» выходит. Не скажешь же им: мне артикуляция нужна, вы уж двигайте губами помедленнее. Вот англичанка четко выговаривает, прямо смотри и распознавай. Артикуляция — это у нее профессиональное. Только одна малость — надо английские слова знать, чтобы ее понимать. Словарный запас нужен, вот так вот.

Зато она мне написала, что в английском языке есть понятие lip-reading — чтение с губ.

Интересно, а язык жестов единый у всех? То есть, он международный или как? Англичанка не знает.

Теперь я все смотрел на нее и ждал: интересно, спросит ли она: «Ху из эпсент тудэй»?

Потому что я — эпсент. Я очень, очень эпсент!

В общем, я ничего не понимаю в школе, ни-че-го! И что бы мне раньше не слушать и не понимать, когда я мог?

Да, мне предстоит долгая тренировка. Оглохшие люди — все равно что спорт­смены, каждый день жестко тренируются. Зато, если научусь, смогу стать секретным агентом!

К последнему уроку я уставал так, будто переводил Гоголя на китайский язык и обратно. Хотя не знаю, переводил ли кто-нибудь Гоголя на китайский? Китайцам его еще понять надо. Я, вроде, не китаец, мне и то переводчик с гоголевского языка нужен.

 

 

Я играю

Как-то после уроков мы пошли в кафешку. Там я тоже устал. Хотя мои друзья — молодцы: старались поворачиваться ко мне лицом, писали мне в смартфоне. Но как весь разговор уложить в пару сообщений? А как прочитать по губам «ок; го гулять; не тупи; норм; круть; ты че, ваще; гонишь»? Если только по выражению лица.

Вот Мишка заржал (широко раскрыл рот). Чиж бросил слово Петьке (кивнул через плечо). Мишка обозвал Макара (скорее всего, опять Мазилой, потому что Макара, нашего бомбардира, это выводит). Макар дал Мишке подзатыльник — у них всегда так. Я вертел головой. Фразы перелетали через меня. Слова — это мячи. Я не мог поймать их, не мог пощупать. В обычной жизни перебрасываемся словами не глядя: хватаем эти мячи и передаем кому нужно. Мы — в игре.

Я вспомнил, как раньше играл в «собачку». Кривая игра, несправедливая. Там игроки перекидывают друг другу мяч, а один — «собачка» — бегает между участниками и старается перехватить его. Я был маленького роста и никак не мог поймать мяч. Взрослые игроки, дылды такие, ухмылялись: им было весело. Мне было ужас как досадно, что мяч пролетал надо мной слишком высоко, я чуть не расплакался. Но разревелся я в другой раз, когда один взрослый специально бросил мяч слишком низко и медленно, чтобы я достал. Это было в сто раз обиднее!

Я понял: сейчас я — не в игре. Или я — «собачка».

Мне приходилось заглядывать в лица других, особенно если кто-то отворачивался. Я беспокоился, чтобы лицо у меня при этом не выглядело тупым и жалостливым. Друзья спохватывались и обращались ко мне.

— Да не парьтесь, болтайте как всегда, — небрежно бросил я им, и мне показалось, что я прокаркал эту фразу как простуженная старуха-попрошайка.

Но они все равно напрягались. И я напрягался. Даже чашка на столике — и та напрягалась. Захотелось смахнуть ее со стола. Вот так вот!

Я все равно не слышу, как она брякается об пол.

В конце концов я и перестал стараться уловить их слова. А что такого особенного они мне могут сказать? А я что? Нет, я хотел бы поделиться новой книжкой, которую дочитал этой ночью. Такая странная книга. И такая классная! «Марсианские хроники» Брэдбери. Но Чиж… он не поймет. Он читает короткие статьи о каких-нибудь интересных фактах. И это он — молодец! Иногда он ищет биографии известных людей. Комиксы еще читает. Но художественные книжки — это не его тема. Ведь для того чтобы читать, надо сидеть или хотя бы лежать. Ну, постоять, по крайней мере. То есть находиться какое-то время в неподвижном состоянии, а он этого не выдерживает. Ему надо все время куда-то нестись с горящими глазами. Бабушка говорит про Чижа, что он как ошпаренный. «Опять твой ошпаренный прибегал».

Мишка… Ну, Мишка — приколист. Он веселый, он выдумщик, это правда. Он и футболист хороший. А какой он хороший друг! Вот его если ночью разбудишь, скажешь ему: «Мишка, мне плохо! Можешь мне помочь?» — он скажет: «Легко!» И придет обязательно! Даже если не знает, что надо делать. Не факт, что поможет, но придет. Он забудет по дороге купить лекарства или перепутает, что его просили принести — тубус или вантус. Но сам явится и поддержит. Вот такой друг — наш Мишка! Но иногда мне кажется, что он кроме «Незнайки на Луне» ничего не читал, честное слово. Так что делиться с ним своими восторгами о книге — это пфф… Так я могу и с котом поделиться. Он хотя бы загадочно подмигнет.

Блин… Почему меня раньше-то это не волновало? Кто что читает, какая мне разница? Тоже мне, привязался к друзьям. Сиди и радуйся, что они вообще у тебя есть.

Мишка подмигнул мне, как будто услышал мои мысли.

Может, и Мишку подключить к плану спасения китов? Все-таки он ходил с нами на робототехнику, хоть и редко. Кстати, я даже Чижу не показал чертеж своего «Стального Нарвала»! Ну а что, мой план — не только теория, между прочим. «Стальной Нарвал» — робот-корабль на воздушной подушке, он может двигаться над водой как амфибийное судно. У него легкое обтекаемое тело, то есть корпус (в виде нарвала, конечно). Водонепроницаемый и герметичный, он у меня снабжен как надо: и мультисенсоры, и радиолокационная система (его рог). Я еще не продумал, как мой «Нарвал» будет подзаряжаться. Скорее всего, в определенных точках должны находиться станции для подзарядки. «Нарвал» будет сам вычислять, на какое время ему еще хватит заряда и на какое расстояние.

Само собой, у «Нарвала» должна быть ультрасовременная система навигации. В его мозги будет встроена морская карта.

Еще «Нарвал» будет оснащен такими сенсорами, которые определяют содержание в воздухе и в воде нефти, бензола, оксидов азота, углерода, серы и так далее.

Самое главное, мой «Нарвал» не будет глухим, он будет сверхчувствительным!

Друзья насмешливо смотрят на меня и машут мне рукой: «Эй, ты здесь? Опять улетел!»

Я улыбаюсь. Здесь, приземлился!

Да, у меня есть друзья! Все-таки нас многое объединяет: школьные приколы, футбол, музыка. Музыка! Как жить в этой жизни без музыки? Не представляю. Сядешь на скамейку в парке — музыка, по дороге в школу — музыка. Плохо тебе стало — включи музыку. А если хорошо — тем более, включи! Музыка во всем, музыка в нас. Честно говоря, без этой темы выпадает огромный кусок из дружбы. Потому что если кто-то слушает не те песни, то и дружить с ним не получается: разные люди. Музыка — это второй язык, а если друг слушает ерунду, получается, что общаешься с иностранцем или вообще с противником. К примеру, если один слушает Мэрилина Мэнсона или старичка Оззи, а другой — Диму Билана, это — все! Они убьют друг друга. А если вся толпа друзей включает рэп и подпевает, например, Оксимирону, а один вдруг ляпнет: «Что за тупая песня!» — все, ему конец, он изгой. Изгнанник, отщепенец, аутсайдер, дундук.

Хотя, если взять классику, она может объединить всех. Ну, многих. Я вот не против послушать Моцарта. (Если не очень долго.) Потому что с красотой не поспоришь.

Есть еще такие редкие олдскульные песни, которые слушают несколько поколений подряд: и взрослые, и подростки, и доценты, и алкоголики, и хиппи, и банкиры, и преступники, и священники, и военные. Я слышал, как один звонарь переложил «Группу крови» на колокольный звон. Он еще сказал, что песни Цоя — очень мелодичные. Вышло красиво, хотя я в колокольных звонах не разбираюсь, конечно. Но песня «Кукушка» классно звучит не только на электрогитаре, но и на флейте. Да «Кукушку» хоть на чайнике сыграй! Тьфу ты, опять этот чайник!

Но я начал понимать вот что. Мой «привычный круг» потрескался, как старый чайник. Я — отколотый кусок. Этот кусок уже не вставить, хотя, если прислонить к общему чайнику, он как будто подходит. Вот именно что «как будто»… Хромая лошадь, приставленная к горшку.

 

 

Я сравниваю

Я стал много думать. Мне не с кем поговорить. Слова, которые не могут выйти из меня, толпятся внутри, натыкаются друг на друга и превращаются в мысли.

Примерно так, наверное: «Ну что ж, здесь делать нечего. Пошли наверх, в мозг, там тусовка». А я тут — мучайся.

Все-таки Глухим везет по сравнению со Слепыми. Глухие любуются лесом, костром и морем, видят людей, смотрят футбол, различают цвета, могут рисовать, кататься на лыжах, играть в компьютерные игры, читать разные книги. Они могут разглядеть китов и драконов среди облаков и показать на них пальцем. Они как бы вместе с людьми. Так я думал. Но тут главное — как бы.

Я закрыл глаза и представил себя незрячим. Вот я не вижу чашек, не вижу стола, не вижу физиономий своих друзей. Не могу толкнуть друга локтем и крикнуть: «Смотри, смотри!» Страшновато. А я все-таки тут, с друзьями. Повезло!

Открываю глаза… Опять я задумался и уплыл. Что-то изменилось. Что-то произошло за это время. Смотрю на друзей. Может, кто-то что-то сказал?

Я заерзал на стуле. Все-таки я не с ними. Как будто уехал в одиночку. Я — за границей слов.

Чиж похлопал меня по плечу. Посмотрел на меня сочувственно, как на больного. Только этого не хватало! Еще мяч мне подсуньте в руки…

Я вытер лоб. Намокшие волосы прилипли к вискам.

Да уж… Разговора со мной не выходит. Разговор, он ведь как получается — просто общаешься, просто трещишь обо всякой ерунде — и все. Непринужденно, без напряга. А мы стараемся, из кожи вон лезем. Потом, болтовня — это вслух, устно. Диалоги там, монологи, как мы по литературе проходили. А мы пишем сообщения, чтобы друг друга понять.

Я вытер ладони о брюки и быстро вышел из кафе. Может, Чиж и звал меня, я-то не слышал.

У меня часто потеют ладони. И лоб у меня вечно мокрый и холодный.

По ночам я вскакиваю и в ужасе выныриваю из сна. Такое ощущение, что я плаваю в растопленном сале. Мне кажется, все из-за кота, я ночью часто скидываю его с кровати. Мастер Йода лежит на моих ногах, как грелка. Кот подогревает мои страшные сны. А может, наоборот, он их отгоняет? Чиж посмеялся бы над этим. Наш успешный Чиж.

Вот что снится слепым? Если они видели весь день темноту, неужели им снится та же темнота? Или им снятся неясные пятна и силуэты? Как они представляют людей, если их никогда не видели?

А что снится китам? У них тоже слабое зрение, они близоруки. И тоже плохо спят, им ведь нужно выйти наверх, глотнуть воздуха. Киты могут прожить без сна месяца три, а я даже месяца не выдерживаю.

Я поехал домой в метро. Мне вдруг показалось, что все люди в вагоне как-то засуетились и собрались на выход. Я решил: что-то объявили по громкой связи. Например, что поезд не едет до моей станции. Или что в метро заложена бомба и всех просят выйти.

Кстати, робот-андроид по имени София обещала захватить мир. Это она так пошутила. Жуткие шуточки у роботов! Может быть, как раз сейчас начинается захват мира?

Я вскочил. Что происходит? У кого спросить?

Я дернул за рукав какого-то парня в наушниках и стал спрашивать, не объявили ли что-нибудь. Люди в наушниках умеют читать по губам: «Сними наушники, придурок!» Он помотал головой и ответил что-то вроде: «Я ничего не слышу».

Он ничего не слышит. Сейчас, а не всегда. Может слышать, а не слышит.

Вот если бы слепого спросили, он смог бы ответить. Он смог бы услышать сообщение об опасности. Хотя он не видит предметов, но может общаться с людьми. Он — в игре. Слепой ощупывает предмет, чтобы его представить. Как мне ощупать Слово, чтобы представить его образ? В этом смысле я тоже подслеповат.

Может быть, мне надеть наушники и сделать вид, что просто слушаю музыку, что я временно оглушен? Тогда никто не догадается, что я глухой насовсем.

В вагон влился новый поток людей, и я успокоился. Бомба на сегодня отменяется.

 

 

Мысли о семье

Если бы мне пришлось написать сочинение «Моя семья», то первые строчки были бы такими: «Кажется, меня подкинули».

Ну правда. Моя семья вообще не похожа на меня. Они не любят колу. Они любят гречку и геркулес. Они читают другие книги, смотрят другие фильмы. Застилают постели, вытирают крошки со стола, все доедают с тарелок, даже если наелись. И потом, они ничего никогда не выбрасывают (из своих вещей!). Они копят мешки, красивые коробочки и контейнеры для еды. На всякий случай. Их ведь надо еще и помыть, эти коробочки! Потом эти пластиковые штуки сбрасываются на тебя из шкафа, а мешочки расползаются так, что приходится их отлавливать.

Вот так вот, моя семья… Они не делают ошибок. Почти никогда. Они жили в другой стране и по-другому воспитаны. А главное — они никогда не были такими, как я! Они сами так говорят.

У папы карандаши и ручки стоят в стаканчике чуть ли не по росту, всегда подточенные, навытяжку, как будто их в армию забрали. Папа считает, что рубашки гладить — это обязательно. Он так считает, а мама гладит. Даже жаль ее, таким бесполезным делом занимается. Лучше бы в театр сходила, вместо тети. А джинсы папа гладит сам. Джинсы гладит! Чокнуться можно.

Тетя вообще-то была бы ничего, если бы не любила обниматься. Как только сунется с объятиями, так мне сразу не по себе. Ну, не совсем противно, но… Хотя может быть и противно. Неужели непонятно до сих пор, что я не люблю этого? Каждый раз приходится уворачиваться. Я ничего не имею против пожилых теть, если они не очень страшно накрашены и существуют в отдельной комнате. Пусть себе квасят капусту и смотрят сериалы, раз уж у них в театре давление скачет. Но только мне не нравятся их руки — вечно холодные и красные, в каких-то жилах и пятнах. Страх какие руки.

Бабушка сроду не расстанется со своим шкафом. Что в этом шкафу — никто не знает, но запах противный. Можно подумать, там кого-то забальзамировали и залили парафином. Да, а сверху посыпали душистым перцем. Раза два в год я вижу, как из этого склепа-шкафа загадочно выползают сервизы по случаю праздника. После праздника они снова уходят в спячку на полгода. А попробуй тронь фотографию или статуэтку-сударыню на бабусином шкафу! Она сразу видит, что стало «как-то не так». Хорошо, что обниматься бабушка никогда не лезет, как-то сдерживается.

Да они все — накопители, коллекционеры барахла. Вот когда кто-то выкинул в мусорку мой постер, никто так и не признался, а постер был по-настоящему ценным. Хоть я не помню, что там было, это не важно. Важно другое: даже ведь не извинились!

Послушать папу, так он в детстве был донельзя самостоятельным и все умел делать. «Я в твое время сам делал то-то и то-то…» Он исключительно все умел! Чуть ли не дома строил. Просто удивительно, как он смог растерять все эти способности, став папой. Сейчас он вообще ничего не может, даже крючок в ванную повесить. Даже лампочки вкручивает мама.

Мама в детстве не была такой идеальной, как папа. Они как-то с подружкой устроили посиделки на кухне и сильно развеселились. Так я узнал, что мама ходила зимой без шапки и иногда прогуливала уроки. Мне кажется, она даже покуривала в молодости. Мама любит красивые конфетные коробки, но раз в год она все накопленное потихоньку выбрасывает. И обниматься она не любит, даже как-то обидно иногда. В общем, с мамой еще не все потеряно. Но все равно… Что делается с людьми, когда они вырастают? Страх берет. Не хочу взрослеть! Остановите это!

Мама всегда пыталась участвовать в моем образовании и притаскивала мне какие-то книги из библиотеки, но я их сроду не читал. После хоббитов и нарнийцев я плавно перешел к «Повелителю мух» и «Бойне номер пять». Мама старательно изучала мой личный список для чтения и, в конце концов, угодила. Однажды она подкинула мне книжку «Благослови зверей и детей». Ее написал американский писатель Глендон Свортаут. Причем мама долго удивлялась, что американец так душевно может написать. Она, видимо, с детства считала, что американцы только кладут ноги на стол, делают деньги и рыгают, как в дурацких фильмах. А тут — бизоны и детский лагерь. Пацаны, которые пытаются спасти невинных бизонов и ради этого идут на риск. Причем пацаны, они какие-то все неправильные, трудные, неудачливые, хоть и из богатеньких семей. С ними что-то не так, и поэтому их отправили в этот лагерь, чтобы они стали ковбоями. Один все со своей подушкой носился, другой тачки угонял, от третьего родители избавились и т. д. В их жизни случается настоящий перелом. Я очень за них переживал — и за пацанов, над которыми все смеялись, и за бизонов. Я один раз даже прослезился, честно. Но никто этого, конечно, не видел, кроме кота. Мастер Йода и тот, кажется, удивился. Я так расплылся, что стал его гладить изо всех сил. Он не бизон, конечно, но тоже волосатый и беззащитный.

Но вот что удивительно: если бы мне сказали, что все эти книги, которые я читаю, для подростков, я бы и читать не стал. Честно, вот не стал бы, и все. Надеюсь, что никто так не скажет. Терпеть не люблю книги, которые специально для подростков.

Ну так вот, моя семья. В моей семье никогда не было глухих.

Мысли о фильмах, девочках и жуках

Чиж пригласил меня в кино. «Анетка тоже пойдет», — написал он. Анетка — его двоюродная сестра, она мне до одури нравится уже сто лет — месяца три. Я пошел, конечно. Почему бы и нет?

Как теперь с ней разговаривать? Чиж, конечно же, предупредил ее обо мне, надавал кучу инструкций.

— Привет! — брякнул я как ни в чем не бывало.

Анетка вздрогнула, будто ей свистнули в ухо. Наверное, я слишком громко крикнул.

В киношном кафе мы не разговаривали, но я купил Анетке мороженого и почувствовал себя героем — хоть это я могу.

Мне нравится имя Анетта, оно похоже на ангела и на монетку, и на что-то инопланетное. Я не знаю, нравится ли мне она сама или ее имя. Или ее имя нравится потому, что нравится она сама?

На Анетке была яркая сине-розовая толстовка с зайцем из таких блестящих круглых штук. Меня это немного беспокоило: как-то радужно, и заяц этот бликует. И ногти у нее были накрашены синим лаком, с узором. Мне стало интересно: она ради меня накрасила так ногти, чтобы я заметил? Вполне возможно.

Анетка ела десерт, изредка поглядывая на меня как на диковинного зверя. Потом ей кто-то позвонил, и она долго болтала по телефону и смеялась. Оказывается, люди некрасиво смеются. Если отключить звук, то кажется, что они морщатся и гримасничают, как мартышки.

Она все разговаривала с кем-то, изредка поглядывая на меня, и лопала мороженое, которое я купил. О чем можно так долго трещать? Не обо мне, надеюсь. Мне захотелось выхватить у нее мобильник и выбросить в урну. И вообще, этот блестящий заяц стал меня здорово бесить!

Вдруг Анетка испуганно посмотрела на меня и отключила телефон. Может, я как-то выдал себя.

Я вспомнил, что раньше она часто-часто доставала зеркальце и осматривала себя, хлопая ресницами. Но в этот раз она ни разу не достала зеркало и не смотрелась в него. Наверное, думала, что если я глухой, то мне и так сойдет.

Анетка оглядывалась по сторонам или возила синим ногтем по экрану телефона. Вот если бы Анетка оглохла, я бы совсем не так себя вел, как она сейчас… А как? Не знаю. Просто не так, и все! Просто я был бы внимательней к ней. Я бы ее спас от чего-нибудь. От падения снега с крыши, от автомобиля, от бандита. Почему она не оглохла? Почему не она оглохла? Пусть оглохнет! Тогда она узнает…

Я встал из-за столика. Наверное, стул здорово скрежетнул по кафелю. Анетка поморщилась. Сам я терпеть не мог такой звук, когда железный стул тащат по полу. Я решил пройтись по фойе. Я чувствовал себя медведем. Вот иду я из леса, такой сутулый, с поднятыми плечами, неуклюжий, а тут — люди. Я все роняю, мне все неловко делать своими лапами, вдруг я кого-то задену? Мне кажется, люди увидят, что я медведь, и закричат: «Медведь! Стреляй в него!»

Мне бы в берлогу… И я ушел бы в берлогу, но почему-то шатаюсь по фойе. Тут еще заяц бесит!

Наконец мы пошли в зал. Я видел мелькающие картинки и все понимал, слов-то и не надо. Но мне было не смешно, хотя шла комедия. Чиж и Анетка часто смеялись, я видел их сияющие щеки, когда на экране вспыхивал свет. Я мог бы досидеть до конца, но меня достала вибрация. От громкого звука дрожал пол, я чувствовал это подошвами. Вибрация пробежала по моей спине миллионами мелких жучков. Мои ладони были исколоты тонкими иголочками, как бывает после долгого крепкого хлопанья в ладоши. Кресло подо мной гудело. Мне стало страшно.

Так киты боятся шума оборудования на судах и даже могут выброситься на берег.

Я вскочил и стал выкарабкиваться из своего ряда, мимо десятков недовольных немых гримас, натыкаясь на чужие коленки и чуть не падая на людей.

Я выбросил себя на воздух, и мне полегчало. Я отошел подальше от кинотеатра, чтобы Чиж не догнал меня. Отдышался и постоял неподвижно в незнакомом дворе. Я почувствовал, как гудит земля. Никогда не замечал, чтобы земля гудела. Это был приятный гул, он шел через ступни к самому животу и успокаивал сердцебиение. Может быть, где-то под землей есть колодец, и я чувствую течение подземных вод? Я оглядел двор. За домами проходила дорога. Скорее всего, я ощущаю, как машины сотрясают землю.

Интересно, как себя чувствуют жуки? Если даже я слышу шум пальцами ног, через толстую подошву ботинок, то каково им? У жуков тонкие чувствительные лапки. Они бегут и трясутся, бегут и трясутся. У них в новостях, наверное, постоянно передают про землетрясения.

Докатился, думаю о жуках! Мне пора в берлогу, это точно. Интересно, Анетка досмотрела фильм? Наверняка. Потом она сможет обсудить его с кем-нибудь: кто кому чего сказал.

Мерзкий все-таки этот ее заяц! А сама Анетка? Нет, она симпатичная. Я вспомнил, как она сидела и беззвучно хихикала с полным ртом мороженого. Дура!

 

 

Я злюсь

Я зашел домой, и кот стал сновать между моими ногами, тыкаться мордой в ботинки и заглядывать в глаза. Есть хочет, вот и подлизывается. Противно! Ведь он не по мне скучает, а по своему пакетику с едой. Трется головешкой о щиколотки. Пресмыкается.

Что касается кота, то тут я раздваиваюсь. Иногда мне кажется, я так его обожаю, что готов прижать и придушить на радостях, такого волосатого придурка. Он классный, но иногда так бесит! И тоже хочется придушить.

— Отстань! Обойдешься.

Но Мастер Йода все кидался в ноги и допрыгался — опрокинул миску с водой. Смотрел так умильно и приторно. Я откинул его ногой.

Во мне что-то такое поднялось… пенистое, кипучее. Во рту оказался привкус гранатового сока.

Кот посидел, прижав уши, но снова подбежал. Встал на задние лапы, зацепившись когтями за джинсы. От него шла вибрация: он мурлыкал. Мурлыкал ради еды.

Тогда я размахнулся и ударил его. Даже не успел подумать ни о чем. Я дал ему в нос, кажется. Кот клацнул зубами. А пусть не лезет. Маленький тупой волосатый мешок!

Кот опустил морду к самому полу и отполз в угол. Вот так вот. Хоть доставать не будет, подлиза!

Я улегся на диван с книжкой. Теперь это мое любимое развлечение. Книжке не нужна озвучка, вот в чем дело. Озвучка идет изнутри. Если книги мне очень понравились и по ним сняты фильмы, я ни за что не буду смотреть фильм. Особенно если он ужасно старый. Бывает, что посмотришь и только все испортишь. То же самое и с аудиокнигами. Они не совпадают с моей внутренней озвучкой.

Сейчас я читал по очереди две книги: «Скотный двор» и «Идиота». Не знаю, почему я взялся за «Идиота», наверняка из-за названия. Мы будем проходить его, вроде, в девятом классе. Но я решил заранее прочитать, пока мне не начали втирать, что хотел сказать Достоевский. Потому что если мне начинают объяснять, я ни за что не буду это читать! Выясняется, что я совсем не так все понимаю, как-то по-своему, а писатель хотел сказать то-то и то-то. И меня раздражает, что писатель имел в виду что-то совсем неинтересное. Непонятно, кто вообще у него об этом спрашивал? Главное, что читать уже не хочется. Каждый раз так. Сегодня я схватил «Скотный двор» и открыл где придется.

Прочитал полстраницы, ничего не понял. Еще раз прочитал. Что-то меня беспокоило. Кот!

Он сидел, сгорбившись, на полу, нервно умывался и часто-часто облизывал морду, склонив голову и неудобно вывернув шею, как инвалид-попрошайка. Вот он замер с поднятой лапой.

— Ой, ну прямо сцена «Немая скорбь»! — упрекнул я его. — Артист!

Йода не повернулся.

«Все животные равны. Но некоторые животные более равны, чем другие», — прочел я коту.

Мастер Йода не взглянул на меня. Я слез с дивана и подполз к нему на карачках. Вот смешное слово — «карачки»! Как будто карликовые существа из северных лесов. Кочки, коряги, коряки, карачки… Я сел рядом с котом. Он посмотрел как пришибленный, но не убежал. А куда ему бежать? Он, вообще, знает, что можно сбежать от нас?

— Иди-ка сюда, Йода… Ешка, — протянул я к нему руки, и кот подался ко мне.

Его серый подбородок окрасился в ярко-розовый цвет.

Господи, я выбил коту зуб! Тонкий нижний зуб валялся на полу. Из дырявой десны вяло сочилась кровь, кот ее сразу слизывал.

Я схватил кота и прижал к себе. Потом утащил на диван и пристроил на одеяле, и сам тоже лег. Йода послушно распластался рядом, завибрировал. Изредка поглядывал на меня, с какой-то инопланетной мудростью. Все-таки он инопланетянин, мой кот.

«И ведь даже наябедничать не сможет», — подумал я и почему-то пожалел об этом.

— Прости меня. Прости, слышь?

«Да понимаю я, все понимаю», — молча отвечал кот, как-то сумев сохранить достоинство.

— А ведь это я разбил чайник, — признался я ему. — Наверняка я. Больше некому.

Мастер Йода вздохнул и прикрыл глаза. Пожамкал губами, сглотнул.

— Что же ты какой… все прощаешь. Я же тебя… А ты… Нельзя же так, — шептал я и утирал кулаком глаза.

Потом я сбегал на кухню и выловил руками ярко-розовый кусок мяса прямо из кастрюли с борщом. Положил перед котом, на одеяло.

Он привстал, обнюхал большой подарочный кусок.

— Ой, погоди-ка. Ты же не сможешь. Вот дурак я!

Я торопливо разделил этот мокрый малиновый кусок на несколько волокнистых долек. Вот так вот! И тогда кот медленно, выбирая кусочки по какой-то своей системе, стал есть. Я радовался, когда он наклонял голову набок и жевал на одной стороне, как старичок.

Моя бабушка вечно разговаривала с котами. Не только с Йодой, но и с чужими. И я всегда над ней смеялся. Я и над мамой смеялся, когда она говорила: «Кот, наверное, думает…» А теперь вот сам болтаю с непонятным существом… А что, разве они понятные, эти коты? Никогда их не поймешь, все с ними непросто. Вот собаки — охотники, охранники, спасатели, сторожи, пастухи, поводыри, ищейки, просто верные друзья. А коты? Откуда они, для чего? Кем они себя считают и кем считают нас? Зачем с нами живут? Мне Чиж миллион раз читал статьи про инстинкты. Но что-то они не просекли, эти ученые, не все они знают.

В моем ухе что-то скрежетнуло и умолкло. Повернулся ключ в слуховом замке.

Я посмотрел в окно. Так и есть: поплыли мои киты!

Я стоял у окна и смотрел на белые волны. Сколько приятного шума от летящего снега, как от моря! А вот и они… Жирные, объевшиеся снежной рыбой, спокойные и вечные. Киты-полосатики. Голубые и серые киты. Горбатые киты. Гладкие киты. Кашалоты.

Я почувствовал мягкий толчок. Это кот запрыгнул на подоконник, сел рядом со мной. Мастер Йода внимательно смотрел в окно, задрав кверху усатую морду. Я видел, как подрагивают седые усы, как его нос чертит траекторию — провожает и встречает проплывающих китов. Кошачьи уши встали торчком от удивления. Ждун с короной на голове, а не кот!

Нет, Мастер Йода не мог притворяться.

— Значит, ты тоже их видишь, — шепчу я.

Кот недовольно оглядывается вполоборота: «Не мешай!» — и снова таращится в окно.

Посмотрел бы кто-нибудь на нас со стороны. Ну и сцена! Человек и кот сидят у окна и провожают немых китов.

Можно так и назвать: «Проводы тишины».

 

 

Я учусь читать людей

Сегодня я иду читать людей. Я представляю себя спецагентом. Хватит, уже достаточно натренировался дома. Неделю я не ходил в школу и перечитал кучу литературы. Сначала я занимался с синтетическими роботами по Интернету. Они повторяют мимику, которая бывает у людей при произношении слов. Оказывается, есть такая программа, которая распознает по губам целые предложения. Нейросеть какая-то. Но куда мне до нее!

Потом я по картинкам учил артикуляцию — положение органов, необходимых для какого-нибудь звука. После подобных занятий я так уставал, что заглатывал огромное количество еды, словно кашалот, и ныл, что больше не стану заниматься. Никогда! Подозреваю, что на обучение уйдут не недели и даже не месяцы.

— А чего ты хотел? Это же целая наука, это тебе не баран чихнул! — сказала мне бабушка и принялась подбирать разбросанные картинки с пола.

Потом я вставал перед зеркалом и следил за мимикой, изучал на собственной роже, как при каком звуке открывается рот. Ведь это надо еще и запомнить! Вот как создаются звуки? Оказывается, в три этапа. Подготовка к произношению — раз, само произношение — два, завершение произношения — три. Вот так вот. Кто бы мог подумать!

Я разглядывал онемевшую челюсть и чувствовал себя девчонкой! Как они вертятся перед зеркалом столько времени? Еще и губы так выпячивают. Может, они втихаря изучают сурдотехнику?

Между прочим, робот София способна повторять человеческие эмоции. У нее уже шестьдесят две эмоции. То чувство, когда робот гораздо способнее, чем я…

От звуков я перешел к словам, а от слов — к предложениям, ну, почти. Потом, по совету одного блогера, я стал пересматривать старые заезженные фильмы, которые уже сто раз видел, и наблюдать за губами актеров.

Потом мама несколько раз повторяла одни и те же слова, и я учился по ее губам распознавать их. Страшная путаница происходила с шипящими буквами.

— Щетка? — спрашивал я.

— Нет, — мотала головой мама и снова произносила слово.

— Четко?

Мама снова мотала головой и смеялась.

— Да что это за слово? Нет такого слова! Кетка, сетка, фетка… А, тетка!

— Да!

Маме тоже хотелось так попробовать, и мы менялись местами. Мама психовала не меньше, чем я. Особенно ей не удавалось считывание гласных.

— Ты произносишь одну и ту же букву! — доказывала она.

Просто некоторые гласные вообще одинаково образовываются, то есть губы для них почти одинаково складываются: «о», «е», «у».

И вот настало время для самого суперагентского способа — следить за людьми в общественных местах: в парках, в автобусах, в кафе. Сбылась мечта идиота! Начну с кафе.

— Бонд. Джеймс Бонд! — подмигнул я себе, надевая темные очки.

Но на улице я почувствовал себя не как агент 007. Скорее, как иноземный гость с планеты Плюк. Снег оттаял, и я почувствовал, что у меня аллергия на цветной бесснежный свет.

Весь большой мир, торопясь и кувыркаясь, вливался в мои глаза. И даже очки не помогали! Мир не мог влиться в мои уши и атаковал меня через зрение и обоняние.

Я почувствовал себя жильцом другой территории, о которой я даже не подозревал. Глухие люди живут на отдельном подвижном острове, который плавает в море слышащих людей. Такая «Территория глухих».

Я не дошел до кафе. Меня заинтересовала детская песочница. Там играли, разевали рты и бились за куличики мелкие дети. Я всегда считал, что дети бесячие. Но сейчас они меня не раздражают. Они не притворяются, вот так вот.

Дети всегда знакомились запросто: «Как тебя зовут? Давай играть!» Вот и все, вот тебе и коммуникация: дружи и дерись, обнимайся и колоти друга лопаткой по голове.

«Интересно, как знакомятся глухие дети?» — спросил я себя.

«А тебе какое дело?» — ответил я себе.

Дети уставились на меня, как будто что-то почувствовали. Все-таки они бесячие.

«Это не моя песочница», — решил я и двинулся в кафе.

Мысли о других людях

Утром, когда все ушли на работу, я уселся за комп. Еду притащил в свою комнату. Меня теперь не ругали за крошки в постели или чайные разводы на пододеяльнике.

Киты всегда неаккуратно процеживают еду.

Сейчас я процеживал лапшу «Доширак», пока мама не видит. Мама наготовит всего и потом кричит: «Для кого я это все готовила?» Как будто непонятно, что самая лучшая еда в моем возрасте — сухая лапша и бутерброд.

Курсор долго стоял в нерешительности в поисковой строке.

Школы для глухих, школы для слабослышащих, школы-интернаты для инвалидов по слуху… Интересно, чем они отличаются друг от друга? Адреса, которые стали всплывать на экране, удивляли меня. Почти все эти школы находились за городом, на отшибе или в каких-то поселках.

Они что, решили сослать всех глухих подальше? Вот она, «Территория глухих».

Я записал на смартфон два адреса и быстро оделся, чтобы не передумать.

— Я только посмотрю, — говорил я себе уже в автобусе. — Только посмотрю…

Как ни странно, ворота интерната были открыты. Я прошелся по двору. Наверное, у школы есть спонсоры, здесь очень красивый двор. Я уселся на качели.

Наконец на улицу выползли подростки, а следом выкатилась малышня.

Маленькие «переговаривались», усиленно жестикулируя. Помню, как однажды я наблюдал за разговором двух «больших» глухонемых. Или глухих. Мне казалось, что они ругаются или злятся. Иногда из них вырывались невнятные звуки, ни на что непохожие.

Нет, мне не подходит язык жестов. Это же учиться забодаешься! Да и вообще… Я себя не представляю таким семафором. Буду еще водить руками как сурдопереводчики. Когда они переводят мультики по телевизору, это дико смешно. А вдруг этот язык мне потом не понадобится, если я снова стану слышать? Если…

Я поймал себя на том, что мои руки автоматически повторяют быстрые движения детей.

Когда нам с Чижом было лет по пять, мы придумывали свой тайный язык. Из пальцев мы складывали буквы, то прямо в воздухе, то прикладывая их к губам. Например, два указательных пальца приложить к кончикам губ — это П. Чуть повыше поднимешь, чтобы линия губ находились посередине, и получается Н. Соединить в воздухе два указательных пальца и оттопырить два больших — это М. Такой секретный алфавит, чтоб нас никто не понял. Но мы тогда не знали, что тайный язык давно существует. Дактильная азбука называется.

Тьфу ты, опять я уплыл. Передо мной любопытные настороженные глаза. Три парня, мои ровесники, молча глядят на меня. Убежать, что ли? Не успею. Я быстро огляделся, вычисляя расстояние до ворот.

— Привет! — сказал я, попытался улыбнуться и шагнул в сторону.

— Это — говорящий, — наконец произнес один.

Тоже мне, открытие! Да, повезло, что я к этому времени сносно научился читать по губам.

— Конечно, говорящий, — усмехнулся я и напрягся.

— Мы — не — об — этом. Есть — Слышащие, — а есть — Говорящие.

Они объяснялись не жестами, а словами и ставили между ними ровные паузы. Только иногда помогали себе (или мне) жестами. Мне все было понятно.

— Говорящие — просто — к нам — не ходят. — Что — тебе — здесь — надо?

— Да так, погулять зашел.

Парни усмехнулись.

— Предки — сюда — отправили? — Ты — новенький?

— Нет, — помотал я головой.

Я решил провести эксперимент: отвернулся от них и продолжал разговаривать. Парни обошли меня и встали передо мной. Значит, не слышат. Только так, глядя мне в лицо, они меня понимают. То есть они слышат глазами.

Мне стало как-то жутко. Все-таки их много, а я один, и на их территории.

Киты в группе более агрессивны, чем киты-одиночки…

— Так — что — надо?

Я молчал. Бежать все-таки или остаться? Парни выжидающе смотрели на мой подбородок. Что сказать? Что я пришел поглазеть на глухих? Должна быть причина поприличнее, и она у меня была.

— Я хочу научиться… регулировать звук. Вот так вот.

Парни переглянулись.

— Громко и тихо. Ну, как это… амплитуда! — объяснил я и показал руками, как я себе представляю эквалайзер: лесенки вверх и вниз.

— Приходи — вторник, — будет — учитель. — Он — учит.

Серьезные такие, просто жуть. Я кивнул. Потом развернулся и двинул прочь.

Один из малышей перебежал мне дорогу. Он пытался позвать кошку, которая сидела за изгородью. Малыш звал ее жестами, но кошка была занята разглядыванием луж и не отзывалась на беззвучные просьбы. Наверное, ребенок хотел ее погладить.

Я мог бы поймать эту кошку и притащить мелкому пацану, но решил не вмешиваться в их жизнь.

Это их территория, не моя. Больше я сюда не приду.

 

 

Я — не в игре

Чиж позвал меня погонять в футбол. Почему бы и нет? Я отлично играю. Уж эта способность у меня не могла пропасть. Я вообще — лучший бомбардир школьной команды. Практически — местный Рональдо. Правда, один раз я забил автогол, но это было давно, тогда меня целый месяц звали Диего Родригесом. Я надел бутсы (настоящие, мама купила в этом году) и натянул футболку с моим именем (тоже мама заказала).

Впервые за последнее время я почувствовал себя уверенно. Пусть хоть земля гудит, хоть все мурашки мира устроят танцы на моей спине! Пусть хоть ладони потеют. Я — Рональдо, вот так вот.

На футбольном поле скопился знакомый народ. Я увидел, как Чиж и Мишка тренируются: красивые подкаты — Мишкина золотая мечта.

В груди у меня запело, я бросился к полю. Я кинулся к своим, потому что свои — они тут, а не в доме глухих на улице Тупикчегототам.

И тут я увидел Бубку. Бубка — парнишка-даун, он живет в нашем дворе. Иногда мы ему разрешаем играть с нами. Бубка яростно влюблен в футбол и обожает изображать футбольного тренера или судью. Когда Бубка был совсем пацаненком, это казалось прикольным. Дауненок был безобидный и смешной, он вызывал жалость и желание дать конфетку. Но сейчас он — будто маленький усатый дядька со сплющенным лицом, который ведет себя как ребенок. Его никто не обижает, конечно, но и конфетку никто не дает.

Бубка любил носиться по полю со свистком во рту и командовать. Все эти тренерские жесты и сигналы свистка он сто раз пересмотрел по телевизору и успешно пародировал. Бубка сердился и хмурился, как настоящий тренер. Мы делали вид, что слушаемся нашего «тренера», а сами вели свою игру. Бубка все равно не понимал. Он видел на поле что-то свое. Его не прогоняли с поля, и всем было хорошо. Когда шла серьезная игра, Бубку уговаривали стать футбольным комментатором, сажали на стульчик и давали ему микрофон от караоке. Он сидел и бубнил в микрофон.

Увидев Бубку на поле, я притормозил. А вдруг меня тоже позвали в игру из жалости, как дауна Бубку? Они не прогонят меня и будут терпеть до конца. Нет, ерунда! Я же не могу перепутать ворота. Наоборот, я сыграю даже лучше: мне не будут мешать вопли, сбивающие с толку. Меня не смогут отвлечь соперники. Правда, в последнее время я часто теряю равновесие. Я прочитал, что во внутреннем ухе находится орган равновесия. Он состоит из каких-то штук, которые отвечают за «положение тела в пространстве». Фу-ты, при чем тут это? Что это я паникую? Нет, ну а вдруг я упаду?

Ладони у меня вспотели, я выронил мяч.

В это время Бубка надул щеки (дал свисток) и прокричал что-то (разинул рот). Он вечно кричал что-то нечленораздельное, но по интонации очень похожее на команды судьи.

Я поднял свой мяч и удалился. Я удалил себя с поля, так и не ступив на него.

Чиж не увидел меня. Напишу ему сообщение.

Возле подъезда я поднял глаза на окна нашего дома и увидел маму. Мама стояла у окна, но быстро скрылась за шторой. Конечно, прикинется, что ничего не видела.

 

 

Мысли о кошках

Мы с Чижом пошли к Мишке поиграть в карты. Или в монополию. На самом-то деле я хотел посмотреть на глухую кошку. Мишка давно рассказывал мне про свою дикошарую кошку. Она у него белая и глухая, ну просто напрочь. Чиж прочитал, что у белых кошек часто так бывает. Мы с Чижом просидели у Мишки долго. Я все косился на кошку и не видел, о чем Чиж с Мишкой разговаривали.

Кошка была совершенно безбашенная. Носилась как угорелая, прыгала на стены. Мишка говорил, что она грохочет по полу так, будто на ней железные ботинки. И правда, ее прыжки я отлично чувствовал ступнями.

— Сколько на нее ни ори, она все равно будет так рысачить, она же не слышит ни фига! — объяснял Мишка.

Я посмотрел на ее лапы. Крошечные кошачьи лапки с розовыми подушками. Наш Мастер Йода никогда не топал, он ступал мягко-мягко и осторожно, словно по стеклу. А ведь у него такие же лапы, как у этой кошки. Отличие только в том, что он старается не наделать шума. Мишкина кошка не слышит саму себя и потому творит что хочет.

— В карты-то будем резаться? — вспомнил Мишка.

Но мне расхотелось. Я думал о том, что не слышу себя и не знаю, насколько я шумный. А вдруг я издам какой-нибудь чертовски неприличный звук и не замечу?

Кошка разбежалась, прыгнула на подоконник, свалила кактус и взвилась куда-то к потолку.

— Совсем страха нет! — с улыбкой прокомментировал Мишка, и кошка тут же свалилась со шкафа ему на голову.

Мишка разинул рот (я различил только долгие гласные: «а», «у», «е»), побежал в ванную и надолго закрылся там. Запахло йодом.

Я все это время бродил по Мишкиной квартире. Чего-то здесь не хватало. Наконец я понял — чего.

— Мишка, дай что-нибудь почитать.

— А что? — растерялся Мишка.

— А что есть?

Мишка только развел руками. Он не знал, что есть.

— А где у вас книги лежат?

— В гараже.

— Как в гараже? Как это книги могут лежать в гараже? Ты шутишь?

— Ну а куда их девать? В квартире места нет. Мамка говорит, только пыль собирать будут. Они старые и некрасивые. Да ты не волнуйся, я возьму ключ от гаража, и мы с тобой возьмем что надо.

— Да объясни ты мне, как? Вот просто — как? — нервничал я. — Они могут размокнуть и испортиться. Это же — книги!

Мишка смотрел на меня светлыми добряцкими глазами и не понимал, что мне надо.

— Да что ты пристал к человеку? — вмешался Чиж. — Твои книги, что ли? Где хотят, там и держат.

Я замолк. В самом деле, чего я развыступался?

Потом Мишка проводил нас до лифта, придерживая рукой желтый лоб, а ногой — квартирную дверь.

— Лишь бы эта глушня не выскочила, — беспокоился он за кошку. — А то еще под машину попадет. Не услышит ведь…

Приехал лифт, и я автоматически заглянул в него. В последнее время я боялся шагнуть в открытую шахту. Я представлял, как шагаю в лифт, а там — пустота. Я падаю, падаю и падаю. Потом я сижу на темном дне и вижу, как лифт движется на меня. Вот-вот он меня спрессует. А в лифте сидят все — и мама с папой, и Чиж, и Мишка, и учителя. Но они не знают, что я — здесь, на дне, что они меня сейчас раздавят…

— Зря он эту кошку жалеет, — сказал Чиж в лифте. — Лучше бы усыпил ее.

— За что? — удивился я. — За то, что она глухая?

— Так она же их всех покалечит! Она его матери лицо поцарапала. Для чего такая зверюга? Мешается только… Эй, ты чего?

Я смотрел мимо Чижа и понял, что уплываю от него все дальше. Он тоже понял.

— Кстати, я взял другой проект по биологии. Там про состояние Черного моря. Хочу поучаствовать в одном конкурсе…

— Как же киты? — спросил я, выдавливая слова из горла.

— Ты еще веришь в свой план? Да ладно? Я — пас!

Хотелось наброситься на него сверху, как Мишкина кошка, и проехаться когтями по лбу. Но я понимающе кивнул, все равно что мой кот, которому врезали по зубам.

Чиж так и сказал: «В свой план», а не в «наш», я это точно прочитал.

Домой я пришел в пришибленном настроении и сразу схватил на руки кота. В последнее время мне нравилось гладить его, зарывать пальцы в кошачий пух на его груди или водить рукой по гладкой спине. Ладони становилось хорошо, и это «хорошо» шло дальше по телу. Кот забирал у меня все дурацкие тревоги дня. Его шерсть электризовалась от моих страхов. Чиж не понял бы этого. Он по дороге все ворчал про китов да котов. Я толком не вникал, не хотел, устал вникать.

— Я выучила «спасибо», «пожалуйста» и «Земля», — радостно сообщила мне мама и показала на языке жестов эти слова.

— Мам, я тебе мешаюсь? — спросил я и отвернулся.

Мама встала передо мной и растерянно улыбнулась.

— Ты шутишь? А ты знаешь, как по-французски: «Я говорю тебе»? Все равно что по-русски.

Мама показала мне фразы: «Я говорю тебе», «Ты говоришь мне», «Я гово­рю им».

— Я не хочу их учить, ма! Я ведь нормально разговариваю… Я ведь нормально разговариваю?

— Конечно. Да это я просто так. Ради интереса.

— Я — говорящий. Я — говорящий! — завелся я, как попугай.

— Да, да. Не кричи.

— А разве я кричу?

 

 

Я крашу слова

Мне кажется, я тупею. Я забыл, как звучат слова. Какие они? Мама говорит, я стал разговаривать по-другому. Сначала я стал сокращать фразы, а потом и слова.

— Ты не волнуйся. Просто ты торопишься, поэтому отсекаешь звуки.

Но я волнуюсь. Не хватало еще потерять дар речи.

Нет же, я не могу разучиться говорить! Я же помню слова, у меня богатый словарный запас, между прочим… Был в позапрошлом году.

Я закрыл глаза и стал представлять слова. У слов есть цвета. Вот так вот!

Я взял маркеры, раскрыл журнал и стал выбирать слова.

Молчание, река, ветер, небо, мир, воля, сила — синий цвет.

Зло, война, месть, катастрофа — красный цвет. Почему тогда любовь — тоже красный? Страсть, желание, эмоции. И храбрость, и решительность у меня тоже — красный.

Болезнь, ненависть, зависть, проклятье, оружие — черный цвет.

Яблоко, весна, жизнь, безопасность, новости, здоровье — зеленый.

Солнце, хлеб, богатство, тепло, электричество… — ну это понятно, все как на детских рисунках. Веселье, оптимизм — тоже сюда, желтый.

Творчество, фантазия, музыка, энергия — сиреневый.

Одиночество, грусть, мощь, экзамены — фиолетовый. При чем тут экзамены?

Дружба, еда, путешествие, спорт — оранжевый.

Сплетни, школа, простуда, кладбище — серый.

Снег, дождь — зеленый. Стоп, почему зеленый? Что-то пошло не так…

Интересно, что у некоторых слов сразу несколько цветов. Так я их и закрашиваю, частями. Я уже не говорю об оттенках слов.

А что у меня со снегом? Он у меня и фиолетовый, и оранжевый, но только не белый и не голубой!

Нормальные люди во дворе играют в футбол. Кстати, в нашей команде появился новый бомбардир. Быстро меня заменили!

Сначала друзья меня звали, потом привыкли, что я не иду. И я привык. Когда хожу мимо футбольного поля, делаю вид, что не вижу, как они играют. Глухого никто не окликнет: «Эй, Кит! Куда идешь? Идем с нами!» Потом мне пишут сообщения, а я всем отвечаю, что занят.

И чем я занят? Раскрашиваю буквы. Это у меня такая раскраска-антистресс, «Мандалы». С этими словами все ясно, это всего лишь ассоциации. Их давно уже используют и психологи, и художники.

Я заметил, что раскрасил чертеж своего «Стального Нарвала» в какой-то дикий фиолетовый цвет. Я полюбовался им, подарил ему желтые глаза и повесил на стену.

Надо взять другие понятия. Вот… Ответственность. Не вижу никакого цвета, не представляю. Ответственность без цвета — это бесцветность, безответственность какая-то.

Страх. Какого цвета страх? Наверное, черно-серый, но с красными прожилками.

Надо пойти у тети спросить, что она думает по поводу цвета ответственности. Уж она у нас вся такая ответственная!

Тетя прокручивала что-то в мясорубке, сгорбившись над столом. На спине — полустертые ромашки. Я забыл о своем дурацком вопросе.

— Она была старая? — спросил я у тети.

Ее спина вздрогнула, ромашки на халате подпрыгнули.

Видимо, я спросил слишком громко.

— Кто? — обернулась она. — Курица?

— Нет… Не курица.

Тетя непонимающе смотрела на меня круглыми глазами.

— Она была старая или чем-то болела? Твоя подруга? Отчего она умерла?

— А-ах…

Тетя вдруг зажала рот рукой, опустилась на стул, посидела так немного. Как будто внезапно устала.

— Да… сердце у нее, сердце.

Слово «сердце» бывает розового или алого цвета, пахнет букетом, дождем, конфетами или корвалолом, в зависимости от обстановки. В обстановке нашей кухни «сердце» пахло корвалолом, белым хлебом и почему-то хлоркой.

Мне захотелось обнять тетю. Но это быстро прошло. От нее пахло кислым и сырым — квасом, яблочным уксусом, мясом, дрожжами и духами из старого комода. Неприятно. Я отстранился. У меня здорово обострился нюх.

Теперь у слов есть запах.

— Ты потерпи, — сказала мне тетя. — Надо потерпеть.

Все-таки тетя намного моложе бабушки. Она была бы симпатичной, если бы не этот халат. Нет, когда-нибудь я выброшу это ромашковое безобразие! Или сожгу, как чучело Масленицы.

Терпение какого цвета?

 

 

Я звучу

Я знаю, что делать. Я взял корзину, посадил в нее Мастера Йоду и вышел из дома. Сегодня вторник.

Через час я уже стоял перед воротами интерната, как дурак, с котом в корзине. Зря я приехал, надо бы смотаться, пока никто не увидел. Я повернул обратно. Но маленький мальчик, который в прошлый раз догонял кота, стоял и смотрел на меня. Почему так трудно убежать от детей? Ведь они не догонят, ничего не сделают. Может, в этом все и дело: они ничего не могут сделать, и ты это знаешь. Как те бизоны…

Мне пришлось открыть крышку корзинки, и Мастер Йода высунул серую ушастую голову. Мальчик пошел к нам, вытянув вперед руки и почему-то зажмурившись. Он понял, что можно гладить кота. (Гладить! Кота! Руками!) И стал его наглаживать изо всех сил, прижимая ему уши к черепу. У Мастера Йоды чуть глаза не выкатились. Я насыпал мальчишке сухого корма на ладонь, и ребенок чуть его не съел.

— Нет! Кот ест! А ты гладишь. Ты гладишь, а он ест. Вот так вот.

Это же давняя детская уловка — дай коту поесть, а сам сядь рядом и води по нему руками, сколько влезет. Кот никуда не убежит, пока ест.

Учитель оказался крепким молодым мужчиной. Сурдопедагог называется. Он возник как-то сразу передо мной и протянул мне руку.

— Евгений.

За его спиной стояли те парни, с которыми я познакомился. Они мне серь­езно кивнули.

— Мне передали, ты читаешь по губам. Сам научился? — спросил педагог.

— Да, — сказал я и кивнул одновременно.

— А ты способный! Нам такие нужны, — улыбнулся он. — Ну хорошо… Будешь оформляться в нашу школу или так пока попробуем?

— Пока так…

— Значит, что ты хочешь: поработать над речью, правильно? — уточнил он.

— У меня есть деньги, я могу заплатить.

Евгений засмеялся.

— Как я разговариваю сейчас? Тихо или громко? — спросил я.

— Сейчас ты орешь. Но временами пищишь фальцетом.

— А почему?

— Мне трудно объяснить. Может, ты думаешь, что тебя не слышат. Ты добиваешься, чтобы тебя поняли.

Мы занимались целую вечность прямо во дворе, на скамейке. Учитель показывал, как регулировать громкость и тембр голоса. Он клал мою руку себе на грудную клетку, чтобы я слышал, как она вибрирует при фальцете и как не вибрирует при нормальном голосе. И в конце концов я понял, как понижать голос.

Потом я должен был положить пальцы ему на горло, чтобы понять разницу между крикливым голосом и нормальным. Мне было смешно, и я никак не мог сосредоточиться. Парни из интерната наблюдали за мной и ни разу не усмехнулись.

Ну, что еще? Еще он клал пальцы на мой кадык, чтобы я почувствовал звучание своего голоса. Я чувствовал себя неоживленным музыкальным инструментом. Но, мне кажется, я зазвучал!

В общем, Евгений долго со мной возился. Оказалось, прошло всего полтора часа. Мы задерживали дыхание, снова дышали, пели гласные. Мы даже дули на бумажки по очереди. Кладешь кусочки салфеток и выдуваешь на них гласные звуки, потом целые слоги. Бумажки рассыпаются в стороны. Это похоже на игру, но на самом деле я жутко устал, кружилась голова. Парни не выдержали и тоже стали показывать мне, как дуть на кусочки бумаги. Я наконец-то увидел, что они тоже умеют улыбаться.

Мастер Йода пристроился на скамейке и наблюдал за летающими бумажками, поджав лапы. Сейчас он был царем и знал об этом. Над ним, неровно дыша от счастья, собралась кучка карапузов — его подданных.

— Можешь попробовать проделать все это самостоятельно дома, — сказал мне учитель.

Но я не уходил.

— Ты хочешь перейти в нашу школу?

— Как вы думаете, мне это нужно?

Учитель развел руками.

— Здесь полноценная жизнь, здесь все устроено для людей, потерявших слух. Мы здесь поем, танцуем, играем в спектаклях, даже учимся водить авто! Здесь тебе будет намного удобнее и легче…

— Но?..

Евгений помолчал. Потом повернулся ко мне так, чтобы его не видели остальные.

— Если хочешь оторваться от своего мира и остаться в этом — да. Сейчас есть выбор. Тебе решать.

Еще Евгений написал мне свой номер телефона и приписал к нему: «в л. в. с.». Велел звонить или оставлять сообщения в любое время. Оказывается, «в л. в. с.» — в любое время суток. Я кивнул. Был ли в моей школе учитель, которому я мог бы позвонить вообще? А позвонить в «л.в.с.»? Не представляю такого.

Я пожал ему руку, сказал всем «спасибо» и добавил, что приду в следующий выходной. Теперь я был уверен на девяносто девять процентов, что приду.

Только… как же я буду ему звонить? Ведь я не услышу, что он ответит. Что он имел в виду?

Мысли о прирученных песнях

Я пришел на концерт жестовых песен. Я долго сам себя уговаривал. «Может быть, это не совсем жутко — петь руками», — говорил я себе. Но это оказалось даже лучше, чем не жутко. Никогда бы не поверил, что это может быть красиво! Девушка в белом пела и одновременно показывала все, о чем пела. И волны, и солнце, и земля изображались руками. Руки плыли в воздухе. Все было понятно. Она пела о том, что живет на другой глубине. Вот именно, на другой глубине. Как те же киты! Это же так просто!

Мне захотелось купить ей мороженое. Она бы не стала при мне трепаться с кем-то по телефону. Она бы разговаривала со мной красивыми жестами. При этом она бы глядела на меня, чтобы услышать глазами. Неужели людям надо стать глухими, чтобы смотреть друг другу в лицо?

Непонятно, почему я раньше так боялся языка жестов. Песни, спетые руками, — это ручные песни. Они прирученные, как домашние звери.

Конечно, мне здорово не хватает музыки в моей глухой жизни. Прямо тоска берет.

Я думал, вообще — все! Без вариантов. А вариант есть. Выбор есть, как сказал Евгений.

Потом еще кто-то танцевал, но это выглядело не очень-то естественно. Я поначалу решил, что танцоры просто считают про себя: «и.. раз-два-три» — и попадают в такт. Оказывается, это не совсем так. Они так же слышат ритм музыки, как я — слишком громкий шум в кинотеатре. Как я услышал гудение земли. Они слышат, наверное, подошвами ног, пальцами рук, всем позвоночником. У них по спине бегают такие особые чувствительные жучки.

Некоторые дети играли на разных музыкальных инструментах и пели. Хоть я и не слышал, как это выходит, но все равно удивлялся. Вот это я даже не представляю, как они делают! Хотя почему нет? У китов нет голосовых связок, но они же поют! Они могут часами петь без передышки. И хором, и по одному.

Люди на другой глубине поют другие песни. У разных видов китов тоже разные песни, но когда они долго общаются друг с другом, то могут научиться чужим песням. Наверное, китам хором петь веселее.

Я шел с концерта в приподнятом настроении. Все стало как-то проще и понятнее. Главное, найти свою территорию. Или свою глубину.

Вдруг я увидел, как человек стоит на улице и жестикулирует. Я знаю эти жесты. Человек разговаривал на моем втором языке. Но с кем? Рядом-то — никого! Я подошел поближе. Мужчина держал перед собой телефон. Точно! Видеозвонок! Вот как мы, люди с глухого острова, можем говорить друг с другом. Надо же, какой я тупой, а еще твержу про робототехнику! Совсем забыл! Да ведь еще и скайп есть. Мы не одиноки, нас всюду услышат, даже на расстоянии!

Я купил коробку печенья курабье для моей семьи. Сегодня такой день — все налаживается. Я тихонько вошел и спрятался за кухонной дверью. Меня никто не услышал. Я хорошо видел папу с мамой из своего укрытия. Сейчас как выскочу! «Ну и кто тут глухой?» — скажу я. Они иногда совсем ничего не слышат, просто глухари какие-то. Мама так пугается, у нее при этом смешное лицо. Она сердится, а я смеюсь.

Меня заранее разбирал бестолковый смех.

Папа изучал какие-то документы, я узнал свою медицинскую карту. Потом он оторвал взгляд от бумаг, и из него стали сыпаться вопросы. Я еле успевал их читать.

— Надо что-то делать, тебе не кажется? Почему он все-таки не слышит? Может, операцию? Может, имплантат? Ты узнавала? Как мы будем жить дальше?

Шесть. Он задал маме шесть вопросов.

— Как жили, так и будем. Нормально, — решительно ответила мама.

— Нормально? Но он же… он другой. Я не представляю, как с ним общаться.

Мама удивилась:

— Как с обычным человеком, как же еще?

— Но я не знаю, как с ним разговаривать! — признался папа.

— Не знаешь — как? Или о чем? О чем ты с ним раньше разговаривал?

Папа пожал плечами. Он не знал…

Я не выдержал и выскочил, рассыпая печенье и наступая на него ботинками.

Он не знает, как со мной общаться! Я делаю все, чтобы их слышать, чтобы жить в их мире, чтобы понимать их слова. А он не знает, как со мной разговаривать!

— Есть множество способов, папа, — сказал я и уверен, что не кричал, ведь я почти умею справляться с голосом. — Например, папа, можно выучить дактильную азбуку. Выучить язык жестов. Можно, наконец, написать мне на листочке. Я — глухой, а не слепой!

— Сын, ты не понял…

— Я — глухой, а не дебил! Это ты не пытаешься меня понять. До сих пор! Сколько времени прошло? Какого числа был День китов?

— Я не помню. При чем тут?.. Я пытаюсь.

— Ты пытаешься? Тогда слушай!

Я встал перед ним и показал ему! Я показал несколько жестов, самых простых, самых распространенных на моем Острове глухих.

Папа смотрел на меня, как на инопланетного гостя.

— Может, помедленнее? — предложил я.

Я повторил еще раз.

— Он показывает, то есть он говорит… — начала объяснять мама.

— Не надо! Стоп! — замахал я руками. — Если бы он хотел, он бы понял, что я ему говорю!

Я повторяю ему это с тех пор, как вообще научился говорить…

Я отвечаю

Я шагал домой на границе двух миров. Облака тоже шли надо мной, шли молча, и для них не было границ. Они были для всех одинаковы: для глухих, немых, слышащих и говорящих.

Мы с котом возвращались из школы для слабослышащих. Такая у нас в последнее время завелась привычка.

В левом ухе у меня цыкнуло и зашипело, как в испорченном старом радиоприемнике, когда ищешь нужную волну. Одно облако вильнуло хвостом. И я уже приготовился. Я знал, что если приходят киты — это к чему-то.

Вдруг я увидел витрину антикварного магазина. Сто раз проходил мимо и не замечал. Видно, стекло помыли в честь весны. В центре витрины, между старыми статуэтками пожелтевших балерин и толстых цариц, стоял он — заварник!

Я поставил корзинку на асфальт и бросился в магазин. У меня же с собой куча денег — вся накопленная сумма за год. Я думал, учитель возьмет с меня плату сразу за несколько занятий, но он опять отказался.

Без дураков, это был тот самый чайник! Дулевский фарфоровый завод, клеймо с птичкой.

Как ни странно, мне хватило денег. Потому что заварник нельзя было использовать, на нем была… трещина.

Я вылетел из магазина и помчался домой как безумный. Прибежал и обрадовался, что дома никого нет. Вот сюда чайник, вот сюда. Нет, сюда! Вот так, боком, чтоб виден был золотой цветок. Русская роспись, офонареть можно!

Я отдышался и вдруг оцепенел. Внутри все упало от страха. Я оставил кота на улице! Я безответственный все-таки, безответственный, это правда. Я выбежал из дома, на ходу что-то натягивая на себя.

Корзинка с котом стояла все там же, рядом со входом в магазин. А если бы вызвали МЧС, чтобы обезвредить бесхозный предмет? Мастер Йода что-то совсем притих. Может, он и орал все это время, но я не слышал движения.

Я схватил корзинку и помчался обратно, на ходу приоткрывая пластмассовую крышку.

— Мастер Йода, ты живой? — постучал я по корзине.

Корзинка вздрогнула. Ах ты, волосатый мешок! Живой! Как напугал! Всю дорогу до дома я ощущал дрожь, исходящую от корзинки. А возле подъезда она вся запрыгала в моих руках — Йода почуял дом. На меня странно смотрели прохожие. Еще бы! Я подволакивал ногу, потому что надел один отцовский ботинок, а другой свой. На мне была мамина розовая куртка с цветами. Плевать! Ну бежит по улице сумасшедший мальчик в разных ботинках, да еще зовет на всю улицу Мастера Йоду! Кому какое дело?

Как только я в коридоре открыл корзинку, кот выпрыгнул и спрятался под диван.

Я прислушался к себе. Вот на столе стоит чайник тетиной мечты. Я обошел вокруг него три раза и вздохнул. Внутри меня все весело тряслось и пузырилось.

Минут через пять пузыристая радость выдохлась. Что-то произошло хорошее? Нет. Что вообще произошло-то? Стоит этот фарфоровый динозавр с треснувшими золотыми цветами — и все чудо. Вот так вот.

Ой, а чего я ждал? Что я, как в старой сказке, превращусь из медведя в человека?

Я взглянул на экран ноутбука. Что-то там мигало. Какие-то письма пришли. Плевать. К черту все! К черту этих китов! На фига? На кой они мне сдались? Пусть дохнут, все равно всем плевать, никому они не нужны. Не сейчас сдохнут, так потом. Никто никому не нужен на самом деле.

Я сорвал чертеж робота Нарвала со стены, скомкал и забросил под стол. Потом достал его и разорвал в клочки. Теперь — все!

В моем плане был такой пункт, который вечно смешил Чижа. Однажды мы с ним здорово поцапались на эту тему.

— Вырастить новое поколение людей? Что за фантастика? — веселился Чиж.

— Да потому что те люди, которые уже существуют, не могут измениться! — доказывал я. — Это даже не от возраста зависит, понимаешь? Мы уже вырастаем с таким сознанием, понятно? А люди, которые будут расти с новым сознанием, с рождения будут понимать, что от них зависит…

Чиж ржал.

— Ага! С пеленок будут знать, что у них — миссия! И прямо в колясках покатят спасать мир.

— Да хотя бы сохранить что есть. Хотя бы не думать: «Вот мы поживем чуть-чуть, и нам хватит, а что там будет дальше… мы все равно не увидим!»

— Ты как моя бабуля вещаешь…

— Да ты и сам такой, Чиж! Я, я! Мне, мне! Тоже мне, пуп Земли.

— Да пошел ты! Выращиватель нового поколения!

— Пуп!

— Идиот-утопист!

Вот и поговорили…

Я схватил черный маркер и написал на обоях у себя над диваном: «Людей не интересуют ничьи интересы, кроме их собственных». Это из «Скотного двора». Не знаю, согласен ли я с этой фразой полностью. Я мало людей знаю. И потом, если я согласен, то и я такой же, как все.

Родители часто твердят, что живут моими интересами и все делают только ради меня. Да разве? Они волнуются, чтобы им самим было хорошо. Чтобы я себя вел как положено и не позорил их. Чтобы им не было стыдно перед кем-нибудь, перед какой-нибудь дочкой одноклассницы, которая чья-то уехавшая жена. Они беспокоятся за меня сейчас, чтобы не беспокоиться потом. Что, разве нет?

Экран моего мобильного засветился. Чиж звонит. Пусть тоже катится! Эсэмэски пришли. Отстаньте все! День рожденья у меня завтра, а не сегодня. Будем справлять День глухого кита. Безумно весело!

Я знаю, что делать. Я сложил в рюкзак свои документы и книги. Кинул в пакет пару футболок, кроссовки и спортивные штаны. Что мне еще пригодится? Зубная щетка, паста. Скетчбук с китами и набор художественных маркеров, конечно! Интересно, в интернатских комнатах по сколько человек живут? Хорошо бы меня подселили к тем парням, с которыми я уже знаком. Вряд ли они меня будут бить, раз не начали при встрече. Меня слегка потряхивало. Я все решил!

Я погладил кота и пообещал ему вернуться в следующие выходные. Йода загрустил. Не скучай, премудрый дурачок! Я буду иногда отвозить тебя на свидание к детям. Тебе ведь все равно, на каком языке они говорят. Мировой кот. Кот мира!

Я написал записку семье и прижал ее чайником.

Так, все. Огляделся. Да что ж там все мерцает? Мне пора!

Я все-таки осторожно шел к ноуту, как будто к мигающему маяку. С каждым шагом у меня нарастал шум в ушах, в мое внутреннее радио прорывался скрежет и какой-то дельфиний писк. Меня звали киты. Мои неспасенные киты.

Мобильник тоже вибрировал. Я автоматически поднес его к уху.

— Кит, посмотри письмо, тебе пришло письмо, Кит!

Я наконец приплелся к экрану, открыл почту. И только тут понял, что со мной говорит Чиж.

— Ничего не слышит, глушня! А ему там письмо пришло! Из Общества защиты, — захлебывался от радости смартфон.

Я тоже чуть не захлебнулся на своей новой глубине, но взял себя в руки.

— Я — Кит. Слышу тебя хорошо, — ответил я, вздрогнул от своего голоса и дал отбой.

Мобильник тут же зазвонил снова, и трезвонил, и трезвонил, тысячу раз. Я отключил его. Мне надо было рассмотреть, что написано там, на синем экране, а я не мог. Сквозь пелену, сквозь помехи в виде осадков на ресницах. Надеюсь, что я не ослеп. Только не сейчас!

— Я — Кит, — медленно повторил я, привыкая к звуку своего голоса.

Письма были сразу от трех организаций. Одна военная, другая международная и третья — Русское географическое общество. Доктор географических наук уважительно называл меня по имени-отчеству и официально сообщал, что мои разработки (надо же, разработки!) вызвали определенный интерес, что организация заинтересована в сотрудничестве, что я должен буду дать какие-то согласия, что-то подписать и подтвердить. И я подтвердил. Я дрожащими руками заполнил анкету, все подписал и отправил скан профессору.

Возле ноутбука лежал листок, исписанный маминым почерком. На листке сверху донизу было записано штук сто разных адресов, и над каждым стояла галочка. Столько рассылок сделала она, переправляя сто раз мой план по спасению китов разным незнакомым людям.

«Стальной Нарвал» не был уничтожен. Я обнаружил его живым и здоровым, в виде чертежа в «КОМПАС-3D». Все технические подробности, мои пояснения и сноски были сохранены. Модель «Нарвала» выглядела круто!

Хранился файл на мамином компе, но работал-то в «КОМПАСЕ» только папа!

 

 

Я слышу

Я покосился на чайник. От чайника что-то зависит. Или от людей вокруг этого чайника. Я посмотрел в окно на улицу через полукруглую ручку чайника. Панорама похожа на детскую книжку-картинку. Вон пекарня, где булочник печет хлеб. Вон уборщица моет окно. Вон дворник метет улицы. Вон школа, где учитель учит детей. Вон кафе, там варят кофе всем людям, от которых что-то зависит. Вон ателье, где шьют одежду булочникам, уборщикам, учителям. Вон аптека, и аптекарь выдает лекарства всем, кто шьет, учит, печет, метет и варит. Мужчина ставит машину возле кафе. Женщина ведет ребенка в садик. Старик выгуливает собаку. Кто-то спасает китов. Они все крутятся вокруг чайника. Чайник их притягивает и уравновешивает.

Я знаю, что делать.

Я бросил вещи у порога. Порвал записку. Затер надпись над диваном. Пересчитал карманные деньги. Хватит на мороженое. На целый мороженый торт! Я вышел из дома.

Весь большой мир вливался мне в уши мощной волной, торопясь и кувыркаясь. Так трудно было его снова впускать, до боли трудно.

Я шагаю. Я слышу все, но не слышу голоса китов. Сигналы китов идут под водой на тысячи километров. Но эти звуки такие низкие, что человеческое ухо не всегда может их уловить.

Зато я хорошо слышу себя. Я выплыл и дышу. Я — кит.

Через час я был у ворот интерната. Ну и что, что я стал слышать. Может, мне захотелось побыть в тишине и помолчать. Может, я нашел свою территорию. Зря, что ли, я ее открыл? Может, мне пока хорошо на этой глубине. А может, я хочу научиться петь прирученные песни.

Надо мной колыхалось небо. Небо не штормило. Какой шторм в конце апреля? Небо похоже на море в штиль. Мне даже не нужно смотреть вверх, чтобы видеть, как они идут тихим ходом… Иногда выпрыгивают и вспенивают небо. Гренландские киты. Кашалоты. Cиние и серые киты. Финвалы. Горбатые и карликовые киты. Все здесь. Все, кому удалось спастись.