ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ЕЛИЗАВЕТА  ИВАНОВСКАЯ

РАЗГОВОР С СЕРЖЕМ МЕРАНОМ

Елизавета Андреевна Ивановская родилась в Кишиневе в 1910 г. С тринадцати лет посещала художественное училище в Кишиневе, тогда принадлежавшем Румынии. Чтобы заработать на поездку для учебы в Бельгию, иллюстрировала учебники. В Бельгии поступила в Высшую школу декоративного искусства «Ла Камбр» (основана в 1926 г.).

С 1932 по 1934 г. училась иллюстрации у Жориса Минна1.  Посещала курсы сцено­графии (декорации и костюм). С 1935 по 1937 г. сотрудничала с Г. Терлинком2.  В 1937 г. выполнила заказ королевы Бельгии на оформление двух детских комнат в королевском дворце. Получила право на жительство и работу в Бельгии.

В те же годы Ивановская знакомится со своим будущим мужем поэтом Рeнe Meрaном и другими писателями — участниками «Левого литературного фронта» и «Журнала поэтов». Совместно с мужем она оформляет книгу «Бестиарий снов», которая объединяет поэмы Meрaна и иллюстрации Ивановской.

Во время войны и до 1950 г. выпускает серию маленьких книжек под общим названием «Красное яблочко», которая пользуется большим успехом. Муж под псевдонимом пишет для них тексты на основе поговорок и народных песенок.

После 1950 г. Елизавета Андреевна сотрудничает в основном с крупными издательствами, иллюстрируя книги таких писателей, как Ивонн Эскула, Марсель Шнейдер, Жан-Луи Куртис, Даниил Буланже, Корнелиус и Артур Оло и др., но отдает предпочтение сказкам и книгам для детей. Чтобы не бросать творческую деятельность и чувствовать себя свободной от требований рынка, пишет портреты, исполняет монотипы и картины, навеянные сновидениями.

В 1998 г. выходит на пенсию как «свободный художник», но продолжает работать по сей день. Книги с ее иллюстрациями переведены на нидерландский. немецкий, английский, испанский и японский языки.

Редакция

Разговоры с моей матерью Елизаветой Ивановской состоялись 10, 11, 12 и 13 июля 2001 года.

Из беседы, которая длилась около 8 часов, мы решили выбрать только то, что касается иллюстрации и живописи.

Серж Меран

<РОССИЯ>

— Каковы твои первые воспоминания о рисунке?

— Вначале было детство. Я могу сказать, что я всегда рисовала. Три воспоминания моего раннего детства связаны с рисунком. Мне, может быть, два года. Я нахожусь в комнате родителей. На полу лист белой бумаги. Не знаю почему, мои ноги мокрые. Я ставлю мокрую ступню на бумагу. И сейчас еще ясно вижу отпечаток моей маленькой ступни.

Приходит другое воспоминание. Я подросла. Летний вечер. Мама ведет меня по дому, чтобы уложить спать, проходим через комнату моих братьев и сестры. От лучей закатного солнца на белую стену ложатся тени, они движутся из-за легкого ветра. Я нахожу зрелище очень красивым. Не сразу засыпаю. Вслушиваюсь в музыку. Отец поставил для гостей пластинку с квартетом мужских голосов. Ощущаю приятную тоску. Засыпаю под красивые голоса, которые сливаются для меня с картинками на белой стене.

Вот мое третье воспоминание. Я, не знаю почему, проснулась до рассвета. Встаю и иду. Память сохранила очень длинный путь. Выхожу из комнаты родителей, где спала, прохожу через комнату с белой стеной, маленький коридор, соединяющий столовую и кухню, и саму кухню. Я вижу свои ноги, ступающие по ее красным плитам. В коридоре за кухней отворена дверь наружу, и я вижу предрассветное небо. Потом все стирается.

Чтобы закончить с воспоминаниями счастливого детства, когда мы были защищены и одновременно свободны, когда мы бегали целыми днями в саду под солнцем или в снегу, мне хочется рассказать о том, что сейчас всплыло в памяти, — вечера при свете керосиновой лампы.

Мы сидим вокруг стола в большой детской комнате после ужина. Большая керосиновая лампа отбрасывает на стол круг света. Все молчат. Я рисую на красивой белой бумаге в тетради, которую мне дал отец. Каждый раз, когда тетрадь кончается, он мне дает другую. Это маленькая церемония. Рисую восковыми карандашами. Они приятно пахнут. Очарование. Мне пять или шесть лет.

Мой первый подход к фактуре: можно краски наслаивать одну на другую, потом процарапывать перочинным ножиком, когда слой станет достаточно плотным. Но верх удовольствия — растирать воск нагретой ложкой, и тогда краски расплываются.

Другие воспоминания связаны с запахом красок. Середина жаркого лета. Мой отец пишет пейзаж — сосны над обрывом светлого песка под синим небом. Он весь окутан запахом льняного масла, так как краски в то время приготовлялись на льняном масле с острым запахом.

Помню еще. Я смотрю через плечо старшей сестры, она копирует акварель — ребенок с собакой на руках. У нее металлическая коробка с русскими красками. От них исходит запах меда. Некоторые акварельные краски производились тогда в России на медовой основе.

— Эта гармония будет насильно оборвана русской революцией. Начнутся трудные времена. Как ты пережила эти события и как они отразились на твоей детской жизни?

— Революция ворвалась в мою жизнь одним из вечеров восемнадцатого года. Кто-то постучал в дверь. Отец пошел открывать. Группа солдат вошла в комнату. Мать встала и сказала нам: «Дети, соблюдайте спокойствие. Мария-Антуанетта была спокойна, когда ее арестовывали…» Фраза отпечаталась в моей памяти удивительно четко. Мама решила, что пришли нас всех арестовать.

Наступили революционные будни. Толпы ходили по улицам с лозунгами. Мы осенью покинули дачу и поселились в крестьянской мазанке. Она была крошечная. Мебель, которую не смогли вместить, мокла под дождем. Было странно, но дети любят необычное. Что меня сейчас поражает: во время наших переездов мы потеряли мебель, одежду, но сохранили два шкафа, полные книг. Каким чудом, не знаю. Мои родители были привязаны к книгам.

— Расскажи мне о твоем отце.

— Мой отец был судьей. Как молодого специалиста его послали на периферию русской империи, в Бессарабию. Он надеялся, что со временем переберется в Москву. Но до поступления на юридический факультет отец изучал рисунок в киевской Академии художеств. Писал в основном пейзажи, как и многие художники того времени. Потом оставил живопись и занялся фотографией. Делал красивые снимки, используя разные проявки.

Я ему многим обязана, но я ушла из-под его влияния преподавателя. Моя сестра, на семь лет старше меня, имела способности к рисунку и акварели. Отец стал воспитывать из нее живописца и оказал ей плохую услугу. Из-за чрезмерно академического обучения сестра не смогла найти своего места в круговороте тех прекрасных для живописи лет, когда ломались все концепции.

Отцу я больше всего обязана любовью к книгам. Помню, как я получила еще до революции в подарок к Пасхе маленькие книжечки с картинками, выполненными пером. Мой отец покупал все, что издавалось. Я уверена, атмосфера семьи благоприятно повлияла на мое призвание художника-иллюстратора.

— Какой отпечаток наложила революция на твой ранний интерес к чтению и книгам?

— Жизнь, после того как мы покинули красивую дачу, стала трудной. Я чувствовала, что мои родители страдают. Но все равно были светлые моменты. Как-то раз отец принес из города целую связку книг для детей, подарок моего крестного. Он был чудный — высокий, красивый и сильный. Он держал конюшню скаковых лошадей в Одессе. Эти книги были для меня. Я положила их в нижний ящик гардероба и часто вынимала оттуда, чтобы читать, сидя на полу. Книги, вероятно, принадлежали состоятельной русской семье, где дети изучали иностранные языки, так как были на английском, немецком и французском языках. Книги были действительно роскошными — с иллюстрациями-гравюрами, иногда подкрашенными от руки. Помню две книги «Тысяча и одна ночь», одна на французском, другая на немецком языках. Итак, я выучила французский, читая книги.

Мои братья до революции учились в гимназии и, когда стало потише, вернулись к занятиям. Что касается меня, я в школу не ходила, было чересчур опасно. Шла Гражданская война. На улицах стреляли. Я училась дома до двенадцати лет. Мама учила меня всем предметам, и каждой осенью я торжественно шла сдавать экзамены в единственную русскую школу, которая осталась в Кишиневе после того, как город отошел к Румынии по Версальскому договору. Я сдавала экзамены вместе с крестьянскими детьми, застенчивыми и неуклюжими. Они тоже учились дома в селах, где не было школ.

— Ты нам часто рассказывала о том, что делала вместе с братом Валентином маленькие книжечки, и о том, что ваша совместная деятельность оставила важный след в твоей жизни.

— Мне было лет десять-одиннадцать, когда однажды зимой мы с моим братом, старше меня на четыре года, решили заняться «издательской деятельно­стью». Нас, вероятно, вдохновили те роскошные книги, о которых я уже говорила. Валентин был чрезвычайно одарен, он обожал читать и сам писал. Позже начал рисовать и занялся скульптурой. Он написал сказки, находясь под впечатлением Оскара Уайльда. Мы любили Уайльда, нас трогали создаваемые им образы и ситуации. Мы также увлекались русскими народными сказками и сказками о феях. У меня был более четкий почерк, и я переписывала в маленькие белые записные книжечки созданные им тексты, а потом сшивала. Для рисунков оставляла пропуски. Мы «издали» десять книг. Для десятой пошли и купили школьную нелинованую тетрадь. Меня постоянно одолевало беспокойство, что я недостаточно хорошо выполняю свою работу, но у нас с братом было удивительное совпадение мыслей и вдохновения.

— Твое поступление в художественное училище Кишинева знаменует переход из детства в юность и подтверждает твои способности к рисунку. Оно совпало с рождением в искусстве революционного течения — конструктивизма.

— Когда меня приняли в училище, считалось, что я была слишком мала, чтобы рисовать обнаженную натуру. Для меня ставили столик в комнате, соседней с мастерской, где проходили сеансы с моделью. Я писала натюрморты.

Позже меня пустили в мастерскую. Там царила замечательная атмосфера. Я была самой молодой среди учеников всех возрастов и сословий. Самые старшие приходили учиться рисовать из-за безработицы.

Преподавание в училище действительно опиралось на теорию конструктивизма. По ней выстраивались пространство и лики. Я сразу была покорена и увлечена. Мне помнится, что конструктивизм был привнесен в училище профессором Шнейером Коганом, который учился в Дрездене. Все восторженно принимали идеи, которые порвали с дореволюционным искусством.

Моя учеба наложила на меня отпечаток на всю жизнь. Мне нужен был конструктивизм, мне нужно было выстраивать. В итоге я продолжала «строить» очень долго. Даже сейчас у меня осталась внутренняя потребность располагать предметы на странице так, как меня учили.

— Как прошли для тебя и семьи годы, предшествовавшие твоему отъезду в Бельгию?

— Не буду об этом говорить. Другие лучше меня описали и голод, и ужасы Гражданской войны. Отец потерял работу судьи, никаких средств не было, надо было что-то найти, чтобы выжить. Мать начала давать уроки французского языка. Позже отец получил курс права в единственной русской школе и параллельно вел курс рисования.

С тринадцати-четырнадцати лет я выполняла небольшие художественные работы, оплату за них добавляла к заработку родителей. Так, например, я чертила графики для госпиталя и рисовала учебные пособия, изображавшие разные позы больных, приходивших на консультацию. Мои маленькие заработки позволяли мне ходить в кино, которое я страстно любила.

<БЕЛЬГИЯ>

— Почему ты выбрала местом дальнейшей учебы Бельгию?

— Мои друзья-студенты ездили в Бельгию. Они посетили Брюссель, Льеж, Гент. Жизнь в Бельгии была дешевле, чем в Париже, и ее замедленный темп больше подходил моей натуре. Кроме того, я была хорошо знакома с бельгийскими авторами, переведенными на русский язык: Макс Эльскамп, Жорж Роденбах, Шарль де Костер, герой которого Тиль Уленшпигель был популярен в России, и особенно Морис Метерлинк, пьеса которого «Синяя птица» была поставлена в Петербурге в 1910 году, году моего рождения. За два года я собрала достаточно денег, чтобы уехать.

Я сошла с поезда в Брюсселе в октябре 1932 года. На Северном вокзале меня встречала русская женщина-скульптор с другом румыном. Я переночевала у них одну ночь и сняла мансарду на улице Кейнвельд. В ней не было ни освещения, ни газа, ни отопления, но мне это казалось нормальным.

— Ты сразу записалась в школу «Ла Камбр» в класс иллюстрации, хотя не была уверена в будущем.

— Я не ошиблась в качестве преподавания в этой школе, созданной недавно в духе «Баухауза»1. В то время наибольшей известностью в ней пользовался архитектурный факультет, архитектор Генри ван де Вельде был директором. Одно обстоятельство чуть было не помешало мне поступить. У меня не было достаточно денег на первый взнос, высокий для иностранцев. Вероятно, качество моих работ сыграло в мою пользу. Меня записали бесплатно.

Первые два года я посещала курс иллюстрации у Жориса Минна. Он был больше гравером, нежели иллюстратором. Мне так и не удалось найти с профессором общего языка. Ему, возможно, мешало то, что у меня была сильная подготовка в рисунке.

— Какие иллюстрации ты выполнила на курсе?

— В конце первого года я иллюстрировала две книги: «Легенда о Святом Николае» и «Крестьянин и медведь». Обе были пропитаны духом Кишиневского училища и строго выстроены. Я была требовательна к себе и сейчас понимаю почему. Жизнь была так трудна, что надо было быть жесткой во всем, чтобы не быть раздавленной. Поэтому и в рисунке я была одержимо точной.

Профессор предложил нам разработать пошуар на тему «цирк» для альбома в шесть страниц. Я до сих пор храню тетрадь с первыми набросками. Я не испытала никаких затруднений, так как очень любила цирк и делала много зарисовок о бродячих цирках, приезжавших в Кишинев. Некоторые были из Венгрии, с волками, за неимением тигров, и орлами. Работа меня захватила и заняла все лето 1933 года. В то время у меня в мансарде не было стола, и я клала папку для рисования на кровать.

— Ты встретила Франца Элленса1 после заседания жюри по окончании учебы на курсе иллюстрации. Знаменательная встреча, как мне кажется. Она положила начало исключительно плодотворному сотрудничеству.

— Да, верно. Франц Элленс был членом жюри и сразу оценил мою работу. В тот же вечер он написал мне, что хочет представить меня семье и находит мой талант оригинальным. Франц Элленс познакомил меня со своим другом по колледжу, который стал заместителем директора в издательстве «Дескле де Броуэр», он тоже очень тепло принял меня в своей семье. Для меня начался более счастливый период.

В 1935 году Франц Элленс пригласил меня провести каникулы в деревне в кругу семьи. Он тогда записывал сны и предложил мне иллюстрировать его записи. Я исполнила гуаши для «Modigliani le voyant» («Ясновидящий Модильяни») и «Nocturnal» («Ночное»). Я находилась под влиянием писателя, что отразилось на моей работе. Гуаши выполнены в мягкой плавной манере мелкими штрихами. Я иллюстрировала также роман «Басс Бассина Булу», переработанный для детей и вышедший в издательстве «Дескле де Броуэр» (надо отдать должное смелости издателя). И здесь тоже работала в манере более непринужденной, чем всегда.

— В начале твоего обучения в «Ла Камбр» в Брюссель приезжает Аня Старицкая2, и вы становитесь подругами. Благодаря ей ты знакомишься со средой русской эмиграции. Дружба окончится только со смертью Ани, но сейчас мы будем говорить о предвоенных годах, когда вы были неразлучны.

— Аня Старицкая приехала из Болгарии, где училась в Академии искусств. Очень быстро мы действительно стали неразлучны. Она была натурой страстной и безудержной. И хотя характер у нее был решительный, она еще не нашла тогда своего призвания. Как я сейчас понимаю, нас объединяла некая общая почва: мы обе были русские и обе были знакомы с апокрифами и образами старой Руси. Благодаря ей кончилось мое одиночество. Аня была знакома со многими русскими эмигрантами, в основном аристократами — князья Щербатовы, Кирилл Набоков (брат Владимира) и его двоюродный брат Сергей. Со времен «Ла Камбр» я оказалась под влиянием сильной личности Старицкой, и не столько ее искусства, которое отличалось от моего, сколько ее творческой энергии, жизнестойкости и честолюбия.

— Другие бельгийские писатели начали обращаться к тебе с просьбой иллюстрировать их произведения, как если бы вдруг пошла молва.

— По окончании курса иллюстрации антверпенский издатель Де Зиккель предложил мне сделать гравюры по дереву к роману Лоде Бекельмана «Тиль». Потом я иллюстрировала рассказы и романы других фламандских писателей — Эрнста Клаэса и Стийна Стревельса. Чуть позже я встретилась с Марселем Лекомтом и создала гравюры по дереву для его книги «Minutes insolites» («Не­обычные минуты»). Ф. Элленс открыл мне сюрреализм с его сновидениями и игрой совпадений. Я глубоко ценила Марселя Лекомта. Лицо для героини повести, в которой молодая женщина оказывается запертой в коридоре, подсказало мне мое воображение. И оно совпало с образом той, которая вдохновила автора.

— Я всегда считал добрым знаком, хотя это не удивительно, что ты встретилась с отцом через книгу, и не просто книгу, а сборник поэм.

— Я познакомилась с твоим отцом Рене Мераном в 1937 году. Его привела ко мне Зинаида Шаховская, чтобы я сделала его портрет-гравюру для сборника поэзии «Cahiers du Journal des Poиtes» («Дневник газеты поэтов»). Наша встреча похожа на сказку о флейтисте, чья музыка завораживала и уводила за собой, хотя тогда ничто не предсказывало, что наши жизни соединятся так надолго.

— Как обстояло дело с искусством иллюстрации в период между двумя войнами?

— В это время во Франции работали русский художник Натан Альтман, художники-эмигранты Н. Парен, Ф. Рожанковский и другие, что сыграло свою положительную роль. Они были рады иллюстрировать книги для детей, очевидно, движимые теми же чувствами, что и я. Например, такая гениальная художница, как А. Экстер, казалось, совершенно не предназначенная для создания детских книг, выпустила великолепную серию «Панорама». К сожалению, ее надолго забыли.

— Поговорим о военном времени. Парадоксально, но годы тревоги и беды были для твоей работы иллюстратора плодотворными.

— Во время войны не было никакого экспорта и импорта книг. Границы были закрыты, и это привело к скачку в издательском деле Бельгии. Я не помню, как я познакомилась с издателем Жoржeм Ую. Мы начали создавать коллекцию книг малого формата, которую назвали «Красное яблочко». Книги такого маленького размера выпускали только в СССР и в Англии.

Рене Меран, ставший моим мужем, написал для книжек короткие тексты под псевдонимом Aндрe Рoбрyо. На каждой страничке — текст и картинка. Книжечки продавались как булочки. До сих пор я встречаю людей, сохранивших их с детства. Добавлю, что тогда не было хорошей бумаги и книги печатались на бумаге для обоев розового, голубого или бежевого цвета. Всего мы выпустили два­дцать четыре книжечки. Когда освободили Бельгию, оставалось еще шесть, но издатель не нашел больше бумаги, и они никогда не увидели света.

После творчески свободной работы у Жоржа Ую я иллюстрировала книгу «Волшебный фонтан», мне она нравилась своей поэтичностью. Написала ее молодая швейцарская писательница Эльза Стиман. Я столкнулась совсем с другим духом. Может быть, чтобы успокоиться и забыть тяготы и страхи войны, хотелось вернуться к чему-то устойчивому и традиционному.

Между тем родились мои дети...

— Для точности надо сказать, что нас трое. Анна, старшая сестра, младший брат Георгий и я.

— Ваше рождение совершенно перевернуло мой взгляд на детскую иллюстрацию. Я хочу сказать, что мне открылся мир, доселе совершенно неизвестный. Я познавала тогда в реальности, что такое новорожденный и малыш, который растет, и это имело явную связь с моими книгами.

— Каков был образ ребенка в обществе в то время?

— Дети должны были выглядеть «прилично». Мне не приходила мысль предложить читателю нечто революционное.

— Тогда началось сотрудничество с французской детской писательницей Марсель Веритэ. Оно не прерывалось много лет.

— С Марсель Веритэ мы сначала создали серию книг в мягкой обложке формата записной книжки. Я от них не отказываюсь и еще сегодня люблю их пересматривать. Марсель Веритэ работала увлеченно, книги были смешные и нравились читателям.

— Книжечки полны нежности и юмора, в них дети могут узнать самих себя, особенно самые маленькие. Чувствуется радость творчества. Та же радость ощущается и в сказках большого формата, выпущенных позже.

— Книга-гигант, которую я больше всего люблю, сделана для самых маленьких... Это свободное переложение словацкой сказки, история трех цыплят, решивших освободить солнце, плененное облаком. Я вложила в рисунки всю свою нежность и любовь.

В конце моей работы с издателями я не сдерживала воображение. К сожалению, распространение книг не всегда было удачным.

<ИСКУССТВО ИЗОБРАЖЕНИЯ>

— Какая связь в иллюстрации между текстом и образом?

— Образ — тайна, о которой я до сих пор задаю себе вопросы. Библия, как мне кажется, отдает предпочтение слову, Божественному Слову, которое есть начало. На мой взгляд, текст, какова бы ни была его природа, будь он в несколько слов или фраз, рождает образ. Такова моя правда, но, вероятно, не для всех она такая. Некоторые авторы не любят, чтобы изображение преобладало над текстом. Гармония между образом и текстом — всегда загадка. Это один из самых значительных выводов, который я извлекла из моей работы.

— Твои ощущения при чтении не ограничиваются текстами или словами, просто буква, гласная или согласная, имеет для тебя свою окраску, как у Рембо.

— Да, связь слова и образа может возникнуть даже из одной буквы, которая вдруг представится в цвете. Я никогда не перестану думать о тайне перевоплощения слова в образ или образа в слово. Между ними нет равенства. Образ может обойтись без слова.

— Исходя из такой концепции, может ли быть художник хорошим иллюстратором и наоборот?

— У кого есть талант живописца, тот не должен иллюстрировать. Это две разные ипостаси. Подход иллюстратора к материалу вреден художнику. Батальные картины, например, «Плот „Медузы”» Т. Жерико, — свидетельство тому. ХIХ век — время, когда иллюстрация приняла монументальные формы. Публика была в восторге от историй, которые ей рассказывала живопись, но она ошибалась, и еще сегодня ее «восторги» говорят о том, как мало настоящих знатоков живописи, тех, кто понимает, что живопись ничего общего со словом не имеет.

— Вернемся к детской книге. Что ты думаешь о ее развитии?

— В наши дни миры взрослых и детей тесно переплетены. Одни считают, что это хорошо, другие — наоборот. Замечу, что у многих взрослых воспоминания о детстве овеяны грустью, чего-то им не хватало, может быть, того, что мне давал ящик с книгами.

Ребенок воспринимает мир по-другому. Он должен от него что-то получать, если этого не происходит в детстве, то потом, взрослым, он будет чувствовать себя обделенным. На мой взгляд, человек рождается, чтобы быть счастливым, но нагромождение ошибок, гордости, жадности делают жизнь тягостной и невыносимой. Ребенок чист, он не должен страдать и ощущать безысходность. Существует сказочный мир, и ребенку надо его открыть.

— Какова роль книги в жизни ребенка?

— Мир книги — мир, где ребенок находит убежище, он принадлежит только ему, и отнять его нельзя. След от чтения в детстве остается навсегда, он более живуч, чем то, что могут дать ребенку взрослые. Я уверена, что детская книга играет в жизни ребенка огромную роль.

— Параллельно с иллюстрацией ты занималась живописью. Ты никогда не бросала живопись ради иллюстрации?

— Приехав в Бельгию, я не оставляла живописи, но одновременно выполняла все задания для «Ла Камбр». Я много писала гуашью в манере, отличавшейся от моих иллюстраций. Я любила пастозную живопись и работала жидкими прозрачными красками, накладывая их мокрыми друг на друга так, чтобы они просвечивали. Такой подход к цвету позволил мне создавать насыщенные гуаши. Я подсознательно искала наиболее полного воплощения своих замыслов: я стремилась к целостности взаимодействия формы, ритма и цвета.

Кроме натюрмортов, писала много портретов, особенно детских. Я работала в свободной широкой манере, накладывая краски так, что они смешивались и растекались. В портретах старалась сохранить похожесть, у меня никогда не возникало желания разрушить форму. Много гравировала по дереву или сухой иглой, но со временем оставила гравирование ради гладкой поверхности. Я так любила ласкать бумагу красками, что потеряла вкус к гравюре, ведь надо было ранить гладкую поверхность материала. Это меня тяготило. Я оставила гравирование еще и потому, что у меня не было печатного станка и надо было каждый раз идти к печатнику.

— Позже ты увлеклась монотипией. Я вспоминаю пол мастерской, заваленный монотипиями, исполненными вчера или даже сегодня. Было очень интересно их разглядывать и придумывать названия.

— Верно. В начале пятидесятых годов я была связана многочисленными контрактами по иллюстрации, а хотелось все бросить, что-то радикально изменить и заняться другим. Тогда я и освоила технику монотипии. Я смачивала мраморную доску, накладывала густые или жидкие краски и организовывала их на доске. Потом покрывала ее листом бумаги, рукою прижимая место, где краска лежала толще. Несколько лет я работала над монотипиями одновременно с иллюстрацией. Мои монотипии не были самоцелью, это была дорога открытий и неожиданностей.

В монотипии важная роль отводится свойствам красок, их природе и плотности, а также знанию бумаги. В более поздних сериях я дополняла фон композициями из фигур, которые мне подсказывал оттиск. Часто поэтический образ рождается сам собой.

— Есть тексты, которые вдохновляют тебя всю жизнь. Например, басни Эзопа. Над ними ты работала, не заботясь о том, чтобы понравиться издателю.

— Да, мои первые гравюры по дереву в Кишиневе были выполнены к басням Эзопа, они интересовали меня всегда. Возможно, потому, что я ощущаю при их чтении совершенство, в них все значимо, нет ничего мелкого. Ритм действия безупречен. Одно вытекает из другого. Словами выразить трудно, но зрительный образ ясно говорит об этом и позволяет утверждать, что древние авторы созвучны нашей современности. Последующие баснописцы привнесли в басни Эзопа изменения, отвечавшие требованиям своей страны и времени. Возникла богатая и увлекательная литература: Ла Фонтен во Франции, Крылов в России, барон Де Флёрю в Бельгии. Надеюсь, что когда-нибудь ради удовольствия я иллюстрирую басни Крылова.

— Не так давно фраза Владимира Набокова вдохновила тебя на серию гуашей «Любимые вещички».

— Мои последние начинания в какой-то мере были ответом на болезнь. Однажды, выйдя из клиники, я спросила себя: «Могу ли я еще работать?» У меня была пачка очень красивой бумаги ручной работы. Я тогда читала книгу Владимира Набокова «Другие берега». Где-то в ней написано, что обидно умирать, так как надо расставаться с «любимыми вещичками». Может быть, шутка, но я поняла — правда. Такие вещицы дарятся дорогими людьми. Мне пришла мысль составить список таких вещичек в моей мастерской. Я их объединила в группы «по родству душ» и так нарисовала. Бумага была так хороша, что придавала краскам прозрачность и усиливала игру цвета.

— Есть повесть «Птицы Фра-Анжелико»…

— Среди книг, которые мне одалживали для чтения, когда у меня появилось время читать, мое внимание привлекла книга Антонио Табуки «Птицы Фра-Анжелико». Автор говорит о птицах с такой убедительностью и уверенностью, что я пошла посмотреть книгу о Фра-Анжелико в библиотеке. И, удивительная вещь, я не нашла ни одной птицы на иллюстрациях! Мне захотелось иллюстрировать книгу, где птиц увидел только глаз художника, — в тексте Табуки ясно сказано, что птиц видит только сам Фра-Анжелико.

Началась зима, и я сказала себе: надо создавать каждый день что-то яркое, чтобы пережить ненастье. Георгий, твой брат-художник, подарил мне исключительную бумагу, листы довольно большого размера, прекрасно впитывающие влагу. Мне показалось, что она слишком хороша, чтобы ее использовать для чего-либо, кроме абстракции. Я накладывала краски на бумагу рукой. Краски складывались в невероятные сочетания ярких пространств легких и глубоких тонов. Однажды мне захотелось придать им форму. Я разрезала бумагу, не расчертив ее заранее, и родилась птица. Каждое утро в ту зиму у меня на мольберте оживала новая большая птица. Я втянулась в игру. Мне кажется, я разрезала своих птиц с сумасшедшей наглостью, чтобы каждая была неповторима и не походила на всех других. Когда пришла весна, желание продолжать меня оставило.

— Кончая обзор долгих лет твоей жизни в рисунке, какой бы ты извлекла урок и какую теорию могла бы предложить?

— Оглядываясь на прожитые годы, я хочу сказать, что я осталась верна себе и тем порывам, которые были в моей живописи и иллюстрации. Какую теорию я могла бы предложить, не знаю. Я прожила жизнь так, как сложилось, и не могла бы прожить ее иначе. Я часто не знала, куда иду. И самые важные события жизни случались, когда я их не ждала и не была к ним готова.

Можно бесконечно говорить об иллюстрации для детей, юношества и взрослых, но я буду говорить только о собственном опыте. Самое простое — рассматривать белую страницу как сцену, на которой иллюстратор располагает все, что находит в тексте. Нужно отбирать лучшее, что отвечает содержанию: люди, звери, пейзажи, строения. Они могут быть слегка намечены, то есть выполнены эскизно.

Когда я иллюстрирую рассказ для юношества или взрослых, я читаю текст один раз, потом убираю и пытаюсь вспомнить, что привлекло мое внимание. Потом вновь возвращаюсь к тексту, читаю его очень внимательно и в тетради, записной книжке или на белом листе делаю наброски наиболее интересного — детали, касающиеся его героев, место действия, даже если речь идет об облаке. Нужно найти созвучие между текстом и иллюстрацией, но не следует быть рабом текста. После первых прикосновений к материалу необходимо установить равновесие между страницами и окончательно выбрать технику исполнения.

Подход к иллюстрации книжек и альбомов для детей совсем другой. Необходимо угадать то, что наиболее подходит возрасту. Иллюстрация занимает всю страницу, щедрая и яркая, и сопровождается или нет коротким текстом. Форма должна быть простой. Цвета — веселыми и разными. Все должно быть понятно ребенку от шести месяцев до трех с половиной лет. Для детей чуть постарше (четыре, пять, шесть и даже семь лет) текст занимает одну треть страницы и пишется крупным шрифтом. Можно самому придумать коротенькую историю, герои которой должны быть узнаваемы, или вдохновиться волшебными сказками, дающими полную свободу воображению.

Несколько слов о важности визуальной памяти. Желательно ее развивать, разглядывая окружающее. Затем рисовать по памяти. Визуальная память позволяет накапливать разнообразие форм и красок, которые могут при соприкосновении со словом неожиданно превратиться в нечто необычное, ранее невиданное.

Иллюстратор должен уметь рисовать, гравировать, знать краски, все обогащает его работу. Необходимо рисовать постоянно и все, что привлекает внимание. Считаю, что не нужно ограничивать себя форматом, рисуй как чувствуешь, большую картину или совсем маленькую.

Перевод с французского Кирилла Махрова и  Иветты Мироненко

Примечания Кирилла Махрова и Сержа Мерана