12+
  

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Игорь АРХИПОВ

РЕАКЦИЯ ОБРАЗЦА 1913 ГОДА:
эФФЕКТНЫЙ ТРИУМФ НА ПУТИ К «АГОНИИ»

Об особенностях противостояния российского общества
и «самодержавной власти» накануне войны и революции

 

1913 год, последний предвоенный год царской России, — символичная историческая веха, удивительная по своей многогранности и противоречивости. Знаковые предпосылки к скорому крушению политического режима отчетливо просматриваются в политико-психологической атмосфере того времени, несмотря на как бы благополучный внешний фон. 1913 год — апогей официозной эйфории «единения царя и народа», обманчивых иллюзий и слепой самоуспокоенности правящих верхов, убежденных в прочности и стабильности власти. Помпезные торжества, посвященные 300-летию дома Романовых, лишь подкрепляли опасную уверенность царя и окружающей его камарильи в непоколебимости верноподданнических чувств населения. При этом происходило беспрецедентное усиление реакционного курса власти, демонстративный отказ от начатых либеральных и просто прогрессивных реформ. А главное — сознанием Николая II и его ближайшего окружения окончательно овладевали навязчивые идеи о возможности реванша, «неограниченном самодержавии», об избавлении от конституционных по своему смыслу уступок, дарованных Манифестом 17 октября 1905 года.

Увлеченная игра в исторические торжества напоминала попытки правящих верхов усилить легитимность собственной власти (социокультурную, политико-психологическую). Обращаясь к историческим традициям в эффектном формате грандиозных праздников, прославляющих прошлое самодержавной России «под скипетром Романовых», Николай II и его придворное окружение психологически стремились дополнительно упрочить и свою решимость — добиваться возвращения к «исконно русским» формам правления, освободившись от обременительных и раздражающих атрибутов «конституционной монархии».

Между тем, несмотря на пропагандистский «наркоз» культа самодержавности, в стране продолжала нарастать десакрализация исторической верховной власти. Неумолимо углублялся раскол между властью и обществом, недовольство охватывало даже умеренные либеральные и консервативные круги, представителей делового мира. Становилось совершенно очевидным, что правящие верхи и все остальные слои общества живут в абсолютно разных реалиях. Реагируя на явное торжество реакции — с резонансными посягательствами на принципы правового государства и гражданского общества, с безобразными проявлениями мракобесия, полицейскими вмешательствами в политическую жизнь и т. д., — либеральная общественность окончательно теряла надежду на возможность сотрудничества с властью хотя бы ради продолжения обещанных реформ. Были упущены последние шансы на консолидацию элит в еще относительно стабильных условиях, до втягивания России в мировую войну. И в годы войны, оказавшиеся столь катастрофичными по своим последствиям, страна осталась с безответственной властью. Этой власти никто не доверял, она теряла последние остатки авторитета; в то же время почти во всех кругах общества усиливались радикальные политические настроения. По меткому выражению Зинаиды Гиппиус, страна очутилась в кошмарном состоянии двойной войны — не только мировой бойни, но и войны «маленького сумасшедшего домика» со всей Россией.

 

 

Великая мечта о «реванше»

Идея восстановления неограниченного самодержавия всегда была близка Николаю II, а люди из его окружения, укреплявшие у царя подобную решимость, пользовались наибольшим расположением и доверием. Государь не мог смириться с переходом самодержавной России к представительному строю и фактически к «конституционной монархии» после издания Манифеста 17 октября 1905 года. Особое раздражение, если не сказать ненависть, вызывало появление Государственной думы, наделенной законодательными функциями (она стала одним из трех элементов законодательной власти наряду с Государственным советом, наполовину назначаемым Николаем II, и самим царем, утверждающим все законы). Государя преследовало чувство вины, и он не мог простить себе уступок, якобы «вырванных» С. Ю. Витте в драматичные дни октября 1905 года, когда столица и бо`льшая часть России были охвачены всеобщей политической стачкой.[1] «Дарованные» уступки позволили тогда спасти монархию и, возможно, избежать гибели Николая II и его семьи (ходили слухи, что император Вильгельм II отправил в Финский залив военный корабль, чтобы в крайнем случае семья российского самодержца могла бежать из резиденции в Петергофе). Царь был «последователен», считая своим долгом, как отмечал генерал-лейтенант А. А. Мосолов, начальник канцелярии Министерства императорского двора, передать наследнику престола цесаревичу Алексею власть «такую же, какую он получил, то есть без конституционных преград», не отказываясь «от обязанностей единоличного управления, завещанного предками».[2]

Стремление Николая II к реваншу — к возврату в полном объеме прерогатив самодержца, не ограниченного «конституционными» уступками, — ревностно поддерживалось императрицей Александрой Федоровной. Эта мечта напоминала сильнейший психологический комплекс, с которым царь и его супруга жили вплоть до отречения от престола 2 марта 1917 года. И возможно, это ключ к пониманию многих событий и явлений общественно-политической жизни России в последние предвоенные годы «расцвета» самодержавной России — под знаком оголтелой реакции.

Страх перед революцией — главный стимул к политическим уступкам и дальнейшим реформам в рамках «конституционной монархии» — очень быстро стал проходить у Николая II и его придворного окружения. Характерный пример — отклик царя на доклад П. А. Столыпина весной 1909 года. Премьер утверждал, ссылаясь на данные начальника петербургского охранного отделения генерала А. В. Герасимова, что теперь государь может спокойно участвовать в торжествах по случаю 200-летия Полтавской биты. «Ваше Величество, по мнению генерала Герасимова, вам во время этой поездки никакой опасности не грозит, — говорил премьер Столыпин. — Он считает, что революция вообще подавлена и что вы можете теперь свободно ездить, куда хотите». Ответ поразил Столыпина, с горечью и удивлением рассказавшего Герасимову, что вместо слов удовлетворения и благодарности услышал неприятную реплику раздраженного Николая II: «Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспорядки, но это не революция… (здесь и далее курсив мой. — И. А.). Да и беспорядки, я думаю, были бы невозможны, если бы у власти стояли люди более энергичные и смелые. Если бы у меня в те годы было несколько таких людей, как полковник Думбадзе (И. А. Думбадзе — генерал-майор Свиты, градоначальник Ялты в 1906—1916 гг., одна из наиболее одиозных фигур правящей элиты начала XX столетия. — И. А.), все пошло бы по-иному». Столыпину оставалось лишь посетовать: «Как скоро он забыл обо всех пережитых опасностях и о том, как много сделано, чтобы их устранить, чтобы вывести страну из того тяжелого состояния, в котором она находилась».[3]

Именно с весны 1909 года общественности стал очевиден отказ от большинства реформ, которые предусматривались в 1906—1907 годах подготовленной под руководством Столыпина программой преобразований — беспрецедентной для России системной программой либеральных реформ. Но, конечно, попытки реакционного реванша начали наиболее ярко проявляться после трагической гибели Столыпина, смертельно раненного 1 сентября 1911 года в Киеве. А до этого момента фигура премьера сама по себе была определенным препятствием на пути к окончательной победе реакции. Столыпин выделялся как беспрецедентно масштабная публичная фигура государственного деятеля и продолжал восприниматься в целом как реформатор.

Смерть Петра Аркадьевича до сих пор остается загадочным политическим убийством. Велика вероятность, что к преступлению причастны в той или иной степени ключевые руководители политической полиции (не случайно, к следствию были привлечены товарищ министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенант П. Г. Курлов, начальник дворцовой охраны полковник А. И. Спиридович, и. о. вице-директора департамента полиции М. Н. Веригин, начальник Киевского охранного отделения подполковник Н. Н. Кулябко). Обвиненные в «преступном бездействии власти», они, возможно, просто улавливали желание камарильи каким-либо путем избавиться от Столыпина. И вдруг подвернулась удобная возможность устранить премьера руками Д. Богрова, агента-провокатора, участника революционных организаций и, что было весьма кстати, — еврея! Символично и то, что дело в отношении «охранных» руководителей, которых по результатам сенаторского следствия предлагалось привлечь к суду, было закрыто в октябре 1912 года по распоряжению Николая II.

Столыпин, возглавивший в апреле 1906 года Министерство внутренних дел, а уже в июле назначенный также председателем Совета министров (в сложнейшей ситуации непрекращающихся революционных выступлений, крестьянских волнений, возрастающего политического радикализма оппозиционной общественности, роспуска I Думы и т. д.), оказался связующей фигурой между эпохой революции и переходом к реакции. Поначалу Петр Аркадьевич представлялся сторонником «правового порядка» и курса на «обновление России». Столыпина характеризовали даже как «конституционного премьера», отмечая стремление поддерживать конструктивные отношения с Думой ради проведения реформаторских законопроектов. И Столыпина «терпели» в высших «сферах»: как бы то ни было, он достигал заветного «успокоения» не только с помощью репрессий, но и путем реформ.

Но чем более «стабильной» казалась ситуация в стране и уменьшалось количество революционных «эксцессов» (при этом в III Государственной думе, собравшейся в ноябре 1907 года, удалось сформировать довольно устойчивое проправительственное большинство), тем сильнее раздражала неординарная фигура Столыпина царя и камарилью, нацеленную на реставрацию неограниченного самодержавия «как встарь». Столыпин, сохраняя влияние и власть, да и просто статус главы правительства, становился опасен для планов реакции! «Как то ни странно, но человек, которого в общественных кругах привыкли считать врагом общественности и реакционером, представлялся, в глазах тогдашних реакционных кругов, самым опасным революционером, — свидетельствовал А. И. Гучков, лидер умеренно либеральной партии октябристов и ее фракции в III Думе. — Считалось, что со всеми другими, так называемыми революцион­ными силами, легко справиться (и даже чем они левее — тем лучше) в силу неосуществимости тех мечтаний и лозунгов, которые они преследовали, но, когда человек стоит на почве реальной политики, — это считалось наиболее опасным. Потому и борьба в этих кругах велась не с радикальными течениями, а главным образом с целью свергнуть Столыпина, а с ним вместе и тот минимум либеральных реформ, который он олицетворял собою. Как вы знаете, убить его политически удалось, так как влияния на ход государственных дел его лишили совершенно, а через некоторое время устранили его и физически… Во всяком случае, после исчезновения Столыпина, там, наверху и в придворных сферах, раздался как бы вздох облегчения — отделались от назойливого и властного человека, который все-таки напоминал о данных обещаниях и угрожал грядущими бедами».[4]

Столыпин и сам ощущал, что стал обременителен для царя и придворного окружения, вызывая неприятие, в том числе за то, что якобы «заслоняет» фигуру Николая II. После драматичного разговора с царем 5 марта 1911 года, когда всерьез речь шла об отставке премьера, Петр Аркадьевич записал: «…я почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становлюсь между ним и страной. Убедившись в этом, я решительно <заявил> об уходе, т. к. понял, что нет больше, нет опоры».[5] Наблюдение оказалось верным! Сразу после смерти Столыпина, в Киеве, Николай II, предложив В. Н. Коковцову занять кресло премьера, обратился с недвусмысленной просьбой: «…пожалуйста, не следуйте примеру Петра Аркадьевича, который как-то старался все меня заслонять, все он и он, а меня из-за него не видно было». А спустя месяц императрица Александра Федоровна настоятельно посоветовала Коковцову (даже с каким-то зловещим подтекстом) забыть о Столыпине. Подразумевая, видимо, что Коковцову не следует апеллировать к его опыту государственного деятеля, авторитету, подходам к решению каких-либо вопросов и т. д. «Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… — говорила императрица. — Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое значение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять… Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место и что это — для блага России».[6] Прислушавшись к этим напутствиям, Коковцов некоторое время будет устраивать царя, хотя вскоре против премьера ополчится камарилья. Нужен был не просто консерватор и просвещенный сановник, корректный в отношениях с Думой, а энергичный реакционер и ретроград…

Петр Аркадьевич четко осознавал и другой свой «грех» в глазах крайне правых деятелей и камарильи, оказывающих теперь решающее влияние на Николая II: «Не надо законодательствовать, а надо только управлять». Понимая, что за такой установкой стоит окончательный отказ от реформ, Столыпин утверждал, что эти круги («реакционеры, темные, льстивые и лживые»!) «ведут к погибели». Премьер с пророческой точностью предсказал в марте 1911 года, что «успокоения», достигнутого в том числе за счет реформ, если они не будут продолжаться, может хватить ненадолго: «Я сказал Государю, что за 5 лет изучил революцию и знаю, что она теперь разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться… А что будет дальше, зависит от этих пяти лет».[7] И действительно, несколько последних мирных лет Российской империи были бездарно растрачены с точки зрения и реформ, и укрепления престижа власти — чтобы она пользовалась реальным доверием в широких слоях общества (а не существовала с помощью реакционных попыток насадить «сильную власть» или просто мифы об этом). Практически все реформы, за исключением аграрной, которые предусматривались программой преобразований, начатых правительством Столыпина в 1906—1907 годах, оказались провалены реакцией (опиравшейся на правое большинство в Государственном совете) или свернуты самой же властью с Высочайшего одобрения Николая II.[8]

 

 

«Третьеиюньская система»
против «конституционной монархии»

«Третьеиюньская монархия» — наследие Столыпина и едва ли не единственная «удавшаяся» Петру Аркадьевичу именно «политическая» реформа. Опыт недолгого и не очень успешного (с позиций верховной власти и правительства) взаимодействия правящей элиты с I и II Думами подтолкнул властные круги (и на тот момент их интересы аккумулировал премьер Столыпин) к «государственному перевороту». Вопреки принципам, декларированным в Манифесте 17 октября 1905 года, царь, с подачи Столыпина, в обход законодательных учреждений — Думы и Государственного совета — 3 июня 1907 года утвердил новый избирательный закон. Одновременно была распущена II Дума. Этот шаг, нарушавший все представления о законности, не говоря уже о «духе 17 октября», был воспринят в широких политических кругах, вплоть до правых, как акт, идущий вразрез с положениями Основных законов (утвержденных Николаем II в апреле 1906 года за несколько дней до созыва I Думы).

Новый «третьеиюньский» избирательный закон, «дарованный» Николаем II, существенно изменял пропорции представительства в пользу имущих слоев. «Самобытная» форма государственного устройства, сконструированная при деятельном участии Столыпина, так и не позволила России превратиться в полноценную «конституционную монархию» западноевропейского образца. Очевидно, понимал это и Петр Аркадьевич. В то же время даже в таком усеченном виде существование представительства с законодательными правами было «неприятно» царю, напоминая о вынужденном ущемлении полномочий неограниченного самодержца. Но Столыпин рассматривал «третьеиюньскую систему» как инструмент для получения «работоспособной» Думы, которая могла бы проводить реформаторские законопроекты.

Однако роковая коллизия состояла в том, что вскоре, по мере исчезновения внешних проявлений революционных волнений, в «верхах» начала иссякать «политическая воля» к продолжению реформ. И многие либеральные по своей сути законопроекты, предложенные в самом начале Столыпиным, стали пробуксовывать или вообще отзываться правительством.

Специфический режим «третьеиюньской монархии» не устраивал в принципе никого — ни правящие верхи, все более оглядывающиеся на крайне правых реакционеров и приближенную к Николаю II камарилью, ни тем более общественность, в том числе умеренные либеральные круги. Царь по-прежнему, даже на уровне языка, не скрывал ненависти к любым понятиям, которые могут ассоциироваться с западноевропейскими политическими ценностями, с «конституцией», «парламентаризмом» и т. д. Лидер ведущей либеральной партии кадетов П. Н. Милюков сразу после издания Манифеста 17 октября отмечал половинчатость и «неискренность» политических реформ, которые под угрозой революции были «дарованы» Николаем II с явным нежеланием признавать конституционный характер изменения государственного строя. А теперь, в условиях нарастающей реакции, властная верхушка стала предпринимать серьезные попытки повернуть вспять политическое развитие страны в сторону конституционной монархии. И, в первую очередь, хотелось лишить Думу законодательных полномочий — возвратившись, в лучшем случае, к законосовещательному статусу (как предполагалось в законе 6 августа 1905 года о «булыгинской думе», который под натиском революции власть не успела задействовать). Милюков пояснял в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, что «задняя мысль нашей конституции <…> заключалась в том, что старая власть сохраняет за собой верховные права даже над законодательной властью». По словам Милюкова, «над законодательной властью выдвигается понятие высшее, которое является решающим», — в итоге в «исключительных случаях исторические права власти остаются теми же, чем были».[9]

«Третьеиюньская система» не только создавала (до поры до времени) у властной верхушки ощущение относительного комфорта, «стабильности». Главный ее порок — у правителей появлялось ощущение, что можно и далее безнаказанно перекраивать ключевые законы, определяющие систему государственного строя. «Переворот» 3 июня 1907 года стал опасным прецедентом для верховной власти, мечтающей изменить Основные законы и лишить Думу законодательных функций. К сожалению, общество и даже наиболее политизированное население Петербурга и Москвы после издания актов 3 июня 1907 года проявило пассивность, не ответив на вызов власти. И эта политическая вседозволенность стала в числе прочего аргументом для деятелей правящего режима в пользу возможности дальнейших изменений законодательства — в реакционном стиле отката от уступок, провозглашенных Манифестом 17 октября. Запросы реакции уже не сводились только к очередному изменению избирательного закона. Все более актуальной повесткой дня становились контрреформы — в смысле полномасштабного возврата к принципам «неограниченного самодержавия».

 

 

«Культ самодержавности» в «вотчинном» стиле

Располагала к этому и картина мира глазами Николая II, которая предопределялась неизменно близкой ему политической «концепцией». Царь воспринял от отца, императора Александра III, которого он почитал и старался во всем следовать его примеру, «незыблемую веру в судьбоносность своей власти». «Его призвание исходило от Бога. Он ответствовал за свои действия только перед совестью и Всевышним. Императрица поддерживала в нем всеми силами эти взгляды, — свидетельствовал А. А. Мосолов. — Царь отвечал перед совестью и руководился интуицией, инстинктом, тем непонятным, которое ныне зовут подсознанием (и о котором не имели понятия в XVI веке, когда московские цари ковали свое самодержавие). Он склонялся лишь пред стихийным, иррациональным, а иногда и противным разуму, пред невесомым, пред своим все возрастающим мистицизмом». В то же время Николай II был убежден, что народ и прежде всего многомиллионное крестьянство, несмотря ни на что, по-прежнему его искренне любят, а крамола — наносное явление, в котором виновата интеллигенция («люди, не достигшие власти, но чающие ее захвата»). Однако взаимной любви царя и народа и общению напрямую мешает «средостение» — бюрократия и интеллигенция. Они казались государю главными преградами на пути выполнения священного долга перед подданными, сохраняющими верность царю и самодержавию. «Это два врага, солидарные в стремлении умалить престиж царя, — воспроизводил ход мысли царя и камарильи Мосолов. — Эти две силы построили вокруг царя истинную стену, настоящую тюрьму, стена эта препятствовала императору обратиться непосредственно к своему народу, сказать ему как равный равному, сколько он его любит. Та же стена мешала искренним верноподданным государя <…> сказать царю, сколько есть им подобных, простых, благодарных и привязанных к нему людей».[10]

Понятно, что из такой идеологии логично вытекали идеи о «чужеродности» для народа Государственной думы — еще одной разновидности «средостения» между царем и народом (Николай II не хотел видеть в депутатах представителей народа, полагая, что в Думе представлена в основном злокозненная интеллигенция). «Вредным» институтом, который тоже «умаляет величие самодержавной власти», царь и его ближайшее окружение считали и объединенное правительство — Совет министров, возникший по настоянию С. Ю. Витте вместе с изменениями государственного строя, провозглашенными Манифестом 17 октября. П. А. Столыпин поднял на беспрецедентный для самодержавной России уровень статус главы правительства, став действительно влиятельной фигурой, претендующей на еще большую самостоятельность как государственного деятеля — ключевого руководителя исполнительной власти (наряду с царем как носителем верховной власти).

В. Н. Коковцов свидетельствовал, что официальное правительство все более воспринималось царем и камарильей как вариант «средостения». За этой установкой скрывалось нежелание иметь влиятельный орган исполнительной власти с четко прописанными в Основных законах функциями, с которым нужно делить часть властных полномочий. Усиление реваншистских идей (избавиться от влияния как объединенного правительства, так и Думы) Коковцов связывал с настроениями самоуспокоения на фоне послереволюционной стабилизации. «Переживания революционной поры 1905—1906 гг. сменились наступившим за семь лет внутренним спокойствием и дали место идее величия личности Государя и вере в безграничную преданность ему как помазаннику Божию всего народа, слепую веру в него народных масс, рядом с верою в Бога, — пояснял Коковцов. — Во всяком случае, в ближайшее окружение Государя, несомненно, все более и более внедрялось сознание, что Государь может сделать все один, потому что народ с ним, знает и понимает его и безгранично любит его, т. к. слепо предан ему». В окружении царя «как-то стушевывались» сами понятия правительства и его значения и «все резче и рельефнее выступал личный характер управления Государем»: «Недавний ореол „главы правительства“ в лице Столыпина в минуту революционной опасности совершенно поблек, и упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоявшей к Государю, окружавшей его и развивавшей в нем культ „самодержавности“, понимаемой ею в смысле чистого абсолютизма, забирал все большую и большую силу». Доминирующим становилось также стремление к тому, чтобы ни Дума, ни правительство вообще не оказывали влияния на царя, вынуждая его как-то приспосабливаться к новым условиям «обновленной России», «уменьшающим былой престиж и затемняю­щим ореол «царя московского», управляющего Россией как своей вотчиной».[11]

Наблюдение о «вотчинном» стиле управления страной весьма характерно — этот «метод», видимо, лучше всего отвечал представлениям Николая II об оптимальной властной модели. Под страхом революции 1905—1906 годов и реальной угрозы потери власти царь готов был смириться с конституционными уступками Манифеста 17 октября, но лишь на какое-то время. Образ «царя московского» (напоминавший скорее какую-то лубочно-карикатурную картину) оставался наиболее импонирующим менталитету Николая II. Колоритный знак — стремление царя к насаждению, где только возможно, «русского стиля». Государь начинал с самого себя — «надевал дома красные крестьянские рубахи и даже дал их, под мундир, стрелкам императорской фамилии». Воплощением консервативной утопии, близкой сердцу Николая II, могла стать абсурдная реформа — замена современных придворных мундиров на боярские костюмы московской эпохи. «Даже поручили одному художнику изготовить нужные рисунки. В конце концов пришлось отступить пред чрезмерными затратами, которые были бы вызваны подобным планом, — не без сарказма вспоминал Мосолов. — Когда подумаешь об одной парче да мехах, не говоря о самоцветных камнях и жемчугах…» Национализм царя не носил того «крайнего, почти монолитного характера, как у Александра III», поскольку он был «гораздо тоньше и культурнее отца, да и не располагал энергией, чтобы приводить в действие крайности, в которые иногда впадал Александр Александрович». Тем не менее государь ненавидел употребление иностранных слов, особенно в докладах «своих» министров, и отмечал их красным карандашом. Николай II сокрушался, что «только Министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым», в то время как, напротив, не было иностранных слов только в докладах министра внутренних дел Н. А. Маклакова, выбранного лично царем и назначенного на эту должность в декабре 1912 года. Среди собственных «прожектов» царя была и идея учредить при Академии наук особую комиссию для разработки некого фундаментального русского словаря.[12]

 

 

Государь и торжества: история в помощь!

В этом контексте — с учетом желания Николая II преодолевать каким-то образом «средостение», общаясь напрямую с «простым народом», — логично увлечение царя и его окружения организацией помпезных исторических празднований. Традиционные торжественные дворцовые «выходы» казались уже недостаточными. Важнейший мотив — стремление усилить легитимность власти, пытаясь найти опору в исторических традициях и апеллируя к эффектным примерам — свидетельствам прочности самодержавия в различные эпохи. Помимо этого Николай II — наверное, один из наименее ярких русских царей — пытался таким образом психологически компенсировать ощущение собственной неполноценности. Государю хотелось публично идентифицировать себя со знаменитыми историческими предшественниками. Например, с Михаилом Федоровичем Романовым, собирателем земель русских, первым из Романовых, призванным на царствование, с Петром Великим и Александром I как военными полководцами (а не реформаторами-«западниками»!). И конечно, более всего нравилась Николаю II демонстрация его близости — идейной и в плане стиля поведения — с отцом, Александром III, царем-консерватором и миротворцем. При этом официозные торжества, организуемые по всем канонам пропагандистских «потемкинских деревень», с показной презентацией верноподданнических чувств, дополнительно укрепляли у самого царя искреннюю веру в преданность «простого народа». Что, впрочем, лишь еще более отдаляло царя и его окружение от актуальной для страны реальности…

Первый опыт крупных исторических празднований — торжества, посвященные 200-летию Полтавской битвы, в августе 1909 года. Встреча Николая II с крестьянскими представителями от волостей станет и в дальнейшем обязательным пунктом программы мероприятий. «Их выстроили на большой площади, и царь более 2 часов беседовал с ними, — вспоминал Мосолов. — Он так увлекся этими разговорами, что не заметил, как прошло время. Я был поражен простотою и сердечностью, с которыми Государь говорил с крестьянами. Видимо, и на крестьян разговоры батюшки-царя производили глубокое впечатление. Его Величество впоследствии часто вспоминал эти беседы со столь преданными ему славными хохлами».[13]

Символичен пятидневный визит царской семьи в конце мая 1912 года в Москву. Программа включала в том числе торжества по случаю открытия и освящения памятника Александру III, посещение Троице-Сергиевой лавры в Сергиевом Посаде, открытие Музея изящных искусств имени Александра III. Особо подчеркивалось, что Николай II впервые после революции и убийства в январе 1905 года брата, великого князя Сергея Александровича, посетил Первопрестольную (это был также первый визит вместе с наследником — цесаревичем Алексеем). Показательна и содержательная структура пребывания в Москве: по сути, это была «репетиция» последующих торжеств в связи с 300-летием дома Романовых.

Идеологически вояж в Москву был призван свидетельствовать об окончательном завершении «революционной смуты» и наступлении эпохи стабильности. Характерны утверждения митрополита Владимира, обратившегося к государю с пафосным приветствием около Успенского собора в момент кульминации торжеств. Один из главных тезисов — Москва расплачивалась за грех революции, не имея возможности принимать царя, но теперь Первопрестольная искупает свою вину. По словам митрополита, «после разразившейся над ней революционной тучи, она (Москва. — И. А.), быть может, в наказание за то, что не сумела предотвратить ее, в течение 8 лет была лишена твоего лицезрения. Невесело, тоскливо, сумрачно было за это время и в наших душах, как в природе без солнца, и чем тягостнее было это состояние, тем сильнее была жажда твоего лицезрения». Но теперь «наступила огромная радость — Господь даровал утешение в виде тебя на нашем патриотическом торжестве со всем твоим домом». Показателен и политический дискурс обращения к царю губернского предводителя дворянства А. Д. Самарина, преподнесшего хлеб-соль на красивом деревянном блюде с недвусмысленной надписью «Самодержцу Всероссийскому»: «Радостно встречая царскую семью в стенах первопрестольной столицы, московское дворянство бьет челом своему самодержавному царю и в знак любви и неизменной преданности просит принять по старинному обычаю хлеб-соль».

Показуха и официозная истерия с первых шагов сопутствовали визиту царя и его семьи. «В ожидании приезда за последние два дня Москва совершенно преобразилась, — скрупулезно вспоминал московский губернатор В. Ф. Джунковский. — Все общественные и правительственные учреждения, частные дома, не только на главнейших улицах, но и на второстепенных, были украшены флагами и транспарантами. Наиболее тщательно были украшены дома по пути следования их величеств от царского павильона до Кремля и от Боровицких ворот до места памятника императору Александру III. По всему пути от Николаевского вокзала до Кремля установлены были огромные стяги и мачты, украшенные государственными гербами и вензелями их величеств. Между этими стягами, мачтами и трамвайными столбами протянуты были очень красиво гирлянды из зелени и разноцветных маленьких флагов. У Каланчевского переезда были поставлены два пирамидальных обелиска, богато украшенных живописными фризами, изображавшими Георгия Победоносца. Фасад думского здания был превращен в сплошную декорацию, убранную с большим вкусом. Платформа царского павильона была убрана роскошно. Длиннейший перрон весь пестрел тысячами флагов. Особенно выделялся убранством центр перрона, обращенный в шатер. По всему перрону, обтянутому красным сукном, протянуты были дорогие ковры. В цветнике перед павильоном на высоких мачтах развевались флаги, среди клумб, на одной из них, составлен был из цветов вензель их величеств, на другой — государственный герб…»[14]

Примечателен конфуз, случившийся из-за чрезмерных полицейских мер на второй день пребывания царя в Москве, когда в Кремле происходил торжественный выход на Красное крыльцо. «Как только на Красном крыльце появился Государь, то глубокая тишина, царившая на площади, дрогнула под звоном всех златоглавых церквей кремлевских, — вспоминал Джунковский. — Потрясающее „ура“, восторженно приветствовавшее их величества, как-то сразу вырвалось из груди народа, заполнявшего площадку и Царскую площадь. Под эти несмолкающие крики „ура“ шествие медленно начало спускаться по красивой величественной лестнице, направляясь к Успенскому собору. К сожалению, градоначальник не рассчитал и, очевидно, под влиянием своего охранного отделения допустил на площадку между соборами против Красного крыльца публику только по билетам и в недостаточном числе, отчего площадка была далеко не полна». Впрочем, Николай II остался доволен встречами с народом и по окончании визита в Москву поблагодарил губернатора: «Прощаясь со мной, Государь выразил мне свое удовольствие, что наконец он увидел народ, а не одну полицию. Я был глубоко счастлив этим дорогим словам Государя, так как главным образом стремился, чтобы народу было как можно больше». Джунковский заботился не только о массовости демонстраций «верноподданнических чувств», но и о том, чтобы встречи с царем производили максимально позитивное впечатление. Например, он выступил против того, чтобы по прибытии на железнодорожную станцию Сергиев Посад царь и его семья двигалась дальше на автомобилях, а не в экипажах. Поскольку «будет собран исключительно простой деревенский народ», то «въезд русского царя на автомобиле, к каковому передвижению в то время в деревнях еще не привыкли и которое среди крестьян вызывало всегда враждебное чувство, могло произвести нежелательное впечатление».

Сценарий торжеств — он будет повторяться в целом и в дальнейшем — подчеркивал традиционный, ориентированный на сословную структуру общества взгляд царя и его окружения. Николай II принимал хлеб-соль от многочисленных депутаций — от дворянства (посетив также Институт московского дворянства для девиц благородного звания в память Екатерины II), от мещан, ремесленников, ямского общества, старообрядцев, волостных старшин и т. д. В Георгиевском зале Кремлевского дворца вечером 30 мая состоялся роскошный парадный обед с 500 приглашенными. Хор и оркестр Императорского Большого театра исполнял «музыкально-вокальную программу исключительно из произведений русских композиторов». А для волостных старшин, приглашенных со всех концов России, в Алексеевском народном доме был устроен оперный спектакль «Жизнь за царя» с угощениями, подававшимися в антрактах…

Кстати, и в правых, консервативных кругах скептично воспринимали московские торжества. М. О. Меньшиков, один из ведущих публицистов «Нового времени», писал издателю газеты А. С. Суворину: «„Торжества“, „торжества“, а что, собственно, празднуют, понять трудно… Искусственное взбадривание общества путем „торжеств“ сдается на комедию, которая едва ли кого обманет. Нужны действительные торжества, действительные успехи власти <…>. Мне это очень грустно. Боюсь, что война и революция впрок нам не пошли, и, отдохнув от колотушки, мы снова заведем то же расхищение времени и средств до нового погрома. Отвратительно то, что вокруг милого и доброго государя… сложился круг ничтожных придворных, которые своим сервилизмом хотят извращать действительность и „успокоить“ единственного человека, который должен быть воплощенной тревогой».[15] В дневнике А. В. Богданович также отразились прохладные оценки. Высказывались даже опасения за жизнь Николая II при посещении Москвы: «Страшно за царя! При теперешнем брожении умов нельзя устраивать торжества. Царь, как бабочка, летит на огонь…» Отмечалось, что Москва «не патриотично настроена, даже чувствуется в ней ропот и недовольство по случаю царского приезда»: «Охрана произвела много арестов. Высланные из Москвы острят, что по случаю радостного события — приезда в Москву царя — им пришлось покинуть город. Чистили Москву усердно, выгнано много ни в чем не повинных людей». «Москвичи тяготятся приездом царя, будут довольны, когда все кон­чится и он уедет…» Во время приема Николаем II волостных старшин «царь был в этот день чернее тучи» — «На волостных старшин царь произвел удру­чающее впечатление».[16]

 

 

Бородинские торжества: военно-семейный триумф

Последующие торжества в августе 1912 года, посвященные 100-летию Бородинского сражения, представляли Николая II как военного вождя России — наследника славных традиций русской армии. Пропагандистский замысел использовать этот исторический юбилей для укрепления имиджа верховной власти возник несколькими годами ранее. За год до торжеств начались многочисленные и дорогостоящие капитальные работы. Было построено пятикилометровое шоссе от станции Бородино Александровской железной дороги до большой Смоленской дороги. Для участия в церемонии царя и его семьи соорудили железнодорожную ветку (2 версты) от станции Бородино к Бородинскому полю с платформой и павильоном для прибытия поезда. В стиле Александровской эпохи заново возвели здание станции Бородино, устроив рядом с ней сквер. Капитально отремонтировали все дороги на Бородинском поле и построили новые мосты. На Бородинском поле восстановили укрепления, памятники военачальникам и отдельным частям войск (в том числе отремонтировали Бородинский дворец и привели в порядок дворцовый парк). А за месяц до торжеств, в авральном темпе, для парада у Бородинского монумента готовилась площадка с шатром и походной церковью, оборудовались питательные пункты в расчете на 100 тысяч человек, размещались санитарные пункты, временная больница, лагерь для волостных старшин и представителей крестьян…

Чтобы соблюсти внешнеполитическую корректность — учитывая уже необратимую интеграцию России в союзный альянс с Францией и Англией — пригласили на торжества представителей Франции, в том числе деятелей французских военно-исторических обществ.

Зато вокруг участия депутатов Думы возник скандал. Председатель Думы М. В. Родзянко негодовал, когда узнал, что с подачи камарильи Николай II планирует распустить III Думу, срок полномочий которой истекал ровно за 3 дня до Бородинских торжеств 26 августа, — чтобы и не возникало формального повода приглашать депутатов. И только при поддержке Коковцова Родзянко добился, что роспуск будет датирован 30 августа. Однако выяснилось, что регламент торжеств не предусматривает предоставления мест депутатам ни на Бородинском поле, ни на последующих мероприятиях в Москве. Участие председателя Думы в итоге было предусмотрено — наряду с председателем Государственного совета, — но для товарищей (заместителей) спикера мест не выделили.

Родзянко, возмущенный «посягательством на достоинство народного представительства», пошел на демарш — согласился посетить Бородино, но уклонился от других мероприятий. Церемониймейстеру двора барону П. П. Корфу он прямо объяснил свое недовольство в ответ на замечание, что «члены Думы не имеют приезда ко Двору»: «Это торжество народное, а не придворное, не церемониймейстеры спасли Россию, а народ». Настойчивость Родзянко, видимо, не понравилась Николю II, и, как вспоминал председатель Думы, «на Бородинском поле государь, проходя очень близко от меня, мельком взглянул в мою сторону и не ответил мне на поклон». Возможно, недовольство Думой было вызвано и скандальным обсуждением «дела Распутина». И затем только благодаря требованиям Коковцова и министра двора В. Б. Фредерикса, пригрозивших отставкой, царь согласился принять депутатов перед уходом на летние каникулы.[17]

Символичная демонстрация всенародной любви к царю и монархии — встреча с волостными старшинами и представителями крестьян со всей России, устроенная 26 августа после военного парада и осмотра Бородинского поля. Порядка 5000 человек были размещены в специальном лагере, где их посетил государь. «Крестьяне были выстроены впереди своих палаток, которые были расположены в 4 линии, по губерниям, а Московской губернии и по уездам, со своими земскими начальниками, — описывал официозный ритуал встречи царя с „верноподданными“ Джунковский. — Тут же находились и непременные члены, и уездные предводители дворянства. Отдельно были выстроены станичные атаманы и равнозначащие им представители инородческого населения в их национальном бытовом одеянии. <…> В конце, на фланге лагеря выстроены были арестанты, принимавшие участие в работах на Бородинском поле, — таким образом, и они удостоились видеть и приветствовать государя. <…> Когда к выстроенным во второй линии крестьянам верхом на коне подъехал государь, то оглушительное „ура“ огласило огромный лагерь, головы обнажились и ряды замерли в экстазе. Царь шагом проехал по всем линиям крестьян, милостиво улыбаясь, останавливаясь иногда и предлагая вопросы». Идеологически характерны ответные слова Николая II после поднесения ему хлеба-соли от крестьян Московской губернии: «Я счастлив, что вместе с вами провожу этот день знаменитой годовщины боя, где ваши деды бились со славным врагом и отстояли Родину, чему помогла вера в Бога, преданность царю и любовь к России». Крестьянам, испытывавшим «совершенно неописуемый» энтузиазм, были подарены юбилейные фарфоровые кружки, а затем в кинематографе «показаны картины из Отечественной войны».

В течение следующих четырех дней торжества проходили в Москве, включая (наряду с молебном, приемами депутаций, банкетами и т. д.) посещение выставки в Историческом музее и открытие панорамы Бородинской битвы. Помпезно был обставлен высочайший выход государя и императрицы из Большого Кремлевского дворца в Успенский собор. Находясь на Красном крыльце, они под торжественный звон колоколов поклонились народу, и «громовые раскаты восторженного „ура“ понеслись с площади навстречу царю и царице»: «вся дворцовая площадка и прилегающая к ней Царская площадь были усеяны сплошь толпой народа, не одной сотней тысяч, что произвело величественное зрелище». Массовым зрелищем стал и смотр войскам на Ходынском поле, печально известном по трагедии во время коронации Николая II. Участвовало «до 40 000 войск всех родов», выстроенных в шесть линий напротив царского павильона и трибун (билеты на мероприятие, во избежание давки, выдавались по заранее составленным, под началом губернатора, спискам). Уверенный в прочности своей власти и престижа монархии, государь переступал, по сути, через психологический груз воспоминаний о «ходынской катастрофе», в которой зачастую усматривался в обществе знак будущих неудач царствования Николая II. А в последний день на Красной площади состоялось всенародное моление «в память избавления Москвы от нашествия двунадесяти языков», ставшее «едва ли не самым эффектным и грандиозным» торжеством. Крестный ход, в котором участвовала 1000 представителей духовенства («все в одинаковых парадных малиновых облачениях с золотом и с вытканной надписью на спинах под таким же крестом: „Сим победиши“»), двигался из Успенского собора, сопровождаемый царем, царицей и всей царской семьей. На Красной площади, на особом возвышении, под шатровой сенью в древнерусском стиле совершено было молебствие. Рядом, напротив памятника Минину и Пожарскому, располагался хор из 3000 воспитанников средних учебных заведений и певческих хоров, а во время молебствия пел хор синодальных певчих и народный хор из 3000 человек.

Характерное проявление стиля подобных торжеств, имевших во многом семейно-придворный характер, — стремление царя и окружения подчеркнуть внимание к различным сословиям. В этом просматривалось желание сохранить историческую архаику социальной структуры общества. Так, на приеме, организованном московским дворянством в Благородном собрании, царь получил в подарок «священный стяг» с изображением Георгия Победоносца. В ответ Николай II произнес здравицу об особой исторической миссии дворянства: «Он (стяг. — И. А.) будет всегда служить мне воспоминанием о живой и неувядаемой связи между российским дворянством — первым сословием России — и его царями. Я уверен, что в дворянстве будет вечно жить дух верности и преданности своим Государям и беззаветной любви его и всего народа русского к нашей матушке России». Устроен был обед для волостных старшин — в Кремле, на Боярской площадке у храма Спаса-на-Бору. А во время посещения Московской городской думы, «чтобы дать возможность учащимся городских мужских и женских училищ видеть царскую семью», около здания думы «сгруппировано было до 10 000 детей» вместе со своими педагогами. И конечно, неизменный атрибут всех парадных обедов — исполнение музыки русских композиторов…

 

 

300-летие дома Романовых: праздник во имя иллюзии

Апофеоз официозной демонстрации величия, мощи и незыблемого авторитета самодержавного строя — юбилейные торжества 1913 года. Исполнялось 300 лет дому Романовых, и эту историческую веху царь и его окружение рассчитывали использовать в своих прагматических целях. Для правящей верхушки важны были буквальные политические последствия юбилейного историко-политического действа и сопутствующей атмосферы в массовом сознании. Подразумевалось, видимо, что это поможет дополнительному пропагандистскому обоснованию, легитимации возможности и необходимости реакционной «смены вех», возврата к «исконному» самодержавию. Хотя, наверное, когда государь утверждал сценарий праздничных мероприятий 1913 года, присутствовали и значимые для Николая II экзистенциальные мотивы — иллюзия возможности прямого, без «средостения», общения с любящим его «настоящим народом».

Был заранее создан Комитет по устройству празднования 300-летия воцарения дома Романовых, который возглавил А. Г. Булыгин, бывший министр внутренних дел. На этом посту он сменил уволенного князя П. Д. Святополк-Мирского, которому страна была обязана либеральной «весной» осени 1904 года, и руководил ведомством до октября 1905 года, когда главой МВД стал одиозно-консервативный полицейский деятель П. Н. Дурново. Тщательно продумывались планы торжеств не только в обеих столицах, но и во всех городах и местностях империи. Ключевой датой для празднования выбрали 21 февраля — день восшествия на престол Михаила Федоровича Романова, и этот день повсюду был объявлен неприсутственным. С 20-го по 24 февраля царь с семьей участвовали в мероприятиях в Петербурге. Позднее объявили, что царская семья во второй половине мая совершит путешествие по России. Это оказалось подобием паломничества по среднерусским землям, где «окрепла Суздальская и Московская Русь, где была вотчина бояр Романовых», «по которым 300 лет назад шел в Москву на Престол первый венценосец из дома Романовых Михаил Федорович». Вечером 15 мая царь с семьей и свитой, несмотря на недомогание императрицы Александры Федоровны и цесаревича Алексея, отправились на нескольких поездах из Царского Села через Москву во Владимир — и оттуда путешествовали на поездах, автомобилях и пароходах вверх по Волге — до Ярославля и Ростова, «триумфально» возвратившись 24 мая в Первопрестольную.

Идеология юбилейных мероприятий была предсказуемой — «обкатанной» во многом на предыдущих празднованиях. Торжества по случаю 300-летия царствования дома Романовых приобрели теперь уже совсем явный лично-семейный характер — как праздник царя, «помазанника Божьего» и его семьи. Незамысловатым был и политический подтекст — это праздник всей «верноподданной» Руси, поскольку идея монархии была и остается прочно укорененной в сознании 150-миллионного, в основном крестьянского, населения. Наиболее отчетливо это проявилось в ходе второй части торжеств — путешествия по памятным для династии Романовых историческим местам. «Поездке государя было придано, по-видимому, значение семейного торжества дома Романовых, и государственному характеру этого события вовсе не было отведено подобающего места», — вспоминал В. Н. Коковцов. Принижение роли и статуса официального объединенного правительства и председателя Совета министров было характерным отношением «для дворцовых распорядителей царским праздничным объездом исторических мест к представителям высшей правительственной власти». Обер-гофмаршал граф П. К. Бенкендорф прямо говорил Коковцову: царь желает, чтобы на «романовских торжествах» его сопровождал только председатель Совета министров и министры путей сообщения и внутренних дел (остальным же министрам предлагалось самостоятельно прибыть в разгар празднования в Кострому и затем следовать в Москву). Но при этом Коковцова предупреждали, что «Министерство двора не может, к сожалению, предоставить нам ни квартир на остановках, ни способов передвижения, ни продовольствия, кроме случаев приглашения к Высочайшему столу», и в итоге «об нас решительно никто не заботился».[18]

Празднование 300-летия дома Романовых выглядело как еще более очевидное мероприятие религиозного характера, чем предыдущие торжества. Может быть, предполагалось, что это не только повысит популярность в народе юбилейных торжеств, но и будет дополнительно подчеркивать «божественный» характер царской власти. По словам современного историка С. Л. Фирсова, в сценарии празднования «особое место отводилось православной церкви, которая должна была своим религиозным авторитетом способствовать приданию празднику всенародного характера». Представители Церкви выступили с «Благословенной грамотой Святейшего Синода», подписанной всеми его членами и составленной из вполне казенных восторженных фраз. Провозглашалось, что царь «не раз засвидетельствовал перед лицом народа Твоего, что только в единении с Церковью все благо народа, только в православии — спасение народности нашей, только в неразрывном союзе Церкви с государством — сила и мощь Руси родной». «Кичливая напыщенность грамоты лишний раз давала критикам повод говорить о безусловном подчинении Церкви царству и об обслуживании православными клириками государственных интересов». В это время, в отличие от периода революции 1905—1906 годов, и сами представители Церкви уже не поднимали принципиального вопроса о созыве царем Поместного собора.[19]

Стиль торжеств подчеркивал, разумеется, отрицательное отношение к «навязанной» государю «конституции». Таким образом, и здесь отражались настроения реванша реакционных кругов — рассчитывавших на фоне праздничной истерии подтолкнуть Николая II к отмене Манифеста 17 октября. Показательно, что из проекта юбилейного манифеста, написанного А. В. Кривошеиным (влиятельным сановником, на тот момент — главноуправляющим землеустройством и земледелием), были вычеркнуты слова об единении с «выборными от народа, призванными… к участию в законодательстве». Более того, как и перед проведением Бородинских торжеств, царь вообще не хотел допускать на мероприятия представителей Думы, не желая признавать в них представителей народа (наряду с ним самим, претендующим на роль единственного «настоящего» выразителя народных чаяний!).[20]

Отношение к народному представительству Николая II, по своему психологическому складу человека скрытного и злопамятного, вряд ли улучшилось после аудиенции М. В. Родзянко — в связи с его избранием 15 ноября 1912 года председателем IV Думы. Царь выразил недовольство тем, что Родзянко в своей речи назвал существующий строй «конституционным», хотя, по близкому сердцу государя убеждению, в России «нет конституции». Председатель Думы в ответ назидательно разъяснил: «Государь, вам угодно было великодушно призвать к участию в законодательных работах представителей народа. Это участие есть конституция, и я не счел возможным, хотя бы единым словом, идти против державной воли вашего величества».[21] Николай II только благодаря настойчивости Коковцова согласился изменить придворный церемониал и допустить на высочайший выход в Зимнем дворце 21 февраля депутатов Думы — наряду с членами Государственного совета. Но затем, когда речь зашла о майских торжествах в Москве, в подобной «щедрости» царь уже отказал!

На литургии и молебствии в Казанском соборе 21 февраля придворные церемониймейстеры попытались расположить депутатов Думы на менее видных местах — по убеждению Родзянко, не подобающих «достоинству» народного представительства. «Г<осударственная> Дума была поставлена далеко сзади не только Г<осударственного> Совета, но и Сената, — вспоминал Родзянко. — Если романовские торжества должны были носить характер народного празднества, то нельзя было забывать, что в 1613 году народ в лице земского собора, а не группа сановников, избрал царем Михаила Федоровича Романова». Родзянко добился, чтобы представители Сената были отодвинуты вглубь собора, а «чтобы упрочить „занятую позицию“, — вспоминал он, — я оцепил места депутатов наличным составом приставов Г<осударственной> Думы». Героически прогнал Родзянко и неожиданно появившегося перед местами для депутатов Григория Распутина («Одет он был в великолепную темно-малинового цвета шелковую рубашку-косоворотку, в высоких лаковых сапогах, в черных суконных шароварах и такой же черной поддевке»). «Что бы ты сейчас убрался отсюда, гадкий еретик, тебе в этом святом доме нет места», — потребовал Родзянко, пригрозив Распутину, что прикажет думским приставам вынести его на руках. И еще более возмутился, когда Распутин нахально заявил, что «приглашен сюда по желанию лиц более высоких, чем вы, — и вытащил при этом пригласительный билет».[22]

Самые важные и массовые события происходили 21 февраля — как в столицах, так и в других городах и местностях. В Петербурге о начале празднования возвестил в 8 часов утра 21 пушечный выстрел. От Зимнего дворца до Казанского собора, по пути следования в каретах августейшей семьи в сопровождении собственного его величества конвоя, стояли шпалерами войска, приветствуя процессию громкими «ура». Улицы были заполнены народом, крестные ходы от основных церквей города направлялись к Казанскому собору, к началу главного богослужения. Помимо знатных персон из других правящих домов Европы Министерство двора пригласило около 4000 человек — представителей придворных и военных кругов, делегатов от сословий и общественных организаций и т. д. Литургию и молебен сослужили митрополит Петербургский Владимир и прибывший с Востока Патриарх Антиохийский Григорий IV. Объявлен был Высочайший Манифест. В этот день по всей стране в храмах совершались торжественные литургии и молебны с чтением Манифеста и провозглашением многолетия дому Романовых.

Вечером в Петербурге, нарядно украшенном и иллюминированном, состоялись народные гуляния. «Народу была масса, он шел по этим улицам сплошной стеной, движение экипажей было прекращено, чувствовался большой подъем, поминутно раздавалось пение гимна, — вспоминал Джунковский, ставший к этому времени товарищем министра внутренних дел; в этом качестве он курировал проведение торжеств. — Чтобы разжижить толпу, а также и для удобства населения, народные гулянья и фейерверки были устроены и на окраинах…Таким образом, буквально все население могло одновременно принять участие в празднестве и быть на гулянии, видеть фейерверки, не удаляясь от места своего жительства. Благодаря этому порядок везде был образцовый и не было чрезвычайной скученности». В то же время полицейские меры предосторожности, принятые градоначальником Петербурга в ожидании неких рабочих выступлений, показались Джунковскому необоснованными: «… я был изумлен огромным количеством нарядов полиции, а еще более войск, отряды коих в помощь полиции были раскинуты по всему городу… Город буквально был обращен в военный лагерь, что не могло не производить невыгодного впечатления не только на обывателя, но и на самих солдат, находившихся в наряде». Причина суровых мер — обнаружение «в некоторых уборных, проходных лестницах и у выходов, в местах средоточия рабочих» — единичных случаев распространения воззваний Петербургского комитета РСДРП с призывами к митингам, демонстрациям и беспорядкам. Столь необдуманными и «негосударственными» шагами такие администраторы, как градоначальник Д. В. Драчевский, «боясь за свою шкуру», «способствовали только увеличению числа недовольных и расшатывали дух войска: «Каждый наряд для содействия гражданским властям развращающе действовал на войска, невольно приобщая их к политике».[23]

 

 

Парад «верноподданных»

Политически знаковые и отчасти противоречивые события происходили в Зимнем дворце, где три дня подряд императорская чета принимала поздравления. Приходили высшие сановники — премьер-министр, министры, члены Государственного совета, сенаторы, члены Святейшего синода, придворные чины, великие князья, военачальники, представители дворянства, земств, городов, «придворные дамы и городские, имевшие приезд ко двору» и т. д.

Единственным деятелем, которому разрешили произнести речь, оказался, как это ни странно, председатель Думы Родзянко. Поздравительный «выход» Родзянко в сопровождении ряда депутатов стал своеобразным зрелищем. Амбициозные стремления Михаила Владимировича любым способом поддерживать «престиж» Думы подтолкнули ее руководство к тому, что еще за несколько месяцев до февральских торжеств было решило эффектно преподнести царской семье какую-нибудь незаурядную икону. Депутаты, узнав об аналогичных планах Государственного совета, не хотели отставать от верхней палаты. В Москве был приобретен редкий старинный образ Христа Спасителя, а также старинный плат (длиной двадцать четыре аршина из белого холста с вышитыми шелком изображениями). На нем изображалась встреча Михаила Федоровича и его отца Филарета Никитича, въезжающего в Москву. Пока Родзянко произносил напыщенную речь, товарищи председателя Думы держали развернутым плат. Панегирики в честь трех веков «славного царствования дома Романовых», под скипетром которых «Русь стойко пережила все посылаемые ей испытания, росла, крепла, ширилась и достигла современного своего величия», дополняло и «конституционное» высказывание. «Великий государь, обширны царственные труды и заботы ваши о благе народа и неустанно ваше о нем попечение. Веря, как и встарь, что могущество родины в тесном единении царя со своим народом, веря в его государственный разум, вы признали к законодательному строительству людей, избранных от населения, — напоминал Родзянко. — И народные избранники, члены Г<осударственной> Думы, одушевленные монаршим доверием, безгранично счастливы лично повергнуть перед вашим императорским величеством всеподданнейшие поздравления по случаю высокознаменательного праздника русского государства».[24]

Черносотенной реакции удалось взять некоторый реванш — правда, в полукомичном формате. Вечером 24 февраля, на пути высочайшего шествия из внутренних покоев Зимнего дворца на парадный обед (накрытый сразу в четырех залах) государя встретили в Николаевском зале представители монархических организаций. 1320 человек были выстроены по обеим сторонам шествия — с условием, что они не смогут произносить какие-либо приветствия. Акцию поспешно устроили с подачи скандально известного депутата В. М. Пуришкевича — во время думского поздравления 21 февраля он попросил государя об отдельном приеме представителей монархических организаций. Судя по всему, инициатива была поддержана недавно назначенным министром внутренних дел Н. А. Маклаковым и обер-прокурором Синода В. К. Саблером. Среди присутствующих на «выходе» монархистов были известные правые фигуры, в том числе депутат Н. Е. Марков 2-й, сенатор А. А. Римский-Корсаков, староста Казанского собора граф Н. Ф. Гейден; находился здесь и митрополит Владимир. По признанию Джунковского, «присутствие монархических организаций при шествии Государя к обеду было как-то не к месту, и искусственность этого чувствовалась невольно каждым». Несмотря на решение, что «празднества должны пройти вне всякой политики и без участия каких-либо политических партий», монархисты усердно «домогались», чтобы им позволили особым образом заявить о себе в ходе торжеств, чтобы государь лично принял их и принял от них адрес и «подношения»…

Лубочно-политический характер имел и другой, заранее запланированный прием в Зимнем дворце волостных старшин и представителей сельского населения, включавший отдельный обед. Николай II, обойдя присутствующих и беседуя с некоторыми из них, поднял чарку, выражая радость от встречи: «Россия наша росла и крепла верой в Бога, любовью своих царей к народу и преданностью народа русского к Престолу царскому. Да будет так вовеки! За здоровье и благоденствие нашей горячо любимой матушки России, за ваше здоровье». Вполне предсказуемо, что в исторической стилистике торжеств, апеллируя к мифологии на тему Ивана Сусанина, волостной старшина Петербургского уезда Мочалов высказывался в духе традиционных установок самодержавной гордости: «Да процветает мирно Русская земля под крепкой державой твоей, да растет на радость тебе и матушке царице нам всем, верным твоим людям, державный отрок — Государь наследник цесаревич. И верь, Государь, что жизнь наша для тебя. Верь, что по первому призыву твоему мы станем тесной стеной и, как Иван Сусанин, сложим головы свои за твою, Государь, драгоценную жизнь, за род твой и за службу Родине нашей. Царствуй на славу народа, царствуй на страх врагам, царь православный».

Светская программа ожидаемо включала парадный спектакль «Жизнь за царя» в Мариинском театре. В Городской думе прошел раут на тысячу приглашенных — с роскошным ужином и выступлениями артистов Императорской оперы и балета. В «разукрашенном и убранном тропическими растениями» зале Дворянского собрания состоялся прием августейшей семьи — звуки гимна, бал с композициями из «Жизни за царя», «масса цветов белой сирени, фиалок, роз, нарциссов, мимозы и других, которые целыми корзинами приносили во время мазурки», шикарный поздний ужин… Парадный обед был устроен в Зимнем дворце в последний день торжеств: «На приборах лежали меню в русском стиле XVI века. Во время обеда за креслами их величеств стояли первые чины двора, а за креслами прочих особ царской семьи камергеры и камер-юнкеры… За обедом за здоровье играли на трубах и литаврах, причем производилась пушечная пальба: 1. За здравие их величеств 51 выстрел. 2. За здравие наследника и всего царствующего дома 31 выстрел. 3. Духовных особ и всех верноподданных — 61 выстрел…»

Примечательно, что праздничный Манифест Николая II, содержащий помимо высокопарной риторики и некоторые даруемые милости и льготы, не произвел в общественном мнении сколько-нибудь сильного впечатления. Либералы были разочарованы, что ожидавшаяся политическая амнистия — как акт примирения власти и общества — затронула лишь «дела печати». Впрочем, и это называлось «отрадными строками» — ведь теперь прекращалось преследование и могли вернуться на родину такие литераторы, как М. Горький, Н. Минский, К. Бальмонт, О. Нотович (бывший редактор газеты «Новости»). Появлялась возможность выйти из заключения даже знаменитому народовольцу Н. А. Морозову (теперь уже в качестве литератора). Но Манифест не затронул в полной мере «политических преступников» — социал-демократов и социалистов, осужденных по статьям 102 и ч. 2 ст. 126, а также обвиненных по ст. 100—101 в принадлежности к организациям и участии в «бунте». Тем не менее позитивно оценивалось то, что послабления не распространяются на «виновных в посягательстве на телесную неприкосновенность и здравие», на совершивших «оскорбления действием: это отвечало актуальной задаче усиления борьбы с «хулиганством».[25]

 

 

Юбилейное паломничество:
«энтузиазм» или «пустота»?

Путешествие-паломничество охватывало обширную территорию, где были и крупные провинциальные города, и памятные исторические места, — Владимир, Суздаль, Боголюбово, Нижний Новгород, Кострому, Ярославль, Ростов, Переяславль, Сергиев Посад и, наконец, Москву.[26] Подход властей к организации торжеств оказывался везде стереотипным и нацеленным на то, чтобы вызвать и эффектно продемонстрировать «патриотический подъем» населения. Таким образом, делалась попытка подкрепить миф о прочности верноподданнических настроений и приверженности идеалам самодержавия.

Повсеместно устраивались торжественные встречи царской семьи с кричащими «ура» и плачущими от счастья жителями, ритуальными приветствиями от гражданских и военных властей и представителей сословий, построением и смотром войск (иногда даже «потешных»!), выстраиванием тысяч воспитанников разных учебных заведений и т. д. По пути следования, на границах уездов и губерний устанавливались арки с надписями наподобие «Добро пожаловать», «Боже, царя храни», «Царствуй долгие годы», «Счастливого пути» и т. п. В первую очередь посещались соборы и храмы, где служились торжественные молебны с присутствием местной элиты. Особое внимание уделялось «паломничеству» Николая II в мужские и женские монастыри и осмотру исторических реликвий, связанных, как подчеркивалось, с историей дома Романовых. Государь и члены семьи постоянно «прикладывались» к мощам, святыням, «родовым» иконам, участвовали в «чаепитиях», трапезах и т. п. Визиты в соборы и монастыри, как правило, сопровождались крестными ходами. Наиболее важным было при посещении Костромы паломничество в Ипатьевский монастырь, на родине Романовых. Царь прикладывался к родовой иконе (список Федоровской иконы Божьей Матери, которым 300 лет назад инокиня Марфа благословила на царство своего сына Михаила Федоровича), осматривал древний Успенский собор, знакомился в «Романовых палатах» с предметами времен царя Михаила Федоровича. В Костроме, на краю высокого обрыва над Волгой, был заложен памятник 300-летию дома Романовых — с молебном, крестным ходом, окроплением святой водой именного кирпича, поднесенного государю, и т. д.

Парадные обеды, которые устраивались местным дворянством и городскими думами, были, как правило, тоже обязательными пунктами программы. Среди принимаемых депутаций и встреч с представителями сословий (неизменно преподносящих хлеб-соль) особое пропагандистское внимание уделялось «общению» с «простым» крестьянским народом — как правило, специально «построенным» перед государем. Так, в нескольких верстах от Ростова, около станции Петровск, Николай II «прибыл на открытую поляну за городом, где размещены были лагерем все сельские должностные лица губернии, а также хуторяне с земскими начальниками и непременными членами губернского присутствия и землеустроительных комиссий». «Кроме того, на эту поляну стеклось и множество народа из всех окрестностей. Восторженным и могучим „ура“ встретили Государя, — вспоминал Джунковский. — В течение целого часа Государь обходил ряды крестьян. Беседуя то с одним, то с другим, интересуясь их хозяйством, семейной жизнью, трогая до слез своим вниманием и лаской». Участвовал Николай II также в открытии земских промышленных выставок в Костроме и Ярославле, павильоны для которых строились в подчеркнуто древнерусском стиле XVII в., столь популярном теперь у царя и его окружения!

Эффектным знаком должно было стать возвращение царя в Москву, призванное не только напомнить о торжествах по случаю коронации Николая II. Предполагалось актуализировать в массовом сознании историческую мифологию, связанную с восшествием на престол первого из Романовых и началом объединения Руси, превратившейся в могучую державу, которая теперь находится в надежных руках самодержавного царя Николая II. О конституционных уступках и ограничениях царской власти не напоминало даже косвенно присутствие на церемониях депутатов Думы, а главе правительства и министрам отводилась формальная и минимально публичная роль. Торжества должны были наводить на иные исторические параллели, как свидетельствовал Джунковский: «300 лет назад Москва спасла национальность и державное существование Русской земли, собрав ее, разоренную и истерзанную, вокруг царя Михаила Федоровича Романова. В Москве и состоялось всенародное избрание его на царство. Древний Кремль был свидетелем всего происходившего 300 лет назад, он же был свидетелем и нынешнего торжества, те же колокола, которые гудели при въезде царя Михаила Федоровича, гудели и теперь при торжественном въезде Николая II».

Царская процессия — Николай II, великие князья и Свита на конях, императрица с наследником и дочерями в экипажах — утром 24 мая величественно проехала от Александровского вокзала до Кремля. «Шпалерами» стоял с одной стороны ликующий народ, с другой — войска (для большей торжественности — в зимней парадной форме!). Остановившись у Иверской часовни и приложившись к чудотворной иконе, царь под крики «ура» въехал через Воскресенские ворота на Красную площадь, заполненную народом. В Святых Спасских воротах царя и его семью приветствовал и благословил митрополит Макарий. Из Успенского собора навстречу шел крестный ход. Выехав из-под Спасских ворот, царь направился к гробнице царя Михаила Федоровича, где была отслужена лития. Лампада, сооруженная Свитой на гробнице, «была из золотой прозрачной эмали чеканной работы, точная копия шапки Мономаха, на вершине лампады золотой крест с четырьмя жемчужинами. Лампада украшена была крупными изумрудами, рубинами, жемчужинами и другими драгоценными камнями».

Зрелищные события происходили в Кремле и на следующий день. Утром состоялся выход в Успенский собор из Кремлевского дворца, через Красное крыльцо; когда показался государь, «из грудей сотен тысяч народа вырвалось потрясающее могучее „ура“». Спустившись с Красного крыльца, Николай II принял хлеб-соль от депутации крестьян Московской губернии. После молебна в Успенском соборе, отслуженного митрополитом, процессия направилась в Чудов монастырь, где царь с семьей посетили усыпальницу великого князя Сергея Александровича. Во второй половине дня предусматривалась «историко-культурная программа» — царь с семьей вновь возвратился в Чудов монастырь для осмотра исторической церковной выставки, а затем они побывали в Знаменском монастыре и доме бояр Романовых на Варварке (он был восстановлен в 1859 году, но в нем сохранилось много подлинных вещей и мебели). Вечером в Кремле, в залах Большого дворца, прошел парадный обед для 700 приглашенных. Играл оркестр и пел хор Императорской оперы при участии военного оркестра сумских гусар с трубами и литаврами, а программа, понятно, «состояла исключительно из произведений русских композиторов». Меню обеда, предложенное для высшего общества, было более «космополитичным»: «Суп черепаховый и пюре из кур со спаржей; пирожки; стерлядь по-императорски; седло дикой козы с гарниром; цыплята с трюфелями; пунш „Виктория“; жаркое: утки и пулярды; салат и огурцы; спаржа с соусом; персики „Кардинал“; мороженое парижское; десерт». Колоритно и меню ужина на роскошном балу, который через два дня дало московское дворянство: «консоме „Селлери“; пирожки разные; мусс раковый с налимами; соус „Оксфорд“; цыплята; жаркое: рябчики; перепела; салат „Ромен“ с апельсинами; парфе из орехов».

«Въехали в свой дом с отрадным чувством исполненного долга по милости Божией, — записал в дневнике 28 мая, после возвращения в Царское Село, Николай II. — <…> Рассматривал огромное количество икон, блюд и предметов, поднесенных за это путешествие. Покатался с детьми на прудах. Вечером почитал». Романовские торжества оправдали ожидания Николая II. «Государь остался в восторге от того, что везде он непосредственно соприкасался с народом, что все проходило спокойно, гладко, не чувствовалось ничьих интриг… — уверял Джунковский. — Была роздана масса наград, подарков, все расходы должностных лиц и губернаторов были с лихвой удовлетворены. Учащиеся, освобожденные от экзаменов и переведенные в следующие классы по годовым отметкам, были в восторге <…>. Одно только вносило смущение, что императрица не всегда и не везде появлялась вместе с Государем и часто не сопровождала его, вследствие усталости и плохого самочувствия. Кроме того, было больно видеть, что наследника большею частью носил казак на руках: Его Высочеству трудно было долго стоять и ходить, болезнь его давала о себе знать».

Однако в среде элиты остались менее радужные впечатления. Так, по воспоминаниям В. Н. Коковцова, «Романовские торжества прошли как-то бледно, несмотря на торжественность внешней обстановки». Практически во всех местах (за исключением разве что Костромы) он отмечал «отсутствие настоящего энтузиазма и сравнительно небольшое скопление народа». Наименее удачным оказалось путешествие царской семьи по Волге — от Нижнего Новгорода до Костромы. Царская флотилия из-за плохой погоды не останавливалась по пути, хотя «в местах, где была приготовлена остановка с красиво убранным сходом с берега на воду, небольшие группы крестьян, видимо, ждали выхода государя, да так и не дождались». И в Москве, несмотря на торжественный выход Николая II на Красную площадь и возвращение в Кремль через Спасские ворота, пребывание царской семьи оказалось «ничем не выдающееся». Коковцов констатировал отсутствие «настоящего», «народного подъема»: «Праздничные дни пролетели быстро, не оставив после себя заметного следа. Внешне все было, конечно, и чинно, и торжественно, но по существу у меня осталось какое-то чувство пустоты». Схожие ощущения были и у общественных деятелей. «Романовские праздники справили очень тускло, совсем без подъема. Сам произвел очень неблагоприятное впечатление на всех», — писал жене А. И. Гучков.[27]

Но главное — атмосфера искусственных, официозных торжеств могла создавать у власти обманчивые иллюзии, вредные с точки зрения возможных политических последствий. Действительно, массового верноподданнического энтузиазма не отмечали даже представители Православной церкви. «Всюду были отданы приказы устраивать торжества, — вспоминал митрополит Вениамин (Федченков), с 1913 года — ректор Тверской духовной семинарии. — Заготовлены особые романовские кругленькие медали на Георгиевской треугольной ленточке. Но воодушевления у народа не было. А уж про интеллигентный класс и говорить нечего. Церковь тоже лишь официально принимала обычное участие в некоторых торжествах. По-видимому, торжество предназначалось к поднятию монархических чувств против будто бы убитой революции. Но это не удалось. И вся затея была тоже искусственной».[28] Об опасности искаженного, оторванного от реальности взгляда на политическую жизнь правящей верхушки справедливо указывал после завершения торжеств в Москве депутат Думы националист А. И. Савенко: «Восторг, с каким встречала страна государя во время его поездки, привел их (царь, Маклаков…) к тому лояльному выводу, что страна — правее Думы. О, горькое заблуждение. В действительности ведь страна много левее Думы».[29]

Символичен, кстати, провал двух проектов, с пафосом запущенных властями.

Неудачным отголоском торжеств 1913 года стало освящение храма-памятника 300-летию дома Романовых на Полтавской улице в Петербурге, состоявшееся 15 января 1914 года: несмотря на присутствие Николая II, оно прошло довольно буднично. Храм возводился на деньги, собиравшиеся по «всенародной» подписке, и его поспешили освятить, хотя он не был еще полностью построен. Место для храма оказалось неоднозначным, девальвирующим возвышенную атмосферу Романовских торжеств. «Производил он какое-то холодное впечатление, кроме того, место вблизи свалок, на окраине города, совсем на отлете, далеко не соответствовало вообще храму, а тем более памятнику-храму в честь такого события, как 300-летие дома Романовых, — признавал Джунковский. — Произошло это вследствие того, что это место было уступлено городом безвозмездно, а так как у комитета для приобретения участка земли денег не было, пришлось удовольствоваться даром города. Мне бы казалось более правильным не строить вовсе храма, чем строить его на таком неподходящем месте».[30]

Двусмысленной оказалась и другая «смелая» идея — начать юбилейный 1913 год с выпуска серии почтовых марок с изображениями российских монархов, включая Николая II. Возможно, таким путем предполагалось придать образу царей более «народный» характер, популяризировать их изображения и т. д. А на практике обыватели и особенно почтовые чиновники с опаской отнеслись к маркам, боясь «замарать» штемпелями портреты. В то же время на фоне напыщенной атмосферы прославления самодержавия марки вызывали ироничное отношение, способствуя, напротив, еще большей десакрализации института царской власти. В итоге, по предложению министра дворца В. Б. Фредерикса, марки в том же 1913 году были изъяты из оборота — как неудачное напоминание о юбилее, принижающее общий пафос Романовских торжеств.

 

 

IV Дума: оппозиционный ответ
на административную «механику»

Впрочем, с официозной атмосферой апологии самодержавия, с показным, в стиле «потемкинских деревень», энтузиазмом «верноподданного народа» явно диссонировали вполне определенные реалии общественно-политической жизни России — как накануне празднования 300-летия, так и на фоне самих торжеств 1913 года. Знаковые проявления усиливающегося разрыва между правящей верхушкой и, по сути, всем обществом свидетельствовали: несмотря на идиллию «стабильности», очевиден нарастающий общественно-политический кризис, усиливается политическое противостояние. Авторитет власти в глазах общественного мнения, наверное, никогда не падал столь низко с тех пор, как после 17 октября 1905 года страна вступила на путь «обновления». И уже здесь были предпосылки к тому, что престиж самодержавной власти совсем скоро, в годы войны и «агонии», скатится до беспрецедентно позорного уровня…

Показательный и болезненный для власти провал в преддверии Романовских торжеств — неудача с проведением выборов в IV Думу, открывшуюся 15 ноября 1912 года. Несмотря на вопиющее применение административной «механики», итоги выборов свидетельствовали о бесспорном «полевении» страны. Более того, власть осталась без стабильного проправительственного большинства, которым располагала обычно в Думе третьего созыва (прежде всего в годы премьерства П. А. Столыпина).

Между тем у Николая II, камарильи и крайне правых в это время и особенно после юбилейных торжеств как никогда была популярна идея изменить избирательный закон — для привлечения в Думу надежных «государственных элементов». Речь шла о лишении представительства законодательных полномочий, используя какую-либо «технологию». Замысел, вызревавший давно, в 1909—1910 годах несколько раз энергично преподносился общественному мнению в сериях публикаций (неслучайно появлявшихся) в газетах «Гражданин» и «Московские ведомости» и в чутком к настроениям правящих сфер «Новом времени». Акцент делался на необходимости изменить избирательный закон, чтобы в Думу могли попадать лишь люди «государственной партии» — представители, буквально, дворянско-легитимистской реакции.[31] Примечательно, что именно после смерти Столыпина развернулась с новым вдохновением кампания в пользу реакционного реванша — с пересмотром ключевых законов, определяющих систему власти в духе ненавистной «конституционной монархии». Князь В. П. Мещерский в «Гражданине» и Л. А. Тихомиров в «Московских ведомостях» опубликовали циклы статей, ратуя за возвращение к законосовещательному строю. Ведущий публицист «Нового времени» М. О. Меньшиков агитировал в первую очередь за ограничение круга избирателей — чтобы большинство не диктовало законов меньшинству и, как при крепостном строе, «все, что поплоше или совсем скверно, могло бы по справедливости оставаться дома без представительства».[32]

Очередной виток кампании последовал в июне 1912 года. «Московские ведомости» требовали пересмотра Основных законов и «Учреждения Государственной Думы», утверждая, что слишком широкие полномочия представительства толкают Россию на путь «развала» исторических устоев. Меньшиков настаивал на удалении из Думы «инородцев» и представителей «заведомо преступных партий». Черносотенные организации присылали Николаю II «прошения» о пересмотре Основных законов и избирательного закона, требуя, чтобы председатель Думы назначался царем, чтобы «инородцы» и «иноверцы» были лишены решающего голоса в Думе, а из ее ведения были изъяты, в частности, церковные вопросы. Наступление реакции было поддержано и в Государственном совете. П. Н. Дурново, один из лидеров крайне правых, воспользовался незначительным предлогом — попыткой Думы упразднить две должности генерал-губернаторов. Он потребовал прекратить якобы вмешательства Думы в сферу верховного управления и «отграничить область законодательную от области верховного управления», то есть фактически высказался за новый «государственный переворот». (Впрочем, в верхах в это время возобладала другая позиция, о чем свидетельствовала критика идей Дурново в «Новом времени».)[33]

Ставку сделали на обеспечение желаемого для власти состава депутатов IV Думы; при этом замыслы властей шли гораздо дальше. П. Н. Милюков полагал, что «план этот состоял в создании такого большинства, которое само ходатайствовало бы о превращении Думы из законодательной в законосовещательную. Это совершенно определенно тогда говорилось…» Однако из-за «неудачи» на выборах исполнение плана было отложено. К тому же глава правительства Коковцов «не был человеком, который мог бы выполнить этот план: он всегда отгораживался от ответственности и от солидарности с тем, что делало Министерство внутренних дел, и старался себя свести к прежней своей специа­льности — к финансам».[34]

Злоупотребления властей в ходе выборов были колоссальными. Как отмечал А. И. Гучков в публичном заявлении, критикующем вмешательства в избирательный процесс, власти «хотят угостить фальсифицированным народным представительством», имеющим ярлык «с разрешения его превосходительства и с благословения его преосвященства».[35] Руководство МВД и Синода первоначально попыталось создать большинство в Думе из священников, полагая, что духовенство станет новой, «надпартийной» и управляемой опорой, и лишь огласка этого плана заставила правительственных кураторов выборов умерить размах. В тоже время чиновники на местах, стремясь к удалению оппозиционных кандидатов, под разными предлогами «изымали» их из выборного процесса (в расчете, что до рассмотрения жалоб дело дойдет уже после выборов). Цинично манипулировали составом выборных собраний. Ограничивали публичную активность партий — закрывали собрания, запрещали публикацию программ и т. д. «И что это была за кампания! — вспоминал П. Н. Милюков. — Все сколько-нибудь подозрительные по политике лица бесцеремонно устранялись от участия в выборах. Целые категории лиц лишались избирательных прав или возможности участвовать в выборах. При выборах присутствовали земские начальники. Нежелательные выборы отменялись. Предвыборные собрания не допускались, и самые названия нежелательных партий запрещалось произносить, писать и печатать. Съезды избирателей делились по любым группам для составления искусственного большинства. Весь первый период выбора уполномоченных первой стадии прошел втемную. Мелкие землевладельцы почти поголовно отсутствовали; зато по наряду от духовного начальства были мобилизованы священники, которые и явились господами положения. В 49 губерниях на 8764 уполномоченных было 7142 священника, и лишь для избежания скандала было запрещено посылать в Думу более 150 духовных лиц; зато они должны были голосовать повсюду за правительственных кандидатов. Следующая стадия выбора выборщиков проходила более сознательно, но тут и вступали в силу все приемы политического давления. Только в городах — и особенно в пяти больших городах с отдельным представительством — возможно было открытое общественное влияние на выборы. Здесь и проходили депутаты, известные своей оппозиционностью».[36]

«Перестарались» власти настолько сильно, что дополнительно вызвали всплеск оппозиционных настроений даже в умеренных слоях общества. В конце октября 1912 года, когда еще не были известны полностью результаты выборов, печать констатировала очевидное «полевение» страны и политизацию массового сознания — как ответ на усиление реакции и вызывающий административный произвол. «По мере того как сглаживаются потрясения, вызванные 1905 годом, напор реакции все более и более приближает нас к дореформенному строю, среди всех групп населения нарастает психология крайне неблагоприятная для нынешнего политического курса. В массах, в демократических слоях это изменившееся настроение выражается в сильном его полевении, в возрастающем интересе к политике и тем партиям, которые ставят вопросы наиболее резко и решительно… — отмечал публицист газеты „Современное слово“. — Все жизнеспособные группы населения, все те, кто делает жизнь, кто творит общественную ценность в какой-либо области, все начинают чувствовать боль от тех колодок, в которые забита наша общественность».[37] Весьма оптимистичный символ видели в результатах выборов в Петербурге, показавших рост конституционных настроений, — они вызывают «бодрость и надежду на лучшее».[38] Если в 1907 году только Милюков в первом туре получил более 50 % голосов, то теперь эту планку преодолели и другие кадетские лидеры — Родичев и Шингарев; при этом второе место на выборах заняли не октябристы, а социал-демократы. Характерен и провал националистов в Киеве, «где возник столыпинский национализм и откуда он завоевал Петербург»: «…везде, где механизм не придавил всей своей тяжестью избирателя, везде, где он хотя бы с великими усилиями может подать свой голос, там этот голос звучит резким протестом против навязывания стране саблеровских депутатов, там оппозиция одерживает хотя бы единичные победы, но такие морально весомые, которые больше и значительнее, чем все торжество правых, созданное гг. Хвостовыми».[39]

В итоге единодушно отмечалась консолидация различных общественных сил против наступления реакции. В 1907 году происходило «объединение всех владельческих элементов, готовых из страха перед революцией содействовать ликвидации освободительных стремлений русского общества». Напротив, в 1912 году наблюдается «отрезвление, приводящее их к осознанию, что уже не туманные призраки революции, а реальные силуэты мрачного прошлого застилают горизонт страны и являются препятствием к поступательному развитию государства».[40]

Наглядное следствие реальных политических итогов избирательной кампании (выражавшихся прежде всего в усилении позиций либеральной оппозиции и «буржуазии», в том числе — кадетов и прогрессистов) — то, каким образом 15 ноября 1912 года октябрист М. В. Родзянко был переизбран председателем Думы. Родзянко, занимавший кресло спикера с 1910 года и считавшийся правым октябристом, теперь был избран левоцентристским большинством (октябристы плюс кадеты) — против голосов правых и националистов (132 голоса за и 78 против). Несостоявшееся правое большинство покинуло зал сразу после объявления результатов. «Полевела» вместе со страной и большая часть фракции октябристов (в отличие от выборов 1907 года, октябристы проходили в Думу скорее вопреки противодействию властей, а лидер партии и фракции А. И. Гучков даже «провален» в Москве с помощью «административной механики»). И при выборах председателя и членов президиума октябристы предпочли альянс с умеренной левой оппозицией, отказавшись связывать себя договоренностями с более правыми группами — претендентами на роль новой опоры правительства.

«Я всегда был и буду убежденным сторонником представительного строя на конституционных началах (Голоса: браво; продолжительные рукоплескания), который дарован России великим манифестом 17 октября 1905 г. (Голоса: браво, продолжительные рукоплескания), укрепление основ которого должно составить первую и непреложную заботу русского народного представительства»[41], — демонстративно подчеркивал Родзянко, выступая после избрания. Знаковое заявление, в котором особо отмечался конституционный характер «обновленного строя», говорившее о новой политической конфигурации сил в Думе — как следствии изменившихся настроений общественного мнения. Среди ближайших задач Думы называлось развитие местного самоуправления и «народных экономических сил». Родзянко как опытный политик попытался при этом смягчить остроту заявления, вызвавшись передать государю «чувства верноподданнической радости по поводу выздоровления Наследника Цесаревича». Предложение было поддержано аплодисментами и возгласами «просим» остававшихся в зале депутатов. И в ходе приема у Николая II, который, к неприятному удивлению Родзянко, «вопреки обычаям… происходил стоя и продолжался всего двадцать минут», царь назвал эту часть речи «глубоко патриотической»: «Императрица и я, мы были очень тронуты вашими словами, и я прошу вас передать Думе нашу благодарность».[42] В либеральной печати отмечалось, что речь Родзянко произвела «отличное впечатление» — «страна приятно изумилась», увидев, что октябристы извлекли урок после разгрома на выборах в Москве.[43] Многообещающими казались слова о конституционном характере политического строя: «Упоминание о конституционных началах — одно это является как бы символом того, что и в 4-й Думе попытка правых наложить на народное представительство свою печать уже не удалась».[44]

 

 

Без надежд на реформы

Политический итог выборов в IV Думу подтверждал, по мнению Милюкова, что теперь «исчезло фиктивное правительственное большинство». Разрыв между властью и обществом стал еще более глубоким и в принципе необратимым. Компромисс с властью потерял, по сути, какое-либо значение, при этом общественно-политическая борьба вышла за пределы Думы и способствовала политической самоорганизации оппозиционных сил. «В своем ослеплении власть пропустила момент, когда ценой существенных уступок она еще могла бы заключить новый компромисс — уже не в интересах победы, а в интересах своего дальнейшего существования».[45] В свою очередь и Родзянко отмечал ставшие сразу напряженными отношения Думы с властными кругами, недовольными составом представительства и избранием председателя и президиума левым большинством. Враждебность выражалась в отсутствии ожидаемых законопроектов, задержке справок для бюджетной комиссии, появлении упорных слухов о желании правительства «разогнать» Думу. «Князь Мещерский… писал „громоносные“ статьи против Думы и ее председателя. Все знали, что его „Гражданин“ — единственная газета, которую читает государь, и можно было думать, что курс политики зависит от влияния этого оплаченного публициста. Все это очень удручало членов Думы. Со стороны правительства видно было желание если не активными действиями, то хотя бы измором убить Думу».[46]

Опасения либеральной общественности, что от власти не следует ожидать сколько-нибудь активного проведения реформ и, напротив, продолжится курс на сворачивание преобразований, подтвердило выступление премьер-министра В. Н. Коковцова 5 декабря 1912 года. Удручающе настроение из-за отсутствия реформ и воли к их осуществлению у правительства дополнительно омрачало атмосферу накануне и во время торжеств 1913 года. Декларация правительства вызвала не просто скептичный, холодный прием, никого не удовлетворив. Знаковым стала принятая Думой необычайно резкая по стилю «формула перехода», предложенная прогрессистами (за было 132 голоса, против — 78). Она завершалась словами: Дума «приглашает правительство твердо и открыто вступить на пусть осуществления начал манифеста 17 октября и водворения строгой законности»!

В декларации вместо четкого указания на ориентиры правительственного курса содержалась смесь консервативно-охранительной риторики и слов о готовности к сотрудничеству с народным представительством. Коковцов упоминал, что теперь благодаря «успокоению» для правительства и законодательных учреждений стал достижим поиск путей осуществления Манифеста 17 октября. В то же время необходимо охранять «освященные историей» основы русской государственности: «единство и нераздельность империи, первенство в ней русской народности и веру православную». Результатом правки текста лично Николаем II стало появление также слов о «самодержце всероссийском, волей которого дарованы и охраняются начала существующего строя».[47] Коковцов вспоминал, что готовил декларацию «с большим вниманием»: «Немалого труда стоило мне согласить всех министров между собой. Не так просто было и с государем, которому просто не нравилось самое понятие о „декларации“, напоминающей западноевропейские парламенты и носящей, по его словам, как бы характер отчета правительства перед Думой… Я старался внести в нее возможно умеренные ноты, не ставя никаких резких принципиальных вопросов, а развивая вообще мысли о необходимости мира внешнего и внутреннего, во имя преуспевания Родины, говорил о широком и дружном сотрудничестве с народным представительством».[48]

Содержание декларации общественность восприняла как еще одно подтверждение нежелания, а скорее всего, невозможности для Коковцова выступать с программой либеральных реформ (хотя отмечалось и его нежелание солидаризироваться с политикой крайне правой, «легитимистской» реакции). Милюков, характеризуя декларацию как «законодательный потоп», в котором перемешаны либеральные и реакционные принципы, запустил в ход метафору «три замка`». Он заявлял о необходимости отменить избирательный закон 3 июня 1907 года (он отгораживает Думу от народа), упразднить Государственный совет в его нынешнем виде и правительство, которое не ответственно перед Думой. К честному исполнению Манифеста 17 октября призывал кадет В. А. Маклаков — власть должна поставить перед собой «благородную задачу» вступить «на путь прямой и простой; это путь честности, честного исполнения манифеста»: «Так, как мы до сих пор шли, дальше идти невозможно».[49]

«Беспрограммность», как отмечалось в печати, — основной дефект декларации, при этом огромная пропасть разделяет курс правительства и «истинное и конституционное настроение страны». В законопроектах о местном самоуправлении, полиции, печати и др., упоминаемых премьером в Думе, «развиваются начала, ни в какой связи с октябрьской датой не входящие»: «Из старого государственного механизма вынимаются одни части, на их место ставятся другие, но последние отлиты по образу и подобию первых». Многозначительный символ «пренебрежения к народному представительству» со стороны правительств — «зияющая пустота» на министерских скамьях в Таврическом дворце.[50] Высказывались и разочарования в целом в фигуре Коковцова. Не оправдались надежды «на чрезвычайную бюрократическую опытность и «ловкость» нового премьера», которая могла бы помочь «побороть мрак реакции и обойти многочисленные подводные камни и внести в столыпинский курс новую струю». Как оказалось, был лишь «некий либеральный налет» — курс не изменился, а «все темные стороны его проявлялись при В. Н. Коковцове еще более резко, чем прежде <…> во всех отраслях управления».[51]

 

 

 

1. Подробнее см.: Архипов И. Л. Призрак конституции. Борьба вокруг конституционной реформы (1904—1906 гг.) как традиция российской политической культуры // Звезда. 2016. № 9.
С. 171—203; № 10. С. 190—213.

2. Мосолов А. А. При дворе последнего императора. СПб., 1992. С. 183.

3. Герасимов А. В. На лезвии с террористами. Paris, 1985. С. 146—147.

4. Падение царского режима. М.—Л., 1926. Т. VI. С. 252—253.

5. Цит. по: Кабытов П. С. П. А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи.
М., 2007. С. 153.

6. Шидловский С. И. Воспоминания. Ч. I. Берлин, 1923. С. 198; Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903—1919 гг. В 2-х книгах. Книга вторая. М., 1992. С. 8.

7. Цит по: Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907—1911 гг. Л., 1978. С. 233.

8. Подробнее см.: Архипов И. Л. Реформатор между революцией и реакцией // П. А. Столыпин. СПб., 2017. С. 56—72.

9. Падение царского режима. Т. VI. С. 298.

10. Мосолов А. А. Указ. соч. 76, 173—174.

11. Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 130.

12. Мосолов А. А. Указ. соч. С. 83—84.

13. Там же. С. 184.

14. Здесь и далее цитаты по книге: Джунковский В. Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 1. С. 651—667, содержащей подробное описание этих торжеств в Москве.

15. Цит по: Аврех А. Я. Царизм и IV Дума (1912—1914). М., 1981. С. 262.

16. Богданович А. В. Три последних самодержца. М.—Л., 1924. С. 501—502.

17. Родзянко М. В. Крушение империи [Репринтное издание]. Харьков, 1990. С. 58—60.

18. Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 129—130.

19. Фирсов С. Л. Николай II. М., 2010. С. 304—305.

20. Дякин В. С. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911—1914 гг. Разложение третьеиюньской системы. Л., 1988. С. 115.

21. Родзянко М. В. Указ. соч. С. 61.

22. Там же. С. 66—67.

23. Описания торжеств в Петербурге см.: Джунковский В. Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 2.
С. 145—156.

24. Родзянко М. В. Указ. соч. С. 65, 68.

25. Биржевые ведомости. 1913. 22 февраля.

26. См. детальное описание майского путешествия и торжеств в Москве: Джунковский В. Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 2. 191—215.

27. Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 140—142; Цит по: Дякин В. С. Указ. соч. С. 114.

28. Цит. по: Фирсов С. Л. Указ. соч. С. 305.

29. Цит. по: Аврех А. Я. Указ. соч. С. 261.

30. Джунковский В. Ф. Указ. соч. С. 269—270.

31. Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907—1911 гг. С. 151—152, 195—196, 206.

32. Дякин В. С. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911—1914 гг. С. 18.

33. Там же. С. 64—65.

34. Падение царского режима. Т. VI. С. 303.

35. Русские ведомости. 1912. 16 октября.

36. Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 376.

37. Современное слово. 1912. 26 октября.

38. Современное слово. 1912. 27 октября.

39. Современное слово. 1912. 21 октября.

40. Современное слово. 1912. 29 октября.

41. Государственная дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты. Сессия первая. Ч. 1. Стб. 7.

42. Родзянко М. В. Указ. соч. С. 61—62.

43. Биржевые ведомости. 1912. 17 ноября.

44. Современное слово. 1912. 16 ноября.

45. Милюков П. Н. Указ. соч. С. 375.

46. Родзянко. М. В. Указ. соч. С. 73.

47. Аврех А. Я. Указ. соч. С. 35; Дякин В. С. Указ. соч. С. 106.

48. Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 111.

49. Аврех А. Я. Указ. соч. С. 42—43.

50. Биржевые ведомости. 1912. 6 декабря.

51. Современное слово. 1912. 6 декабря.

 

 

Окончание следует
 Смотреть номер:
Лауреаты премии журнала "Звезда" за лучшие публикации 2023 года

Николай Вахтин

Переписка Веры Пановой и Давида Дара.
Октябрь—декабрь 1944 года (№ 7)

Борис Колоницкий

«Управляемый хаос» и образование СССР.
Государство, порожденное Гражданской войной? (№ 11)

Александра Свиридова

Проще в роще. Фанг-шен. Рассказы (№ 1)

«Возвращенец». Беседы с Николасом Ильиным (№ 7)

Пятно на фоне. Рассказ (№ 10)

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

 Подписка:

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27
 Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
 Где купить?
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России
ГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
© 2006-2024, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Роскомнадзора ПИ № ФС77-45485 от 22 июня 2011 г.