ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Сливкин

ЛЕНИНГРАД 1975

В пельменной — пельмени, в котлетной — котлеты,

в пустой бутербродной — и то бутерброд!

И Кушнер, похожий на Хью Эверетта,

по Мойке, сверкая очками, идет.

В нечуждой Тавриде, для южного вида,

в кудрявом порядке растет виноград,

а здесь геометрия грека Евклида:

линейно встает за фасадом фасад.

Случается магия в строчках нетленных;

бывает, бормочешь — и верить готов

во множество альтернативных вселенных,

в немеркнущий свет параллельных миров.

С утра покидают подвальные норы

коты Шредингера и ждут у ворот,

когда из парадного выйдет Соснора

и к Невскому с Зодчего Росси свернет.

Наскучило внутренним быть эмигрантом

среди малопьющих и выбритых лиц,

не лучше ль ворваться непрошенным квантом

в собрание элементарных частиц!

Метаться и плакать о жизни-мечталке —

и сбудется: корюшку между зыбей

хвостами в Фонтанке разгонят русалки,

и совы с карнизов спугнут голубей!..

Два мира плывут параллельно, а третий

без веских причин, ни за что ни про что

рождается в двадцатилетнем поэте

(он к мэтрам обоим не ходит в ЛИТО).

Девице он только что впарил, что Плиний —

чин легионера, и фантик с халвой

из рук восхищенных с достоинством принял

в студенческой рюмочной на Моховой.

Он не состоится, но знаю одно я,

прощаясь со всем, что любил позади:

его не отпустит пространство родное —

мокротой и кашлем в стесненной груди!

* * *

За процесс познанья не в ответе,

жил я в средне-западной дыре

десять лет при университете,

как дурак при герцогском дворе.

Без меня сплетались там интриги,

и сверкал предательский кинжал:

я читал одни и те же книги,

не дружил и не принадлежал.

Светлые, как склянки из-под ядов,

в класс на развлекательный сеанс

шли ко мне студенты — вдоль фасадов

зданий в стиле неоренессанс.

РУНДАЛЕ

Смотрел остзеец тот опальный

сычом из усть-усольской мглы,

а над Курляндией двуспальной

неслось призывное курлы.

И на молитву утром ранним

в гнезде над крышею дворца

костлявый аист-лютеранин

вставал с семейного яйца...

За полосою бороненной

среди наметанных стогов

коровы герцога Бирона

ждут возвращения его.

И помидоры верят юно

на тучных грядках овощных,

что постоянна лишь фортуна,

а смерть — всесильный временщик.

* * *

Как жизнь кончается, я видел:

она шаталась, словно идол,

и на любовь мою в ответ

все больших требовала жертв.

Себе уже отмерив срок, 

той жизни умащал я губы

чем только мог, чем только мог,

чтоб не пошла она на убыль.

Когда же с яростью и дрожью

она отправилась на дно,

то стало от единобожья

мне все едино и равно.

* * *

Родной, акцент сдвигаю — родный,

чтоб кровно обозначить род!

Недвижен в маске кислородной

твой обезмолвившийся рот.

И ты походишь на пилота,

летящего над жизнью, над

звездой... Из этого полета

не возвращаются назад.

А я? А я сокол на голой

земле, распластанной, как блин,

куда спускался дух веселый,

где были мы отец и сын.

* * *

Все-то муки совести и творчества

мы с тобой, душа, переживем!

Нищеты боюсь и одиночества.

Смерть одна. Они — всегда вдвоем.

МЕРТВЫЕ

Я не люблю вожжаться с вдовами:

они глядят-ревут коровами.

Иное дело со вдовцами,

уж эти смотрят молодцами!

Что знает накрепко вдова?

Свои тягчайшие права.

Что тайно чувствует вдовец?

Что мощный пень он без колец.

А мертвым холодно и голо,

они, поскольку там темно,

не имут сраму, то есть пола.

Вдова, вдовец — им все равно.

* * *

И. Н.

Я от платформы Комарово

лыжней скользил наискосок

и возле кладбища лесного

лепил без варежек снежок.

Крепленья сбрасывал в сугробе    

и шел в еловой темноте

среди торжественных надгробий

к одной обыденной плите.

Над ней кружился снег усталый,

и луч, пробившись, остывал,        

и я на ней комок подталый —

в руке согретый — оставлял.

В ЛЕСУ

Земную жизнь пройдя до полови...

до двух третей —

                        оставшуюся треть

еще не поздно посвятить любви

(в ручей не обязательно смотреть)!

Войду в осенний сумеречный лес,

пронизанный предзимнею тоской,

где каждый лист имеет цвет и вес

вещицы в ювелирной мастерской. 

Закатный луч проникнет под углом

в пустую глубь и ускользнет из глаз;

качнется ветвь, открытый перелом

безмолвно выставляя напоказ.

Звезда созреет в небе для торжеств —

гореть ей и не падать в мир земной

летучих и шныряющих существ,

одной судьбой повязанных со мной!

Мой след, в лесу петляя наугад

и оборвавшись на краю болот,

останется в сердцах двух-трех дриад —

и он не зарастет, а заживет.