ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Евгений Сливкин
ЛЕНИНГРАД 1975
В пельменной — пельмени, в котлетной — котлеты,
в пустой бутербродной — и то бутерброд!
И Кушнер, похожий на Хью Эверетта,
по Мойке, сверкая очками, идет.
В нечуждой Тавриде, для южного вида,
в кудрявом порядке растет виноград,
а здесь геометрия грека Евклида:
линейно встает за фасадом фасад.
Случается магия в строчках нетленных;
бывает, бормочешь — и верить готов
во множество альтернативных вселенных,
в немеркнущий свет параллельных миров.
С утра покидают подвальные норы
коты Шредингера и ждут у ворот,
когда из парадного выйдет Соснора
и к Невскому с Зодчего Росси свернет.
Наскучило внутренним быть эмигрантом
среди малопьющих и выбритых лиц,
не лучше ль ворваться непрошенным квантом
в собрание элементарных частиц!
Метаться и плакать о жизни-мечталке —
и сбудется: корюшку между зыбей
хвостами в Фонтанке разгонят русалки,
и совы с карнизов спугнут голубей!..
Два мира плывут параллельно, а третий
без веских причин, ни за что ни про что
рождается в двадцатилетнем поэте
(он к мэтрам обоим не ходит в ЛИТО).
Девице он только что впарил, что Плиний —
чин легионера, и фантик с халвой
из рук восхищенных с достоинством принял
в студенческой рюмочной на Моховой.
Он не состоится, но знаю одно я,
прощаясь со всем, что любил позади:
его не отпустит пространство родное —
мокротой и кашлем в стесненной груди!
* * *
За процесс познанья не в ответе,
жил я в средне-западной дыре
десять лет при университете,
как дурак при герцогском дворе.
Без меня сплетались там интриги,
и сверкал предательский кинжал:
я читал одни и те же книги,
не дружил и не принадлежал.
Светлые, как склянки из-под ядов,
в класс на развлекательный сеанс
шли ко мне студенты — вдоль фасадов
зданий в стиле неоренессанс.
РУНДАЛЕ
Смотрел остзеец тот опальный
сычом из усть-усольской мглы,
а над Курляндией двуспальной
неслось призывное курлы.
И на молитву утром ранним
в гнезде над крышею дворца
костлявый аист-лютеранин
вставал с семейного яйца...
За полосою бороненной
среди наметанных стогов
коровы герцога Бирона
ждут возвращения его.
И помидоры верят юно
на тучных грядках овощных,
что постоянна лишь фортуна,
а смерть — всесильный временщик.
* * *
Как жизнь кончается, я видел:
она шаталась, словно идол,
и на любовь мою в ответ
все больших требовала жертв.
Себе уже отмерив срок,
той жизни умащал я губы
чем только мог, чем только мог,
чтоб не пошла она на убыль.
Когда же с яростью и дрожью
она отправилась на дно,
то стало от единобожья
мне все едино и равно.
* * *
Родной, акцент сдвигаю — родный,
чтоб кровно обозначить род!
Недвижен в маске кислородной
твой обезмолвившийся рот.
И ты походишь на пилота,
летящего над жизнью, над
звездой... Из этого полета
не возвращаются назад.
А я? А я сокол на голой
земле, распластанной, как блин,
куда спускался дух веселый,
где были мы отец и сын.
* * *
Все-то муки совести и творчества
мы с тобой, душа, переживем!
Нищеты боюсь и одиночества.
Смерть одна. Они — всегда вдвоем.
МЕРТВЫЕ
Я не люблю вожжаться с вдовами:
они глядят-ревут коровами.
Иное дело со вдовцами,
уж эти смотрят молодцами!
Что знает накрепко вдова?
Свои тягчайшие права.
Что тайно чувствует вдовец?
Что мощный пень он без колец.
А мертвым холодно и голо,
они, поскольку там темно,
не имут сраму, то есть пола.
Вдова, вдовец — им все равно.
* * *
И. Н.
Я от платформы Комарово
лыжней скользил наискосок
и возле кладбища лесного
лепил без варежек снежок.
Крепленья сбрасывал в сугробе
и шел в еловой темноте
среди торжественных надгробий
к одной обыденной плите.
Над ней кружился снег усталый,
и луч, пробившись, остывал,
и я на ней комок подталый —
в руке согретый — оставлял.
В ЛЕСУ
Земную жизнь пройдя до полови...
до двух третей —
оставшуюся
треть
еще не поздно посвятить любви
(в ручей не обязательно смотреть)!
Войду в осенний сумеречный лес,
пронизанный предзимнею тоской,
где каждый лист имеет цвет и вес
вещицы в ювелирной мастерской.
Закатный луч проникнет под углом
в пустую глубь и ускользнет из глаз;
качнется ветвь, открытый перелом
безмолвно выставляя напоказ.
Звезда созреет в небе для торжеств —
гореть ей и не падать в мир земной
летучих и шныряющих существ,
одной судьбой повязанных со мной!
Мой след, в лесу петляя наугад
и оборвавшись на краю болот,
останется в сердцах двух-трех дриад —
и он не зарастет, а заживет.
