МНЕНИЯ

Юнас Хассен Кемири

Уважаемая Беатрис Аск

Уважаемая Беатрис,

у нас с Вами мало общего. Вы родились в середине пятидесятых, я — в конце семидесятых. Вы — женщина, я — мужчина. Вы — политик, я — писатель. Но кое-что нас все-таки объединяет. Мы оба изучали международную экономику (и так и не получили диплом). У нас примерно одинаковые прически (пусть и разный цвет волос). И мы оба являемся полноправными гражданами этой страны, рожденными на ее территории и объединенными языком, флагом, историей и инфраструктурой. Мы оба равны перед законом.

Поэтому я был удивлен, когда в прошлый четверг в утренней радиопередаче Вас, как министра юстиции, спросили, обеспокоены ли Вы утверждениями людей (граждан, налогоплательщиков, избирателей) о том, что полиция останавливает их на улице и требует предъявить документы исключительно из-за их (смуглой кожи, темных волос) внешнего вида. И Вы ответили: «Отношение человека к подобным вопросам полиции зависит от его личного опыта. Так, ранее судимым кажется, что их постоянно в чем-то подозревают, хотя по внешнему виду невозможно понять, совершал ли человек преступление или нет. <…> Чтобы определить, являются ли действия полиции законными, нам нужно сформировать целостную картину».

Интересная формулировка: «ранее судимые». Ведь она так точно характеризует нас — виновных, пока не будет доказано обратное. В какой момент личный опыт превращается в системный расизм? В дискриминацию, притеснение, насилие? И как может «целостная картина» нивелировать личный опыт множества граждан? Какой именно опыт стоит учитывать?

Я обращаюсь к Вам с очень простой просьбой, Беатрис Аск. Я хочу поменяться с Вами кожей и опытом. Давайте, в этом нет ничего особенного, Вам ведь никогда не были чужды немного странные идеи (я до сих пор помню Ваше спорное предложение отправлять покупателям секс-услуг фиолетовые конверты) .^[1]

Мы поменяемся телами на двадцать четыре часа. Сначала я окажусь в Вашей коже, чтобы прочувствовать, каково быть женщиной в патриархальном мире политиков. А затем Вы в моей, чтобы понять, что, когда Вы выходите на улицу, идете в метро или в торговый центр и видите там полицейского, на стороне которого закон и право подойти к Вам и попросить доказать свою невиновность, в Вашей голове оживают воспоминания. Иные посягательства, люди в форме и взгляды. И для этого не нужно переноситься в Германию времен Второй мировой или ЮАР восьмидесятых — достаточно взглянуть на недавнюю историю Швеции и ряд случайных воспоминаний, привязанных к нашему общему телу.

Нам шесть. Мы приземляемся в аэропорту Арланда, на нашей общей родине. Идем к зоне таможенного контроля с папой, у которого потеют руки и пересыхает горло, он поправляет волосы, на ходу протирает ботинки. Дважды проверяет, что шведский паспорт по-прежнему лежит во внутреннем кармане. Всех людей со светлой кожей пропускают дальше. Но нашего папу останавливают. И мы думаем: это просто случайность. Нам десять — все повторяется вновь. Это просто его акцент. Нам двенадцать — это просто его дырявая сумка со сломанной молнией. Нам четырнадцать, шестнадцать, восемнадцать.

Нам семь. Нас провожает в школу и дает напутствие папа, который уже тогда смертельно боялся передать свое клеймо изгоя по наследству детям:

— Когда человек выглядит так, как мы, ему нужно всегда быть в тысячу раз лучше других, чтобы от него не отвернулись.

— Почему?

— Потому что все люди — расисты.

— Ты тоже расист?

— Все, кроме меня.

Ведь именно так работает расизм — он никогда не является частью нашей вины, истории, ДНК. Он всегда где-то там — не здесь, не во мне, не в нас.

Нам восемь. Мы смотрим боевики, в которых смуглые мужчины насилуют и бьют женщин, сипло ругаются, похищают своих детей, манипулируют, лгут, грабят и дерутся. Нам шестнадцать, девятнадцать, двадцать, тридцать два — а типажи в таких фильмах все те же.

Нам девять. Мы решаем стать главным отличником класса, лучшим подлизой в мире. И все идет по плану, пока на замену не ставят учителя, сразу же записавшего нас в драчуны.

Нам десять. В первый, но не последний раз за нами гонятся скинхеды. Они замечают нас у церкви Хегалид, рядом со скамейкой, на которой любят сидеть местные пьяницы, и начинают орать — мы бежим, прячемся в подворотне, чувствуем привкус крови во рту, наше общее сердце колотится всю дорогу домой.

Нам одиннадцать, и мы читаем комикс, в котором персонажи с Востока загадочны, экзотичны, кареглазы и чувственны (но в то же время коварны).

Нам двенадцать. Мы ездим в магазин «МегаАкадемия дисков», чтобы послушать разные альбомы, и каждый раз вокруг нас, подобно акулам, начинают кружить охранники. Они разговаривают по рации и ходят за нами на расстоянии нескольких метров, а мы пытаемся вести себя естественно и использовать максимально некриминальный язык тела. Двигайся и дыши нормально, Беатрис. Подойди к полке с дисками и протяни руку за альбомом Тупака таким образом, чтобы было понятно, что ты не собираешься его красть. А охранники продолжают следить за нами, и где-то глубоко внутри нашего общего тела возникает постыдное чувство удовольствия от соприкосновения с той системой, заложниками которой являются наши отцы. Мы понимаем, почему им так и не удалось ничего добиться в этой стране, почему их мечты умерли в море возвращенных назад резюме.

Нам тринадцать. Мы начинаем проводить время в молодежном центре и слушаем рассказы ребят. У одного старший брат поругался с полицейскими в центре города, его затолкали в служебный фургон и выбросили на окраине с окровавленным носом. Двоюродного брата другого избили охранники, затащившие его в каморку на платформе станции метро «Слюссен» (бедра прикрыли телефонными каталогами, чтобы не осталось синяков).

Папиного друга Н. отвезли в вытрезвитель из-за невнятной речи патрульные полицейские. Только на следующий день они поняли, что что-то не так, и в отделении неотложной помощи у Н. диагностировали инсульт. На похоронах его жена сказала: «Если бы они сразу позвонили мне, я бы объяснила им, что он не употребляет спиртное».

Нам тринадцать с половиной, и мы живем в городе, который терроризирует человек, у него винтовка с лазерным прицелом, — за семь месяцев он застрелил одиннадцать темноволосых мужчин, а полиция так и не вмешалась. И наш общий мозг начинает думать, что именно с мусульманами случается все самое плохое, что люди с арабскими именами не имеют никакой власти (и мы полностью подавляем воспоминания о том, когда в действие приходили другие механизмы: как когда мальчика, которого все в школе называли евреем, навесным замком пристегнули к решетке — пока он старался оторвать его от джинсов, все смеялись, и он тоже, по крайней мере пытался. Смеялись ли мы?).

Нам четырнадцать. Мы выходим из Макдоналдса на улице Хорнсгатан, и полиция просит нас предъявить документы. Нам пятнадцать, и мы сидим у магазина электроники «Эксперт», когда перед нами вдруг останавливается патрульная машина. Из нее выходят двое полицейских, просят показать документы, спрашивают о планах на вечер. Затем садятся обратно в автомобиль.

А внутри нас идет нескончаемая борьба. Один голос твердит: хрена с два у них есть право судить о нас предвзято. Или перегораживать весь город своими чертовыми фигурами в форме. Им запрещено внушать нам чувство незащищенности в собственном районе.

Но другой голос возражает: а вдруг это наша вина? Мы слишком громко разговаривали. Натянули на голову капюшон, надели кроссовки и слишком широкие джинсы, на которых подозрительно много карманов. Ошибочно выбрали цвет волос, отражающий склонность к преступности, и слишком высокую концентрацию меланина в коже. Получили от родителей фамилии, напоминающие этой маленькой стране о том, что она является частью огромного мира. Мы молоды — все, естественно, изменится, когда мы повзрослеем.

И наше общее тело росло, Беатрис Аск. Мы больше не появлялись в молодежном центре, сменили толстовку на черное пальто, кепку и шарф. Перестали играть в баскетбол и поступили в Стокгольмскую школу экономики. Однажды мы стояли у Центрального вокзала в Стокгольме и делали заметки в блокноте (ведь, даже несмотря на то что мы изучали экономику, в нас жила мечта стать писателем). Внезапно кто-то подошел к нам справа — это был широкоплечий мужчина с гарнитурой в ухе, спросивший: «Как дела?» Он попросил предъявить документы, а затем скрутил нам руки за спиной и повел в полицейский фургон, где нам, очевидно, предстояло сидеть, пока этот человек не удостоверится в том, что мы действительно являемся теми, кем назвались.

Мы явно подошли под описание примет кого-то другого или выглядели так же, как он. Двадцать минут мы сидели в полицейской машине, одни. Но не совсем — мимо проходили сотни людей, во взгляде которых читалось: «Ну вот, еще один. Очередной тип, который ведет себя в полном соответствии с нашими предрассудками».

Как бы мне хотелось, чтобы Вы тоже оказались со мной в том фургоне, Беатрис Аск. Но Вас там не было. Я сидел в нем один. Ловил взгляды проходящих мимо людей и пытался сигнализировать им о своей невиновности, о том, что я просто стоял на улице и выглядел определенным образом. Но отсутствие вины трудно доказать, когда ты сидишь на заднем сиденье полицейской машины.

И быть частью целого невозможно, когда власть постоянно исходит из того, что ты — другой.

Через двадцать минут нас отпустили. Никаких извинений или объяснений, просто: «Теперь можете идти». И наше полное адреналина тело покинуло то место, а в голове крутилось: «Об этом нужно написать». Но наши пальцы знали, что этому не бывать, потому что такие случаи — ничто по сравнению с тем, что приходится пережить другим людям. Наше тело выросло на территории, путь в которую преграждает таможня, наша мама — шведка, наша действительность — уютная детская комната в сравнении с жизнью действительно бессильных и беспомощных людей, у которых нет документов. Нам не грозит депортация. Мы не рискуем попасть в тюрьму, если вернемся.

И зная о том, что бывает гораздо хуже, мы выбрали молчание вместо слов. Шли годы, и однажды в Швеции был запущен проект «REVA» — «эффективное обеспечение защиты прав граждан».^[2] Полицейские начали патрулировать торговые центры и дежурить у клиник, помогавших людям без документов, а семьи с рожденными в Швеции детьми высылали в страны, в которых те никогда не были, а шведским гражданам пришлось предъявлять свои паспорта и доказывать свой статус, а некая министр юстиции объясняла, что речь идет не о расовом профилировании, а «личном опыте». Обыденность власти. Практика насилия. Все просто делали свою работу. Охранники, полицейские, таможенники, политики, народ.

Но тут вы перебьете меня и спросите: «Разве это так сложно понять? Все должны следовать закону». А мы ответим: «А что если закон — незаконен?»

А вы возразите: «Речь идет о приоритетах — ведь наши ресурсы не безграничны». А мы ответим: «Как получается, что деньги на преследование беспомощных людей есть всегда, а на их защиту — нет?»

А вы добавите: «Но как нам сохранить широкую систему социальной защиты и одновременно принять всех?» А мы нерешительно потопчемся на одном месте и замнемся, ведь, по правде говоря, разумного ответа на этот вопрос у нас нет. Но мы знаем, что человек никогда не может считаться незаконным, что нужно что-то менять, когда люди в форме начинают вселять в нас чувство незащищенности, а закон обращается против своих граждан; и тут Вы, Беатрис Аск, скажете: «Всё, довольно» — и попытаетесь покинуть наше общее тело, ведь Вам, как и читателям, кажется, что это продолжается уже слишком долго, что я все время повторяю одно и то же и никак не могу прийти к выводу; и Вы правы, это никогда не кончится, нет никакого решения или запасного выхода, все постоянно повторяется, потому что структуры просто так не исчезнут, если мы проголосуем против проекта «REVA», «REVA» — это логическое продолжение постоянного завуалированного угнетения, «REVA» живет в общей неспособности переосмыслить наше застывшее национальное самосознание; и сегодня вечером в очереди в местный бар компании людей с более темным цветом кожи постараются рассредоточиться, чтобы их не остановил на входе охранник; а завтра обладатели иностранных имен, стоящие в той же очереди на жилье, что и Вы, используют фамилию своего супруга, чтобы их оттуда не вычеркнули; а секунду назад самый обыкновенный швед указал в своем резюме «РОДИЛСЯ И ВЫРОС В ШВЕЦИИ» большими буквами только потому, что знает, что ждет его без этой строчки. Все знают что. Но никто ничего не делает. Вместо этого мы сосредоточиваем наши усилия на выявлении людей, бежавших сюда в поисках той безопасности, которой мы так гордимся и которую предлагаем (некоторым) гражданам нашей страны. И я пишу «мы», потому что мы — это часть единого целого, нашего общества, этого самого «мы».

Теперь можете идти.

Перевод Натальи Асеевой

Открытое письмо Ю. Х. Кемири, адресованное министру юстиции Беатрис Аск, было опубликовано в крупнейшей шведской газете «Дагенс Нюхетер» в 2013 г. и побило все рекорды по распространению в социальных сетях. Перевод выполнен по: Jonas Hassen Khemiri. Basta Beatrice Ask, 2013. Опубликовано на русском языке по согласованию с The Wylie Agency (UK) Limited.

1. В 2010 г. в ходе семинара в шведском парламенте Беатрис Аск выступила с предложением отправлять письма в фиолетовых конвертах людям, подозреваемым в покупке секс-услуг (что в Швеции запрещено законом). По мнению министра, данная мера не позволила бы скрывать подобные правонарушения от общественности.

2. Целью проекта «REVA», запущенного в Швеции в 2009 г., было выявление органами правопорядка людей, пребывающих на территории страны незаконно, а также их последующая депортация.