Василий Ковалев
* * *
Последняя бутылка пива.
И утренние облака
плывут, белея, от залива…
— Ну все,
пока.
Пока!.. — Неприбранное лето
вокруг; и улица — темна…
Волну пленительного света
сменяет мутная волна
в сознании… Как
зарисовки —
дома и сквер — в карандаше
простом…
Испачканы кроссовки;
светло в душе,
светло в душе, невероятно.
Водила щурится хитро
на деньги… Все
светлее пятна!..
— Там, возле парка, где метро…
Очнешься в собственном подъезде
с глубокой ссадиной на лбу, —
башка цела,
часы на месте,
и только страшно, как в гробу.
* * *
С Лермонтовым — прогуляться,
Фета — попросить читать,
Тютчева — слегка стесняться,
при Полонском — не смолчать;
с Анненским — об одиноком,
с Майковым —
о том, о сем,
о печальном в
мире —
с Блоком,
с Маяковским — обо всем;
о молчанье — с Каролиной,
с Вагиновым —
про альбом,
с милой, нервною Мариной —
о просторе голубом;
с Кузминым — шутить, но в меру,
с Пастернаком — о себе,
офицеру-кавалеру —
два вопроса о стрельбе;
с Мандельштамом,
с Мандельштамом —
спорить жарко и до слез,
с Заболоцким — не о главном,
а с Введенским — не всерьез;
с Кушнером — само собою —
о прекрасной ерунде…
И с одной, одной тобою —
о деньгах и о еде!
НЕОРОМАНТИЗМ
Под Москвой убить себя на «волге»,
на кулак наматывать кишки,
или, сидя в кухне без футболки,
написать какие-то стишки —
все равно. И ничего не значит,
ничего не значит… Все
равно.
Мальчик умер. Девочка заплачет
и положит книжку на окно,
ну — поставит где-нибудь на полку
(занималась красная заря…).
Лучше уж про кухню
и футболку
—
про себя, короче говоря.
Так честнее. А признанья эти —
тоже грубость, глупость и шантаж.
Фонари погаснут на рассвете,
и затихнет нежный карандаш.
Так жилось, так пелось, так писалось,
так ходилось-ездилось
за край…
В рифму тут — «осталось»
и «усталость»,
ну и пусть, и ладно, и пускай.
Ничего, что что-то там на что-то
очень уж
похоже, не грусти.
Тает ночь. Закончена работа.
Ну и — разумеется — прости.
* * *
В девятнадцатом веке, мне кажется,
с ощущеньем особенных прав
умирали, — придя покуражиться,
перетрусить, но все же отважиться —
уходили, во тьме просияв.
Веневитинов, Лермонтов, прочие —
хороши, хороши, хороши,
молодые, почти что порочные
и язвительные, и неточные,
с половинкой усталой души,
с декабристскою детской угрозою,
с пистолетом в холодных руках
уходили, с упрямством и позою,
и с письмом уходили, и с розою —
и прощались на двух языках.
…И грущу я, в автобус с пакетами
вслед за тем, кто пришел налегке,
забираясь, с небрежно одетыми,
с некрасивыми, злыми, отпетыми,
теплый чирик сжимая в руке…
* * *
Сорвется маленькая птица
из-под заснеженной стрехи,
звезда мигнет и раздвоится…
— А что, нормальные стихи.
Где ложь? По-моему, здесь нету.
И птицы, правда, никакой…
Бывало, гасишь сигарету,
тетрадь нагрета под рукой,
и — ничего. Сидишь в печали,
сидишь один. Блестит звезда.
Да я уж все сказал в начале…
И никогда мы… никогда…