Василий Ковалев

* * *

Последняя бутылка пива.

И утренние облака

плывут, белея, от залива…

— Ну все, пока.

Пока!.. — Неприбранное лето

вокруг; и улица — темна…

Волну пленительного света

сменяет мутная волна

в сознании… Как зарисовки —

дома и сквер — в карандаше

простом… Испачканы кроссовки;

светло в душе,

светло в душе, невероятно.

Водила щурится хитро

на деньги… Все светлее пятна!..

— Там, возле парка, где метро…

Очнешься в собственном подъезде

с глубокой ссадиной на лбу, —

башка цела, часы на месте,

и только страшно, как в гробу.

* * *

С Лермонтовым — прогуляться,

Фета — попросить читать,

Тютчева — слегка стесняться,

при Полонском — не смолчать;

с Анненским — об одиноком,

с Майковым — о том, о сем,

о печальном в мире —

                                с Блоком,

с Маяковским — обо всем;

о молчанье — с Каролиной,

с Вагиновым — про альбом,

с милой, нервною Мариной —

о просторе голубом;

с Кузминым — шутить, но в меру,

с Пастернаком — о себе,

офицеру-кавалеру —

два вопроса о стрельбе;

с Мандельштамом,

           с Мандельштамом —

спорить жарко и до слез,

с Заболоцким — не о главном,

а с Введенским — не всерьез;

с Кушнером — само собою —

о прекрасной ерунде…

И с одной, одной тобою —

о деньгах и о еде!

НЕОРОМАНТИЗМ

Под Москвой убить себя на «волге»,

на кулак наматывать кишки,

или, сидя в кухне без футболки,

написать какие-то стишки —

все равно. И ничего не значит,

ничего не значит… Все равно.

Мальчик умер. Девочка заплачет

и положит книжку на окно,

ну — поставит где-нибудь на полку

(занималась красная заря…).

Лучше уж про кухню

                                    и футболку —

про себя, короче говоря.

Так честнее. А признанья эти —

тоже грубость, глупость и шантаж.

Фонари погаснут на рассвете,

и затихнет нежный карандаш.

Так жилось, так пелось, так писалось,

так ходилось-ездилось за край…

В рифму тут — «осталось»

                                           и «усталость»,

ну и пусть, и ладно, и пускай.

Ничего, что что-то там на что-то

очень уж похоже, не грусти.

Тает ночь. Закончена работа.

Ну и — разумеется — прости.

* * *

В девятнадцатом веке, мне кажется,

с ощущеньем особенных прав

умирали, — придя покуражиться,

перетрусить, но все же отважиться —

уходили, во тьме просияв.

Веневитинов, Лермонтов, прочие —

хороши, хороши, хороши,

молодые, почти что порочные

и язвительные, и неточные,

с половинкой усталой души,

с декабристскою детской угрозою,

с пистолетом в холодных руках

уходили, с упрямством и позою,

и с письмом уходили, и с розою —

и прощались на двух языках.

…И грущу я, в автобус с пакетами

вслед за тем, кто пришел налегке,

забираясь, с небрежно одетыми,

с некрасивыми, злыми, отпетыми,

теплый чирик сжимая в руке…

* * *

Сорвется маленькая птица

из-под заснеженной стрехи,

звезда мигнет и раздвоится…

— А что, нормальные стихи.

Где ложь? По-моему, здесь нету.

И птицы, правда, никакой…

Бывало, гасишь сигарету,

тетрадь нагрета под рукой,

и — ничего. Сидишь в печали,

сидишь один. Блестит звезда.

Да я уж все сказал в начале…

И никогда мы… никогда…