ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Артем Серебряков. Чужой язык.

М.: Флюид ФриФлай, 2018

Рукопись Артема Серебрякова в прошлом году попала в длинный список «Национального бестселлера», собрала один в целом положительный и один более или менее отрицательный отзыв, а потом и нашла своего издателя. В книгу «Чужой язык» вошли тринадцать текстов (двенадцать рассказов и одна повесть, которая ожидаемо является заглавной; однако разделить эти тексты хочется отнюдь не по жанровому признаку).

В дебютный сборник Серебрякова попали три типа текстов. Это, во-первых, повесть «Чужой язык» — путаная, длинная и страшная история о поселении Великая Грязь, имеющем сходство, наверное, с бесчисленным количеством деревень по всей России. Это сходство было бы еще заметнее, если бы не характерная особенность манеры Серебрякова оставлять на любой истории таинственный мистический потусторонний налет. В повести Серебряков больше, чем где бы то ни было в книге, экспериментирует с графикой: включает в текст слова нескольких рассказчиков, делит их разрывами страниц, дает чьим-то словам курсивное или полужирное начертание и так далее. Одновременно с этим он поднимает тему разделения языков — но она, кажется, не отражена в графике. В результате получается, что чужой язык здесь везде. При этом более удачно графические приемы Серебряков использует в рассказе «Маджента», вписывая в него два времени и двух рассказчиков, один из которых присутствует только в письме (и вообще давно умер, то есть это еще и немного диалог между мирами).

Второй тип текстов, к которому можно отнести основной массив рассказов (кроме первого и последнего), — страшные истории с сильными сюжетами. Здесь обязательно кто-нибудь умирает, и чаще всего не просто так, а от руки человека. Котят топят, сыновей забивают камнями, а оленей поражают из ружей. Серебряков словно ставит перед собой задачу повергнуть читателя в транс, заставить его почувствовать свою беспомощность перед неумолимым миром. Если другие критики сравнивают автора с Кафкой и Линчем, то я бы сравнила его тексты с античными трагедиями, где орудует карающая непонятно за что рука Рока. Вот и здесь: надо, чтобы котята умерли, а девочка страдала; надо, чтобы темнота и грязь вышли наружу, насильник встретил новую потенциальную жертву и взглянул ей в глаза так, что у читателя кровь застынет в жилах.

Серебряков никуда не спешит. Старательно отмеряет граммы и миллиграммы букв, нужных слов и особенно трепетно относится к финалам. Повествование не может закончиться просто так. Серебрякову каждый раз удается проворачивать фокус, сравнимый с тем, что делал Тургенев в «Стихотворениях в прозе», — уводить текст с вроде бы понятным сюжетом куда-то вверх, в воздушные материи, в вечность, в эмпирику.

«Я больше не задаю вопросов. Пение соловья я слышу так, будто оно звучит на самом деле. Он поет о том, как птенцы улетают прочь, чтоб найти тот берег, которого смерть не достигнет. Он поет о тщетности их попыток. Он поет о смерти — твоей и моей <...>. Когда же все подходит к концу, они начинают петь. Отец, отложив нож, начинает петь вместе с ними. Они собирают то, что осталось от меня и других, и несут к пропасти. Она молчит. В ней тонет все».

Наконец, третий тип — стремящиеся стать теми самыми стихотворениями в прозе повествования от лица лирического героя. В «Тетради ученика» и в «Обстоятельствах» больше признаков эссе, чем рассказов, а в языке больше от поэзии, чем от прозы: «Моя сума лежит раскрытая, и то, что я в нее собрал, пускай отправится со мною — я подготовил все для путешествия к местам, куда пути не знает, кажется, никто на свете».

Таким образом, Серебряков создает в своей дебютной книге как минимум три языка — если делить их просто по обозначенным типам. Интересно, какой же из них его собственный, незаемный, а не чужой?

Елена В. Васильева