ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ася Векслер

* * *

За полчаса до тьмы

на улице немногие.

Здесь горы, не холмы.

Запретней тавтологии

на что-то притязать

на местности возвышенной,

где слова не сказать,

оставшись неуслышанной.

На нервах тишина:

раздрай, разноголосица.

Но даже мысль слышна —

та, что не произносится.

Благоприятный день

Мне сегодня меньше лет,

чем вчера, даю вам слово.

Расстаравшись, вита нова

разделила сто в обед

на два. Вышло — пять и ноль,

пятьдесят годков, не больше.

Дольче вита, длись подольше

под клубничный алкоголь!

Заимею вольный нрав,

позаимствую манеры;

и возможно — есть примеры —

очаруюсь, впав ин лав.

Гули-гули. Улюлю.

Выбор: вау, йес и ноу.

Но реалити от шоу,

вдруг очнувшись, отделю.

Обряд

Жаль, не ладонь и не лед остудят,

чуть подразгладив, лоб.

Пепел над морем лететь не будет,

не пригодится гроб.

Груз для носилок, дорожкой торной

буду скользить за грань,

спрятана так же, как был обернут

свиток у древних: в ткань.

Все предсказуемо. Будто слышу

стук от швырка в приют;

камень приладив, закроют нишу,

зацементируют.

Можно бы не без прицела ныне

в римлян вникать молчком,

но эпитафия на латыни

тут будет ни при чем.

Вряд ли кто выищет схрон пропажи;

а и окажет честь —

без переводчика будет даже

имени не прочесть.

Как бы то ни было, строчки правы,

ритмами речь деля,

не по привычке, не ради славы

воздух набрав с нуля.

Нет, не чаинки на чайном блюдце,

смытые на раз-два, —

званы и избраны, остаются

сказанные слова.

Луиза

Ни следа от влаги на лазури.

Примавера с чистого листа.

Мимоходом — сад в миниатюре:

жизнь цветов, луизы два куста.

Емкости висячие, где скрыты

тайны воссоздания корней,

родом от садов Семирамиды,

если не от тех, что их древней.

На террасе с мебелью ажурной,

сидя с чашкой, знает толк в питье

садовод и заодно дежурный —

вариант восточного рантье.

Спрашивает: «Нравится?» — «Конечно».

Подтверждает: выращено им, —

добавляя, может быть, поспешно,

что женою садик не ценим.

Были б осмотрительней капризы,

не было б ни слова невзначай.

Говорит: «Возьми себе луизы;

будешь с нею пить зеленый чай».

Рай есть рай. Но Ева-то — другая:

чуя с ходу яблоневый след,

избегает брать, что предлагают, —

ей бы то, чего и близко нет.

Притерпелась к изживанью ссадин,

кривотолков тени за спиной.

Но и ей сужден особый садик —

шелестит, словесный и сквозной.

Тридцать семь

Ряд совпадений, или предначертан

был равный срок ухода насовсем

тем из великих, чей бывал исчерпан

отрезок на отметке тридцать семь?

Не возраст, а температура тела —

и следом жар, встающий на дыбы.

Вплотную осознание предела —

границы жизни, дара и судьбы.

Спросить бы их, когда они успели,

не продержавшись даже до полста,

при тех-то скоростях не еле-еле

менять ход мыслей, замыслы, места?

Уразуметь бы, как они сумели,

деяньями умножив благодать,

не заведя семь пятниц на неделе,

соблазнами не сплошь пренебрегать?

От искры божьей свет не вполнакала,

и дело чести — не попасть впросак.

Ни слова, ни страницы как попало,

ни облака, ни складки кое-как.

Куда тебе!.. Ссылайся на помехи.

Но у себя, что в зеркале, сквозь темь

не спрашивай под вечер: «Как успехи?» —

в твои теперь уж дважды тридцать семь.

* * *

Неустойчивый месяц май,

душу вольную не замай —

ей хватает не по вершки,

а под ребра, под крылышки.

Трепыхается, чуть жива.

То ей музыка, то слова

вместо снадобий от обид.

И клянется: не так свербит.

Помнит: свой брат приятель был.

«Ты похожа, — он говорил, —

на встревоженных знобких птиц».

И глядел, как поверх границ.

Может, птичье, но — торжество:

на витках-кругах никого

ни о чем вверху не прося,

понимать, что умрет не вся.

* * *

Щегол и есть. Не держит рук по швам.

Не заслужил ни корма, ни лекарства,

ни долгих лет. Властитель государства

мстит до конца рифмованным словам.

…Вы говорите, поздний Мандельштам?

Еще чуть-чуть, и было б сорок восемь.

По нашим меркам даже и не осень…

Скулит поземка между жидких сосен.

Шепнул бы кто, что слава по пятам.