БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Узор на стекле и дело Принципа

«Вино бродит, а в народе говорят — гуляет. И это гулянье сродни вдохновению. И именно оно — главный герой этой книжки, а вместе с ними — студенты, ангелы, бродяги, философы, влюбленные и музы.

Рассказы о них написал очень молодой художник. А картинки нарисовал очень молодой писатель. И все это вместе — Арина Обух, студентка СПбХПА им. А. Штиглица, лауреат Международного Волошинского литературного конкурса (2015 г.) и победитель Всероссийских и Международных фестивалей живописи и графики».

Такова издательская аннотация, и «Выгуливание молодого вина» (СПб., 2017) вполне ей соответствует. Эта небольшая изящная книжка — порождение той счастливой поры, когда в прозаике еще не перебродил поэт, для которого восхитительно, таинственно и значительно все, на что ни упадет его взгляд. «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишко, село ли, слободка — любопытного много открывал в нем детский взгляд…» — так начинал основоположник «гоголевского направления», считавшего своим долгом изображать лишь самое скучное и тягостное, как будто приняв в качестве инструкции то, в чем Гоголь признавался с усталой грустью: «Теперь равнодушно я подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность».

Это многих славных путь — уход в великие вопросы: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?» Но юную Арину извечным вопросом, как нам обустроить Россию, пока что не задушишь, не убьешь, ничто пока что не ускользает от ее «свежего тонкого внимания». У нее и девушки на картине разочарованного художника «веселы даже пятками», а многие его картины, не выдержав затянувшегося «выгуливания», дописывают себя сами. Однако поэтический дар, временами заруливающий и в чистую сказочность, не мешает острому взгляду реалиста. Вот церковная прихожанка Катерина, распоряжающаяся святой водой.

«Худая. Скрепленная верхом юбки и низом кофты, она напоминает древнерусскую игрушку. Тряпичную куколку: форму придает лишь одежда. А внутри просто длинная мягкая основа, от которой тянутся руки. Ног у такой куколки нет ― просто длинная юбка с пришитыми к ней туфельками. И лицо нарисовано тонкой кисточкой. Которую макнули в бледно-розовую краску. <...>

Катерина не устает повторять:

― С праздником! Давайте.

― Во славу Божью!

― Господи, благослови! Держите.

― С праздником! Здравствуйте!

― Спаси и сохрани! Держите водичку!

Она это говорит не прянично. Нет в словах открытки (курсив мой. — А. М.). <...>

 А потом вода в последнем баке заканчивается, и мы ждем батюшку.

― А водичка святая закончилась?

― Сейчас батюшка придет, освятит.

― А утренней не осталось?

Нужна та водичка. Первая. Умом они понимают, что нет никакой разницы. Что молитвы читаются одни и те же. Но… все-таки… может, у вас осталась утренняя?

Катерина отдает свою бутылку „первой воды“.

― Себе наберу второй. Во славу Божью.

А я свою не отдам. Умом понимаю, что разницы нет. Но. Малодушие. Катерины во мне мало…»

Особенно прелестно это «умом понимаю»… А вот с точки зрения сказки разница огромна.

Но главные герои этой книги всё же художники. Ибо «Петербург создан для художников. Причем очень бедных художников. Имеющих за душой две-три краски, не более…» ― так начинается повесть «Муха имени Штиглица, или А будущее ― по самочувствию», состоящая из главок-миниатюр с интригующими названиями вроде: «Гагарина не видела, но я его люблю», «Алые паруса и голая правда», «Муза ходит справа», «Пропала жизнь, дядя Ваня», «Пряха судьбы»…

Главная героиня и есть «пряха судьбы» ― художница по ткани. Она сидит за ткацким станком в академии Штиглица (бывшее Мухинское училище, в просторечии Муха) и чувствует себя то Макошью — богиней ткачества и распорядительницей судеб, то просто ткачихой на антресолях, которая плетет узор, разматывая клубок.

«В Петербурге есть река Пряжка. Она течет мимо сумасшедшего дома. Здесь пряли и сходили с ума. А еще есть улица Шпалерная. Здесь ткали шпалеры и тоже сходили с ума. Но я хожу в Муху по улице Пестеля, которая рядом со Шпалерной. А в Союз художников — по улице Большой Морской. Когда-то ее называли Бриллиантовой: здесь жили и торговали бриллиантовые люди, в том числе и Фаберже. И над ними парил крылатый Торжествующий Гений. Точнее, он парил над зданием Императорского общества поощрения художников… Нынче этой скульптуры нет. То есть ни гения, ни торжества. А есть клубок из темных нитей улиц и переулков. Название — Земля. Здесь прядут и сходят с ума.

…А Торжествующий Гений парит. Просто облаком выше».

Кстати, по лестницам академии Штиглица музы постоянно ходят рядом со студентками (музы нынче больше привлекают девушек).

«В Мухе по левой стороне парадной лестницы несется туда-сюда толпа студентов и абитуриентов, а на правой — никого. Там ходит муза, предупредили нас. Не рискуй, можно наступить музе на ногу. Потом не поздоровится. Музы обидчивы».

И муза плюет вслед нерадивым студентам, которые решают прогулять Муху и пойти на выставку современного искусства в Эрмитаж, на которой героине больше всего понравился гардеробщик: «Вот у нас тут трубу прорвало, все говорят: „У вас трубу прорвало“, ― а если я им скажу, что это современное искусство, так они рядом фоткаться начнут!..»

Помимо главной героини в повести еще очень много народа: тут и Екатерина II, и батюшка, и советская белокаменная прядильщица, и Человек Из Скайпа, и Кузьма Петров-Водкин на велосипеде, и Марк Шагал на селедке, и мойры… И все «ткачихи» мечтают уехать, как знаменитый штигличанин Петров-Водкин, на велосипеде и видеть, как Муха уменьшается, становясь точно мухой, а линия горизонта становится ближе и ближе. «И приблизившись наконец к этой нити-черте, поехать по ней вдоль жизни — по этой горящей сквозной, через мосты, разводя их руками… Ты едешь и улыбаешься. И все думают, что ты идиот. Икар на велосипеде. У тебя нет работы, тебе не хватает на краски и на еду. Надо срочно ловить рыбу, ее можно есть и рисовать, еще на ней можно улететь в Витебск или Париж. Но позднее (когда-нибудь потом, совсем не скоро) ты поймешь, что, куда бы ты ни ехал, на каком бы велосипеде ни мчался, какую бы рыбу ты ни ловил, над тобой все время будет жужжать Муха. Муха всегда будет с тобой, даже если ты об этом не знаешь».

Но это потом. А сейчас у «богини на антресолях» ― время проб и ошибок. Впрочем, как говорит героиня, у художников бытует коронная фраза: «Все спасают кракелюры». Если что-то не удалось — закракелюрь.

«Это когда неудавшийся батик покрывают горячим воском, снимают с подрамника и начинают мять как врага своего. Затем берут губку и в заломы втирают краску любого цвета. И получается — гром, молния, красота. Если жизнь не удалась — можно ее закракелюрить».

И действительно, ведь все наши «заломы» и неровности, все наши жизненные неудачи и ошибки ― в искусстве становятся «узором на стекле».

И когда Человек Из Скайпа рекомендует героине не разбрасываться, а писать свою книгу по плану, она вспоминает знаменитую строчку ― «Каждый пишет, как он дышит».

 «Я надышала.

Просто надышала.

Получился узор на стекле.

Дышу дальше…»

А мы будем ждать. Кое-кто, даже затаив дыхание.

«Дело принципа» Дениса Драгунского (М., 2016) вначале тоже кажется свободным полетом фантазии, но в конце концов великие вопросы отвоевывают свое. Мастер короткой остросюжетной новеллы наконец-то написал самый настоящий, то есть романтический роман. Издательская аннотация не лжет ни в едином слове: в романе действительно есть всё — и поместье на окраине Империи, и экстравагантная «злая девочка», наследница древнего дворянского рода, и юные заговорщики, и подброшенные деньги, и револьвер под блузкой, и роскошные апартаменты, и дешевая квартирка на окраине, и итальянский князь, и русский учитель, и погони, и скандалы, и умные разговоры, и постоянная изнурительная ложь, пронизывающая судьбы и умы Европы накануне мировой войны, еще не знающей, что она Первая (если не считать их обе обострениями единой Тридцатилетней войны-2). Это действительно роман-метафора, особенно если увеличить в его названии всего одну букву: «Дело Принципа» (Гаврила Принцип там действительно появляется, хотя и совершенно в другом обличье).

А начинается роман неспешно в духе изящной австрийской прозы Стефана Цвейга или Йозефа Рота.

«Я становилась коленками на диван и смотрела в окно.

Окно выходило на улицу Гумбольдта. Напротив и чуть наискосок, правее, ближе к реке, был угловой дом, новомодный и тяжелый, темно-серый, с колоннами в виде плоских печальных женщин. На доме висела бронзовая памятная доска: „На этом месте был старинный постоялый двор, der alte Gasthof, где в 1805—1818 годах останавливался великий ученый и дипломат Вильгельм фон Гумбольдт“ — и сверху профиль господина с кудряшками, в овале, оплетенном лавровыми ветвями — тоже бронзовыми, как вы уже поняли. В первом этаже там была кофейня „Трианон“».

Все тихо-мирно. Правда, когда-то во владениях аристократического семейства юной героини возник небольшой субэтнос — кувзары.

Некий гусарский эскадрон принца Евгения Савойского вдруг решил дезертировать. Въехали в случайную деревеньку просто оттянуться, а тем временем турки так крепко всыпали непобедимому принцу, что эскадрон записали в безвозвратные потери. И тогда гусары, будучи детьми своего времени, порубали всех мужчин и детей мужского пола, а женщин забрали себе в жены. Такой вот этногенезик. Занялись ремеслами, виноделием, платили оброк, только носили за кушаками два-три кинжала и мимо них старались не ездить.

Но постепенно они начали наглеть, и дедушка героини, после ряда иррегулярных военных действий придя к выводу, что мира с пассионариями быть не может, послал своих крестьян сжечь кувзарскую деревню, а их самих вырезать до последнего человека.

Что крестьяне с удовольствием исполнили. Ибо в их исторической памяти крепко отпечатался тот способ, при помощи которого кувзары когда-то обосновались на их земле.

И дальше пошла та же неспешная жизнь. Чего не скажешь о жизни героини, исполненной бурных чувств и приключений, пересказывать которые я не буду, чтобы не портить удовольствие от чтения. Но с одним из ее интересных приятелей уже недалеко от финала у нее состоялся такой интересный разговор.

«— Будто, кроме евреев, нет гонимых народов? — возмутился Петер. — Хотя про мой народ вы, конечно, не знаете. Когда-то, сравнительно еще недавно, может быть, всего полсотни лет назад, где-то в нашей империи — наверное, на окраине — жил маленький народ кувзары. Даже не народ, а вроде племени. Маленькое племя размером в деревню. Их вырезали по капризу помещика. Всех. А деревню сожгли. Но случилось так, что уцелело двое пятилетних детей: мальчик и девочка. Они видели весь этот ужас и рассказали мне. Они ничего не помнили, даже названия деревни не знали, а тем более где она и как фамилия барина. Только слово „кувзары“.

— Понятно, — сказала я. — Ваши папа и мама. Они живы?

— Нет, — сказал он. — Они скончались не так давно. Сначала папа, мама потом. Я у них поздний ребенок.

— У вас есть братья и сестры? — спросила я.

— Нет, — сказал он. — Я единственный сын. Единственный кувзар на свете.

— Грустная история, — сказала я. — Ну и что дальше?

— Дальше — университет, адвокатура, тюрьма и виселица.

— Ох! — сказала я. — Что вы такое говорите?

Хотя я всё поняла.

Но он не понял, что я всё поняла, и объяснил:

— Потому что я непременно наведу справки и узнаю, кто убил всю мою родню. Я их разыщу. Конечно, этот помещик давно умер. Но я найду его детей и внуков, даже правнуков… Пусть меня потом повесят.

— Вы убьете всех? Включая маленьких детей?

— Они ведь убили всех нас. Включая маленьких детей.

— Но маленькие дети не убивали!

— Наши маленькие дети тоже не поджигали конюшню этого помещика.

— Грустная история, — повторила я. — То есть вы хотите исполнить завет ваших родителей, да?

— Да, — сказал он.

— Но они, наверное, ничего такого вам не завещали. Не призывали отомстить, убить тех детей и внуков.

— Да, — сказал он. — В смысле — нет, не призывали, не завещали. Но…

— Но вы просто чувствуете, что так надо? — подсказала я. — Да?

— Да. Сердцем чувствую.

— Это дурно, дорогой Петер. Злое у вас сердце. Мстить — это приумножать зло. Но вы знаете, я вас понимаю. Не получается жить по божественным прописям. Я вас очень хорошо понимаю.

— Какая вы умная и все-таки добрая, — вздохнул он и протянул мне руку.

Я пожала его пальцы и даже чуть погладила их, и он улыбнулся.

— Я вас понимаю, — повторила я и вздохнула. — Вы знаете, Петер, был один человек, которого я на самом-то деле любила сильнее всего. Это был мой дедушка. Он давно умер, но я его прекрасно помню. У него было серебряное лицо. То есть коротко стриженная борода, но во все щеки. И мне, когда я была маленькая, так виделось — серебряное лицо дедушки. И мне почему-то кажется… Ах, Петер, ну зачем я вам буду говорить, что мне кажется?»

Да, и она умная и добрая, и ее дедушка был умный и добрый, но пепел Клааса требует мстить — до седьмого колена? Почему так скромно? Историческая память требует мстить ВЕЧНО.

Это дело принципа. Дело Принципа.

Которое профессора-политологи остановить не могут, а могут только диагностировать.

«— Вот так оно и произошло, — продолжал профессор. — Странным и неожиданным образом национальные государства превратились в некие подобия племен. Да, да, господин Тальницки! В подобия настоящих первобытных племен, которые ненавидят чужаков и хотят их в буквальном смысле уничтожить. <...>

— О да, мы были очарованы процессом цивилизации, — скрипел профессор из-за двери моей комнаты. — Мы надеялись, что железные дороги, мировая торговля, сеть университетов по всей Европе, а также верховенство закона и права, а также общая вера в Иисуса Христа — что все это, — говорил он как по писаному, — сделает национализм невозможным. Ну а если возможным, то непопулярным, непродуктивным. Сделает его, как сказал русский философ Соловьев, знаменем дурных народных страстей и не более того. А поскольку, как только что было сказано, Европа охвачена сетью железных дорог и международной торговли, университетами, газетами и в общем и целом сходной системой права, то в этом случае благие мотивы перевесят дурные страсти. Мы полагали, что большинство будет все же стремиться работать и зарабатывать, торговать, учиться, посещать музеи и спектакли. Но прежде всего трудиться, совместно трудиться. На благо всего христианского мира».

Так действительно и думали. Еще Достоевский насмехался над наивностью надежд на то, что перемешивание народов ослабит межнациональные конфликты, — на деле оно их только обострило, порождая сомнение каждого народа в прочности своей экзистенциальной защиты — уверенности, что именно его верования и образ жизни являются единственно правильными. И национализм явился в мир как превышение необходимой самообороны.

Дальше мы знаем.

Хотя, к счастью, еще не всё.