ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Елена Ушакова

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ

             Андрею Арьеву

Ужас жизни обычной

Породил этот текст —

Драгоценный, привычный

К ней же противовес.

Он, как мост над Невою,

Прочно соединил

Это небо с землею,

Но не с тайной могил.

Он высокое с низким

В слове нам преподнес

Вместе с опытом, риском,

С торжеством не без слез.

В нем и тайное с явным

Так соединено,

Как ближайшее с давним,

С тем, что было давно.

Петропавловки абрис

Над вечерней Невой,

Словно каменный парус,

В этом тексте с тобой.

А у Марсова поля,

Где в июне сирень,

То ли облако, то ли

Бродит милая тень.

И когда называю

Эти свойства стиха,

Обо всем забываю,

Благодарна, тиха.

* * *

Над нами есть «нечто» без звука, без слова,

Без образа и без ответа, как небо,

Какая-то скрытая жизни основа,

И воображать это «нечто» нелепо.

Какие-то струны надмирное что-то

Способны внести в наши мысли и души,

Должна быть такая особая нота,

Орфический звук, что таинственно нужен.

А жизнь так подробна, заставлена, что ли,

И так обступает, и жарко так дышит,

Что тот лишь справляется с трудной неволей

Обыденной жизни, кто звук этот слышит.

* * *

Есть вечная печаль, и, вечной, ей

Стихи подвластны, музыка, пейзажи.

Ты счастлив, рад? — а сердцу все грустней,

Печаль, как тень, она всегда на страже.

Не та, что безнадежна и темна,

Как рябь канала и фонарь у Блока —

Метафизическая, и она

Нужна, как сон, тепла и светлоока.

Нет жизни без печали! Без нее

Мы низший класс, мы что-то вроде мидий

Или пернатые, как воронье,

И без нее мы просто не увидим,

Как растревожен у Ван Гога куст,

Как ямб бывает горестно напевен,

Как дуб под ветром жалобно стоуст

И как тоскует у Толстого Левин.

Побудь со мной, печаль, моя сестра,

Всю жизнь была тебе я благодарна,

Ты отблеск благодатного костра,

С тобою связь нежна и светозарна.

* * *

Я видела этот портрет Мейерхольда

Работы Григорьева — странная поза.

Такое лихое скольжение по льду,

Ища равновесья, когда есть угроза

Упасть — руки взмахом воздеты нелепым,

Сплошное невиданное напряженье,

Как будто с недружественным здешним небом

Идет непонятное, злое сраженье.

Так выглядит «биомеханика» ваша,

Актер, режиссер… Кто же думал о смерти?

Теперь-то известны подробности; скажем,

Во всем виновато посланье в конверте

Жены вашей бедной на имя тирана.

Эсхилу с Софоклом не снилось такое.

И не было выхода вам из капкана.

И мы, узнавая, не знаем покоя.

* * *

Я свой архив вчера перебирала,

Все записи, наброски, планы, письма,

И отложить задумала сначала

Былые мысли, остаются пусть.

Вот выписки из книг библиотечных,

К ним есть распространенный комментарий.

И прошлое летело скоротечно,

И молодость моя… какая грусть!

Тынянов, Эйхенбаум, Томашевский —

Меня они, казалось, понимали,

А мысли были веселы и дерзки,

И помнится, подвижны, словно ртуть.

Сказать по правде, я бы не хотела

Вернуть то прошлое, начать сначала.

Ведь если б я сейчас помолодела,

Пришлось бы кое-что перечеркнуть.

Нет уж, иди, архив мой, на помойку,

Простимся дружно, послужил ты честно.

Теперь кормить ты будешь землеройку.

Пройди же первым этот скорбный путь.

* * *

Тот таинственный проблеск, который

Нужен мне, чтоб не стихосложенье

Длилось, словно бы дождик за шторой,

А летучее стихотворенье.

Он слетает оттуда, откуда

Солнце наше сражается с тучей,

Это тоже везенье и чудо,

Это тоже негаданный случай,

Это тоже, скажу, лотерея,

От чего мы зависим — не знаю,

Это фантик, фантом, Лорелея,

И на голос ее выбегаю.

* * *

   …ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко.

                                   Мф.11:30

Черновик моих нескольких строф

Только задал мне нужный тон.

Смысл был ясен, внятен, готов,

Но в стихах самих был урон.

Надо было смягчить их жар,

Чтобы звук был нежен, как воск,

Надо видеть, как Ренуар,

А не как страшноватый Босх.

Я твердила одну строку

И сквозь ночь ее пронесла,

Я прогнала скуку, тоску,

Чтобы мысль была весела.

И под утро на место стал

И эпитет мой, и глагол.

А восход был розово-ал,

И прилипчивый дождь прошел.

Жизнь моя, мое бытие,

Как взлетало ты высоко,

Ибо иго — благо мое,

Да. И бремя мое легко.

* * *

«Театральный роман» — это, может быть, лучший

В прошлом веке роман — так печален и вместе смешон.

Расскажи мне, найди мне, пожалуйста, случай,

Чтобы я рассмеялась с печалью такой в унисон.

Как смешна эта дама фальшивая, злая,

Станиславского как пародиен и точен портрет!

Автор шутит, как Гоголь, не переставая.

Боже, как хорошо! — утешения нет!

И откуда является это сознанье,

Что знакомо все то, что Максудов в сердцах пережил?

Величавая пошлость тут и пониманье

Той любви к коридорам, кулисам, узорам перил.

И еще так щемяще и горько-печально,

Что при жизни не мог напечатан быть этот роман.

Он как будто был найден, и автор отчаянно

В предисловии прятал себя за словесный туман.

Наше счастье, что текст уцелел, что угроза

Даже гибели не испугала писателя, в ряд

Текст вошел нашей классики, это великая проза!

Кто осмелится спорить, что рукописи не горят?