ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

В. В. Зеленский

Озирание или обозрение?

Данные заметки вызваны к жизни конкретными событиями — долгожданным появлением второго тома книги Генри Элленбергера «Открытие бессознательного» (СПб., 2005), а также публикацией ряда других книг1 в области аналитической психологии, подготовка которых осуществлялась в рамках издатель­ского проекта Информационного центра психоаналитической культуры в Санкт-Петербурге.

Путь к публикации русскоязычной версии Элленбергера занял пятнадцать лет, восходя к тому моменту, когда зимой 1989 года лондонский аналитик Ренос Пападопулос вручил будущему редактору копию книги на английском языке. Сейчас, когда и эта книга и другие начали свой путь к читателю, самое время не столько перевести дух и поразмышлять о содеянном лично, сколько оглянуться вокруг и попытаться обозреть хотя бы малую толику бескрайних психотерапевтических полей. Что касается книг, то они произошли, осуществились и теперь сами будут говорить за себя. Dixi et animam levavi*.

В определенном смысле психотерапевтическое поле глубинной психологии похоже на поле ядерной физики, также уникального явления и также принадлежащего XX веку, поле, выросшее из открытия субатомной реальности. Оно сходно с открытием автономности психического: мы в психическом, а не оно в нас (Коперник, Дарвин, Фрейд, Юнг). Древние греки оставили нам два своих любимых изречения: «ничего слишком» и «познай себя». Психологи на своем пути часто сбивались в сторону, действуя на обочинах — используя язык социологии, физиологии, теологии или философии. Со своей стороны, Юнг четко указал на существование психической реальности. Если есть реальность, то есть и топос реальности, другими словами — психологическая территория. Мы двигаемся согласно этим указаниям, продолжая освоение этой территории, претворяя лозунг «Психическое — в жизнь!».

Разговор о психическом строится на том, что человек всегда — сознательно или бессознательно, а в этом и заключается суть вопроса, — помещает свою точку зрения в центр наблюдаемого явления: определяет свой топос или местоположение. В конечном итоге, это и есть та цена, которую он платит за то, чтобы быть личностью, а не безличным познавательным агрегатом, не щепкой в океане экзистенции. Здесь пролегают пути индивидуации с многочисленными привалами идентификации — кризисами, амбивалентностью, патологизацией — и незаметной для каждодневного глаза сменой топоса, приводящей к искушению заявить, что всякая личностная история есть история современная. С другой стороны, мы все больше приходим к пониманию того, что быть историком самого себя значит преодолевать собственный эгоцентризм.

В данном разговоре мы не можем исключить вопрос о проблемах цивилизации. Чтобы извлечь из них эссенциальную сущность, следует, прежде всего, глубоко осознать тот эгоцентризм, с которым мы взираем на окружающий мир, и перейти от инфантильной гордыни всемогущества к смирению. И здесь в самый раз вспомнить Фрейда, который говорил об унижениях, налагаемых новыми познаниями на человеческий нарциссизм и исцеляющих человечество от мегаломании.

Согласно Фрейду, первый удар по эгоцентризму явился следствием крушения геоцентризма в астрономии. До того Земля (с прописной буквы, имя нашей планеты) в различных языках как само собой разумеющееся соответствовала земле (со строчной буквы, почве, по которой мы ступаем ногами). И потому мыслилась как единственно возможная точка зрения. Многие первобытные племена наделяли себя коллективным именем, которое одновременно означало «люди», и это подразумевало, что никаких других людей нет и вовсе. Отсюда следовало, что не существует других народов, других людей, других земель, равно как и территорий за пределами Земли. С переворотом, совершенным Коперником, Земля перестала быть средоточием Вселенной, чтобы превратиться в одну из множества ее точек или топосов.

Следующий удар пришелся по антропоцентризму. В зоологии человеку было отведено такое же положение, какое занимает Солнце в Солнечной системе.
С выходом книги Дарвина «Происхождение человека» человек узнал, что не является средоточием неизменных форм жизни. Что он всего лишь одно из звеньев в цепи бесконечного изменения этих форм, и к тому же произошел от «низшего» существа, подобного обезьяне.

Автором третьего удара Фрейд назвал самого себя, ибо он, Фрейд, продемонстрировал, что человеческий разум не является хозяином даже в собственном доме,— нападению подвергся сам эгоцентризм.

На долю современной психологии выпало напасть на эгоцентризм в его собственной форме. По Фрейду, «Я» — часть психической структуры, которая, как мнится многим, является неким целым, действующим в сознательных категориях разума, чувства и воли, — сжимается до состояния лишь маленькой, видимой вершины того айсберга, который представляет собой весь механизм психиче­ского. Огромная масса незримого — сны, фантазии, иррациональные побуждения — всегда была частью человеческой психики, но частью бессознательной. Открытие Фрейда привело к тому, что «Я» утратило центральное положение не только во внешнем мире, оно лишилось его и в мире внутреннем.

Фрейд, однако, — как и Моисей, с которым он отождествлял себя в последние годы жизни, — лишь довел европейское самосознание до Земли обетованной, но сам туда не вошел. Через свой императив «Там, где пребывает „Оно”, будет „Я”» он так и остался со своего рода империалистическим «Я».   Юнг завершил этот переход. Бессознательное психическое состоит не только из забытых переживаний, оно содержит сам генетический код психического, существовавший еще прежде любого «Я», которое происходит из него, а не наоборот. Этот «код» является общим для всех, он содержит универсальный психический язык,  засвидетельствованный мифами, сказками, легендами, патологическими манифестациями, сновидениями. Глубинная его часть в форме коллективного бессознательного объединяет психические свойства всего человечества как некоего общего целого. На фоне бессознательного психического «Я» съеживается еще более, сопоставление делает его бесконечно малым. В этом отношении я сравнил бы Юнга с Колумбом, «открывшим» реальный образ психического для целой эпохи.

В обобщенном виде мы имеем дело с психоцентризмом, который можно определить как неспособность носителя той или иной психологической доктрины признать (кроме своей собственной) валидность и других психологических воззрений и теоретических построений. Психологический декаданс, пришедший под видом постмодерна на смену идеологизированному материализму, выявил резко диссонирующие, но и связанные какой-то тайной связью противоположные крайности: на одном полюсе постылая «трезвость» тоталитарного позитивизма — в частности, пресловутая «теория отражения», а на другом полюсе — «хмель» психотерапевтического иррационализма, грозящий «эмболией» психической инфляции, эдакий психотерапевтический дионисизм с собственной армией доморощенных неоколдунов и «энергетиков» самых разных мастей.  Вкупе с этим  в нашей новейшей истории на смену идеологическому академическому универсализму в психологии пришла психотерапевтическая технологизированная локальность. 

В сфере психологической мысли естественно полагать, что каждая серьезная психологическая концепция  или теория сопряжена со своим особым, только ей присущим, языком. Разными предстают перед нами языки психологий Гербарта, Сеченова, Джемса, Дильтея, Челпанова, Фрейда или Выготского. Разные психологические теории оказываются порожденными разными языками. В свою очередь, разные языки обладают разной выразительной мощностью. Конечно, было бы замечательно научиться измерять выразительную силу того или иного языка, но мы этого до сих пор делать не умеем. Для своих разнообразных нужд мы выбираем наиболее удобные для себя языки и все же пользуемся какими-то  критериями языкового отбора. Мы делим языки на элитарные (эзотерические), как правило, очень трудные для понимания, и на бытовые для массового употребления.

Необходимость разных языков в психологии диктуется целым рядом причин. И первая причина, определяющая наш языковой выбор, зависит от того, что, собственно, мы хотим сказать о человеческой психике? Что хотим узнать о назначении психического, о его работе?

Языки разных психологий, так же, впрочем, как и всякие другие языки, зачастую трудно переводимы из одного в другой. Например, взаимно непереводимыми оказались языки марксистско-ленинской психологии и психологии буржуазной или, скажем, языки христианства и буддизма, хотя обе религиозные системы, кажется, говорят об одном и том же. Гора одна, но пути на ее вершину разные…

Но если говорить о психологии как дисциплине, то здесь мы имеем дело с полиязыковой матрицей, и в этом смысле к психологам-профессионалам прежде всего следует отнести тех, кто владеет максимальной (если не всей) полифонией психологических языков или по крайней мере в должной степени осознает относительность используемого ими самими психологического языка. Тот, кому открыт максимально возможный спектр звучания человеческой мысли о психиче­ском. Критиковать другие психологические системы значит — среди прочего — не принимать или не понимать языка, на котором они выражены. На каждом языке, в конце концов, оказывается выраженным то, что на нем можно выразить. Разумеется, это вовсе не означает невозможность критики как таковой. Психологические теории приходят и уходят, а критика остается. И каждый язык рано или поздно выговаривается и уходит в исторические кладовые культуры. Иногда, впрочем, старое оживает. Оживает тогда, когда сказанное на старом языке обретает новое звучание на одном из новых языков. Так создается преемст­венность и психологической мысли. Мы все время то оглядываемся в прошлое, то забегаем вперед. Прошлое и будущее мысли всегда присутствует в нашем настоящем.

Каждый психологический язык имеет свою базовую систему представлений и, соответственно, свою систему понятий и свою систему аргументации. Каждый язык открывает возмож­ность задавать собственные, особые — только ему свой­ственные — вопросы. Соответственно, каждый психолог высвечивает с помощью своего языка те или иные важные для него стороны психического бытия. И здесь нелишним будет напомнить известную формулу Витгенштейна о том, что «Границы моего языка означают границы моего мира».

Вышеозначенный список Фрейда можно продолжить и включить в него этно-, тео-, урба- и другие центризмы и их релятивизацию.

На развалинах этих эгоцентрических иллюзий, твердых убеждений, всемогущества и чванливой гордыни мы встречаем и сегодняшний день, в котором видим и собственное социальное тело, зализывающее раны на идеологическом теле коллективного «Я» после недавнего поражения в схватке с заокеанским монстром американского империализма. «Империя добра» победила «империю зла», но сами империи остались…

Обобщенная суть предлагаемых здесь идей — с 1999 года развиваемых на страницах альманаха «Новая Весна», посвященного вопросам постюнгианской психологии и культуры — развивает тему и продолжает дискурс, следующим шагом которого является опровержение антропоцентризма души. По-русски «душа» исстари выступала как эквивалент психики и даже человека вообще.1 Кроме того, душа традиционно выступает в качестве предметной категории в философии, литературе, искусстве и религии. В контексте архетипической психологии, которая трудами ее основателя Джеймса Хиллмана и его сподвижников подвергла пересмотру неоплатонические и возрожденческие традиции, душа есть психическая реальность, познанная самим психическим, отрефлектированная им в переживании, но отнюдь не обязательное свойство психиче­ского. По сути дела, речь идет о завершении «психостроительства» чего-то очень простого: о возврате к высшему детскому представлению, возрождении интереса к первобытному, языческому, политеистическому, трансциливизационному или восточному, еще не искаженному и не пропитанному европейским нарциссизмом. Или иначе: о возвращении души обратно в психологию, откуда она силами академической психологии была изгнана в начале XX века. При таком подходе не составляет труда признать наличие «душевной субстанции» в животных, растениях или камне. Во всем присутствует душевная природа — вчера об этом говорил Дарвин, сегодня — архетипические психологи и глубинные экологи. В преодолении антропоцентризма души мы смыкаемся со многими мыслителями и творцами в истории человеческой культуры: даосистами, платониками, буддистами, христианами… Мы пребываем в душе мира, мы в психиче­ском, а не оно в нас. Иначе  говоря, эта мировая энергия, которой мы пользуемся, разлита в мире — и мы можем подключаться к ней, если можем настраиваться на те или иные энергетические токи и частоты, входя в резонанс с ними. Информационная революция последних десятилетий только подтверждает эту юнгианскую мысль. Например, виртуальность — это и есть в ином лингвистическом ключе  реальность психическая. Сегодня нас уже не удивляют маленькие коробочки, приставленные к человеческому уху — мобильные телефоны — зримое воплощение представлений о коллективном бессознательном вкупе с личным, способным к осознанию.

Психику можно рассматривать как орган, который чувствует и вмещает в себя душу, но не тождествен ей: различие между психикой и душой сродни различию между цивилизацией и культурой, которая вторгается в цивилизацию и отдается ей. Цивилизация проявляет себя в ирригационных системах, памятниках, победах, строительстве городов, испытании на долговечность, в богатстве и власти, как силе, связующей все в общую цель. Культура гнездится в закрытых, порой изолированных местах: ее родина — деревня, монастыри, кельи, диссидентские котельные и сторожки, кухонные посиделки интеллигентов. Культура — это социальные дрожжи; зарождение и гниение происходят здесь одновременно, и процессы эти трудно отличимы друг от друга. Цивилизация работает; культура расцветает. Цивилизация смотрит вперед, культура оглядывается назад. Цивилизация становится историей, культура оборачивается мифом. Психика преимущественно обитает в городе, душа по большей части обнаруживает себя в деревне…