МНЕНИЕ

А. Б. ШВАРЦБУРГ

ПЯТНА НА СОЛНЦЕ,

1. «Cолнечный Парус»

12 октября в США нерабочий день — день Колумба, День Открытия Америки. В Испании 12 октября — тоже праздник В этот день в 1492 году матрос с испанской каравеллы «Санта-Мария», смотревший вдаль из бочки на вершине мачты, прокричал «Земля!».

И хотя матрос заметил не сам американский берег, а остров, который моряки назвали Сан-Сальвадор, — именно этот день был признан позднее началом новой эры.

Пятьсот лет открытия Америки мир собирался отмечать в 1992 году. Каравеллы с парусами, полными ветра, и красными мальтийскими крестами бороздили телеэкраны, первооткрыватель Нового Света смотрел с плакатов на фоне Статуи Свободы, действующие лица эпопеи — королева Изабелла, епископ Талавера, банкир Пинсон — ожили в остросюжетном киносериале. Чтобы отпраздновать юбилей, в Вашингтоне учредили специальный общественный комитет — «Колумб-500». В Комитете возник план, как перекинуть мост через пять веков даже не в сегодня, а в завтра, представив фантастическое шоу — шоу в Космосе: в память о трех каравеллах, что впервые пересекли Атлантику, вывести на космическую орбиту вокруг Земли три искусственных спутника; на орбите спутники развернут солнечные паруса — большие полотнища тонкой зеркальной пленки, и тогда, подгоняемые вместо ветра легким прикосновением солнечных лучей, небесные каравеллы поплывут к Марсу… Сенсация!

Раскручивая идею, в Вашингтоне сулили спонсорам неслыханную рекламу; компанию «Кока-Кола» уговаривали:

— Поддержите наш проект — и увидите, как эмблема вашей компании за­сверкает над планетой на огромном блестящем парусе, летящем вокруг Солнца! Да что там парус — в десятках стран мира рядом с Колумбом увековечены в граните и бронзе кто? Его спонсоры!

«Гринпис» хвалил экологически чистый транспорт, газеты обещали сердечникам и астматикам ранний прогноз магнитных бурь, впередсмотрящие фантасты заговорили об отправке вредных промышленных отходов прямиком на Солнце. В Москве некоторые новые русские вспомнили свое недавнее аспирантское прошлое и тоже пообещали не скупиться на космическую регату.

Американский комитет объявил всемирный конкурс на лучший проект небесного парусника. Приглашение поучаствовать в конкурсе получил и герой нашего рассказа — москвич, физик из Академии наук. Когда он был школьником, за любовь к сказкам и необычным задачам его окрестили Алхимиком; позже, в аспирантские времена, Алхимика переделали в Алфизика, а еще позже кличка сократилась, и он стал Альф. Герою это сокращение нравилось — и с писателем Ильфом созвучно, и на профессию намек, на альфа-частицы.

В семье Алфизика всегда был культ открытий и как символ открытия, изменившего мир, — культ Колумба. Приглашение попало в точку — проект манил глобальностью, была и сопричастность к истории, было и романтическое предчувствие неслыханной новизны. Альф собрал команду, работали почти год, отправили проект в Вашингтон на конкурс; там, однако, призеров не объявили — больших долларов на космические именины у дяди Сэма не нашлось, московские спонсоры тоже воздержались.

Безденежный Колумбовский комитет развалился, но Альфа комитетчики приметили, пригласили в Америку — лекции почитать.

Стоя в очереди за визой у посольства, запоздалый романтик мурлыкал строчки Лермонтова «Корабль одинокий несется, несется на всех парусах…».

Он прилетел в Аризону на два дня раньше срока — хотел встретиться со старинным московским приятелем.

Приятеля звали Семен, для друзей — Сэм, почти как «дядя Сэм», и «американская мечта» составляла смысл его былой жизни в СССР. Сэм был ходячей американской энциклопедией: он выискивал и фотографировал в каком-то Одесском краеведческом музее старинные медали с надписью «Союзные России», которыми во времена императрицы Екатерины губернатор «Русской Америки» на Аляске награждал дружественных вождей местных индейских племен. Cэм не упускал случая блеснуть английским лемериком и помнил первый гимн США — «Дорогие Тринадцать» (13 штатов); он одинаково охотно рассказывал и про эмиграцию из России в Калифорнию духоборов и молокан, и про американский прорыв в атомный век.

В пору разрядки, когда СССР и США готовили совместный космический полет «Союз — Аполлон», американцы зачастили в Москву. В НИИ, где работал Сэм, появился заморский гость — профессор из знаменитого Массачусетского Технологического Института («Эм-Ай-Ти», как небрежно роняли посвященные).

Директор московского НИИ пригласил высокого гостя отобедать вместе с начальником первого отдела и с проверенным переводчиком, но с переводчиком случился какой-то сбой, он вовремя не явился; обед остывал, и тогда, в последнюю минуту, переводить вызвали Сэма. Пока гость заедал «Старку» борщом, первоотделец молчал, а директор, который уже успел прокатиться в Америку, но все равно от английского остался далек, рассказывал, как ему понравился Эм-Ай-Ти. Слово «Массачусетс» директор не выговаривал, и предмет своих восторгов называл «массачудесский институт». Иностранец переспросил, но Сэм спас положение, объяснив, что директор специально так говорит, потому что в этом институте он видел «массу чудес». Польщенный признанием, именитый гость удалился, а первоотделец, услыхав беглый английский Сэма, стал поглядывать на него с подозрением — и не зря: как только надломился «железный занавес», Сэм бросил готовую докторскую диссертацию и уехал — да что «уехал»? — улетел, умчался в Новый Свет. Казалось, что с его-то темой — как уберечь искусственный спутник Земли от болтанки в полете — перед ним расстелется красная дорожка, и космическая Америка явит ему «массу чудес». «Наш дядя Сэм!» — почтительно шептала молодежь в обнищавшем НИИ.

Однако в Эм-Ай-Ти его не взяли, не помог и давешний визитер — «холодная война» заканчивалась, космическая гонка становилась историей, свои инжене­ры теряли места. Бывший ракетчик рассылал свои резюме веером в десятки адресов, но единственный отклик пришел из небольшой спортивной фирмы, которая делала мячики для тенниса, покрытые специальным ворсом, чтобы вращались в полете.

— Раньше вы делали такие спутники, которые летели, не вращаясь, а тут надо наоборот — надо послать ракеткой прицельный «крученый» мяч. Сможете?

Сэм быстро перестроился с ракеты на ракетку — и смог, даже постоянную работу в фирме получил, но вскоре оставил волосатые мячи, нашлось место получше — писать программы для аптечной сети. На новом месте Сэм осваивал названия лекарств и вновь рассылал резюме — готовил следующий шаг, а если получится — прыжок.

Новый американец встретил москвича радушно, потрогал традиционные сувениры — бутылку «Столичной» и ржаную буханку, но дегустацию отложили — был вечер пятницы, конец недели, и Сэм собирался навестить жену — новая американка нашла работу в соседнем штате.

— Свидания — по выходным, — посмеивался еженедельный муж, усаживаясь за руль почти новой «Тойоты». — Живем на два дома, даже на три: сын — уже студент, как восемнадцать стукнуло — от нас отделился, поселился в университетском кампусе, младший, правда, пока еще при матери обитает; а тебя, по-здешнему, полагалось бы в гостиницу запихать, да ладно уж, поехали, не надо шоковой терапии. По хайвэю пять часов — и мы на месте.

 Прихватив дары Москвы, приятели покатили в соседний штат. Бестактно расспросив водителя про зарплату («получка получше, чем раньше, но надо дальше расти!»), про жилье («можно найти район и подешевле, но это — неприлично, скажут…» ), про отпуск («для начала — двенадцать рабочих дней, это тебе не профессорские восемь недель в Москве!»). Гость копнул глубже:

— Про диссертацию не жалеешь?

— А, это… Знаешь, здесь наука — для человека, а не так, как нас муштровали, — «жить ради науки». Говорят, когда- то первый директор Физтеха генерал… забыл фамилию! — хотел добиться московской прописки для всех выпускников Физтеха — они и так все за Москву зацеплялись. Сам знаешь — прописка была, как пропуск в рай, «звездный билет». Жаль, не вышло у генерала… Теперь, говорят, в Москве прописаться — не фокус, но физтехи опять впереди — им легко вид на жительство в Америке дают, «грин карт», так сказать, «звездно-полосатый билет», вот и снова выходит — наука для человека!.. А «Парус» ваш что? Лопнул, шарик воздушный?

 — Почему «лопнул»? Отложили, — напружинился москвич. — Между прочим, у Колумба от первой подачи проекта до экспедиции шесть лет прошло.

— Отложили? — хмыкнул Сэм. — Значит, не смогли вы товар лицом подать или не время еще, найдите что-нибудь погорячее. Кстати, и за сто лет до Колумба тоже были фантазеры, предсказывали, что есть еще один материк, — только кто сейчас провидцев этих помнит?

— Но мы тему застолбили, статьи написали, книжка на выходе…

— Написали? Да кто их читает ? А если до дела дойдет — думаешь, статьи твои вспомнят, пыль с них стряхнут? Помнишь, как твой шеф говорил: «В науке не важно, кто сказал «а», важно, кто сказал «Я»!».

Помолчали, глядя на хайвэй, — спидометр давно перевалил через опасную отметку. Сэм сменил колею разговора: 

— Тебя кто сюда пригласил? А, этот, знаю… С деньгами, правда, у него туговато, но ничего, для начала сгодится. И вот тебе совет: при первой же встрече оговори все денежные дела — гостиницу, билеты, гонорар за семинар. И не стесняйся: это только в Союзе ученый считался «выше быта». Был тут недавно съезд Американского оптического общества — серьезная организация; из нашей фирмы один был в оргкомитете, так он рассказывал: на банкете для участников пригласили выступить Теллера; тема — свободная, гонорар за выступление — сообразно имени. Сам понимаешь, Теллер — «нобель», живая легенда, последний остался из Манхаттенского проекта! Банкет прошел, гость выступил, а вечером звонит он в оргкомитет и спрашивает: «Где мои деньги?» Ну, извинились, конечно, накладка вышла, завтра утром секретарь оргкомитета свяжется с вами, и все будет о’кей, но, видишь — и на таком Олимпе про гонорар помнят…

— А как тут наш Мурзик? — Москвич вспомнил детскую кличку их общего приятеля, бывшего профессора — ленинградца, а теперь — калифорнийца.

— Я с ним тут не общался, но слыхал — не вписался. Он, как приехал — встретили хорошо, его прежние работы знали, контракт в университете дали, первые несколько месяцев — даже «гратис»: получка идет, а обязанностей никаких — осматривайся! Но — мир полон дураков! — чем искать, как отблагодарить университет, новые гранты принести, он стал свои прежние труды неоконченные дописывать… Ну, совок, — он же уверен, что, раз он мыслит о высоком, — Сэм повел пятерней возле лба, — о Галактиках, то окружающие должны его уважать и содержать. А на самом деле твои модели Галактик — твои проблемы, а хочешь уважения коллег — сделай что-нибудь для них! Короче, контракт ему продлили, но только на три месяца, а это — черная метка, если не поймет — плохо будет, в осадок выпадет. Кстати, и тебе совет: будешь давать семинар — не умничай, старайся показать, какая от твоих новаций факультету польза будет.

— Ну, ладно, не надо так уж, — заступился за неземного мыслителя приезжий. — Мурзик — человек звездный, научное совершенство…

— Совершенствование важнее совершенства. — Сэм назидательно поднял палец и улыбнулся, довольный каламбуром. — Для тех, кто медленно понимает, объясняю на примере: в Москве ты упивался: «Профессор М. пригласил меня на свой семинар, членкор N. сказал, что мой новый результат — это прорыв…» Жаль, не приехал ты месяцем раньше, видел бы, как появился здесь твой профессор М. — важный, грудь — колесом, а еще дней через десять бегал он по университету с протянутой рукой, грантик просил какой-нибудь, хоть на десяток килобаксов, еще и сынка пытался пристроить, вся спесь академическая с него слетела… — Хороший педагог, Сэм привел и положительный пример: — Кубика помнишь?

— Еще бы, — кивнул обучаемый; в их кругу уважали этого математика, низенького, маленького и очень подвижного толстячка.

— Помнишь, в Москве он занимался топологией — это ж такая заумь, нормальному человеку даже объяснить трудно, что это такое. Была у него тема — если простыми словами, то это задача, как наложить плоскость на кривую поверхность, чтобы складок было поменьше, ну, скажем, как листик бумаги на мяч наклеить. Вывел он кучу формул, имя научное заработал, знали его в мире человек двести, таких же. Приехал сюда — и сообразил, что кривая поверхность — это человеческое лицо, плоскость — это кусочек кожи для косметической операции, а его формулы говорят, как, например, пересадку кожи сделать, чтобы морщин было поменьше. Сейчас у него — клиника, кинозвезды в очередь записываются, всем он нужен — общество потребления! И стоит он теперь миллионов десять… Такой вот Кубик-Рубик!

— Постигай косметику через арифметику! — весело срифмовал гость. — Воскресное чтение из серии «История успеха»!

— Сам увидишь — эту серию в Америке знают, — заверил рассказчик.

«Тойота» неслась в ночи по Аризоне, упоение новизны и неизведанности захлестывало москвича, он радостно жмурился: «Погоня в западной пустыне!» Полвека прошло, как в этой пустыне вспышкой «ярче тысячи Солнц» начался атомный век. Ошалевший от перелета и переезда, оглушенный советами, Альф погружался в иную, яркую жизнь. Спасибо Колумбу, спасибо «Парусу», здравствуй, Новый Свет!

 2. СО СВЕЧКОЙ ВОКРУГ ЛАЗЕРА

 Сэм успел предупредить жену о приезде гостя — она встретила москвича крепким американским рукопожатием, спросила галантно-насмешливо, как в прежние времена:

— Какова продолжительность нашего счастья?

На свежего гостя сбежались общие знакомые — те, кого позвали.

— Да здравствует Нью-Московия! — чокался приезжий с бывшими земляками в Нью-Мехико…

— Здешняя Москва невелика — тысяч сорок пять, но и тут — своя газета, своя музыкалка, свое турагентство недавно открыли, — строго одернули шутника. Все земляки успели выполнить здешнюю программу-минимум: у каждого была «позишн» — работа, «кар» — машина; у некоторых — один «кар» для себя, другой — для жены, и все вообще было о’кей. Многие уехали от обиды, кто-то полетел «за туманом и за запахом тайги», другие двинулись делать свой миллион, и сейчас все они смотрели на гостя, как в свое вчера, как в зеркало своей мечты; в каждой паре глаз светился вопрос: «А ты что медлишь? Еще на что-то надеешься?»

Хлебнув «Столичной», закусив ржаной горбушкой и вспомнив многолетний бег с препятствиями от Москвы до Нью-Мехико, новые американцы наперебой заговорили про удачника Леву, которого хотели пригласить, но не до­звонились. В отличие от всей компании, Лева ни к Физтеху, ни к МГУ и близко не стоял: он учился в Смоленске в каком-то пищевом институте на инженера по холодильникам, был даже отличником, но в аспиранты не взяли: комсомол не подписал характеристику, причина — «не вел общественную работу». Лева обиделся, уехал, вначале трудно было: развозил по домам то мацу, то пиццу, и на бензоколонке работал, и посыльным в цветочном магазине, но потом — состоялся: вспомнил свою бывшую профессию, специальный холодильник для перевозки цветов придумал: для роз — свой температурный режим, для лилий — свой, кому влажность, кому освещение, всем компьютер управляет. Нашел спонсора, раскрутился — и дело пошло: купил сначала магазин, где посыльным был, а теперь у него своя фирма, доставка цветов в любые страны, голландские тюльпаны — в Нью-Йорк, пармские фиалки— в Сидней…

— Ваше благородие, госпожа удача, — протянул мечтательно бывший институтский доцент, в новой жизни — торговый агент. — Кто возит, а кому везет… Но я не жалуюсь: у меня служба, как в старой песне, помните: «Хоть это и не «Каравелла», но все же тоже самолет…» Вот Лева — так пусть он спасибо комсомолу скажет, что не взяли, а то был бы еще один нищий ученый, гений избыточный. А лично у меня на ближайшие пять лет расклад простой — даешь миллион!

— Даешь пятилетку в четыре года! — зазвенела стаканами компания, пионерские «речевки» полезли из закоулков памяти.

«Еще одна история успеха» — подумал Альф про цветочника-миллионера, на этот раз без ехидства, и, отключаясь от застольного говора, спросил хозяйку про ее сестру:

— Как Лена — процветает? С ее-то напором…

— Процветешь тут, — скривился Сэм, — с ее-то мужем недоделанным. Они в Балтиморе сейчас…Ты ж его помнишь — лабух мечтательный, в оперетте на фоно играл, она его с долгами взяла, сюда вывезла, место ему нашла — в русском ресторане на балалайке тренькать, так он недоволен — пианист он, видишь ли, в ресторане ему неинтересно; опаздывать стал, с боссом поругался, выгнали, конечно, — и зачем ехал? Здесь кто вчера приехал — сегодня зарабатывать должен. Сейчас пристроили его кое-как на курсы программистов, думали: современная профессия, авось поумнеет, а он опять морщится — духовности ему не хватает, шипит: «страна розовощеких пэтэушников»; шипит, а себя прокормить не может.

— Ностальгия? — посочувствовал москвич.

— Угу… Балтимор называет Балтиморск — вот и вся его ностальгия.

Непутевого музыканта знали все, тему «Неудачник в Америке» подхватили дружно. Доцент-агент сформулировал суть проблемы:

— Жена с ним сколько лет мается… Сама она — архитектор, но в Москве, перед отъездом, еще и на массажистку выучилась — этим при любом строе работа найдется, вот и снова она его тянет. Здесь, у аборигенов, эти советские заморочки — неудачника тянуть — не приняты. Здесь все однозначно: чуть что не так — лоб об лоб и разбежались, а ее адвокат познакомит тебя с условиями развода.

Хозяйка отошла к телефону — позвонить знакомым, договориться, что послезавтра привезет младшего сына в гости к их сыну; мальчикам по одиннадцать лет, одноклассники.

— Тут дети на улицах не играют, дворов тоже нет, — пояснил Сэм. — В гости к соученику надо везти на машине и с его родителями условиться — когда привезти, когда забрать. Район у нас белый, дома — частные, улицы — пустые, пешеходы — редкость; от окурков на улице отвыкли. Вообще, тут от многого отвыкать надо, а ко многому — привыкать заново: отвыкать давать врачу «в лапу», а привыкать пользоваться страховкой, привыкать к тому, что детей в школе учат, как пользоваться презервативом, и отвыкать от уверенности, что твои дети — твоя собственность.

С опозданием появился старший сын Сэма — студент, солидно поздоровался с другом родителей. Со студентом пришла его «герл-фрэнд», подружка, юная колумбийка со звучным именем Америка.

—Лучший способ выучить испанский, — подмигнул москвич в ее сторону.

— Нет, мы вместе английский учим, она назад в свою Боготу не собирается. Тут недавно по телевизору встречу КВН показывали — команды из разных стран, все игроки в прошлом — из СССР, так у них конкурс был: одним четверостишием описать Америку. Больше всего очков получил такой стих:

Есть на острове статуя —

факел, а вокруг вода;

этот факел не задуют,

хотя дуют все туда.

Студент уже подрабатывал в супермаркете по воскресеньям (по выходным платили вдвое!), потом — в университетском виварии (тоже по выходным) и вынашивал план — открыть свою фирму, поставлять корм в виварии и зоопарки; сейчас он готовил компьютерную программу для таких поставок.

— Летун,— снисходительно пошутил гость. Студент шутку не принял:

— Это словцо — советское, оно ни на какой нормальный язык не переводится. Я вам тоже по-советски отвечу: «Не успокаиваться на достигнутом!» На том эта страна стоит.

Конфликт поколений попытался сгладить хозяин:

— Нас конкурировать не учили, а тут сызмала учат. Эмигрант-неудачник откуда берется? Из паразитов, из трепачей; таких еще недавно на одной шестой части суши на конвейере лепили. Вроде неприлично вслух кричать: «Мне дайте, мне!», так они равенства требуют; у кого инициативы нет — тем скромность подавай; кого зависть гложет — те про нехватку духовности сюсюкают; этой идиомы тоже, кстати, в словаре нет: духота, духовка, духовник есть, а это не переводится. Но те, кто сюда попал, может, еще перекуются — воздух здесь такой, возбуждающий. А другие, инертные, — те все ноют, все свой особый путь ищут, чтоб не так, как во всем мире: одним лазер светит, прямой путь указывает, другие вокруг лазера со свечкой бродят…

Глотнув воздуха из кондиционера, Сэм продолжил инструктаж:

— Переход к рынку надо где начинать? Внутри себя! Тебе в твоей конторе сколько платят?

Гостевой профессор от ответа уклонился — признаваться было стыдно; вместо ответа он начал рассказывать про красивую задачу, которую недавно решил, да жаль — в Москве никому это не нужно. Объем знаний растет, а зарплата падает…

— Ясно, — кивнул Сэм, — произошло отделение науки от государства. Здесь будешь место искать?

— Видишь ли... — гость неопределенно подвигал пальцами.

— Вижу, вижу, — и хочется, и колется. Что, боишься индивидуальность растерять?

— Боюсь, сам же внушаешь: «Делай как все!» Только мне этот ГОСТ, «Все как один!», дома надоел. А жить не стандартами, а страстями — научными, например, — можно? Я думаю, не зря созвучны слова «либра» — «книга» и «либерта» — «свобода».

— Интересное наблюдение, — согласился «рыночник». — Помнишь, нам, студентам, вбивали: «Свобода — это осознанная необходимость!»? Тут недалеко, в Военно-воздушной академии, церковь построили модерновую, кресты — из скрещенных пропеллеров, свой джаз, но падре учит, наоборот, что настоящая свобода — это «свобода от греха», а во время мессы хористки за ним ножками делают; паства ходит, падре так и зовут — «поп-звезда». Но это — крайности, а свобода здесь такая: выбор — твой, но и ответственность — твоя! Потому и энтузиастам здесь — зеленый свет, а прожектерам — красный. Это в Москве, в нашей конторе начальник считался добрым, говорил: «Получится новый опыт — хорошо, нет — ну и что, круг наших знаний расширится». Так он добрый за чужой счет, потому что там было «все кругом колхозное, все кругом — ничье», а здесь инициатор за свою инициативу отвечает — и именем отвечает, и карманом. Потому и страна науки — здесь. Открой любой журнал — откуда авторы? Посмотри телевизор в нобелевский день — откуда лауреаты? Глянь в таблицу Менделеева — какие там новые элементы за последние годы: калифорний, берклий, америций, эйнштейний, фермий… даже менделевий, в честь Менделеева, — и то здесь получили. А еще раньше тут советские беженцы блистали, детективы писать можно — Сикорский и американские вертолеты, Щелкунов и американские радары, Гамов… ну, это отдельная сага — Гамов и «горячая Вселенная», Гамов и генетический код.

— Какая «страна науки»? — с боем отступал гость. — Да некоторые местные профессора всю жизнь одну и ту же научную делянку пашут; таких в прежнее время в Москве и в аспиранты не взяли бы!

— Ученых много, такие тоже нужны, но зато здесь труд правильно организован. Система! Система сильна, она и работает. Помнишь, был такой старый советский ярлык — «американский образ жизни»? Это и есть Система, а другого образа жизни здесь не мыслят, и флаги — звезды и полосы — на своих домах сами вешают, без разнарядки, и Вашингтон здесь — национальный герой, а не герой анекдотов, вроде нашего лысенького… Как ты думаешь, — не­ожиданно сменил тему американский трубадур, — какая была цель Француз­ской революции?

— Права человека, — автоматически выпалил бывший первый ученик.

— Молодец! А Американской?

Альф замялся, забормотал, пытаясь вспомнить.

— Свобода торговли! Вот, оказалось, на этом и стоят права человека!

Гости начали разъезжаться, прощаясь, ободряли новичка:

— Врастай быстрей в капитализм, а лучше — прямо в империализм!

Сэм всегда оставлял за собой последнее слово, оставил и здесь:

— Такой умный и такой несостоятельный? Это несправедливо! Учись стоять на рынке!

— Что для этого нужно? — сползал гость в объятия искусителя. — Хороший английский? Профессия? Знакомства?

— Английский — безусловно, без рекомендаций — ни шагу, но в Америку надо прыгать, как в омут — с головой; некоторым везет, выплывают. Помнишь цитатник председателя Мао, красную книжечку, — там был совет: «Чтобы научиться плавать в Янцзы, надо плавать в Янцзы!» Так и здесь: чтобы жить и работать в Америке, нужно постоянное, непоколебимое желание — жить и работать именно в Америке!

3. «ОПЫТ, СЫН ОШИБОК ТРУДНЫХ…»

Лекции гостевого профессора были назначены в Университете штата Колорадо, в старом корпусе, который так и назывался — «Башня Гамова», здесь знаменитый одессит проработал двенадцать лет. В перелете от Нью-Мехико до Колорадо московский гость вспоминал эмигрантскую судьбу этого человека. Гамов — первый физик мирового класса, бежавший из СССР; в начале три­дцатых годов — восходящая звезда советской Академии наук. Демьян Бедный хвалил его в первомайском выпуске «Правды»:

Были мы страною хамов,

А у нас сегодня — Гамов !

Ему еще тридцати не было, а его уже знали и в Копенгагене, и в Кембри­дже; он мог бы, как его приятель Ландау, «нобелем» стать, мог и «сесть», как Ландау. Он поехал с женой на конференцию в Бельгию и остался на Западе. Однако места в Европе невозвращенцу не нашлось — европейские светила науки не хотели раздражать Москву. Он уехал в Вашингтон, но в урановый проект его не взяли — «красный». Он блистал в астрофизике и в генетике, его популярные книжки раскупались — коллегам это не нравилось, не вписывалось в трафарет; он умер в 64 года, в незаметном тогда университете, для которого двадцать лет спустя стал гордостью и славой. В его аудитории на одинна­дцатом этаже башни были назначены лекции гостя — и щекочущее прикосновение к истории, и почет, и испытание…

В огромном аэропорту прибывший гость запутался в лабиринте скрещенных стеклянных труб, внутри которых скользили эскалаторы.

Проехав трижды мимо большого видеоэкрана с рекламой: «Развод — 24 часа в сутки! Звоните — и опытные юристы начнут Ваш бракоразводный процесс немедленно, в любое время дня и ночи; звоните сейчас!», Альф наткнулся на ожидавшего его сотрудника университета. Встречающий представился по-русски: окончил институт в Киеве, степень получил в Неваде, переехал сюда — здесь университет престижнее. Киевлянин отвез гостя в гостиницу и распрощался до завтра.

 В гостинице москвич припал к телефону — не терпелось услышать прежнего сослуживца: вместе работали, в одну неделю защищались, дружили домами. Манерная жена сослуживца, по кличке «мадам», всегда мечтала видеть мужа большим начальником. Позвонив и представившись, гость заговорил по- английски. Женский голос (Альф узнал «мадам» ) переспросил сурово:

— Что? Я вас не понимаю, у вас бедный английский.

Друг дома оторопел, услыхав такую отповедь старинной знакомой. Подошел и муж «мадам», голосом изобразил радостное удивление, но в гости не позвал. Разговор исчерпался, а фраза про плохой английский засела в памяти; этим хотели что-то сказать. Но что?

 Наутро «визит-профессор» пошел на лекцию пораньше, отметил надпись над воротами: «Университет не потерпит в своих стенах никакой дискриминации — ни этнической, ни религиозной, ни возрастной, ни сексуальной». На доске объявлений висел анонс его лекции, крупный шрифт: «Проф…. , Москва, Академия наук». Распахнув аудитории новые горизонты, Альф почувствовал себя в полете: он рулил фактами, предлагал неожиданные подходы, улыбался уверенно: «Смотрите, это так просто!» Послушать гостя пришел и его прежний московский шеф; неизменный сторонник Альфа в былых научных схватках, он недавно стал боссом одной здешней лаборатории, хоть и небольшой, но — в Колорадо. Соотечественник записывал формулы, срисовывал картинки и первым попросил копии слайдов. В перерыве слушатели подходили к лектору, хвалили сдержанно («Очень интересно!») и как будто ждали чьего-то решающего голоса.

 После перерыва было второе сообщение на схожую тему. На объявлении второго докладчика не было титула «проф.», зато стояло название корпорации  — и какой! — «Мартин и Мариетта». Докладчик и его команда из этой фирмы выиграли недавно конкурс на грант по той самой проблеме, о которой говорил москвич. В рассказе победителя звенели фанфары: «Мы выиграли конкурс! Мы получили два миллиона! Делайте, как мы, — и вы тоже получите!» Аура «Мартина и Мариетты» затягивала аудиторию, миллионный проект впечатлял, новый шаг промышленного гиганта по накатанной дороге был понятен каждому; заезжий кустарь-одиночка ощущал, как он со своими изящными формулами сдвигается на обочину. Его путь был нехоженым, результат — прорывным, а финал — как в грустном романсе: «...белеет мой парус, такой одинокий, на фоне стальных кораблей»…

 Когда семинар закончился, москвича неожиданно попросили повторить его лекцию на следующий день — то ли первые смотрины прошли все же неплохо, то ли ждали кого-то. На следующий день появилось начальство — Раздатчик грантов и его Научный Советник. Альф попытался потеснить могущественных фирмачей и, неожиданно для всех, вытащил из своей научной заначки другую тему, тоже «горячую», — и точно, вчерашние триумфаторы были к этому не готовы, слушали молча, Советник что-то нашептывал Раздатчику.

 — Ну, ты, как всегда, токарь-универсал, — то ли похвалил, то ли осудил рассказчика его бывший шеф; он опять пришел и снова аккуратно конспектировал.

После лекции гостя подвели к начальству, и в воздухе послышался первый неясный шелест успеха:

— Лекция — отличная, и английский у вас — о’кей! — лучезарно улыбались высокие слушатели. — Побудьте здесь несколько дней, поговорите с коллегами, отдохните в уик-энд, а в понедельник приезжайте на три недели в наш Центр полетов — посмотрим, что можно сделать: дорога, суточные, гостиница — все будет оплачено.

— То-то, «Восток заалел», — самолюбиво улыбался лектор. Вечером он пригласил поужинать бывшего киевлянина, который встречал его в аэропорту; приглашая, сказал четко, как его здесь научили: «Вы — мой гость». Это значило, что платит приглашающий. Хотелось поговорить о местном житье-бытье с независимым экспертом.

— Наших в городе много? — вспомнив Остапа Бендера, начал москвич.

— В универе? Есть, но китайцев больше, индусов тоже хватает. Наши просачиваются с недавних пор, да и то поодиночке, недружно, а у этих давно конвейер налажен, так что конкуренты зачастую — не аборигены, а Азия — Пакистан, Китай, Индия… А вы женаты? — спросил вдруг неожиданно и бестактно младший у старшего; вопрос звучал как предупреждение о минном поле.

— Да, а что?

— Сложно здесь с этим… У меня жена — химик, учились вместе. Она к переезду готовилась, специальные курсы закончила — английский, вождение, программирование, все смеялись — курсы для отъезжающих. Сюда приехала — вмиг освоилась: полгода прошло — тачку лучше меня водит, английский — пулеметный, еще особый талант прорезался — покупки делать, а потом нашла себе жениха из Небраски — американец, дом у него, бизнес свой, — и все, раз­вод. Женщины наши реализуют здесь себя с повышением, а мы остаемся, как раки на мели…

— Но мужчины здесь — оптимисты, и у вас все еще впереди,— утешал гость.

— Впереди? Это что — в следующей жизни? Для здешних невест я — не партия, на Ричарда Гира не похож, так что симфония любви мне не светит. Спокойный брак по расчету? Бывает, только какой расчет американке за меня идти? Тут на все статистика есть — какой в каком возрасте должен быть дом, доход, какая машина, страховка, сколько на отставку отложено; мне по этим пунктам до сверстника-аборигена, как мухе до слона, тем более, что им еще, в отличие от меня, от предков наследство перепадет. А из России жену тащить — риск велик, одну уже притащил… Правда, сюда иногда таитянок завозят — восточные сладости, в крайнем случае, буду как Гоген! — Брошеного мужа потянуло на обобщения: — Раньше в СССР гордились тремя категориями граждан, такая была советская элита — артисты, спортсмены, ученые. Как «железный занавес» треснул, артисты и спортсмены разлетелись быстро — их немного, товар штучный. Ученых наплодили побольше, они до сих пор тянутся. — Эксперт повел ладонью в сторону гостя. — Но ученых готовить надо, годы уходят, а вот женщины в России — они родятся как самородки, а их экспорт путем самовывоза только расширяется! Местные леди замужеством не дорожат, все права — у них, если развод — мужа под нуль обстригут ( Альф вспомнил объявление в аэропорту ). Потому наши женщины — в цене: и не избалованы, и вы­глядят — хоть на миллион долларов, и браком не бросаются.

Американский калейдоскоп поворачивался к гостю новой гранью.

— Говорят, вас приглашают «Мастер и Маргарита», — сменил тему киевлянин, насмешливо переиначивая название знаменитой корпорации; однако в этой насмешке москвичу почудилось что-то завистливое, и он попытался скромничать:

— Миллион там не сделаешь…

— Зато работа — по специальности, а, кроме того, нормальные ученые на бирже поигрывают, по интернету акциями торгуют; если соображаешь хорошо — можно три процента не за год наварить, а за день. У нас в универе один настолько втянулся, что в банк перешел, в отдел «финансовой математики»: это же интересно — и игра, и математика! А если у вас с этим грантом не сложится, — киевлянин понизил голос, — может, и от меня польза будет: я тут несколько обзоров написал про перспективы и рынок оптоэлектроники в разных странах, и вроде место мне наклевывается в интересной конторе: там комплектуют готовые команды ученых под заданные темы и сдают их в аренду в фирмы для развития новых технологий. Если меня возьмут и если хотите — попробую и вас сосватать в такую команду: здешние боссы понимают, что ваши работы — это хиты их конференции, надо только вас в систему встроить!

После приглашения в Центр полетов Альф стал узнаваем: в университете к нему подходили с вопросами о ближайших планах и о прожиточном минимуме в Москве, звали покататься по окрестностям. В конце недели его пригласили на собрание «Общества любителей старых яхт».

— Что за общество? — интересовался гость. — Сколько платить за вход?

— Здесь уважают частную жизнь, живут разобщенно,— хозяева были откровенны. — На работе говорят о работе, когда обедают — болтают ни о чем, а чтобы общаться неформально, лучше быть членом какого-нибудь сообщества. Если можешь — вступай в «Ротари-Клуб»; но это — международный клуб, хайкласс, туда не каждого берут! Проще — в церковную общину записаться, церквей много, выбор большой. Хочешь — иди в «Клуб ценителей хорошей еды»! А «старые яхты» — просто субботние вечеринки: если погода хорошая — проконопатят вместе какую-нибудь лодку, потом пьют и общаются; плохая погода — сразу с выпивки начнут.

На вечеринке гостя опекала соседка по столу, жена вице-декана, сама — профессор славистики, специалист по Достоевскому. После стандартных расспросов славистка обрушила на москвича залп заученных восторгов:

— Я знаю Россию по Достоевскому! О, там небыкновенные люди, — помните, в «Идиоте» героиня, красавица Анастази, бросает деньги в камин? Сто тысяч рублей — в огонь! Как вы думаете, те сто тысяч рублей — сколько это сегодня в долларах?

— Хороший вопрос, — лавировал физик, — но мне ближе Джек Лондон, у него герои живые.

Споткнувшись на прозе, любительница старых яхт обратилась к поэзии:

— О, да вы — романтик! А кто ваш любимый американский поэт?

— Элиот, Томас Элиот.

По лицу соседки скользнула напряженность, но она быстро справилась:

— О, конечно, Элиот, нобелевский лауреат… Я плохо знаю этого автора; когда я была студенткой, мои родители заплатили деньги, я освоила Достоев­ского и теперь этим зарабатываю на жизнь; но если понадобится, я оплачу курс по Элиоту и буду — как это у вас называется? — «элиотоведом».

— А что сейчас студенты читают? — отвлекся гость от приоритетных споров. — Не филологи, а, например, журналисты или историки?

— Истории успеха, классику в дайджестах, фантастику с интимом — секс с инопланетянами хорошо идет… А вот, между прочим, — соседка быстро съезжала с Парнаса на землю, — за крайним столом русский сидит — невозвращенец семьдесят пятого года, теперь он в НАСА — заметный человек. В прошлом году была здесь делегация из Москвы, некоторые с ним еще до эмиграции работали, подскочили к нему: «Давайте сотрудничать, давайте контракт сделаем, Вы же русский!» А он им: «Я — не русский, я — американец русского происхождения и, пока вы эту разницу не поймете, ничего у вас не выйдет». Отчитал, почти как Бродский, — довольно заключила собеседница.

— Бродский? Иосиф?

— Он самый, нобелевский лауреат. — Вице-деканша расквиталась за Элиота. — В интервью после премии Бродского спросили: «Кем вы себя считаете — русскоязычным поэтом или американским эссеистом?» А он в ответ: «Считаю себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином Соединенных Штатов Америки; это — лучшее сочетание!»

— А помните у него же: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Василь­евский остров я вернусь умирать». — Физик кольнул эрудицией «специалиста по Достоевскому».

— Так то — «умирать», — парировала американка, — а жить где?

— Гостю захотелось поговорить с бывшим москвичом; извинившись перед соседкой, Альф подошел к «американцу русского происхождения», представился и попросил о встрече.

— Я ничего не буду у вас просить, — добавил он.

— Слышал про ваши лекции, — сотрудник НАСА был приветлив. — Хорошо, жду вас в понедельник утром с десяти до десяти сорока.

Довольный собой, гостевой профессор возвращался с вечеринки, планируя, как грамотно использовать аудиенцию в понедельник. В гостинице портье подал ему записку: гостя извещали, что из-за режима секретности его визит в Центр полетов сокращается с трех недель до трех дней; кроме того, ему разрешены только две встречи с персоналом, по два часа каждая. Что-то произошло, воскресенье было испорчено. Москвич бродил по улицам, пытаясь придумать оправдания коварному пируэту судьбы. Однако трезвый голос возражал: «Какие оправдания? Режим секретности существовал и тогда, когда тебя приглашали, а те, кто приглашал, об этом знали; знали — но зачем-то унизили тебя, ткнули мордой об стол».

В понедельник утром взъерошенный гость позвонил бывшему шефу, который на прошлой неделе ловил каждое слово его лекций, и рассказал ситуацию, как профессор профессору, — по-английски.

— Говорите по-русски, у вас такой плохой английский, — сухо отрезал бывший коллега.

«Опять эта чушь!» — вспомнил гость разговор с «мадам», и вдруг его обожгло понимание: это значило «больше сюда не звони!».

Ровно в десять утра Альф постучал в дверь кабинета «американца русского происхождения». Заранее продуманный план разговора был скомкан, и гостевой профессор начал с рассказа про зигзаг неудачи.

— От таких людей любое письмо — знак внимания, — резюмировал хозяин кабинета,— был бы ты им неинтересен, и не плюнули бы в твою сторону. Дело не в унижении — тебе показывают, что тебя оценивают как возможного игрока их команды, но в их команде твое место — у двери, начинать будешь с нуля. Здесь эмигранты при входе обычно падают социально на несколько ступенек вниз…

«Но вы-то поднялись...» — Москвич смотрел вопросительно.

— Поднялся, но время для разбега было — почти двадцать лет, — ответил невозвращенец на немой вопрос гостя.— А унижения? Считай, что это — посвящение в рыцари, новичков всегда испытывают… Здесь все — эмигранты или дети эмигрантов, и почти у всех путь был нелегким. Кстати, насчет унижений новичка есть песня Синатры, знаете?

— Фрэнка Синатры?

— Да, того самого; петь не буду, а смысл такой: жила в Неаполе в нищем квартале девочка Мариетта. Хотела она изменить свою жизнь, и не спрашивайте меня, как она раздобыла сто долларов на билет в трюме на пароход в Нью-Йорк. Она обманула свою больную мать, сказала, что едет в Рим, чтобы стать служанкой. Не спрашивайте меня, что она скажет Тому, чьим Именем обманула американского консула, поклявшись в шестнадцать лет, что ей восемнадцать. И не спрашивайте меня, сколько унижений выпало нищей итальянской девчонке в Нью-Йорке. Потом она встретила парня, он тоже был эми­грант, и они полюбили друг друга. У парня было немного денег, и она придумала бизнес: тогда начиналась авиация, они арендовали маленький самолетик и стали катать любопытных, потом возили почту и грузы фермерам, потом… и дело пошло. Они создали фирму, фирма выросла в авиационную корпорацию, а позже — в аэрокосмический гигант; молодого человека звали Мартин и…

— И это — «Мартин и Мариетта»? — ахнул гость.

— Да, те самые, на кого вы обижены; но путь к звездам — он завсегда лежит через тернии…

— Но я не итальянская девчонка, как-никак — московский профессор…

— А эти европейские титулы здесь — так, колебания воздуха. Вот в Германии титулы всегда уважали, там обращение «герр профессор» звучало не ниже, чем в бывшем СССР «товарищ генерал». Хотите, для сравнения, две судьбы: Гулд и Фабрикант — слыхали?

— Первого — нет, а Фабрикант, — кажется, был когда-то в Москве такой профессор физики…

— Давно, еще в пятидесятые годы, работал тут на небольшой фирме инженер Гулд, пытался сделать необычайно яркий источник света на совсем новом принципе. Был он работник исполнительный, каждый день записывал в дневник, что сделал за день, ставил дату и еще двум свидетелям давал подписать. Как поняли потом из его дневника, речь шла про проект лазера. Попытался он запатентовать такой прибор, но то ли патентный юрист был плохой, то ли фирмешка слабая, но в патенте отказали. Он — в Государственный научный фонд США. Фонд заинтересовался, но тут выяснилось, что Гулд в молодости, лет десять назад, посещал какой-то марксистский кружок, и денег для работы ему не дали. Тем временем первый лазер другие построили, а вскоре, в шестьдесят четвертом году, одному профессору из Эм-Ай-Ти и двум членкорам из Москвы дали Нобелевскую премию, — и покатился снежный ком! Но Гулд оказался упрям, подал в суд на патентное ведомство, дело проиграл, но пошел дальше и через тридцать лет после первой заявки получил три патента на применение лазеров — тут его дневник с датами и пригодился. Да, Нобелевский комитет своих решений не меняет, зато гонорар Гулда с этих патентов не один десяток премий перекроет. Не помню, кто сказал: «Награды все людьми даются, а люди могут обмануться». Так что символ общественного признания — не обязательно титул, это может быть и доллар.

— Ну, как можно сравнивать? У них — место в истории, у него — деньги…

— Место в истории? С момента учреждения этой премии в мире накопилось больше пятисот лауреатов; назовите, кого помните!

Гость выпалил имен двадцать, потом, с перерывами, припомнил еще несколько и, заминая неловкость, спросил:

— Вы говорили про две судьбы, а какая вторая?

— Вторая — профессор Фабрикант; когда я в МЭИ учился, он нам оптику читал. Яркий был человек, даже в институтской песне поминался: «Гордится Франция Фабри, Германия гордится Кантом, а наше славное МЭИ гордится Валей Фабрикантом». Не зря гордились: он еще в сороковом году принцип лазера описал, авторское свидетельство получил. И что? И ничего — ни славы, ни денег, даже в членкоры не выбрали, так и умер профессором.

Прошла короткая пауза. Хозяин, улыбнувшись, спросил:

— Я на все ваши вопросы ответил?

— Да. — Гость благодарно поклонился. Он ничего не спрашивал, похоже, все вопросы хозяин знал заранее. Игорь покосился на часы — сорок отведенных минут истекали — и начал прощаться; поднялся и хозяин.

— Напоследок — вот вам еще одна притча: в некотором царстве, в средневековом замке стояла башня — высокая, тесная, а внутри, примыкая к стене, — узкая винтовая лестница наверх; на одной ступеньке умещался один человек, а перил не было. Людей впускали чередой, по одному на ступеньку. Войдешь, подымешься на три-четыре ступени — еще можно спрыгнуть; пройдешь дальше — прыгать страшно, а назад не спустишься — все ступеньки заняты, остается — только вверх! Говорят, строитель задумал эту башню как символ жизни. Такой башне надо бы здесь стоять, чтоб каждый мог выбирать: остаться у двери или ступить на лестницу, покой выбрать или риск? Это, в конечном счете, вопрос о смысле жизни, и общего ответа нет… Выбор за вами, желаю вам спеть свою Песню!.. 

Возвращаясь из Колорадо, гостевой профессор остановился в Нью-Йорке, походил по берегу, там, где в старинном форте, напротив статуи Свободы, стоит памятник десяткам миллионов эмигрантов, построивших эту страну. Виза позволяла гостю задержаться, достаточно было зайти на соседнюю улицу в офис авиакомпании и заменить билет. Наискосок от форта светилась реклама ресторана: кельнер наклонялся к посетителю и радостно восклицал: «Йес, сэр!». Так «йес» или «но»? Менять билет — или не менять? Улетать? Не улетать? Вопрос о смысле жизни вновь оставался без ответа…