ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Войцех Бонович

 

 

Видимость

На реке, поросшей тиной, один кораблик.

Где вода гладка, тоже один кораблик.

И еще один выплывает из губ и входит в воды залива.

 

 

 

Отголоски

Дети идут тропою пó морю голубому,

мир над ними колеблется. В отдаленье овечье стадо,

словно порванный парус, выброшенный на берег.

Счастлив тот, кто сегодня остался дома

 

подвязывать помидоры, жарить каштаны. Дети

смело идут, свищут пастушьей собаке, глядят на небо.

Там, наверху, голова в жару прислонилась к колонне света.

Блеск позолоты на муравьиных спинках.

 

Дети идут, землей перепачканы ранцы,

будто вылезли из окопов. Быстро переставляют ноги.

За холмом открывают большую школу у темного леса,

слышен смех. Корабли отплывают с пирсов. Трогаются составы.

 

 

 

Понедельник

В одиннадцать просыпается. Не одеваясь,

встает с постели, закуривает и голой

стоит у окна. Холмы безлюдны, и на дороге

нет никого, и никто не подъехал к дому.

 

Закрывает глаза. Светит июльское солнце,

кладет руку на ту грудь, что побольше,

и слушает. Свет вбирает дым ее сигареты,

где она, там свет. Под веками неподвижно

 

глаза наблюдают за внутренними делами.

Одежда на кресле, рука на груди, холмы безлюдны.

Светит июльское солнце, дорога голой

землей огибает холм и на другой стороне пропадает.

 

 

 

Зеркало

Пол-лодки врезано в берег. Почти не видно

осклизлого днища. Рядом, в нескольких метрах, –

 

два столбика вкопаны в ил, останки мостков.

Трава склоняется над водой, давая

 

ракам и рыбам тень. Адам выходит на берег,

между ног у него трава. Из палатки

высовываются женские стопы и розовый локоть.

 

Далеко, с той стороны воды, доносится рокот

ансамбля моторов – там можно закинуть сети,

 

там больше рыбы. В утреннем солнце

мужчина встает во весь рост и ищет, где лучше вход. 

 

 

 

Пятница

Он далеко. И его стихи далеко.

Не выходил сегодня из дому – он далеко.

Не гулял с собакой, не давал корму рыбкам.

Он далеко. Кружится по дому и ничего

не трогает, не ест, не включает, ему это не мешает.

Свет, упав на рыбку, превращает ее в серебро.

За окном человечий гул. В отдалении виадук,

за виадуком большой черный неон. «Это, – говорит, – ничего».

Ничего: не выходил из дому все утро,

был далеко. До сих пор не вернулся.

 

 

 

Воображение

Не могу и вообразить

эту траву

в другом месте.

 

 

 

Первый урок

«Сколько всего человек погибло в Освенциме?» –

спросила она.

 

Я съежился и про себя молился,

чтобы их было

как можно меньше.

 

 

 

Возможный финал

А потом все поляки

попали на небо.

И больше не было,

не было поляков.

 

 

 

Идол

Он фыркал, плевался водой. Он не умел плавать,

но выходил из воды последним с губами черничного цвета.

Положили в изолятор, известили родителей.

А нам его навещать запретили. 

Поэтому мы собирались под окнами

послушать, как он стонал, как его приводили в чувство.

Мы слышали, как скрипела кровать,

как ударялась струя мочи о дно ночного горшка,

даже слышали, как его рвало и он повторял:

«Это невыносимо, выпустите меня!»

Родители объявились, когда он совсем поправился.

Показывал им расчесы от комаров

и синяки, которых здесь было у всех полно.

Снова прыгал с мостков, приседал, погружаясь под воду,

а на берегу сходила с ума его нарядная мать.

 

 

 

Вторые отголоски

Дети идут тропою рассветной, на кого же похожи?

Точно камни в траве, и в коробкé молочные зубки.

Маленькая компания в большом колеблемом мире,

обходя муравьев и палые ягоды, упорно идет наверх.

 

Ветер сыплет песок из большого котла им под ноги.

Они уже учатся различать деревья и их названья.

Высоко поднимают головы, будто высматривая шпионов

там, на другой стороне, всегда интересный урок.

 

Там, на другой стороне, снег и небо не знает рассвета,

мельницы так и застыли со вздернутыми плечами.

Только в одном окне зажженный огонь бросает

на снег протянутый к ним след горящей руки.

 

 

 

Варшава

Утром она пьет кофе. Но кофе она не любит.

Любит фрукты, но фруктов не ест.

Ложится на пол, чтобы он пустился бегом.

Потолок глядит ей в глаза, потрясая люстрой.

 

Все утро она пытается привести себя в равновесие.

Вечером здесь же, укрывшись салатовым одеялом,

размышляет о том, каков рутинный труд у богов,

как они носят дрова, разделывают мясо, разводят огонь.

 

 

 

Придорожная надпись

Половина мира

нас ненавидит.

Вторая половина — мы.

 

 

 

В выходные

Часами сидели на солнце и всё же не загорели.

Словно какой завод сдирал с них подрумяненные покровы.

Впрочем, порой краснели, бронзовели, чернели загривки,

кисти рук и предплечья. Но ниже и выше тело,

если снять рубашку, было бледным, синели прожилки.

Я видел голых отшельников, их настигли

и привели к суду короля. Помню, они не знали,

где схорониться: из облака опустилась рука

с факелом мученичества. Они сидят на скамьях,

их белые редковолосые груди горят и не шелохнутся,

похожие на щиты, прикрывающие бока.

 

 

 

Комната

Прикрываю рукой, не люблю,

когда кто-то входит. Не закрываю дверей,

но меня раздражает, если входят без стука,

 

когда я пишу. Я прикрываю рукой листок,

не хочу, чтобы меня застали

разобранным на куски,

 

как я танцую

как понемногу

я вытаскиваю себя из могилы.

 

В дверях стоит новая жизнь. Говорит

со мной, удивляется

такой перемене.

 

 

 

Конечно

Такая поэзия умерла. Ты

уже умер. Ты вцепился

в порванную веревку. Так писать

может только тот, кто за все это время

ничего не заметил.

 

Конечно, ты прав.

Такая поэзия умерла.

Хор уходит на дно морское.

Я вцепился в порванную веревку,

взбираюсь по ней

и соскальзываю

на землю.

Конечно.

 

Да, так — то вверх,

то вниз. Верх и низ еще существуют.

 

Нет уже больших за`мков,

есть за`мки без окон.

Папа рифмский подходит

к замурованному окну.

Толпа ангелов

топчет кончик иголки.

Конечно.

 

Поэзия — это сад.

Один его возделывает,

другой

в нем гуляет.

Перевод Льва Оборина