БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Остановиться, оглянуться…

Восьмой, «оттепельный» номер «Знамени» за 2018 год открывается статьей Сергея Чупринина «„А мы просо сеяли, сеяли…“ — „А мы просо вытопчем, вытопчем…“» с подзаголовком «От „идеологического нэпа“ — к „великому расколу“», обращенной к истокам идеологической борьбы, не завершившейся и в наши дни. Итог статьи — «Журнальный мир, что и предписано национальной традицией, стал многополярным, расколотым не на два лагеря („демократы-прогрессисты“ и „верные автоматчики партии“), как обычно думают, но минимум на три, а с приходом Анатолия Никонова в отныне почвенническую „Молодую гвардию“ уже и на четыре.

И вот благодаря их вражде, их истребительной полемике, противостоянию их позиций, 60‑е годы стали золотым веком отечественной литературной журналистики».

Обратите внимание, «золотой век» создается не безусловной победой «прогрессивных сил», а мобилизацией полюсов.

Леонид Зорин о счастливом финале дела врачей: «А население в скором времени откликнулось на эти события весьма талантливым произведением, мне довелось его услышать в вагоне пригородной электрички. Один куплет в нем был посвящен персонально отцу моей Валентины.

Дорогой профессор Фельдман,

Ухо, горло, нос,

Ты повел себя, как Тельман,

Идя на допрос…»

Ирина Роднянская: эренбурговское словцо «оттепель» стоит всей его прозы. «И сколько бы у меня ни было разочарований и претензий к нашему текущему дню, я поворачиваюсь спиной к тем, кто возвещает, что „ничего не изменилось“, и готова была бы поверить в будущее нынешней России, если бы хватало веры в грядущее современного мира в целом с его нарастающими искажениями и извращениями».

Дмитрий Бобышев о прогрессивной стенгазете «Культура» тогдашней Техноложки: «Все же как-то долетело до слуха выступление госсекретаря США Даллеса в Турции на открытии ракетной базы. Он говорил о сопротивлении коммунизму внутри самих коммунистических стран и приводил примеры — кружок Петёфи в Венгрии и газета „Культура“ у нас.

„Голос Америки“ сделал то, чего не доделали советские мастера несвободы: газету „Культура“ закрыли».

Заметить институтскую стенгазету и тут же ее дискредитировать — как тщательно и вместе с тем топорно работали наши партнеры!

Евгений Рейн: «Соблазны пришли вместе с хрущевской оттепелью. Благодаря Никите Сергеевичу и начала складываться мифология западной жизни. По-видимому, он так никогда и не понял, что его призыв „Догнать и перегнать Америку“ сыграл и с ним, и с народом курьезную шутку. Ведь, во-первых, народу пришлось в конце концов определиться, в какую сторону бежать, а во‑вторых, надо было понять, что же или кого ты все-таки догоняешь, то есть попытаться вникнуть в американскую культуру и в американский образ жизни. Видимо, за всю историю советской власти это был единственный лозунг партии и правительства, который народ ринулся выполнять с явным удовольствием».

Александр Кушнер: «Потом мы не раз имели возможность убедиться в своей наивности: чудовищное зло оказалось живучим, для многих оно остается привлекательным и сегодня. В чем дело? Иногда мне кажется, что одна из главных причин — недостаток воображения, его отсутствие, такой врожденный изъян. Человек восхищается Сталиным, потому что неспособен представить себе миллионы трупов. <...>

Политика волновала, но были вещи важней, чем она: любовь прежде всего („И мы, спокойны и печальны, В лесах гуляем, не слышны, И наши маленькие тайны Одной большой окружены“) и дружба, поэзия, музыка, живопись, кино… И семья и работа… И любимый город с его белыми ночами, всем своим обликом внушавший надежду на перемены к лучшему („И у каменных лестниц Над петровской Невой Ты глядишь, европеец, На закат золотой“). И летние поездки в Крым, к морю. И выход первой книги в 62 году, горячие читательские отклики и оглушительная критика в комсомольской газете „Смена“ („В четырех углах“) и московском журнале „Крокодил“ („Четырехугольная тоска“) — с обвинениями в „камерности“, „мелкотемье“ и „фиглярстве в искусстве“». Политика начинает волновать, когда вторгается в жизнь чем-то разрушительным. <...> О „тайной свободе“, добытой задолго до падения „тяжких оков“ („В самом деле хороша, Бесконечно старомодна, Тучка, ласточка, душа, Я привязан, ты свободна“ — 66-й год)»…

Очень щедрые воспоминания Игоря Волгина о щедрости Евгения Евтушенко.

Воспоминания Аллы Латыниной: «Вот чего мы перестали бояться после
ХХ съезда — так это чтения.

Конечно, остались представления о границах дозволенного. У меня во всяком случае они были и даже получили формулировку. Когда в 1958 году арестовали группу Леонида Краснопевцева, девять человек, выпускников истфака МГУ, среди которых были однокурсники и хорошие знакомые брата, он мрачно изрек: „Думать и болтать можно что угодно, но листовки не надо разбрасывать“. Через какое-то время фраза усохла до мема: „листовки не надо разбрасывать“ <...> По этой классификации те, кто вышел на демонстрацию в защиту Синявского и Даниэля — „разбрасывали листовки“, а те, кто читал и даже размножал самиздат — занимались чем-то вроде самообразования».

Правильно. Только почему «чем-то вроде»? — именно самообразованием мы и занимались. Лично я даже с ощущением упорной борьбы — борьбы не только с собственным невежеством, но и в какой-то степени с властью: «они» хотят нас превратить в дикарей, оторвать от России, которую они постарались убить и забыть, — так я же им не дамся! Я ощущал, что главная моя задача — восстановить связь между урезанной советской и великой русской культурой хотя бы в пределах собственной личности, и сделать это можно только через собственный труд, через годы труда. Эти годы уже подходят к концу, но я вовсе не уверен, что с задачей этой справился в масштабе хотя бы себя самого. А в масштабе страны за эту задачу браться, похоже, и не собираются, надежда по-прежнему только на одиночек.

Яков Гордин: «Я подписал письмо по поводу процесса Гинзбурга—Галанскова. Письмо написал Борис Иванов, он не стеснялся в выражении своих чувств по отношению к происходящему вокруг. Мы подписали его вчетвером — Борис, Ирина Муравьева, Майя Данини и я. И отправили его в ЦК КПСС, в Генпрокуратуру и в Верховный суд». Тогдашнее начальство Союза писателей постаралось отстоять молодого успешного литератора от исключения, имитируя его осуждение; от него же требовалось только не нарываться. Что он более или менее и выполнил.

«Разумеется, этим дело не ограничилось. Спектакль в ТЮЗе сняли, книгу стихов из плана выкинули. Я был внесен в „черный список“ и несколько лет не мог публиковаться на всей территории СССР.

Казалось бы, ничего подлого я не сделал. Не раскаялся, не отрекся от своих друзей. Но необходимость участия в этом спектакле сама по себе была унизительна. И, повторю, это ощущение униженности никуда не ушло.

И тем, кто не испытал прелестей советской жизни, неплохо бы знать, что одним из главных орудий той власти была возможность унижать людей».

Исследователь русской дуэли указал едва ли не главную причину, из-за которой нам так осточертела наша родная советская власть: она нас унижала, душила одну из важнейших человеческих потребностей — потребность ощущать себя красивым. Будучи в политике вроде бы чистыми макиавеллистами, большевики и их наследники постоянно нарушали завет Макиавелли: не наноси малых обид, ибо за них мстят, как за большие.

Потому что они и есть большие.

Зато ленинградское литературное начальство показало себя с лучшей стороны — имитируя покорность, уберегло молодого писателя от участи Бродского.

И тут я позволю себе привести цитату из собственной статьи «Страна зэков», опубликованной в том же номере.

«О мнимой покорности народа написано предостаточно, однако еще никто не написал нужнейшую книгу о повсеместном скрытом сопротивлении, которое позволило выжить — даже и оценить невозможно, какому числу осужденных властью. Если бы каждый вспомнил о спасительной руке, протянутой гонимому в тяжелую минуту, мог бы получиться драгоценнейший сборник».

Почему бы и «Звезде» не взяться за эту работу? Ведь скоро будет поздно…

Неизвестно откуда взятый слух о миллионах доносов (почему не о тысячах или миллиардах?) успешно циркулирует и многими воспринимается как исторический факт, хотя уж писано-переписано, что в нашем плановом хозяйстве и аресты совершались по разнарядке сверху, власть совершенно не собиралась идти на поводу у мелкобуржуазной стихийности (какая еще бывает стихийность!), а на известных людей доносы копились про запас и пускались или не пускались в дело в зависимости от распоряжений сверху. Но психологически ясно, откуда возникает желание к сталинским преступлениям припутать побольше народонаселения, не желающего расставаться с романтизированным образом великого вождя. Однако мы, возможно, сделаемся снисходительнее, когда поймем, что в нынешней народной героизации Сталина народ отстаивает вовсе не Сталина, всем на него в высшей степени наплевать, — люди всегда защищают какие-то собственные интересы. В данном случае психологические. Никто не любит убийц — где песни о Чикатило? — но всякий народ аристократ, а не интеллигент: он предпочитает помнить о подвигах, а не об их цене. Приукрашивая Сталина, народ приукрашивает самого себя, и справиться с желанием народа видеть себя красивым не под силу всем гуманистам и моралистам мира.

Каким бы ни изображала Сталина научная история, история воодушевляющая, которой живут массы, почти наверняка оценит его как вождя, развернувшего Россию от интернациональной химеры к национальному государству или даже империи. Но заметит ли она, что, добиваясь абсолютного повиновения, Сталин уничтожил потенциальную имперскую аристократию, без которой все империи обречены на распад? В страну рабов Сталин Россию, разумеется, не превратил, это никому не под силу: люди всегда будут тайно ненавидеть того, кто внушает им страх. Но он превратил ее в страну ээков, которые без крайней нужды, как выражался солженицынский Сенька Клевшин, залупаться не станут, но и усердствовать тоже, разве что перед лицом врага, внушающего еще больше опасений, чем собственное начальство.

Заметит ли, спрашиваю я. Да, заметит, если, отнимая героическую легенду о прошлом, мы предложим еще более соблазнительную грезу о будущем.

Да только есть ли она у нас?

К сожалению, оскорбленное чувство справедливости заставляло нас многие годы бороться почти исключительно за разоблачение сталинских преступлений в прошлом и почти не думать о будущем. У нас не было ни программы постепенной либерализации для практики, ни чарующего образа будущего для пропаганды.

Такого образа нет и сегодня.

А между тем греза о великом прошлом со Сталиным может быть побеждена только грезой о великом будущем без Сталина, а пока ее нет, нет и ни малейших шансов одолеть этот фантом. Более того, пытаясь его разрушить, ничего не давая взамен, мы его лишь укрепляем: любая утешительная сказка при попытке ее отнять становится только дороже.

Хотелось бы сказать и еще несколько слов об оттепельном антисталинистском движении, если можно назвать движением то, что лишено развития, сосредоточено исключительно на критике прошлого, не предлагает никакого влекущего образа будущего и никакой положительной программы, мобилизующей на какие-то реальные дела. Так или иначе антисталинистски настроенная молодежь заметно делилась на две части: условно говоря, народническую и западническую. У первой кумиром был Твардовский, у второй Эренбург. В моем собственном окружении публика отчетливо делилась на тех, кто выписывал «Новый мир», и тех, кто подписывался на «Иностранную литературу».

Должен признаться, что и народническая часть относилась к страданиям «тетки Дарьи» из программной поэмы Твардовского «За далью — даль» чисто сентиментально, ассоциируя ее с какими-то своими родственницами, всерьез же никто не считал, что «всего ценней ее ответ». «Народники» тоже были за мирное сосуществование в области культуры, — «идейка», за которую Эренбурга публично распек Хрущев. «Народники» тоже хотели путешествовать по миру, свободно читать Сартра и Кафку, смотреть Феллини и Антониони не только на кинофестивалях, а Пикассо и Дали не только на редких выставках и в репродукциях (которые еще и нужно было доставать из-под полы). Расхождения условных «народников» с условными «западниками» реально проявились только в девяностые, когда культурно-сентиментальная сторона наших грез осуществилась, пусть частично и в пародийном виде, а вот о практическом пути нашей страны мы довольно-таки нередко начали мыслить прямо противоположным образом, пока еще, правда, не доходя до беспредельной убогости кличек — «ватники», «пятая колонна»…

Остановлюсь, пока не вырвало.

Тема «народников» и «западников», пожалуй, была бы поактуальнее всего предыдущего, но ведь непременно найдутся бдительные умы, которые сведут идейное расхождение к межнациональному конфликту и всё опошлят. Так что отложу этот вопрос до более спокойных времен.

Хотя покой нам, похоже, только снится.