МЕМУАРЫ XX ВЕКА

Павел Чебуркин

Записки везучего, или Как я целым остался

Записки Павла Владимировича Чебуркина — это один из многих тысяч, наверное, русских мемуарных текстов ХХ века, основным содержанием которых стало путешествие автора в ГУЛАГ и обратно. Обычные, ничем, на первый взгляд, не примечательные воспоминания обычного советского заключенного. В них практически отсутствуют сенсационные сюжеты о пытках и других ужасах тюремной жизни, на которые лет тридцать назад с почти болезненной страстью набрасывались журналы и издательства. Нет в этих записках ни особой «художественной ценности», ни особого интеллектуального содержания. Складывается впечатление, что автор, несомненно, интеллигентный и умный человек со вполне развитым литературным вкусом, сознательно минимизировал собственную рефлексию по поводу происходящего с ним и вокруг него, не счел нужным включать в воспоминания какие-то собственные рассуждения и общие соображения на те или иные «глобальные» темы (а они у Чебуркина, несомненно, имелись) и решительно отказался от какой-либо стилистической отделки текста. Своими эмоциями и переживаниями он также делится крайне сдержанно и скупо: максимум того, что он себе в этом плане позволяет — это редкие реплики вроде: «Мне было… не до смеха», «На душе муторно» (это по поводу объявленного ему смертного приговора!); «немного полегчало», «10 лет? Не сахар, но и не убийство!» (после замены смертного приговора лагерным сроком); «Дикость — иначе не назовешь!» (о 10—15-летних детях, арестованных за «сотрудничество с оккупантами»).

А чаще всего встречаются в его повествовании реплики типа: «Мне опять повезло». Свои воспоминания Чебуркин так и озаглавил: «Записки везучего».

Именно этим — фактографическим, спокойным, мы бы даже сказали, невозмутимым, неизменно оптимистичным, время от времени слегка подкрашенным сдержанной иронией изложением собственной судьбы — и замечателен рассказ Павла Владимировича о драматических перипетиях (сам он, наверное, сказал бы «передрягах») его жизни.

В своих записках П. В. Чебуркин рассказал о себе самое главное, избавив публикатора от необходимости составлять подробную биографическую справку об авторе текста. Все же для удобства читателя мы предваряем публикацию кратким перечнем дат и ключевых событий его жизни, дополнив его известной нам информацией о послелагерном периоде.

Павел Чебуркин родился 4 июня 1910 года в Курске. В начале 1930-х окончил Воронежский медицинский институт, работал врачом где-то в Сибири. В 1937-м был арестован и расстрелян его отец, курский химик и врач-бактериолог Владимир Викторович Чебуркин.

В том же году Павел Владимирович переехал из Сибири в г. Орск Чкаловской (ныне — Оренбургской) области, работал хирургом и заведующим городской больницей. Женился, у него родился сын Виктор. В 1939-м, после начала Финской кампании, был призван в РККА, служил начальником тылового госпиталя, в мае 1940 года демобилизован и вернулся в Орск.

В первые дни Великой Отечественной войны Чебуркина назначили начальником группы госпиталей в Орске, а в июле 1941 года он был мобилизован в действующую армию. Служил хирургом 50-го медсанбата при 98-й стрелковой дивизии.

Арестован в марте 1943 года по обвинению в «антисоветской агитации» (в разговоре с сослуживцем пренебрежительно отозвался о полководческих талантах Сталина). 5 мая 1943 года военным трибуналом 2-й гвардейской армии приговорен к расстрелу. В конце мая расстрел заменили на десять лет лагерей.

С сентября 1943 года в Норильлаге. Судьба Чебуркина на этом, одном из самых известных и самых крупных островов Архипелага ГУЛАГ сложилась сравнительно «благополучно»: он работал врачом в больнице, в 1946-м был расконвоирован, тогда же ему на год снизили срок.

Освобожден в 1952 году, вернулся в Орск, к семье, работал врачом. В 1954-м у него родилась дочь Анна. В 1956-м был реабилитирован, переехал из Орска в Орел, работал хирургом в детской больнице. В 1957-м переехал в г. Щекино Тульской области, работал в хирургическом отделении больницы при комбинате «Щекиназот», затем хирургом в поликлинике. Поддерживал связь и дружил с бывшими солагерниками. В 1985 году награжден орденом Отечественной войны II степени.

В 1991-м стал членом тульского «Мемориала», успешно занимался расследованием судьбы своего расстрелянного отца.

В 2000 году, в возрасте 90 лет, вышел на пенсию. После смерти жены, случившейся в 2002-м, тяжело болел. Умер 10 февраля 2008 года в Щекино на 98-м году жизни, похоронен на городском кладбище.

«Записки везучего», судя по нескольким замечаниям, присутствующим в тексте, написаны во второй половине 1980-х. В начале 1990-х Павел Владимирович передал их в Тульское общество «Мемориал», а также отправил по экземпляру в петербургский и красноярский «Мемориалы» (по всей видимости, мы можем говорить о трех вариантах текста, в незначительных деталях отличающихся друг от друга) и, конечно же, оставил своим детям и внукам, которые их бережно хранят. Несколько лет назад эти записки были опубликованы на сайте красноярского «Мемориала».

Настоящая публикация подготовлена по авторской рукописи, хранящейся в архиве Научно-информационного центра «Мемориал» (Санкт-Петербург). Публикаторы благодарят за помощь в подготовке комментария А. Бабия, А. Рождествина, О. Юркову и А. Чебуркину.

Ирина Флиге

Я родился в 1910 году, как раз тогда, когда наша земля проходила сквозь хвост кометы Галлея. Может быть, это и предопределило мне дожить до <следующего> пришествия этой кометы? Но за эти годы пришлось стать свидетелем и участником очень многих событий и приключений, которых хватило бы, вероятно, на несколько жизней. Кое о чем я и хочу поведать в этом рассказе.

Не буду сейчас рассказывать о милом детстве в губернском Курске, в семье настоящих русских интеллигентов. Упомяну только, что мой отец^[1] в студенческие годы был активным участником декабрьского студенческого восстания на Пресне, преследовался властями, но университет закончил. И 1905 год был в нашей семье органической частью нашего бытия. В 1918 году папа оставил преподавательскую деятельность и занялся бактериологией^[2], организовав в Курске первую губернскую санбаклабораторию, им же потом реорганизованную в Cанитарно-бактериологический институт, которым он и руководил.^[3] В 1931 году, когда я был студентом Воронежского медицинского института, папу арестовали — тогда проходила волна арестов бактериологов и агрономов.^[4]

Я помню, как добился свидания со следователем Ревиновым^[5], у которого было дело папы. На мой вопрос: «За что вы отца арестовали, ни в чем не виноватого перед властью человека, который был все время противником царизма?» — мне Ревинов сказал: «Вы отважный сын, но ваш отец монархист, и мы это знаем!» И быстро меня выпроводил. Но через пять месяцев папу выпустили. Знаю, что в эти тяжелые для нас дни некоторые сослуживцы и знакомые отца ходили в разные инстанции и, не представляя себе, какая там существует «законность», просили отдать его на поруки. Это был еще не 37-й год!

Я благополучно закончил ученье; стремясь избежать голода, которым были охвачены все наши места, уехал служить в Сибирь. Туда не докатилась волна всеобщего уничтожения скота и не было такого массового сселения из деревень так называемых «кулаков».

В 1937 году переехал в Орск Оренбургской области, где принял заведование больницей и хирургическим отделением новой больницы. Орск был тогда одной из ударных строек пятилетки. Начальником строительства там был Франкфурт^[6], бывший строитель Кузнецка. Но он вскоре был арестован как «сообщник Пятакова». Работа моя шла успешно, но… несмотря на данные в свое время заверения, что папе не будет больше ничто угрожать, его в ноябре 37-го года арестовали, и больше мы его не видели... А я стал «сыном врага народа».

Мои попытки по приезде в Курск что-то узнать ни к чему не привели. По возвращении в Орск меня поджидал сюрприз: пока я ездил, арестовали двух врачей в нашей больнице: эмигранта болгарина, из числа тех, кто выехал в СССР после дела Димитрова^[7], и его жену, русскую, Е. И. Давидович.^[8] И в городской инфекционной больнице арестовали молодого врача Гавриила Полуэктова^[9], не проработавшего и полугода! Дали ему 25 лет срока «за вредительское разбазаривание хозяйства больницы», а всего-то, и не им, было «разбазарено» сколько-то алюминиевых ложек и мисок, недостачу которых обнаружила ревизия. Мы подозревали, чьих подлых рук это дело, — доносчицы, претендовавшей на заведование больницей, но не получившей предпочтения. Позже мне пришлось узнать о его горькой судьбе, но пока я чем мог старался помочь его жене, врачу Глебовой, так страшно начавшей свою врачебную деятельность.

Кругом шли аресты. В городе из одного квартала выселили всех жителей, обнесли его «колючкой» и устроили тюрьму, частью даже под открытый небом. Существующая городская тюрьма уже не вмещала арестованных! В городе появился детский дом для «детей врагов народа». Я держался независимо, не давая повода к каким-либо неприязненным проявлениям к себе. Работал, оперировал больных, не испугался взять на работу исключенного из института и комсомола за чтение стихов Есенина студента 5 курса Петра Церикова, позже все же восстановленного и вместе со мной ушедшего на войну. Отношение сотрудников ко мне было хорошее, никаких замечаний не было. Но… моя строгость могла кому-то не понравиться, и от доноса тогда никто не был гарантирован. Но всякое случается, и ко мне на стол попал сам начальник городского НКВД, «гроза города», с запущенным гнойным аппендицитом, и я его вытащил. И хотя вскоре на меня все же поступил донос, и серьезный — я имел без разрешения пистолет «Браунинг», подарок папы, — начальник сам мне позвонил, спросив, так ли это, и, получив утвердительный ответ, попросил зайти и лично ему сдать пистолет. Когда мы встретились в его кабинете и я отдал пистолет, он сказал: «Хорошо, что дальше меня это не пошло, а то быть бы вам „террористом“ с большим сроком! Повезло!»

Хотя время было как будто бы не для создания семьи, но все же в 1938 году я женился^[10], в 1939-м — родился сын.^[11] Зимой 1939 года началась война с белофиннами, и меня призвали. Пришлось быть хирургом и начальником тылового госпиталя. Эта война быстро кончилась, но в дни работы в госпитале я ощущал некую стену отчуждения. «Сын врага народа», видимо, тут по-иному воспринимался.

В мае 40-го года вернулся в Орск, опять работа, арестов было немного. Уже как-то народ воспринял, что «последствия вредительства» ликвидированы, хотя на собраниях, где громко призывали «всех трудящихся активнее ликвидировать последствия вредительства в здравоохранении», я ни разу не получил ответа на свой вопрос: «Скажите определенно, в чем было вредительство и что нужно было ликвидировать?»

И вот июнь 1941 года! Мы обедали, радио в тот день не включали. Пришла знакомая врач, села к столу и говорит: «А вы знаете, что война началась?» Включили приемник и слышим выступление Молотова! Буквально через три-четыре дня меня вызвали в Оренбург и как имеющего опыт развертывания госпиталя в Финскую кампанию назначили начальником группы госпиталей в Орске.

Уже тянулись, буквально через неделю с начала войны, эшелоны эвакуированных людей. В Орск эвакуировали из Тулы военные заводы, монтируя их в недостроенных корпусах проектировавшегося паровозостроительного завода. Для госпиталя мне отдали нашу больницу, здание школы и Дома культуры Никелевого завода. За три недели все было готово к приему раненых. Но 22 июля, в день первой бомбардировки Москвы, меня и ряд других врачей мобилизовали в действующую армию.

Итак, я стал ведущим хирургом 50-го медсанбата. Наш 50-й медсанбат был придан 98-й стрелковой дивизии, впоследствии ставшей 86-й гвардейской.

Не буду перечислять походы и переходы. Для меня важно отношение ко мне окружающих, как подчиненных мне, так и остальных сослуживцев. Командир Боровский, начальник санслужбы дивизии Муха^[12] относились ко мне прекрасно, никаких намеков на «вражьего сына» не было. Но однажды один из моих подчиненных, оказавшись со мною наедине, предупредил, что комиссар Воронов приказал за мной следить как за «сыном врага народа» — не буду ли я делать попыток к измене? Иезуитская система слежки действовала. Но меня очень неприятно удивило то, что вековые традиции русского офицерства, всегда презиравшего охранку, здесь не стали нормой. Воронов-то ведь был кадровым военным, лет не менее двадцати служившим в армии! Глядя со стороны на деятельность особых отделов, по крайней мере нашей дивизии, не видел ни я, ни мои товарищи никаких их героических подвигов. Паслись они у нашей медсанбатовской кухни, время от времени хватали какого-нибудь дезертира или самострела и, бодро зачитав перед строем постановление о «внесудебном расстреле», либо своей рукой стреляли в него, либо командовали отделению стрелков, специально для этого содержавшемуся при особом отделе. Особоотдельцы были сами и сыщиками, и судьями, и палачами. Страшно было жить и служить в то время. Нормально воспитанному человеку было совершенно непонятно, как можно было дать такое право владеть судьбами людей любому, порой не очень даже грамотному, мальчишке-оперуполномоченному.

Когда в междуречье Волги и Дона нашу дивизию сильно потрепали из-за неумелой дислокации, начальник особого отдела Нефедов обвинил в этом совершенно непричастного к этому начальника строевой части дивизии, прекрасного офицера, подполковника Венина^[13], командира батальона связи майора Рязанцева^[14] и командира одного из полков майора Ярова.^[15] Майор Яров сумел спастись — он выполз из-под полога палатки, где их содержали под арестом, и, добравшись до штаба фронта, рассказал о том, что творит Нефедов, но Венина и Рязанцева Нефедов перед строем расстрелял. Хотя все знали, что Венин, изо всех сил объезжая на лошадке окрестности, собирал остатки дивизии.

Сейчас, через годы после войны, читаешь разные книжки, где авторы изо всех сил стараются реабилитировать кровавые дела особых отделов, придумывая невероятные подвиги персонажей, вроде книги Богомолова «В августе сорок четвертого», или показывают фильмы для развлечения легковерных, где красавец Штирлиц, неизвестно за что получающий жалованье у немцев, им так красиво гадит и выходит сухим из воды.

Вернусь чуть назад. В дни нашего отступления в разговоре с сослуживцем в досаде сорвался, сказал, что Сталин, недоучка, дьякон, не по праву надел генеральские штаны и не имеет никакого права быть главнокомандующим. И еще как-то в разговоре о книге Фейхтвангера «Москва 1937 года» рассказал, как Сталин, в присутствии автора, под Новый год поднял тост: «За того, за кого сейчас подняли тост все люди Советского Союза, — за родного, любимого Сталина!» Все это рассмешило слушавших, т<ак> к<ак> многие этой книги не читали. У читающего народа этот его тост в предвоенные годы долго был предметом иронии.

Но... в марте 1943 года, после того как мы вышли из боев по остановке армии Манштейна, шедшей на выручку окруженной армии Паулюса, мой ординатор Владимир Алтынников^[16], которого я очень неохотно взял к себе из полка, где он был младшим врачом, но будто бы искренне хотел приобщиться к хирургии, обо всех этих разговорах донес в особый отдел, очевидно, опасаясь, что я от него захочу избавиться. Решил выслужиться.

Допросили присутствовавших при том нашем разговоре, и этого было совершенно достаточно, чтобы предъявить мне обвинение в антисоветской агитации, т<о> е<сть> статьи 58, пункт 10. Следствие в дивизии почему-то не стали вести, и оперуполномоченный по фамилии Скамьин^[17] сопроводил меня в армейскую контрразведку 2-й гвардейской армии, куда вошла наша дивизия. Эта контрразведка в то время находилась в городке Родионово-Несветайская Ростовской области. Армия была на отдыхе, и НКВД имел возможность заниматься следственными делами — и истинными, и явно выдуманными. Размещались и начальники, и следователи, и арестованные в хатах, домах, сараях. Я оказался в хате, где на соломе сидели и лежали человек 10—11. Есть давали армейскую еду, никакой постели, естественно, не было. На второй день меня отвели в другой дом, к заместителю начальника армейской контрразведки подполковнику Кузьминскому.^[18] Очень вежливо, делая вид, что это ему интересно, осведомился о семье и т. д. Сразу предупредил: «Не волнуйтесь, бить вас никто не будет, сейчас не тридцать седьмой год. Дело ваше ясное, ведите себя благоразумно и получите года три, пройдете отличную школу ГУЛАГа. — В этом он был прав. — Мы вас просмотрели в тридцать седьмом году, так что нынешний арест вполне закономерен».

Потом в комнату вошел коротенький человек с веселым лицом и живыми глазами. «Это следователь, капитан Воронков, он будет вести ваше дело». С тем и распрощались.

С Воронковым разговоры начались было с рассуждений, не имеющих никакого отношения к делу, но потом он стал спрашивать о том, что мне было уже известно из показаний тех моих сотрудников, которые не побоялись сказать мне о том, что мне готовят ловушку. В общем, рассказ этот не изобилует описанием камерных ужасов с мордобоем и прижиганием пальцев. Все тихо-мирно, отрицать сказанное мной было глупо. Но отсутствие злого умысла в этом я отстаивал твердо.

Но не об одном своем деле я хочу рассказать. В один из вечеров ввели растрепанного молодого военного, весьма грязного и голодного. Он лег рядом со мной, назвался не то Каменским, не то Каминским, сказал, что он пробирался с той стороны, из плена, в поисках своей части. И больше ничего не говорил несколько дней. Его еженощно вызывали на допросы, и он все говорил, что его не могут ни в чем обвинить. Потом однажды прилег рядом и сказал: «Я признался». — «В чем?» — «Понимаете, доктор, Кузьминский вдруг сегодня со мной заговорил по-еврейски: „Признайся во всем, что я тебе предложу, и я тебя вызволю, говорю это тебе как еврей еврею“». — «И вы ему поверили?» — «Конечно, еврей еврея никогда не обманет». Я его ругнул и оказался прав. На другой же день его отправили во фронтовую контрразведку, т<ак> к<ак> такие дела, какие он себе намотал, не подлежали разбору в армейском масштабе. А «признался» он в том, что, якобы по заданию немецкой разведки был периодически переправляем через линию фронта, с тем чтобы в населенных пунктах уговаривать евреев не бояться прихода немцев и не убегать из города. Вот так надел себе петлю.

Потом схватили несколько местных мужиков, из которых один по фамилии Дегтярев, колхозный тракторист, пытался эвакуировать трактор, но не смог и спрятал его в овраге. Его и других обвинили в том, что они якобы по заданию немцев создали в нашем тылу «партизанский отряд» для борьбы с нашей армией. Били их люто каждый день, и они в чем-то признались. Не знаю их судьбы, но одного из них я видел позже в Норильске. Поговорить не пришлось. Были на весьма отдаленном расстоянии друг от друга, а я тогда еще не имел пpoпуска. Кузьминский, как я однажды случайно подслушал, когда меня в соседней комнате допрашивал Воронков, потирал руки от восторга и хвастался кому-то: «Вот, впервые в наших органах мы такое дело размотали».

При аресте у меня отобрали все — деньги, часы, новую гимнастерку. Часы я потом видел у старшины комендантского взвода этой армейской разведки Волобуева.

5 мая состоялся суд военного трибунала 2-й гвардейской армии, где меня приговорили к расстрелу за «оскорбление вождя, неверие в победу», выразившееся в том, что, отрицая способности Сталина командовать армией, я тем самым не верил в победу под его руководством. Логика железная!

Мне было хотя и не до смеха, но, слушая показания своих сослуживцев, удивлялся тому, что ранее не распознал их характеры. Тот самый доносчик Алтынников гордо заявил, что он сразу меня распознал как врага и своевременно обо мне доложил оперуполномоченному. Политрук Ляпидов заявил, что считает меня чисто антисоветским элементом, и на мой вопрос: «Как же вы меня не раз призывали подать заявление в члены партии?» — он сразу скис и что-то невероятное забормотал. А один человек заявил, что считает меня несоветским потому, что я не люблю Горького. Я и сейчас могу подтвердить, что не люблю Горького как писателя, но преклоняюсь перед ним как великим драматургом, по силе не уступающим Шекспиру.

Отвели меня обратно в «особняк». Тут я узнал, что вчера случилось следующее: захватили особоотдельцы каких-то проезжих шоферов с грузовиками. Они провели ночь вместе с теми «партизанами», о которых я упомянул выше. Утром их отпустили, и вдруг через сутки приезжает один грузовик и привозит жен тех «партизан». Привезли они разной еды. Им еду передали. Оказалось, что этот шофер в свое время побывал в лагерях и проявил такую солидарность. Но позже, наверное, получив от него «юридическую консультацию», эти женщины нашли в Ростове военного прокурора, и тот, к неудовольствию Кузьминского, вдруг появился в домах, которые занимала армейская контрразведка! Меня в это время уже отсадили в «курятник», с автоматчиком у входа (их в армии называли «ястребки»), и я ожидал своей участи. Прокурор поговорил и со мной. И уехал. На душе муторно, обидно ни за понюх табака пулю получить. Охранники мои менялись. Однажды им оказался пожилой человек, не то мордвин, не то чуваш, учитель средней школы. Спросил я его, не стыдно ли ему служить в такой части и расстреливать по команде людей. Молчит, ничего не отвечает. Но обещал мне, если меня убьют, сообщить семье и записал адрес. Потом был один совсем мальчик. Вижу, читает «Войну и мир». Спрашиваю: «Кто тебе нравится?» — «Наташа». — «Почему?» — «Она хорошая». — «Ну а князь Андрей тебе нравится?» — «Да, но он очень гордый». — «А как, по-твоему, смог бы князь Андрей безоружного человека по команде убивать?» Он так растерялся, что не знал, что сказать! А палачом был старший лейтенант Владимир Карнаушкин^[19], инженер, закончивший МАДИ! Красивый, высокий блондин. Я его спросил: «Как же вы, считающий себя интеллигентом, расстреливаете людей?» Он в ответ снял сапог и показал шрам на среднем пальце стопы: «Вот, видал? Что же, прикажешь мне опять на передовую идти? Мне что, трудно тут пяток-десяток расстрелять?» В окошко «курятника» я видел, что с ним под ручку гуляет вечерами дама из госпиталя, врач. Знала ли она, что ее спутник палач?

Через несколько дней, вечером, ко мнe в компанию ввели прямо атлета, матроса, рыжего детину. Он сел, попросил закурить, потом сказал: «Балтийский моряк сплясал свое последнее танго». Утром его увели, и не знаю, что с ним.

Прошло еще два дня, чувствую себя так, как, наверное, чувствует себя кролик перед удавом. Но спал почти спокойно, т<ак> к<ак> не слышно было, чтобы эти особоотдельцы расстреливали бы ночью. Как-то вечером, сменив «ястребка», меня поманил начальник караула: «Пойдем, с тобой поговорить хочет человек». Я немного удивился, но пошел с ним. Привел он меня в какую-то хату, там за столом сидит оперуполномоченный при нашем медсанбате лейтенант Москвин. «Здравствуйте, садитесь. Хотите чаю?» — «Хочу». Налили мне чай с сахаром, кусок хлеба дали, закурили. «Ведь это я заводил на вас дело. Не хотел, честно говорю, но эта сволочь Алтынников каждый день кляузничал ходил. Не завел бы я, он в дивизионную пошел бы». Не понял я, то ли он раскаивается в содеянном, то ли просто хочет, чтобы я о нем не думал плохо? Не встречал я в тех обстоятельствах способных сочувствовать из числа работников органов.

Не помню уже дат и дней, проведенных в таком ожидании, но недели через две, вероятно, приходит другой прокурор. Осведомился о самочувствии и сказал: «Не волнуйтесь, прокуратура приговор опротестовала, и в Москве будет пересмотр». Немного полегчало. А на 22-е сутки пришел Карнаушкин и недовольно буркнул: «Тебе замена на десять лет. Не пришлось мне тебя шлепнуть перед строем». 10 лет? Не сахар, но и не убийство!

Через сутки вывели меня из этого «смертного курятника», во дворе уже стоял грузовик с людьми для отправки в Новочеркасскую тюрьму. За время моего ареста я оброс бородой, стал на себя не похож и был несказанно удивлен, когда в кузове грузовика в пути ко мне подобрался солдатик и сказал: «Товарищ воен­врач, а я вас знаю, вы мне под Сталинградом ребро вынимали». — «Ну а тут ты как оказался?» — спрашиваю. «Террорист я». Мишка, так его звали, попал в дивизию с пополнением из Тамбовской тюрьмы, где сидел за карманные кражи. Попал в полковую разведку и однажды, вернувшись с разведки, пришел на кухню поесть, показалось мало, попросил добавки, а оказавшийся рядом старшина накричал, мол, много просишь, он не стерпел и, схватив черпак, разбил старшине лоб. Его немедля схватили и в особом отделе доказали, что это есть террористический акт, превратив его из хулигана в террориста и определив ему 25 лет срока.

Едем мы в кузове, и он меня просвещает: «Интересно, в какую нас камеру вкинут? — Замечу, что даже если в камеру на цыпочках войдете, то все равно вас „вкинули“, такое уж вековечное понятие. — Ежели коек не будет и пол деревянный — это хорошо, ежели цементный — плохо! На цементе огня не вытрешь». (Позже я увидел, как без спичек добывали огонь трением.)

В камере мы оказались рядом. Камера большая, светлая, и хотя было нас
20 человек, но места было много. На окнах не было колпаков, и южное солнце хорошо грело. Кормили скудно. Хлеб был хороший — 300 граммов. Миска жидкого супа с пшеницей, иногда немного килек, вечером кипяток. Через несколько дней в дверном окошке появилось лицо охранника: «У кого есть деньги, давайте заказ, иду на базар, там можно рыбы и яиц купить и лука или еще чего из овощей». Дал нам местную газету. У меня денег нет, подходит Мишка и сует мне деньги. «Откуда у тебя?» — «А когда мы в грузовике ехали, я у старшины кошелек-то и вынул!» Хотя вполне понимаю, что красть грешно, но тут я был даже доволен, что за свои часы мы получили некую компенсацию! Позже, в Норильске, куда в конечном счете нас привезли, я помогал как мог Мишке, но потом потерял его из вида, т<ак> к<ак> больше находился за пределами города, о чем позже.

С месяц нас держали в тюрьме, и меня как бородатого считали стариком и иногда выводили за тюремные стены для уборки и поправки дороги. В камере нашей был самый разный народ, но запомнились двое. Открылась дверь, и вошел, держась за стену, старый еврей, сделал несколько шагов и сполз на пол. Сперва не отвечал ни на какие вопросы, а потом все же на очередное: «За что тебя, дед, схватили?» — изрек: «Фашизм, а я знаю?»

Оказалось, что, чудом уцелев в оккупированном Новочеркасске, он, чтобы прокормиться, продавал на базаре курительную бумагу, нарезанную им из немецко-фашистских газет и листовок, т<о> е<сть> «распространял» и т. д. И второй, красивый мальчик Вова, 15 лет, одетый в сшитую по росту румынскую военную форму. Оказалось, что его на оккупированной территории в <19>41 году взял из детского дома для «детей врагов народа» румынский полковник и увез в Бухарест. Усыновил и поместил в колледж. А во время каникул Вова решил поехать к фронту, повидать своего опекуна — и оказался по эту сторону фронта, где попал в руки контрразведчиков! Определили ему пять лет срока! За что? Он не мог объяснить. Мальчик умный, хорошо играл в шахматы.

В эти дни в тюрьме было около 20 детей! Их высадили потом в Пензе, где была какая-то детская тюрьма или колония. Когда их высадили, как раз разносили пищу, мы выходили за ведрами, и я спросил некоторых: за что? Дети.
От 10 до 15 лет. Все в чем-то провинились, бегали по разным поручениям немцев, все почти шпионы и изменники родины. Дикость! Иначе не назовешь! За кусок хлеба ведь бегали с поручениями!

Больше месяца мы ехали до Красноярска. В пути удалось выяснить, что везут в Норильск. Но как обо всем сообщить домой? У кого-то из мастеров обводить охрану нашелся кусочек химического карандаша. Вагон, где мы ехали, раньше служил для перевозки цемента, и по щелям были куски засохшего цемента. Ложкой немного я наковырял кусочков и, разорвав носовой платок, написал на обрывках адрес, фамилию, свой срок, «везут в Норильск» и просьбу всем, нашедшим эту записку, ее переслать. Когда видел людей на станциях, то в окошко через решетки бросал кусочки цемента, обернув их в эти записки, видел, что поднимали, но только одна дошла до дома! Через много лет жена рассказала, какие она испытала чувства: и страшное огорчение, и в то же время облегчение, что я жив!

В конце августа доставили нас в Красноярск, на пересыльный пункт Норильлага. Недели через две мне и одному фельдшеру из заключенных выдали всяких медикаментов, немного белья, сказали, что будем отвечать за медпомощь на этапе, и погрузили с 250 другими заключенными на пароход «Мария Ульянова». Снабдили продуктами, и мы поплыли. Все люди были в трюмном помещении 4-го класса, одну каюту 3-го класса на 6 человек нам дали для санчасти, туда сразу поместили двух ослабленных. Один из них был кандидат наук, геолог Роговер^[20], который выпросил себе перевод из Тайшета, с лесоповала, в Норильск, где нужны были геологи. Довезли мы его живым, вылечили его, и он еще много пользы принес.

Кухня пароходная готовила только для команды. По случаю военного времени ресторана для пассажиров не было. Шпаны в этапе не было, все либо фронтовики, либо рабочий люд. Мне конвоир разрешил ходить по пароходу куда вздумается. Одет я был в военном, шинель английская, на петлицах, без знаков различия, следы «шпал» и «змеи» остались. Вышел на палубу, любуюсь Енисеем. Река необычайной мощи и красоты! Подходит ко мне военный моряк, без знаков различия. Постояли, заговорил, представляется: «Цветков Александр Николаевич, капитан-лейтенант в отставке, демобилизован по контузии с Черноморского флота». Я тоже представился, спросил: «Не боитесь ли общения с политическим арестантом?» — «Глупости, побывал и я на Волго-Балте в свое время!» В общем, кончилось все тем, что я перешел в его каюту первого класса. Он был ревизором пароходства, ехал в очередную инспекцию в двухместной каюте, и мы с ним дружески ехали до Игарки, где этап перегружали на баржу, т<ак> к<ак> «Ульянова» не ходила ниже Игарки. Прощаясь, он пожелал мне всего лучшего и дал немного денег, т<ак> к<ак> без них всюду плохо. Опять повезло.

В Дудинке нас высадили в дудинское лагерное отделение и уже оттуда определяли, кого куда отправлять в Норильске, так как там было больше десяти лагерных отделений, в большинстве специализированных по роду работ. Меня очень дружески принял в больнице отделения доктор Захарий Ильич Розенблюм^[21], ассистент Военно-медицинской академии, арестованный с 37-го года. (Находясь в заключении, врач Розенблюм защитил кандидатскую диссертацию, изучив специфику течения дизентерии в условиях Заполярья. Врач Орлов^[22] тоже защитил диссертацию. Врачам там давалась полная возможность применять свои знания.) Розенблюм рассказал об обстановке в медицинских делах Норильска и, узнав, что я из Орска, спросил, не знал ли я врача Полуэктова. Вот тут я и узнал судьбу Гавриила Полуэктова. Оказывается, его жена не отступилась и все же добилась пересмотра дела, но к моменту, когда его отправляли в Красноярск и далее, он уже был болен туберкулезом и, по слухам, не доехав до Красноярска, скончался в пути.

Увидел я в лаборатории больницы молодого человека, лаборанта. Оказалось, что это сын Любченко^[23], председателя Совнаркома Украины. Когда Любченко узнал, что его идут арестовывать, он застрелил всю семью и застрелился сам, а этот мальчик остался жив, но тут же был арестован и отбывал срок в Дудинке. Интеллигенция не дала ему погибнуть на общих работах, приспособили к санчасти, там он кое-чему научился. (Говорили мне, что после реабилитации он не поехал в Киев, а устроился в Москве при каких-то спортивных лабораториях.)

Через три дня по узкоколейке отвезли нас в Норильск, меня привезли в общежитие врачей центральной больницы лагеря. Ну, как обычно, встреча, расспросы — кто, за что и т. д. Предупредили, что очень скоро вызовет на беседу лично начальник Норильлага, который очень хорошо относится к врачам.

И действительно, на следующий день, к вечеру, пришел конвоир и отвел меня в здание управления Норильлага, в кабинет начальника. Начальником Норильлага был в те дни майор Еремеев.^[24] Весьма вежливо поздоровавшись, предложил сесть и расспросил о семье, о том, что меня привело сюда. «Зря, конечно, вы это все болтали, никакой вы не преступник, это я вам между нами говорю. Теперь надо решить, как вам тут жить и работать. Вы сильно отощали, я пошлю вас на небольшой лагпункт, где есть хороший фельдшер, знающий все порядки. Работы там немного. Сможете подкормиться». Попрощался, и меня увели. Дня через два отправили меня на лагпункт Кислородного завода, где было человек 50 заключенных. Это было отделение от большого 10-го лагерного отделения, ведшего вскрышу металлического месторождения для добычи руды открытым способом. Взрывчатка была нужна фронту, но без нее взрывные работы невозможны, и здесь был опробован и освоен метод ведения взрывных работ жидким кислородом. Заключенные, военный химик-инженер Зинюк^[25] с группой помощников, этот метод разработали. Люди, жившие на этом лагпункте, занимались выдалбливанием в скальном грунте минных колодцев для закладки туда взрывчатки. Работа тяжелая, особенно зимой. А зима с <19>43-го на <19>44 год была очень трудная, т<ак> к<ак> не смогли доставить полностью продукты из-за вмерзания в лед большого каравана, а в Дудинке пожаром уничтожено было много складов с продовольствием. Нам тогда давали вместо сахара сплавленную с золой массу, оставшуюся после тушения пожара. Ничего, растворяли, фильтровали и пили «карамельную» жижу. Но очень многие, не привыкшие к тяжелой работе, да еще на открытом воздухе, быстро слабели, необходимо было думать о спасении этих людей. Особенно страдали кавказцы и прибалтийцы, привыкшие дома к мясной пище, а здесь мяса в ту зиму было очень мало. Сваренное в супе пропускали через мясорубку и в таком виде опять смешивали с бульоном, чтобы всем было поровну. Но работающим непосредственно на минных полях давали хлеба по 1200 граммов. На работе днем привозили дополнительное питание: суп, кусок сала, 35—40 граммов, селедку или оладьи и давали по 25 граммов спирта. Наставником моим в «лагерной азбуке» стал очень интеллигентный человек, фельдшер Илья Яковлевич Колташев.^[26] До ареста он давно оставил медицинскую работу и был букинистом, составлял по Сибири библиотеки в разных городах и учреждениях и к тому же был коллекционером фальшивых ассигнаций. Его коллекция была едва ли не самая крупная в России. Эта коллекция и привлекла к нему внимание НКВД: кто-то захотел ее даром получить — и получил, а хозяина запрятали на 8 лет с постановлением Особого совещания, с буквами «АСА» — антисоветская агитация.

Так мы и зажили. Подружился я с интеллигенцией, там работавшей, особенно с одним армянином, Суреном Оганяном^[27], сидевшим с 1927 года. То его освобождали, то опять сажали. Вина его была в том, что он, в числе многих, будучи одним из секретарей Ереванского горкома комсомола, подписался под воззванием «платформы 73-х».^[28] Одним из пунктов этой платформы было требование невмешательства ОГПУ в дела партии. Ну, конечно, все, кто посмел в те годы сомневаться в «правах» ОГПУ—НКВД, были причислены прежде всего к троцкистам и с этим клеймом шли по этапам из лагеря в лагерь. Постепенно познакомился с начальником санитарного отдела лагеря доктором Золотарским, безусловно, квалифицированным врачом, весьма интеллигентным, с его заместителем Сергеем Михайловичем Смирновым, с которым установились очень хорошие отношения.

Позже начальники сменялись, но почти со всеми отношения у меня складывались хорошие. Трудно было мне, не имевшему в своей практике опыта лечения, необходимого для срочного спасения от переохлаждения, от дистрофии людей в таких условиях. Но сколько мог старался помогать и в первую же зиму заслужил славу «спасителя» Кислородного лагпункта.

Летом меня перевели в основную зону 10-го лаготделения заведовать отделенческой больницей, или, как их там называли, «стационаром». Я не буду вдаваться в подробности быта и работы. Мы, врачи, жили отдельно от всех других заключенных, при своей санчасти, в хорошей комнате. Четыре врача-лечебника, зубной врач, несколько фельдшеров. На работу людей выводили при врачебном контроле, не допускался выход больных и ослабленных. При наружных работах контролировались метеоусловия, и если мороз или сумма градусов температуры, сложенная с силой ветра, достигали минус 40, то людей на наружные работы не выпускали. Все работы велись в большой зоне оцепления, так что на рабочих местах никакие конвоиры не присутствовали.

В этом 10-м лаготделении начальником был капитан Никитин, очень спокойный, гуманный человек. Имел хороших помощников — комендантов из заключенных, поддерживавших порядок в отделении.

В каждом отделении были и развлечения. Во-первых, самодеятельность. Собирали в клубе всех музыкантов и тех, кто хотел бы что-то показать. Были и декламаторы, и клоуны, и даже иллюзионист, и неплохой смешанный оркестр. Раз в неделю — кино. Было ясно, что основу такому отношению к заключенным заложили первые начальники лагеря и комбината Авраамий Павлович Завенягин^[29] и Матвеев.^[30] И в последующие мои года, будучи уже в других лагерных отделениях и на другой работе, я добрым словом вспомню и бывшего после Еремеева начальника Норильлага подполковника Воронина^[31], интеллигентного офицера, знавшего и понимавшего искусство и всячески поощрявшего его развитие в лагере, и начальников лаготделений: жестокого, но исключительно справедливого капитана Жмыхова^[32], подполковника Турчина, хорошего практика, лейтенанта Титовкина. Но и изуверов, садистов, которые на нас смотрели как на лишних людей и были глухи к нуждам заключенных, тоже не забуду. Было очень тяжело всю тамошнюю жизнь быть под непрерывной слежкой. В каждом лаготделении был оперуполномоченный, который искал криминал среди заключенных. И некоторым из них все казалось, что мало нам дали, и вербовали они себе доносчиков, стремясь еще один срок намотать по доносу. Особенно отличались этим оперы Фельд и Волчек. Нужно сказать, что к их деятельности некоторые начальники отделений относились очень отрицательно и даже в некоторых случаях просто нейтрализовали шпиков!

Не буду перечислять свои должности и места работы. С 1946 года меня расконвоировали, и я старался получить работу подальше от начальства и поближе к природе, вне пределов города.

Скажу немного о людях, с которыми приходилось встречаться или знать о них. Парадоксом выглядел акт пребывания в заключении открывателя Норильского месторождения, известного ученого, геолога, географа, профессора Николая Николаевича Урванцева!^[33] До него главным геологом был академик Николай Клементьевич Котульский^[34], тоже заключенный. Но Котульскому чуть быстрее было суждено освободиться. Помог случай. В Ленинграде проходил Международный географический конгресс в 1936 году, и приехавшие иностранные ученые удивились, не увидев в президиуме академика Котульского. Им ответили, что он в экспедиции, опаздывает к открытию. Когда выяснили, где и в каком качестве находится Котульский, его срочно в сопровождении «секретаря» привезли из Норильска, и он участвовал в заседаниях конгресса. Вскоре его и в самом деле освободили, наградили орденом, но жить разрешили только в «минусовой зоне», т<о> е<сть> не ближе, чем в двухстах километров от областных городов.

Когда меня привезли в Норильск, Урванцев был занят поисками урановых руд, и для этого нужно было вылетать самолетами на Таймырское побережье океана. Он летал сюда на самолете, который пилотировал знаменитый полярный летчик Василий Михайлович Махоткин.^[35] Тоже заключенный! «Контра»! Махоткин был человеком исключительного обаяния. По каким-то причинам они не сошлись характерами с Урванцевым, и позже уже Махоткин работал механизатором на строительстве большой обогатительной фабрики. Простым врачом-терапевтом работал заключенный А. А. Баев^[36], нынешний академик, лауреат всех премий, создатель молекулярной биологии, науки, отрицавшейся Сталиным и его клевретами вроде Лысенко. Встретил там целую группу своих земляков, курян. Это были партийные работники и работники областного аппарата, секретари районного комитета ВКП: секретарь Орловского обкома Мамченко^[37], бывший ранее секретарем Льговского райкома, директор областной конторы Госбанка Липкин^[38], заведующий облоно Заикин и другие. Все они попали за решетку после того, как тогдашний председатель партийного контроля А. А. Андреев^[39] провел чистку и укрепление рядов курской партийной организации, указав каждому, кто он есть.

Среди прибывающих новых заключенных было, конечно, уже много и тех, кто действительно враждебно был настроен к советской власти. Это главным образом националисты: бандеровцы, «лесные братья» из Прибалтики, сотрудники гестапо и иной немецко-фашистской администрации. Очень значительную часть этих преступников осуждали уже к отбыванию каторжных работ.^[40] Введена была и у нас, в Норильлаге, каторга. Вначале для каторжан был иной режим работы и быта, но потом ввели такой же восьмичасовой рабочий день. Только отличались они одеждой, не имели ряда льгот по зачетам рабочих дней, но питание и медицинская помощь оказывались на равных. Многое сейчас кажется нереальным, так тогда все воспринималось. Например, мне до сих пор совершенно непонятно, как можно умным, грамотным людям, выросшим в определенной среде, впитавшим в себя с детства сознание, что ты есть подданный одного государства, после присоединения к нашей территории места, где человек жил, уверять его, что его «братски освободили» и он должен быть счастлив, став подданным СССР? Вот и сидели целые группы людей, заявивших после присоединения Западной Украины, что они не хотят менять свое польское подданство, также после Северной Буковины — венгерское, румынское и т. д. Целая капелла певцов пела 10 лет!

В Норильске даже подданный США один попался, будучи «братски освобожден» в Черновцах. Правда, ему помогли вырваться, сумев передать в Москву, в посольство, его письмо. Превратить в преступника кого угодно могли всесильные органы.

В 1947 году произошли большие перемены в структуре лагеря. Ввели хозрасчет. Провели полную диспансеризацию всех людей, выявили много противопоказаний для работы в условиях севера и тяжелых физических работ. Амнистировали женщин, имевших детей возрастом до 14 лет, и для заключенных ввели заработную плату. По ставкам северным, но на 30 % меньше, чем вольнонаемным. Удерживали только за стол и квартиру, а остальное шло на текущий счет. Можно было взять себе на расходы до 250 рублей в месяц. Открыли в зонах магазины с продуктами и кое-какой мелочью, разрешили интеллигенции носить цивильную одежду и иметь часы. Я получал 1200 рублей в месяц, после всяких вычетов кое-что оставалось, накапливаясь на счете. Некоторые шоферы-профессионалы, попавшие за какие-то грехи в лагерь, зарабатывали по 5 тысяч в месяц.

С 1947 года я жил преимущественно в тех местах, где можно было свободно бывать на природе. Главное, я имел круглосуточное разрешение на пребывание вне зоны. Но должен был давать о себе знать! Парадокс, многие вообще жили вне зоны! Например, группа спортсменов во главе с Андреем Петровичем Старостиным^[41] жили при спортзале в центре города! Получали продукты из зоны 2-го лаготделения, сами там готовили еду и тренировали местных динамовцев. Были там фехтовальщики, боксер, борец-тяжеловес, эстонец. Убирали они и спортзал, зимой точили коньки, заливали каток. Жили вне зоны и часть геологов, прислуга начальства, поварихи, истопники.

В 1950 году в Курейке на Енисее, в месте последней ссылки Сталина, силами и из средств Норильского комбината было решено выстроить павильон-музей Сталина, т<ак> к<ак> там сохранилась в целости хата, где он жил. Туда была отправлена бригада опытных рабочих-строителей, около двухсот человек. Для оказания помощи в случае травматизма с ними санотдел командировал и меня. К этому времени мне за хорошую работу сократили срок на один год, и я уезжал в Курейку, чтобы оттуда выйти на свободу. Прощаясь с Норильском, испытал даже некоторое чувство грусти… Оставались там настоящие друзья, с некоторыми из них до настоящих дней общаюсь лично и перепиской.

Не сразу осознаешь, что Норильск — это удивительный каприз природы! В одном месте оказались: руда, уголь, вода, глина, т<о> е<сть> все, что нужно для металлургии! И руда удивительная! Никель, медь, кобальт, платина, серебро. И все это, с первого колпачка, забитого на начинающемся строительстве, сделано руками заключенных! Но в послевоенное время в печати все чаще сообщалось о том, что Норильск — это город, созданный руками комсомольцев. До каких пор будет подвиг миллионов, в большинстве своем невиновных заключенных, прикрываться флером комсомольских знамен?!

Итак, Курейка. Там был совхоз Норилькомбината, где с большими убытками выращивались овощи в больших теплицах и кое-что в открытом грунте. Кроме того, была молочная ферма, где делали сливочное масло, тоже обходившееся в четыре раза дороже обычной стоимости. Всем этим занимались женщины-заключенные и жившие там ссыльные. По прибытии туда мужской бригады строителей женщин увезли на другой берег Енисея, где им пришлось заниматься заготовкой дров. В Курейке решено было срочно выстроить новую школу, больницу, клуб, пионерский лагерь для детей Норильска, а жителям, чьи дома оказывались близко от будущего музея, заменить старое жилье на новое! Создана была специальная контора для этого строительства. Начальником конторы назначили инженера Полозова, курировали из Норильска начальник управления капитального строительства Епишев^[42] и инженер, бывший заключенный, ныне здравствующий Иосиф Адольфович Шамис.^[43] Автором проекта павильона-музея был архитектор Хорунжий.^[44] Работа кипела вовсю. Под фундамент музея забивались сваи, срубленные в тайге лиственницы. Где-то срочно отливали десятиметровую статую «вождя народов». Белая фигура была видна издалека.

Сразу по приезде в Курейку мне опять повезло! В который раз! Заболела жена будущего директора музея. Ей требовалась срочная операция, счет шел уже на очень короткое время, и я, в условиях бывшей в Курейке небольшой больницы, сделал успешно эту операцию, смертность от которой была и в больших клиниках довольно высокой, и обрел еще одних друзей — семью Квасовых.^[45] Они к тому же оказались земляками из Курска! Жил я при этой больнице. Заведовала ею врач Евдокия Михайловна Глыбовская, приехавшая в Курейку к сосланному мужу, бывшему секретарю Владимира Маяковского, Оресту Владимировичу Глыбовскому.^[46] Здесь он работал экономистом при этом строительстве. Стройка шла быстро. А я тем временем знакомился с людьми, старыми жителями, выспрашивал, кто что помнит о Сталине. Он сперва был сослан в станок Костино, но потом переведен в Курейку. Здесь он жил вместе с Яковом Михайловичем Свердловым, сосланным сюда же. Но потом Свердлов не мог уже выносить характера Сталина, о чем писал своей жене, и с квартиры съехал. А Сталин остался жить в доме Анфисы Тарасеевой. Хорошая рубленая изба. Сталин занимал комнату примерно 11—12 кв. метров. В комнате городская гнутая венская мебель: диванчик, стулья, посередине — стол, у стены — кровать, на гвоздике — обрывки сетей и капкан, которым якобы «он» ловил рыбу, на столе «Капитал» Маркса, издания 1933 года. Бутафория! Анфиса вполне в здравом уме и памяти. Охотно рассказывает о том, как они со Свердловым тут жили. О Сталине: «Еська веселый парень был, плясал хорошо, песни пел. Все со стражником дружбу водил, и тот ему письма куда-то отправлял. Сынок тут у него народился, от родственницы моей, жив и сейчас. До драк охоч он был. Жили они сытно, им ведь какие деньги кормовые давали! Четырнадцать рублей в месяц! — Я не уточнял только, на каждого или на двоих. — А ведь на рубли-то муки на всю зиму с парохода запасали осенью». Передавали изустный рассказ еще об одном сыне, прижитом в Костино. Будто бы этот сын служил в Дудинке, в окружкоме профсоюза. Так ли это, не могу утверждать. Но однажды мне показали на палубе причалившего буксирного парохода человека во флотской одежде, похожего лицом на Сталина: «Вот там сын Сталина, он помощник капитана».

Стены музея воздвигались прямо со сказочной быстротой, выстроена была специальная электростанция, чтобы всегда было там светло. Оконные проемы, большой ширины, сделаны из тройного слоя, чтобы не могли замерзнуть. Под потолком павильона устроено было освещение, имитирующее северное сияние. Хату Тарасеевой разобрали и внесли внутрь здания, собрав там по бревнышку, ей выстроили новую, со всеми удобствами. Пока все это происходило, мне доставляло большое удовольствие бывать у Квасовых, и, т<ак> к<ак> для будущего музея уже шли единые экземпляры всех периодических изданий, я был в курсе всех новостей. Видел, что часто в журналах не заканчивались некоторые публикации, особенно это касалось мемуаров. Знакомился я с разными людьми, там обитавшими. Жило в ссылке много женщин из Западной Украины из числа националисток, жили сосланные власовцы, из тех, которые не совершали преступлений, пресекаемых заключением, и некоторые вовсе не понимали, почему их сослали. Например, профессиональный боксер Арчаков, чемпион Южно-Китайского и Японского морей, как он себя называл. Он разъезжал по тем морям, служа в какой-то туристской компании, и выступал с другими профессионалами для развлечения публики. Был он из старых русских эмигрантов. Где-то в Китае его прихватили и приказали жить в Курейке. Хорошо, что он умел быть и электриком, что здесь пригодилось.

Вдруг однажды встречаю знакомого по Норильску Николая Романова, бывшего там медицинским статистиком в одном из отделений. В прошлом он был заместителем редактора сельхозотдела «Правды», где заведующим был мой сосед по Курску Аркадий Давидюк.^[47] Аркадия расстреляли, а Романову дали срок. И вот он освободился. И рискнул поехать в Москву и пойти на прием к Поспелову^[48], бывшему тогда редактором «Правды». Поспелов принял его доброжелательно и дал совет: «Поезжайте в Курейку и там соберите все, что возможно, о жизни Сталина. Сумеете создать достойное полотно — привезите мне, я дам на прочтение Сталину. Если ему понравится, считайте себя опять нашим работником». И вот, окрыленный таким советом, Василий (так в рукописи!) искал в Kуpeйке страницы будущего романа. Тут же бродил и какой-то художник с такими жe планами. Позже я видел где-то репродукцию «Сталин в Туруханском крае». Но Романова я встретил следующим летом в поселке Ермаково, где он работал истопником в бане и пил горькую. Об этом Ермакове скажу немного ниже.

Писать о Курейке тогда было сплошной ошибкой. Эту тему очень прочно застолбил некий сибирский писатель и стихотворец Казимир Лисовский. Человек очень непорядочный, много лет травивший бывшего соратника, Василия Михайловича Натальченко, из-за наветов Лисовского попавшего в заключение и по отбытии срока жившего тогда в Курейке. Лисовский писал подхалимские стишки, издал книжку «Свет над Курейкой» и ежегодно сюда приезжал. Я с ним дважды встречался, последний раз в доме Квасовых, куда он пришел с каким-то заезжим корреспондентом центральной газеты, искавшим себе тему для очерка о строящемся музее. В те годы в Енисее еще водились осетры, и Квасов умел их ловить и солить. Сидели, пили водку под балык, и Лисовский хвалился, что готовит новый роман, где будет рассказано об убийстве Бегичева. И ведь написал книжонку «Тайна мыса Входного»! Но прокуратура Союза все же спустя много лет дело расследовала, провела эксгумацию тела Бегичева и установила полную невиновность Натальченко, но... несчастный Василий Михайлович, не выдержав многолетней травли Лисовского, повесился.^[49]

Подошел к концу мой срок. Нужно было получать документы об освобождении. В Курейке этого нельзя было сделать — не имелось там таких полномочий. Телеграфировали в Ермаково, куда можно было по льду Енисея на лошадях или на оленях доехать. Это южнее Курейки. Там на строительстве тоже был лагерь. Поехал. Получил документы с разрешением жить в Орске. Ура! Я разглядывал этот неведомый географам город, сплошь деревянный, добротно выстроенный, с кинематографом, столовыми, баней, разными мастерскими. Чем занимались жители? Кто они? Город был создан для проектирования и строительства тоннеля под Енисеем, долженствующего стать звеном новой трансарктической сибирской магистрали от Салехарда до Дудинки и дальше, вниз по Енисею, через тоннель, дальше к Якутску и еще, еще дальше. Первой очередью была «южная его часть», от Ермакова к Тайшету, и дальше по северу Байкала. От Салехарда в тундре и тайге уже была готова насыпь. Несколько лет назад «Литературная газета» вдруг вспомнила об этой ее части, которая еще сохранилась и никак не используется!^[50]

В Ермаково для меня было удивительным большое количество мужчин-евреев. Я разговорился с двумя приятными инженерами и спросил: «Что, здесь специальное еврейское поселение?» Они весело ответили: «О нас очень заботятся и хотят создать морозоустойчивую разновидность еврея!» Оказалось, что это «безродные космополиты», высланные сюда из Москвы в 1948—<19>49 годах. Люди нашего поколения помнят эти «кампании», когда арестовывали не только по политическим обвинениям, но и по национальным признакам. Бывший председатель по делам национальностей товарищ Сталин проводил вот такую национальную политику.

Получив документы, вернулся в Курейку пожить и поработать до начала навигации, да и оставить без хирургической помощи людей я не имел права. Строительство закончили, обмыли открытие, «ура» прокричали! Директор музея Квасов теперь был обязан с каждого парохода, который причаливал в обязательном порядке в Курейке, принимать экскурсию и рассказывать, как тут мучился в ссылке «отец народов». Я себе первым делом купил ружье и наверстал свои потерянные для охоты годы. Но закрылось строительство, людей увезли, и я мог уже собираться домой. 11 лет не был дома! Проводили меня тепло те люди, с которыми сдружился за время жизни в Курейке: Квасовы, Малаховы — семья шкипера местного флота, чудесные люди Глыбовские и многие другие. На пароходе «Серго Орджоникидзе» доплыл до Красноярска и оттуда уже по рельсам через Сибирь и на Урал.

Семья и старые сослуживцы искренне обрадовались. Сын уже большой. Много было разных выпадов со стороны некоторых ортодоксальных личностей, но приходилось терпеть — нужно было жить. Жалованье мне платили по стажу, имевшемуся у меня до призыва в армию. Вce годы Норильска не считались работой! В общем, получал как врач со стажем до 10 лет работы.

В марте 1953 года наконец-то умер Сталин! Нужно было скрывать свою радость и делать постную мину. Страшно было жить в те годы! Только что опубликовано сообщение о явной новой провокации КГБ—НКВД — «деле врачей», и нам, врачам, ох как трудно было работать! Да еще мне, недобитому врагу народа! На каждую операцию шел, сжавшись до предела. И вдруг прекращение этого гнусного «дела», а через некоторое время и арест Берии. В общем, вроде бы жить и жить, и не бояться ничего. Но временами становилось очень страшно.

Приведу пример. Как раз в эти дни у меня лечился заместитель начальника орского КГБ, подполковник по чину, фамилию я забыл. В день, когда по радио прозвучало сообщение об аресте Берии, этого подполковника нельзя было
узнать: на глазах сник и прямо почернел! Спрашиваю: «Что с вами?» Помолчал, помолчал и говорит: «Вы понимаете, все пропало! Все!» — «Что — все?» — спрашиваю. «Поймите, не дали нам развернуться, а ведь должны были, и тридцать седьмой год был бы игрушками по сравнению с тем, что должно было быть!» И вероятно, разоблачение в 1956 году партийной группы во главе с Молотовым явилось разоблачением именно тех планов, не осуществившихся с арестом Берии. Это мое личное мнение, я его никому не навязываю. Еще впереди был XX съезд партии, когда нас начали реабилитировать, но уже начались кое-какие изменения в делах МВД.

При Маленкове было вскоре остановлено строительство и проектирование тоннеля под Енисеем. Ермаково опустело, о чем писали знакомые из Курейки. Но музей в Курейке существовал.

Вскоре после XX сьезда меня полностью реабилитировали, но, помня те пакости, которые мне пытались делать некоторые «активисты» в Орске, мы решили оттуда уехать, хотя этот город уже был родиной наших детей. Я получил назначение главным хирургом области, и мы уехали.

Годы шли, но тревога все же не утихала, и все время то тут, то там возникала «тень Сталина». В 1962 году, на встрече однокурсников, разговариваю с Гришей Розовским^[51], отсидевшим 20 лет, получившим персональную пенсию союзного значения. Рассказывает: «Лечусь в нашем спецсанатории для старых большевиков. За столом упомянул, что вот живем теперь спокойно после реабилитации.

— Так ты, сволочь, реабилитированный? Да как же ты смеешь в наш санаторий влезать? Кто это тебе путевку дает? Сейчас же звоню в орготдел ЦК, и чтоб духа твоего тут не было! — изрек какой-то злобный старик, тоже персональный пенсионер. Значит, сильны еще корни!»

Прошло еще года три, лежу на пляже в Крыму, рядом — «мужское тело». Говорим о том о сём. Я сказал, что ныне, после реабилитации стольких невинных людей, жить стало легче. «Реабилитации? — с презрением изрекло „тело“. — Знаете, для кого эта реабилитация? Для месткома и собеса, для нас они никогда не будут реабилитированными!» А дня три спустя я увидел его в форме МВД у билетной кассы вокзала.

И сейчас, когда веет свежим ветром, внезапно центральная и многие годы мной уважаемая «Советская Россия» вдруг печатает отвратительную статью Нины
Андреевой^[52], причем явно написанную с чьей-то очень опытной помощью, и, когда я узнал, что в Ленинграде даже были собрания в поддержку этой мерзкой позиции, мне опять стало неспокойно! Сидят по углам черные силы! Ведь совсем недавно похоронили Суслова, ярого сталиниста, возглавлявшего идеологическою работу в ЦК! Разве его воспитанники сложили оружие? Нет, не скоро сложат! И если в печати выступают такие писатели, как Стаднюк, Ан. Иванов, если лауреатами становятся такие, как Проскурин, не умеющий связно трех слов сказать, выступая по телевизору, то к чему придет нынешняя литература?

Свидетелем больших событий пришлось мне и другим людям моего возраста быть. Невозможно всю жизнь рассказать на этих страницах, но очень хочется дожить до того дня, когда с Красной площади уберут смрадный труп Сталина и после кремации развеют его прах. После XX съезда народ в Курейке по бревнышку разнес и сжег все содержимое «павильона-музея», а куклу, возвышающуюся на берегу, скинули на лед, и ее куда-то унесло половодьем... А куда, никому не ведомо!

Откровенно говоря, после статей в газетах о бывших в Ленинграде собраниях в поддержку Андреевой, т<о> е<сть> явного сопротивления перестройке, мне кажется, что ленинградская партийная организация явно еще живет временами Жданова. На днях я услышал такую прибаутку: «Товарищ, верь! Пройдет она, так называемая гласность, и вот тогда госбезопасность припомнит наши имена!» Сочинил явный поклонник «той» госбезопасности. И нельзя допустить никаких противодействий наметившейся линии партии и духу нашего времени! Живем надеждой, что дети и внуки никогда не узнают ГУЛАГа, что из ночной мглы не будут возникать фуражки в синих околышках и уводить папу или маму в неизвестность, что не будут их заставлять хором петь: «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!»

Мне радостно сейчас получать письма и от друзей по медсанбату — их осталось немного, и от норильчан — а их и того меньше!..

Растут мои дети, внучки и правнуки! Род сохраняется!

1. Владимир Викторович Чебуркин (1882—1937). Родился в Смоленске. Окончив гимназию, поступил на естественно-математический факультет Московского университета, одновременно посещал лекции на медицинском факультете. В 1910 г. переехал в Курск, преподавал в реальном училище естествознание и химию. Получил чин коллежского асессора, орден Св. Станислава III степени. После революции целиком посвятил себя практической работе, связанной с санитарным состоянием Курска. В 1918 г. возглавил химическую лабораторию, подаренную Курску Всероссийским союзом городов помощи больным и раненым воинам. Принимал участие в создании при ветеринарно-бактериологический лаборатории медицинского отделения, где готовились вакцины против азиатской холеры и брюшного тифа. Организовал первую в городе санитарно-гигиеническую лабораторию, провел исследование состояния питьевой воды; вместе с главным инженером водопровода Вестфаленом и техником-буровиком Зубенко организовал бурение первых артезианских скважин, в результате чего Курск стал получать чистую питьевую воду. С 1925 г. — директор Курского санитарно-бактериологического института. В 1931 г. был арестован, освобожден через
5 месяцев. Заведовал лабораторией в областной поликлинике. Вновь арестован 04. 11. 1937 г., приговорен к ВМН. Расстрелян в Курске 09. 12. 1937 г. Реабилитирован 07. 09. 1956 г.

2. Понимая недостаточность своих знаний в области микробиологии, В. В. Чебуркин поступил в Химико-бактериологический институт Блюменталя в Москве, изучал практическую бактериологию и получил специальность микробиолога.

3. Санитарно-бактериологический институт в Курске был создан в 1925 г. Наряду с Пастеровской станцией и медицинским отделением Ветеринарно-бактериологического института в него вошла и санитарно-гигиеническая лаборатория на правах отделения.

4. «Волна арестов», о которой упоминает автор, была, по-видимому, связана с делом так называемой Трудовой крестьянской партии.

5. Николай Харитонович Ревинов (1903—1940) — уроженец г. Воронежа. Член партии большевиков с 1925 г. Образование низшее. С 1920 г. — на ответственных должностях в Воронежской губЧК — губотделе ОГПУ, полпредстве ОГПУ по Центрально-Черноземной области: уполномоченный, помощник начальника информационного и особого отделов, начальник Курского оперсектора (1928—1931), начальник секретно-политического отдела (1931—1934). В 1934 г. переведен на ту же должность в Управление НКВД по Свердловской обл. С 1937 г. — начальник дорожно-транспортного отдела Главного управления государственной безопасности НКВД на Рязано-Уральской ж. д. В 1939 г. Военным трибуналом войск НКВД Приволжского округа осужден к ВМН. Расстрелян 25 января 1940 г.

6. Сергей Миронович (Соломон Меерович) Франкфурт (1888—1937). Окончил Технологический институт в Петербурге. Член ВКП(б) с 1904 г., делегат XVII съезда ВКП(б). Начальник строительства Кузнецкого металлургического комбината, уполномоченный Наркомата тяжелой промышленности по Орскому району, начальник Орскникельстроя. Арестован 23. 12. 1936 г. в Орске. 20. 09. 1937 г. приговорен Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в Оренбурге к ВМН. Расстрелян в тот же день. Награжден орденом Ленина (1934).

7. Речь, по-видимому, идет не о Лейпцигском процессе 1933 г., а о попытке вооруженного коммунистического восстания в Болгарии в 1923 г., после провала которой лидер болгарских коммунистов Георгий Димитров и его сподвижники были вынуждены бежать из страны.

8. Евгения Игнатьевна Давидович (1896—?) — врач больницы в г. Орске. Приговорена постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 21. 03. 1938 г. к 8 годам лагерей.

9. Гавриил Петрович Полуэктов (1906—?) — старший врач эпидемиологической больницы в Орске. Арестован в 1938 г., обвинен по ст. 58-7,10. Дело прекращено за смертью обвиняемого 14. 03. 1940 г.

10. Зоя Николаевна Бридж (1911—2002) — врач. Жена П. Чебуркина.

11. Виктор Павлович Чебуркин (1939—2007) — инженер-конструктор.

12. Иван Мефодиевич Муха (1914—?) — военврач 2 ранга, гвардии майор медицинской службы, на 1943 г. — начальник санитарной службы 98-й стрелковой дивизии. Награжден медалями «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда» (1943), орденом Красной Звезды (1944), орденом Отечественной войны II степени (1945).

13. Дмитрий Васильевич Венин (1904—1942) — подполковник, зам. комдива 98-й стрелковой дивизии. Расстрелян 27. 08. 1942 г.

14. Тихон Аксенович Рязанцев (1907—1942) — майор. Расстрелян в с. Городище Сталинградской области 24. 08. 1942 г. (по другим сведениям — 26. 08. 1942 г.).

15. Георгий Иванович Яров (1905—?) — кадровый военный, в Красной армии с 1921 г. Участник Гражданской войны. Член ВКП(б) с 1929 г. Участвовал в боевых действиях с сентября 1942 г., дважды ранен и контужен на Сталинградском фронте (командир полка 98-й стрелковой дивизии, майор). На май 1943 г. — подполковник, комендант штаба Южного фронта. Из наградного листа: «За короткий период сумел четко организовать комендантскую службу и охрану штаба фронта, где при его личном участии выявлено и задержано свыше 150 человек шпионов, вредителей, диверсантов и дезертиров». На май 1944 г. — комендант штаба 4-го Украинского фронта. Награжден орденом Красной Звезды (1943), орденом Отечественной войны I степени (1944).

16. Владимир Петрович Алтынников (1915—?) — врач, гвардии капитан медицинской службы. Служил в 86-й гв. стрелковой дивизии. Награжден медалью «За оборону Сталинграда» (1943), орденом Красного Знамени (1945).

17. Петр Максимович Скамьин (1904—?) — младший лейтенант госбезопасности в Казахской АССР (на 1936 г.), помощник начальника оперпункта дорожно-транспортного отдела НКВД Туркестано-Сибирской ж. д. на ст. Алма-Ата. Уволен в запас 27. 12. 1937 г. На фронте с 1942 г. На 1943 г. — капитан госбезопасности, следователь ОКР СМЕРШ 86-й гв. стрелковой дивизии, на 1944 г. — в звании майора. Награжден медалью «За боевые заслуги» (1943, представлялся к ордену Красной Звезды. Из наградного листа: «В результате настойчивости и инициативе в работе тов. Скамьин только за июнь, июль, август и половину сентября месяца 1943 г. провел до 30 следственных дел. В процессе следствия им было разоблачено 3 немецких шпиона и 10 человек активных предателей и изменников Родине»), орденом Красной Звезды (1944), орденом Отечественной войны II степени (1945).

18. Григорий Семенович Кузьминский (1898—?) — в органах ВЧК—ОГПУ—НКВД с 1920 г. На апрель 1943 г. — подполковник государственной безопасности, заместитель начальника особого отдела НКВД 2-й армии, на октябрь 1943 г. — заместитель начальника ОКР СМЕРШ 2-й гв. армии. Член ВКП(б) c 1919 г. Награжден орденом Красной Звезды (1943).

19. Владимир Емельянович Карнаушкин (р. в 1915 г., по другим данным — в 1918 г., с. Калинино Ново-Деревенского р-на Рязанской области) — инженер. Призван в армию в 1941 г., на декабрь 1943 г. — гвардии старшина, начальник камеры предварительного заключения отдела контрразведки СМЕРШ 2-й армии. Награжден медалью «За боевые заслуги» (1943).

20. Григорий Борисович Роговер (1905—1970) — геолог, специалист по методике разведки месторождений цветных металлов. Работал в геологической службе Наркомцветмета СССР. Арестован в Москве 08. 11. 1942 г. Постановлением Особого совещания при НКВД от 03. 04. 1943 г. приговорен к 8 годам ИТЛ. В 1955 г. реабилитирован, жил в Москве.

21. Захар (Захарий) Ильич Розенблюм (1903—1990) — терапевт, военврач 2 ранга, ассистент Военно-медицинской академии в Ленинграде. Член ВКП(б) с 1921 г. Участник подавления Кронштадтского восстания. Арестован 05. 01. 1937 г., приговорен 09. 05. 1937 в Ленинграде выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР к 10 годам тюремного заключения. В 1937—1939 гг. отбывал срок в Соловецкой тюрьме особого назначения, с августа 1939 г. — в Норильлаге, работал в лагерной больнице в Дудинке, в декабре 1939 г. назначен старшим ординатором терапевтического отделения Центральной больницы Норильлага. Решением Особого совещания при НКВД СССР 19. 01. 1944 г. Розенблюму снижен срок на 2 года. Освобожден без права выезда 27. 02. 1945 г. Организовал школу терапевтов, научное медицинское общество. 24. 02. 1951 г. повторно осужден Особым совещанием при МГБ СССР на бессрочную ссылку, которую оставлен отбывать в Норильске. Освобожден в 1954 г. Вернулся в Ленинград. В 1972 г. работал в Институте кардиологии. Умер в Ленинграде.

22. Алексей Владимирович Орлов (1904 — после 1965) — врач-микробиолог. Арестован в Ленинграде 10. 07. 1936 г. по обвинению в «участии в контрреволюционной троцкистской организации». Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР 28. 08. 1936 г. приговорен
к 8 годам ИТЛ по ст. 17-58-8, 11 УК РСФСР. Срок отбывал в Соловецкой тюрьме особого назначения, в 1939 г. этапирован в Норильлаг. Освобожден 16. 03. 1944 г. Работал главврачом Дудинской больницы. Летом 1948 г. защитил кандидатскую диссертацию в Ленинграде. В 1950 г. вторично арестован в Дудинке, постановлением Особого совещания при МГБ СССР от 23. 12. 1950 г. приговорен к бессрочной ссылке в Красноярский край. Ссылку отбывал в Дудинке. Освобожден в 1954 г. Вернулся в Ленинград. Работал в Военно-медицинской академии.

23. Панас (Афанасий) Петрович Любченко (1913—1937) — украинский революционер, советский политический и государственный деятель. С 1913 г. — член Украинской партии социалистов-революционеров, в 1919 г. — один из лидеров Украинской коммунистической партии (боротьбистов), созданной на базе левого крыла УПСР. После самороспуска УКП(б) в марте 1920 г. вступил в КП(б У. Занимал значительные советские и партийные посты на Украине. В 1927—1934 гг. — секретарь ЦК КП(б)У, кандидат в члены Политбюро ЦК КП(б)У, с 1933 г. — заместитель, а с апреля 1934 г. — председатель СНК УССР. В августе 1937 г. на пленуме ЦК КП(б)У был обвинен в руководстве «контрреволюционной националистической организацией» на Украине. Погиб 30. 08. 1937 г.: по официальной версии, опубликованной 1. 09. 1937 г. в газетах, застрелил жену и застрелился сам; по другой версии, бытовавшей в партийных кругах и поддерживаемой рядом современных украинских историков, он и его жена были убиты сотрудниками НКВД. Близкие и дальние родственники П. П. Любченко — брат А. П. Любченко, три сестры, свояченицы и др. — были арестованы в 1937 г. Сын П. П. Любченко, о котором пишет мемуарист, Владимир Афанасьевич Любченко (1921 — после 1965) родился в Чернигове, после ареста отца находился на попечении тетки. Арестован в Киеве в 1937 г. или 1938 г., был приговорен к лагерному сроку. Сведений о его судьбе после освобождения нет.

24. Василий Петрович Еремеев — майор, на 1943 г. — заместитель начальника Норильского комбината.

25. Юрий Натанович Зинюк (1903—1987) — инженер. В 1918—1919 гг. строительный рабочий на кожевенном заводе в Одессе. В 1919—1922 гг. красноармеец и политработник в Красной армии, затем работник кожевенных заводов в Вятке и Москве. В 1926—1928 гг. заместитель директора кожевенного завода «Красный большевик» в Симферополе. С сентября 1928 г. — студент инженерно-строительного факультета Ленинградского политехнического института по командировке ЦК ВКП(б); в феврале 1929 г. отчислен из института. Работал начальником строительства объектов № 405, 406 Кемеровокомбинатстроя. Член ВКП(б) с 1926 г. Арестован в Кемерово 12. 07. 1936 г. Приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР 11. 04. 1937 г. по ст. 17-58-8, 10, 11
к 10 годам лишения свободы. Содержался в Вологодской тюрьме, а с июля 1939 г. в Норильском ИТЛ. Заведовал лабораторией, руководил производством оксиликвита — взрывчатого вещества для проведения горных работ. Освобожден в 1946 г. Повторно приговорен постановлением Особого совещания при МГБ СССР 05. 03. 1952 г. к бессрочной ссылке на поселение в Красноярский край, находился на спецпоселении в Норильске. Освобожден в 1954 г., реабилитирован в 1956 г. После освобождения жил в Ленинграде, работал научным сотрудником в НИИ.

26. Илья Яковлевич Колташев (1898—?) — директор базы краевой конторы Красноярского ОГИЗ. Арестован в Барнауле 03. 07. 1941 г., приговорен постановлением Особого совещания при НКВД СССР 23. 05. 1942 г. по ст. 58-10 ч. 1, ст. 58-11 к 5 годам ИТЛ.

27. Сурен Тарасович (Торосович) Оганян (Огонян) (1905—?) — партийный функционер, занимал пост секретаря Ереванского горкома ВЛКСМ (1920-е), в 1927 г. — участник «объединенной оппозиции» («троцкистско-зиновьевской»), подвергался репрессиям. В 1936—1937 гг. жил
в г. Чкалове (ныне — Оренбург), вероятно, в качестве ссыльного, работал экономистом в горкомхозе. Приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР 15. 08. 1937 г. к 10 годам ИТЛ по ст. 17-58-8, 58-11. В заключении — на должности плановика-экономиста. 22. 07. 1941 г. в Норильлаге против Оганяна было возбуждено новое дело по ст. 17-58-8, 58-11, вновь приговорен 12. 11. 1941 г. Таймырским окружным судом к 10 годам ИТЛ.

28. Вероятно, речь идет о «платформе 83-х» (май 1927 г.) — одном из коллективных заявлений участников «объединенной оппозиции».

29. Авраамий Павлович Завенягин (1901—1956) — государственный деятель, один из руководителей лагерного производства в НКВД. Начальник строительства Норильского комбината в 1938—1941 гг. С 1941 г. — заместитель Наркома внутренних дел. В 1945—1953 гг. — один из руководителей советского атомного проекта. Заместитель Председателя Совета Министров СССР в 1955—1956 гг. Генерал-лейтенант, дважды Герой Социалистического Труда (1949, 1954), лауреат Сталинской премии (1951).

30. Владимир Зосимович Матвеев (1897—1947) — сотрудник ГУЛАГ НКВД СССР. В начале 1930-х руководил строительством Кемь-Ухтинского и Парандовского трактов, гидроэлектростанции на р. Свирь, начальник Ахунлага (1935); предшественник Завенягина на посту начальника Норильстроя (1935—1938). После отчета Завенягина Ежову о состоянии Норильскстроя был снят с должности и 27. 04. 1938 г. арестован. 9. 04. 1939 г. приговорен военным трибуналом Московского округа войск НКВД к 15 годам ИТЛ. Умер в заключении в Архангельске.

31. Анатолий Андреевич Воронин — и. о. заместителя начальника Норильлага до февраля 1949 г.

32. Жмыхов Иван Максимович — капитан, до 1939 г. — начальник 3-го отдела Норильского ИТЛ. В 1939 г. уволен в запас.

33. Николай Николаевич Урванцев (1893—1985) — доктор геолого-минералогических наук (1935), профессор, заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1974). В 1918 г. окончил Томский технологический институт, поступил на работу в Сибирский геологический комитет. В 1919 г. был в экспедиции в Норильских горах с А. А. Сотниковым, в том же году командирован правительством А. В. Колчака в район нынешнего Норильска на разведку месторождений каменного угля. В ходе этой экспедиции, в 1919—1922 гг., открыл Норильское рудное поле — крупнейшее месторождение медных и никелевых руд. В 1930—1932 гг. совместно с Г. А. Ушаковым провел первое геологическое обследование архипелага Северная Земля. С 1932 г. — зам. директора Арктического института. Арестован 11. 09. 1938 г., вскоре освобожден за недоказанностью обвинения. Вновь арестован
03. 03. 1939 г. и 11. 11. 1939 г. приговорен Военным трибуналом ЛВО по ст. 58-7, 58-11 УК РСФСР к 15 годам ИТЛ. Дело прекращено 22. 02. 1940 г. за отсутствием состава преступления. Осенью 1940 г. опять арестован и постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 30. 12. 1940 г. приговорен по ст. 58-11 УК РСФСР к 6 годам ИТЛ. Отбывал срок в пересыльном отделении Норильлага в Красноярске, в январе 1943 г. отправлен в Норильск. Вскоре после прибытия в Норильск был расконвоирован. Работал геологом, занимался поисками радиоактивных руд. За отличную работу постановлением Особого совещания НКВД СССР от 24. 06. 1944 г. Урванцеву был на 2 года снижен срок. Освобожден в марте 1945 г. без права жительства в столичных городах и областных центрах и закреплен по вольному найму на Норильском комбинате МВД. Ограничения по месту жительства сняты с Урванцева в августе 1954 г. В 1956 г. реабилитирован. Работал в институте Арктики и Антарктики. Умер в Ленинграде, по завещанию Урванцева урна с прахом захоронена в Норильске. Его именем названа скала в горах Земли Королевы Мод (Антарктида), бухта в Карском море и минерал, открытый на Таймыре в 1976 г. — урванцевит. Награжден орденом Ленина (1932).

34. Владимир Климентьевич Котульский (1879—1951) (в тексте воспоминаний ошибочно назван Николаем) — геолог, доктор минералогических наук, с 1930 г. профессор Ленинградского горного института, зав. кафедрой, заместитель директора ЦНИГРИ. Арестован в Ленинграде 28. 10. 1930 г. по обвинению в создании «контрреволюционной группы» в геологоразведочной промышленности и в занижении запасов месторождений металлов. Приговорен к расстрелу с заменой на 10 лет ИТЛ. Вскоре освобожден. В 1931 г. открыл месторождение сульфидов на Кольском полуострове. Вторично арестован 19. 01. 1932 г., постановлением Коллегии ОГПУ от 19. 01. 1932 г. приговорен по ст. 58-7, 11 к 10 годам ИТЛ. В 1932 г. работал начальником Особого геологического бюро в Мурманске, в 1933—1941 гг. в Хибиногорске и Мончегорске, с августа 1941 г. в Норильлаге. По истечении срока в 1942 г. Котульского не освободили, а в соответствии с правительственными распоряжениями и практикой тех лет оставили в заключении «до конца войны», однако в 1944 г. он все же был освобожден со снятием судимости. Вернулся в Ленинград, работал заведующим научной частью сырьевой лаборатории института «Гипроникель». В последний раз был арестован
12. 05. 1949 г. Постановлением Особого совещания при МГБ 28. 10. 1950 г. приговорен по ст. 58-1а, 7, 10, 11 к 25 годам ИТЛ. Умер во время этапирования в Норильск.

35. Василий Михайлович Махоткин (1904—1974) — полярный летчик. Окончил в 1931 г. школу морских летчиков в Севастополе, работал в военно-транспортной авиации. С 1934 г. в Арктике, участвовал в ледовых разведках в Карском море, гидрологических работах, занимался аэрофотосъемкой. В марте 1936 г. совершил полет на полярную станцию Мыс Оловянный (остров Октябрьской Революции, Северная Земля), в этом же году участвовал в зимовках на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой, на мысе Челюскин и на мысе Шмидта. В 1936 г. вместе с летчиком М. Водопьяновым на самолетах «СССР-Н-128» и «СССР-Н-127» совершил первый в истории перелет по маршруту Москва—Земля Франца-Иосифа с целью поиска удобного аэродрома для готовящейся экспедиции в район Северного полюса. На географической карте Арктики появился остров Пилота Махоткина (архипелаг Норденштельна в Карском море). Арестован в Москве 06. 04. 1942 г., постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 22. 08. 1942 г. приговорен по ст. 58-10 к 10 годам лагеря. Освобожден 16. 04. 1951 г. с зачетом рабочих дней. С 1956 г. работал начальником отдела перевозок в полярной авиации. Награжден орденом Красной Звезды (1937).

36. Александр Александрович Баев (1903—1994) — биохимик, врач. В 1927 г. окончил медицинский факультет Казанского университета. В 1930—1932 гг. — аспирант кафедры биохимии Казанского мединститута, затем ассистент на той же кафедре; с 1934 г. — старший научный сотрудник и ученый секретарь в Институте биохимии им. Баха. Арестован 30. 04. 1937 г. в Москве, 19. 09. 1937 г. приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР по ст. 17-58-8, 58-11 УК РСФСР к 10 лет ИТЛ. В заключении на Соловках, затем с августа 1939 г. в Норильлаге. Сначала находился на земляных работах, потом работал санитаром в л/п Норильск-2, затем заведующим поликлиникой в Норильске. Досрочно освобожден в августе 1944 г., направлен в ссылку в Енисейский р-н, работал в сельской больнице. В июне 1946 г. (по другим данным — летом 1947 г.) получил разрешение на поездку в Ленинград, где защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук в Институте физиологии. В 1947 г. получил разрешение на переезд в Сыктывкар, работал заведующим лабораторией биохимии Коми филиала Академии наук СССР. Повторно арестован в 1949 г., приговорен Особым совещанием при МГБ СССР 25. 05. 1949 г. к бессрочной ссылке в Ярцевский р-н Красноярского края. Заведовал сельской больницей. В 1954 г. вернулся в Москву. В 1967 г. стал доктором биологических наук. С 1970 г. — академик Академии наук СССР, в 1976—1979 гг. — президент Международного биохимического союза, с 1988 г. — председатель Научного совета программы «Геном человека». Автор воспоминаний «Дороги жизни. Автобиография» (1993), опубликованных в: Баев А. А. Очерки. Переписка. Воспоминания. М.: Наука, 1998.

37. Павел Павлович Мамченко (1907—?). С 1932 г. — секретарь Орловского горкома ВЛКСМ. Арестован в феврале 1937 г., 19. 04. 1938 г. приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к 10 годам ИТЛ. В 1950 г. сослан на поселение в Красноярский край.

38. Рувим Львович Липкинд (?—?) (в тексте воспоминаний ошибочно назван Липкиным). Окончил Институт народного хозяйства. С января 1929 г. — контролер госфинконтроля Наркомата финансов. В 1930-е — директор Госбанка в Курске. Арестован в декабре 1937 г., 6 месяцев просидел в одиночке в Курской тюрьме, обвинения не подписал, проходил по делу как нераскаявшийся враг народа. Отбывал срок в Норильлаге, затем в Александровском централе. Сослан в Сибирь на поселение. Реабилитирован в 1954 г.

39. Андрей Андреевич Андреев (1895—1971) — крупный партийный деятель. В 1937 г. — секретарь ЦК ВКП(б) и заведующий Промышленным отделом ЦК ВКП(б). Мемуарист здесь допускает неточность: Андреев стал председателем Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) только в марте 1939 г., то есть уже после арестов Мамченко и Липкинда. В чистке курской партийной организации он мог участвовать в качестве секретаря ЦК.

40. Каторжные работы введены в СССР в 1943 г. на основании Указа Президиума ВС СССР от 19. 04. 1943 г. «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников родины из числа советских граждан и для их пособников». Тем же указом была утверждена инструкция по содержанию заключенных-каторжан. Согласно этой инструкции (на практике исполнявшейся, впрочем, не во всех «каторжных» подразделениях ГУЛАГа и не в полном объеме), к осужденным на каторжные работы применялся «наиболее строгий режим содержания и изоляции», особенностями которого являлись: увеличенный рабочий день, усиленная охрана и изоляция каторжан с размещением их в запирающихся в нерабочее время бараках, оборудованных решетками. Каторжанам не разрешалось свободное хождение по территории жилой зоны, была введена одежда специального образца с нашивкой личного номера, присвоенного каждому каторжанину. В 1948 г. приговоренные к каторжным работам составили часть контингента Особых лагерей МВД, созданных постановлением Совета министров СССР от 21. 02. 1948 г. для «особо опасных контрреволюционеров».

41. Андрей Петрович Старостин (1906—1987) — знаменитый футболист, ведущий игрок команды «Спартак», заслуженный мастер спорта (1940). Родился в Москве. Русский, образование 8 классов. Член ВКП(б) с 1930 г. Арестован 20. 03. 1942 г. вместе с братьями Николаем, Петром и Александром. 20. 10. 1942 г. братья Старостины приговорены Военной коллегией Верховного суда СССР к 10 гогдам ИТЛ каждый по ст. 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР. Андрей Старостин прибыл в Норильлаг в 1944 г., в лагере занимался организацией спортивных мероприятий, тренерской работой. В октябре 1948 г. переведен в Горлаг — Особый лагерь, созданный на базе части подразделений Норильлага. Работал на кирпичном заводе экономистом. По свидетельству его солагерника Л. А. Нетто, в лагере входил в подпольную группу «Демократическая партия России». Освобожден 22. 02. 1952 г.

42. Николай Павлович Епишев — инженер, начальник строительного управления Норильлага. В 1970-е гг. — директор железобетонного завода в Норильске.

43. Иосиф Адольфович Шамис (1902—1994) — инженер-строитель. Арестован в конце 1930-х, в конце 1940-х находился в Норильлаге. Работал по специальности, руководил рядом строек. После освобождения остался в Норильске, занимал должность старшего инженера в управлении капитального строительства. В конце 1950-х вернулся в Москву. Занимался историей и краеведением Норильска. Умер в Нью-Йорке.

44. Сергей Константинович Хорунжий — вольнонаемный архитектор. Работал в Норильске в 1940—1953 гг.

45. Николай Федорович Квасов (1916—?) — историк, директор школы, затем директор музея «Пантеон Сталина» в Курейке. Квасова Анна Дмитриевна (1917—2001) — учительница. Жена
Н. Ф. Квасова.

46. Орест Владимирович Глыбовский (1906—?) — юрист. Перед арестом жил в Алма-Ате. Арестован 05. 12. 1936 г., приговорен постановлением Особого совещания при НКВД от 22. 06. 1937 г. к 5 годам ИТЛ. После освобождения жил в Якутске, работал начальником отдела Министерства коммунального хозяйства. Вновь арестован в Якутске 03. 11. 1948 г., постановлением Особого совещания при МГБ 02. 04. 1949 г. приговорен к бессрочной ссылке в Красноярский край. Отбывал ссылку в Курейке.

47. Аркадий Михайлович Давидюк (1907—1941) — литературный редактор Сельхозгиза. Жил в Москве. Арестован 9. 08. 1940 г. по обвинению в шпионаже, 07. 07. 1941 г. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к ВМН, в тот же день расстрелян.

48. Петр Николаевич Поспелов (1898—1979) — советский партийный деятель. В 1940—1949 гг. — главный редактор газеты «Правда».

49. Никифор Алексеевич Бегичев (1874—1927) — моряк, полярный путешественник. Умер во время зимовки на Таймыре. В 1964 г. останки Бегичева были перезахоронены в пос. Диксон.

Василий Михайлович Натальченко (1893 — начало 1960-х) — охотник и путешественник. Родился в Ковенской губ. Был спутником Н. А. Бегичева в его последней зимовке в 1927 г. После смерти Бегичева женился на его вдове, воспитал 6 его детей. Жил в г. Енисейске. Работал главным бухгалтером Рыбкоопа. Арестован 12. 12. 1944 г. по обвинению в контрреволюционной агитации, приговорен 23. 03. 1945 г. Красноярским крайсудом к 8 годам лагерей. После освобождения был отправлен в ссылку в Курейке. К. Л. Лисовский в своей поэме «Русский человек Бегичев» (1947) обвинил Натальченко, находившегося тогда в заключении, в убийстве Бегичева. В 1955 г. следственная группа, созданная по распоряжению Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко для расследования обстоятельств смерти Бегичева, осуществила эксгумацию его останков. Судебно-медицинская экспертиза, проведенная в Москве, установила, что он умер от цинги. Однако слухи и сплетни продолжались, и в начале 1960-х Натальченко покончил с собой.

Казимир Леонидович Лисовский (1919—1980) — литератор и журналист. С 1930 г. жил в Сибири, в 1933—1942 гг. работал в красноярских газетах, в 1942—1943 гг. был ответственным секретарем газеты «Большевик Заполярья», издававшейся в Игарке. С 1950-х жил в Москве, работал корреспондентом в журнале «Огонек». В книге «Тайна мыса Входного», о которой упоминает мемуарист, Лисовский предпочел вообще не упоминать имени Натальченко.

50. Железная дорога Чум—Лабытнанги—Салехард—Игарка (неофициальное название — «Мертвая дорога»), в 1947—1953 гг. строил ГУЛЖДС МВД СССР силами заключенных (Строительство № 501 и Строительство № 503). Строительство велось в отсутствие проекта и предварительных изысканий. Проект разрабатывался одновременно со строительством лагерных пунктов вдоль предполагаемого маршрута дороги и одновременно с проведением земляных работ по отсыпанию полотна заключенными. 25. 03. 1953 г. правительство приняло решение о приостановке и консервации строительства.

51. Розовский Григорий Исаакович (1902 — не ранее 1975) — заместитель заведующего Воронежского облздравотдела. Окончил Воронежский медицинский институт. Член ВКП(б) с 1920 г. Арестован в Воронеже 13. 10. 1937 г. по обвинению в участии в «антисоветской правотроцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации, действовавшей в системе здравотдела Воронежской области», 14. 04. 1938 г. приговорен выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР по ст. ст. 58-7, 17-58-8, 58-11 к 15 годам тюремного заключения. После освобождения вернулся в Воронеж.

52. Андреева Н. А. Не могу поступаться принципами // Советская Россия. 1988. 13 марта.

Публикация Татьяны Моргачевой и Ирины Флиге