ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Галина Илюхина

Ленинградское детство

Колодца дворовая рама,

и в небо с квадратного дна

опять фортепьянная гамма

летит из чужого окна.

И голос мальчишеский, ломкий,

взмывает за ней в синеву,

а я невесомой соломкой

восторженно следом плыву —

громаде доходного дома

худою ручонкой машу,

и платьице с биркой «швейпрома»

вздувается, как парашют.

И ветер — огромный, весенний,

такой, что бери и лети!

А завтра — ура, воскресенье,

и в школу не надо идти!

И этот невидимый мальчик,

и хрупкий серебряный альт,

и хилый герой-одуванчик,

пробивший бугристый асфальт,

и небо, что рвется на части,

сияя в промытом окне —

мое ленинградское счастье,

которое выпало мне.

Прощение славянки

Ну, какая я, к черту, славянка?

Как ответить, душой не кривя?

Точно водка, коньяк и сливянка

бродят весело в смуглых кровях.

Толерантность — отличная штука,

я терпимости оду пою:

и Абрам, и Рашид, и Мамука

принимают меня за свою.

Сколько вы под меня ни копайте,

рьяно роясь в корнях татарвы,

здесь, в России, любой гастарбайтер

мне отсыплет понюшку травы.

А когда вдруг словлю мимоходом

ксенофобский недобрый прищур,

я не стану разглядывать — хто там,

а вполне толерантно прощу,

потому как по крови и вере

не делю никого и нигде —

нас, воспитанных в эсэсэсэре,

не учили такой ерунде.

Признание в любви

За могучими плечами небоскребов

(капюшон, поглубже руки в рукава)

я гуляю вдоль сиреневых сугробов,

где притихла низкорослая Москва.

В палисадах клены инеем белеют,

и посверкивает кварцевая взвесь.

Я шагаю по коралловой аллее

и присваиваю жадно все, что есть:

эти домики, чугунные воротца,

эту пряничную церковь на углу,

где из окон леденцовых масло льется,

предвечернюю растапливая мглу.

В этой хрупкости пушистого покоя —

предвкушение и свежесть Рождества.

Боже мой, как я люблю тебя такою,

Моя маленькая, милая Москва!

Святки в Песочном

Что до зимы и всех ее красот

тем, кто в Песочной мается больнице?

К стеклу прижавшись лбом, стоять, молиться,

потом считать — до сотни, до трехсот, —

слонов стада, верблюдов караваны,

в надежде хоть на час, на полчаса

в сон завернуться,

лоскуток нирваны

урвать...

В окне фонарь, и полоса

скупого света.

Вьется пух перинный.

Белесый пес походкою звериной

едва тревожит снега полотно.

Все тихо-тихо, как в немом кино.

Пока ты дремлешь, снегопад прошел.

Блестит звезда рождественским осколком.

Крещенский ангел реет над поселком.

Все хорошо.

Все будет хорошо.

* * *

Когда нам остались метель и тщета,

а все остальное забрали,

на ощупь заснеженный Питер читай

по Брейгелю, словно по Брайлю.

Следи вереницы бредущих слепцов

во времени нашем холопьем —

как кружат они, подставляя лицо

мятежным вихрящимся хлопьям.

Смотри, как былое втекает в сейчас,

и новый разлив неминуем.

Лови их сетчаткой залепленных глаз,

запихивай в клетку грудную —

шары фонарей, и аптеку, и ночь,

канал, погрузившийся в кому,

незрячих людей, ковыляющих прочь

по тонком льду золотому,

и верь, что хранит твой непрочный ковчег

спасенья наивный талантец,

покуда плывет сквозь беспамятный снег

твой малый летучий голландец.

* * *

Сентябрьский луч зажег цветные стекла,

дома в поселке сонны и пусты.

Как старички, прижавшись к стенке теплой,

на солнце млеют поздние цветы.

Когда бы можно было жить, не зная,

что мир намного больше и грустней,

чем ежики в траве, тропа лесная,

пенек в опятах, дятел на сосне.

Не сетовать, что резвые потомки

вконец разворотили колею.

Закрыть глаза — и проскользнуть по кромке

бомжом предзимним, волоча в котомке

нехитрую вселенную свою.