БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

В когтях холодильника

Этот тернистый «Российский путь» (СПб., 2017) раскинули перед нами Дмитрий Травин, Владимир Гельман и Андрей Заостровцев, сотрудники Центра модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге. Три товарища с большим знанием дела разобрали прорывы и провалы российской модернизации, пусть даже и не вполне понятно, что она такое. С исторической точки зрения модернизация есть «осовременивание», уподобление наиболее могущественным международным игрокам, то есть в иные периоды даже и теократиям, тогда как социально-философская точка зрения видит в модернизации рост рациональности. Которая, в свою очередь, тоже штука очень неясная. Если это стремление достичь цели наиболее экономными и надежными средствами, то рационален и альпинист, обдумывающий покорение смертельно опасной вершины, где его ничего не ждет, кроме счастья победы над высотой, а главное — над собой; рационален и бандит, планирующий ограбление банка, рискующий жизнью ради возможности пустить по ветру добытые бабки; рационален и монах, умерщвляющий плоть ради обретения Царства Небесного. Если же критерии рациональности заимствовать в точных науках, ставящих наблюдение и измерение выше всевозможных фантазий, то никакое общество не может существовать без иррациональной веры в объекты, существующие лишь в человеческом воображении, — Справедливость, Правосудие, Национальные Интересы… Вот и сама Рациональность из того же ряда. Равно как и ее противоположность Иррациональность.

Заостровцев, правда, на с. 227—228 приводит весьма откровенное социальное определение иррациональности американского экономиста Брайана Каплана как расхождение с мнениями экспертного сообщества. Иными словами, экспертное сообщество назначает себя эталоном: рационально то, что оно назовет рациональным. А поскольку мнения этого сообщества тоже весьма заметно меняются от эксперта к эксперту, от страны к стране и от эпохи к эпохе, то вместе с ними меняются и представления о рациональности. Не менее чем представления о справедливости и красоте.

Заостровцев же предпочитает представить борьбу рационального начала с иррациональным как борьбу холодильника с телевизором. То есть, если человек предпочитает хуже питаться, но пребывать в гармонии с государством, он действует иррационально. Такое понимание рациональности ставит физические ощущения выше психологических переживаний, и этого типа рациональность свойственна разве что тяжелым ментальным инвалидам. Для всех же прочих ощущение единства с чем-то могучим, долговечным, мудрым и красивым является одним из важнейших источников экзистенциальной защиты, без которой невозможно человеческое счастье. И если одни обретают эту защиту в единении с собственным государством, а другие с чужим или с какой-то избранной, чаще всего воображаемой, социальной группой, то и те и другие в равной степени демонстрируют вечную истину «Не холодильником единым жив человек».

В сущности, то российское «bad governance» («недостойное правление»), о котором в главе 6 пишет Владимир Гельман, и есть торжество холодильничной рациональности: разумеется, сильным выгодно объединяться друг с другом против слабых, слабым же выгодно приспосабливаться к сильным, а не поднимать бунт, успех которого весьма сомнителен, а выигрыш будет поделен поровну меж рисковавшими и отсидевшимися в сторонке. «В этом плане постсоветское „недостойное правление“ можно рассматривать как вполне закономерное развитие событий в сфере государственного управления в том случае, если правящие группы в отсутствие вызовов, прямо угрожающих их пребыванию у власти, по умолчанию оказываются предоставленными сами себе, не встречая сильного сопротивления внутри страны и на международной арене». При этом внешние и внутренние вызовы весьма часто лишь укрепляют «недостойные» режимы, ибо их конкуренты, вольно или невольно покушающиеся на экзистенциальную защиту масс, очень часто и, увы, не без оснований воспринимаются как ничуть не более «достойные».

«Можно предположить, что если бы многие лидеры развитых стран, где сегодня укоренено „good governance“, оказались на месте Путина, то при отсутствии значимых ограничений „недостойному правлению“ они, вероятнее всего, управляли бы Россией примерно в том же ключе, что и нынешние ее руководители».

Авторы «Российского пути» вполне свободны от социального расизма, приписывающего наше «bad governance» какой-то особенной российской ментальности. Уж сколько было понаписано и понаговорено высокоумностей о врожденной трусости и подлости евреев: ну как же, его величество естественный отбор! Во время бесчисленных погромов погибали самые смелые и гордые, поэтому все нынешние евреи — потомки трусов и приспособленцев, равно как нынешние русские потомки вертухаев и стукачей.

Лакейское преклонение перед успехом всегда приписывает удачнику все мыслимые добродетели, а неудачнику все мыслимые пороки. Когда-то путешественники по Корее задавались вопросом, как так получилось, что трезвый, смышленый народ оказался в такой нищете. И давали высоконаучный ответ: причина исторической неудачи — конфуцианство: ​оно подчинило младших старшим, оно приучило довольствоваться малым… Когда же глубокие умы задумались о культурных истоках корейского чуда, ответ оказался ровно тем же: причина исторического успеха — конфуцианство: ​оно приучило подчиняться старшим, довольствоваться малым…

Но в чем трудно сомневаться — корейское чудо было бы невозможно без генерала Пак Чонхи, отказавшегося служить личному холодильнику и сумевшего заставить богатых не транжирить, а развивать производство, бедных же — не бузить, а работать. Генерал не побоялся нажить могущественных врагов и в конце концов пал жертвой отнюдь не первого покушения. Рационально ли было его поведение с точки зрения холодильника? Холодильник не может вывести из тупика рациональности, поскольку именно он-то и загнал ситуацию в тупик, — ​возможен лишь выход, требующий определенного самопожертвования, то есть выход романтический.

Рациональность не может быть целью самой себе, но лишь средством для достижения какой-то иной, «иррациональной» цели. Поэтому и либеральная экономика не может быть самоцелью, а может возникнуть лишь как средство достижения какой-то иной, более «сверхчеловеческой» цели. Человеку мало быть просто человеком: стремясь быть «просто человеком», он слишком легко превращается в хитрое и ненасытное животное, для которого в его служении символическому холодильнику, то есть потреблению, хороши решительно все средства, лишь бы только они приводили к успеху, как оно его понимает.

Дмитрий Травин в первых пяти главах исследует взаимодействие «пяти И» — идей, интересов, исторического пути, институтов и иллюзий, и то, что он так много внимания уделяет иллюзиям, можно считать чем-то новаторским для либерального экономиста.

«Если вознесшиеся на сталинских социальных лифтах горожане (особенно начальники — представители партийно-государственной номенклатуры) являлись опорой сталинизма, исходя из собственных интересов, то сельские жители и прочие горожане должны были иметь иные стимулы — иррациональные».

Причем люди самые обыкновенные, не какие-то особенные романтики, и особенно приятно, что в подтверждение этой мысли Травин приводит строки пишущего эти строки: «От невыносимой бессмысленности, бесцельности бытия страдают прежде всего люди ординарные, именно их в первую очередь убивает отсутствие хотя бы воображаемой (впрочем, иной и не бывает) причастности чему-то впечатляющему и долговечному» («Броня из облака», СПб., 2012).

«Если бы не существовало комплекса иллюзий, в свете которых варварская сталинская система представала заслуживающей поддержки со стороны крестьянства, то Советскому Союзу трудно было бы выжить. Особенно во время Второй мировой войны, когда гитлеровская оккупация разрушила сталинскую государственную машину и создала потенциальную возможность для крестьян служить иной власти».

«Трезвый взгляд на советские реалии должен был бы показать верующим в коммунизм людям, что в качестве господствующей идеологии им предложен очередной миф. Однако в том положении, в каком оказалось крестьянство, трезвый взгляд на вещи был совершенно не нужен. Более того, он был бы губителен, поскольку в тоталитарной сталинской системе никакой альтернативы своему убогому существованию у крестьян все равно не имелось. Им необходимо было либо смириться со своей нищетой и верить в то, что коммунизм облегчит жизнь хотя бы детям и внукам, либо смириться с нищетой и ни во что не верить, обрекая себя тем самым на депрессию».

Совершенно верно. Так можно ли назвать иррациональными какие-либо верования, без которых психологическая адаптация оказывается невозможной?
Не очень даже понятно, на каком основании пятая глава названа «Общественные иллюзии и реалии общественной жизни», а первая — «Ключевые идеи российских реформ», — ​все эти идеи либо сами являются, либо базируются на таких же точно иллюзиях и грезах, разве что более умело замаскированных под реалии. С «ортодоксально-коммунистическими» и «национально-патриотическими», «имперскими» грезами все ясно, но вот что пишет Травин о вроде бы трезвых и прагматичных с высоты холодильника «рыночно-капиталистических идеях» семидесятников.

«Даже родители семидесятников не жили при капитализме. В лучшем случае они могли узнать о нем из рассказов бабушек и дедушек, но, скорее всего, узнавали только из книг и кинофильмов на исторические темы. Поэтому то, что говорила про капитализм советская пропаганда (кризисы, безработица, инфляция, дифференциация доходов), не воспринималось молодыми людьми в качестве личной проблемы. А поскольку советская пропаганда была примитивной и некачественной, подраставшие семидесятники часто полагали, что ужасы рыночной экономики сильно преувеличиваются марксизмом».

«Отдельные западные товары, проникавшие в СССР из-за железного занавеса, поражали юных семидесятников многими своими потребительскими качествами: удобством, необычностью, яркостью. Они представлялись как бы осколком иного, более светлого и приятного мира. Джинсы, жевательная резинка, виниловые пластинки и даже такие мелочи, как фигурная бутылочка кока-колы „с талией“ или яркие конфетные обертки, формировали симпатии к капитализму, где всего этого много».

Такой вот трезвый взгляд на вещи. Особенно через киноэкран.

«Дело в том, что именно в 1970-е годы на советский экран вышло много зарубежных кинолент. Такого рода развлечения не пресекались советской пропагандой, и семидесятники практически все выросли на французских и американских художественных фильмах. <…> К 1970-м годам неореализм практически сошел с экранов, и новое поколение получало яркую высококачественную картинку, изображающую Францию или США практически только с привлекательных сторон: почти без недостатков. <…> Если итальянский неореализм 1950–1960-х годов делал акцент на трудностях жизни простого человека в капиталистическом мире, то американский и французский кинематограф 1970–1980-х годов, наоборот, редко заглядывал камерой в те районы, где проживали бедняки, негры, мигранты».

И мы должны считать рациональными идеи, выросшие на киносказке?

«Семидесятники поначалу пребывали на вторых ролях, уступая доминирующие посты в политике, экономике, журналистике и культуре своим отцам и старшим товарищам. Лишь к 1990-м и особенно к 2000-м годам на первый план в России вышло поколение, никогда не желавшее никакой социалистической альтернативы и стремившееся в максимально возможной степени к построению общества массового потребления и широких возможностей. Это поколение было в значительно большей степени увлечено соблазном иметь множество товаров, чем соблазном иметь справедливое общество».

Это и было торжеством условного холодильника, при его-то недостойном правлении мы и живем. И рассчитывать, что он же и способен нас высвободить из его же собственных когтей, до крайности наивно. Так называемый трезвый взгляд — он, может быть, и есть самый нетрезвый, ибо он совсем уж не желает считаться с реальностью — с природой человека фантазирующего, решительно не способного жить без утешительных и воодушевляющих сказок, при полном материальном благополучии начинающего чахнуть от эстетического авитаминоза.

Надежда могла бы быть на новую версию либерализма — не потребительского, поклоняющегося холодильнику, а романтического, готового рисковать благополучием ради красоты. Но либерально-романтическая партия, похоже, никому даже и не грезится.

В двух своих небольших работах — «У истоков модернизации» (СПб., 2016) и «Модернизация и реформация» (СПб., 2017) — Дмитрий Травин обращается к нравам первопроходцев модернизации, к началу европейского, с позволения выразиться, пути, и сказать, чтобы там царила умеренность и аккуратность, уважение к праву, бережливость и прочая протестантская этика, никак невозможно. Кипение страстей, авантюризм, войны, предательства, расточительность…

Словом, все то, что так влечет исторического сценариста и так ужасает любого нормального человека, если ему предложить не любоваться этими бурями на экране, а отведать их в собственной жизни. Но ведь если массового человека все-таки тянет хотя бы издали всеми этими иррациональностями насладиться, то, значит, каким-то образом и его влечет игра с огромными ставками. Именно поэтому борьба с недостойным правлением обречена на поражение, если она не будет наполнена какой-то иррациональной красотой, — ​невозможно бороться с властью холодильника с холодильником на знамени.