ВОЙНА И ВРЕМЯ

Василий Христофоров

«Решали заседаниями, а не конкретными делами»

К вопросу о настроениях эвакуированных ленинградцев

(по материалам документов архивов органов безопасности)

Документы советских специальных служб о настроениях населения могут рассматриваться как один из важных источников по истории Великой Отечественной войны. В информационных документах, хранящихся в архивах ФСБ России, содержится информация о мнении различных групп населения, а также выдержки из писем, зафиксированные военной цензурой.

Сводки органов военной цензуры, контролировавших большую часть почтовой корреспонденции, оставались важным каналом поступления сведений о настроениях населения и военнослужащих Красной Армии. Благодаря точным деталям и эмоциональной окраске превалирующая в этих документах негативная информация о высказываниях и отрицательных явлениях дополняет многообразную картину истории войны, придавая ей объем и масштаб.^[1]

Одной из форм контроля общественных настроений со стороны государства являлась почтовая военная цензура. С этой целью ГКО 6 июля 1941 г. издал постановление «О мерах по усилению политического контроля почтово-телеграфной корреспонденции», которое обязывало органы госбезопасности организовать стопроцентный просмотр писем и телеграмм.

Одним из вопросов, постоянно находившемся под пристальным вниманием органов безопасности, являлось положение эвакуированного населения. Крупными центрами эвакуации стали Поволжье, Урал, Средняя Азия, Сибирь и Дальний Восток. Рассмотрим положение населения, эвакуированного из Ленинграда, в некоторых регионах — Молотовской, Свердловской (и частично — соседней с ней Челябинской), Омской областях и Татарской АССР, где были размещены десятки тысяч ленинградцев.

Органы госбезопасности в данном случае в известной степени играли роль социологической службы — в сфере их внимания находились общественные настроения и тенденции их изменений. Однако ракурс анализа был весьма специ­фическим: выводы и комментарии к подобным документам носили, как правило, обвинительный уклон и были достаточно политизированы. Тем не менее и такого рода материалы спецслужб представляют интерес для исследователей, так как дают возможность увидеть «болевые» точки эвакуационной повседневности.

Подавляющее большинство писем, содержащих отрицательные настроения, касалось вопросов снабжения, расселения и тяжелого материального положения. Люди, оказавшись в новой для себя обстановке, сравнивали свою жизнь с положением в Ленинграде (причем нередко не имея сколько-нибудь реального представления о происходящем там — многие уехали либо до начала блокады, либо в первые ее месяцы). Местные жители относились к эвакуированным порой негативно, считая, что из-за них выросли цены на продукты питания и предметы первой необходимости. Отчасти ленинградцы делали для себя печальный вывод: лучше было бы погибнуть в родном для них городе, чем медленно умирать в незнакомом и чужом месте, где им никто не помогал.

Вот характерные высказывания эвакуированных:

(г. Омск, август 1941 г.). «Сюда столько понаехало людей из Ленинграда, Москвы и других мест, что просто ужас. Хлеб 0,5 кг на человека, ни крупы, ни сахару, ни масла, ничего нет. Привозят крестьяне на базар мясо по 20—25 рублей, яйца 11—14 рублей, молоко 4 руб., помидоры шт. 2—3 руб., огурцы шт. 50—80 коп., картошки очень мало, обещают сделать закрытый распределитель, но пока это все устроится, боюсь, что придется кое-кому протянуть ноги…

Пусть бы мы погибли там в Ленинграде от бомбы или пули, чем здесь мне одной среди чужих людей. Вот уже сколько дней кроме хлеба и воды ничего нет, а сегодня нет ни копейки. Сергей просит кушать, а мне нечего ему дать…»^[2]

«В Омск прибыли 26 июля… Живем в очень жутких антисанитарных условиях, тучи черные мух, ночью полчище клопов… Спим на полу все подряд, жестко, неудобно, как только засыпаем, вылезают клопы… Очень жаль наших бабушек, они хотя и жили в городе, который находится в блокаде, но там они жили лучше чем здесь… Стали очень злые, ибо уехать из Ленинграда, куда, зачем, в город где сибиряки грубо с насмешками смотрят на нас, эвакуированных, смотрят на нас как на скотин, смеются над нами, над нами, которые так мужественно боролись всю осень, помогали Родине и нашему родному Ленинграду… Как проклинаю я тот день, когда поезд увез меня от тебя, родная, как тяжело быть среди людей, которые никогда, никогда не поймут тебя. Здесь люди суровы, ругают нас, эвакуированных, что „Вы, мол, здесь только цены набили“… Мы с моей подружкой для того, чтобы сварить суп или кастрюлю картошки для наших ребят, ходим с мешком по улицам города, подбираем каждую стружку, щепочку и палочку… Как видишь, бежали от холодной зимы в Ленинграде и нашли более жесткие условия для того, чтобы пережить ее. Деньги мои и Верочки съедены, цены на все жуткие, и нам с нашими грошами здесь погибать… Цены на базаре примерно такие (перечисляет цены. — В. Х.)… По карточкам имеем только 400 г хлеба… Сил нет, надо идти работать, но для того, чтобы идти работать, нужно создать условия, чтобы можно было нормально спать и есть…»^[3] (г. Омск, август 1942 г.).

(Казанский район Омской области, март 1942 г.). «А сейчас еще так сложились обстоятельства, что хоть в петлю лезь. Ведь жить здесь, наверное, хуже чем в прифронтовой полосе. Нас послали сюда под покровительство местных властей, которые на нас смотрят хуже чем на ссыльных. Целую зиму, которой и конца не видно, приходилось чуть ли не на коленях выпрашивать ¼ кубометра дров. Было так, что приходилось в 40-градусные морозы брать саночки и идти в лес, чтобы достать топлива. Проклятый Чалдонский край, нужно было бы, чтобы чем прежде нас сюда привозить, провалился он сквозь землю. Ты только, Коля, себе представь, что за 1 месяц 5 раз меняли норму хлеба. Давали нам и по 50 г на человека, меньше, чем в блокадном Ленинграде».^[4]

(Верхне-Муллинский район Молотовской области, декабрь 1941 г.) «Живем мы здесь очень плохо, дров у нас нет, питанием не обеспечены, напрасно сюда приехали, лучше бы пусть в Ленинграде нас бомбой убило, чем у Вас здесь жить. Мы здесь у вас не живем, а только мучаемся».^[5]

(г. Свердловск, декабрь 1941 г.). «Я живу очень плохо и все время жалею, что выехала из Ленинграда. Во-первых, голодаю, во-вторых замерзаю. На деньги совершенно ничего не купишь, а меняют продукты на товар. Зимнего для себя ничего не взяла и поэтому я страшно мерзну, и нигде не могу постоять в очереди. Вся моя еда заключается в пайке хлеба и тарелке супа, который получу, простояв час-два. Скоро ли кончится такая жизнь».^[6]

(г. Свердловск, февраль 1942 г.). «В столовую коммерческую нужно занимать очередь в 3 часа ночи. Продуктов кроме хлеба ничего не дают по карточкам. Эти сволочи масло продают по коммерческим ценам, а я уж третий месяц ни разу не получил ни грамма. Эти карточки — бумажки, а не карточки. Вместо мяса здесь дают селедки все месяцы. Кто работает, тот ничего кроме песка и селедки не получает. Здесь не дают все по карточкам, а продают по коммерческой цене. А рабочим по коммерческим ценам ничего не достается никогда. Я сейчас живу в полголода. Столовую закрыли. Придешь с работы, воды холодной с солью и хлебом поешь и спать на одни доски. Сволочи — кто нас сюда погнал, им хорошо. А мне лучше вовсе не жить. Дурак я, сюда поехал».^[7]

«Ты говоришь, заботятся о нас, ленинградцах. Гитлеризм и тот бледнеет перед поступками наших убийц. У нас такое положение — хоть вешайся. У нас сейчас нет ни масла, ни молока. Вот тебе и забота о детях. Ужасно обидно, когда наряду со всем этим, взрослые прут и молоко и масло и мясо и вообще все, что хотят, а ты только смотри, а Костя работает, не покладая рук. Я немного имею работы и за это кое-что получаю, добавляем себе питание»^[8] (рп. Верхняя Тура, сентябрь 1942 г.).

«Снабжение у нас такое: 400 г хлеба в день и миска похлебки — черная вода, в которой плавают измельченные сухие черные грибы. Я так отупела и исстрадалась, что уже стала равнодушна к просьбам детей о еде. Уже безразлично смотрю на их похудевшие серые лица, провалившиеся глаза и заострившиеся носы. Мысли и разговоры только о еде — это у нас психоз. Дура я, зачем уехала из Ленинграда, уж лучше бы всем умереть с Колей, давно бы я не мучилась и не мучила бы детей. Не живем и не умираем. Всегда голодные ходим. Ах, как это ужасно»^[9] (г. Кушва, Свердловская область, март 1943 г.).

«Еще хочу поделиться в том, что наша жизнь ухудшается в связи с наступлением весны. Зимовые запасы исчерпаются, а паек нам дается только хлеб мукой, так что на едока полагается по 450 г хлеба и больше никаких продуктов нам
не дают с тех пор, как мы эвакуировались. Без конца сидеть на обмене промтоваров, т.к. на деньги не купишь — или очень дорого, нет никакой возможности, мы не магазины. Еще было время, когда приходилось пообедать в детдоме, а теперь никак нельзя. Так вот месяц мы еще проживем, а там, наверное, не лучше ленинградцев. Теперь в отношении возвращения на родину. У нас вербуют одиночек в Ленинград, и был у меня такой порыв поехать одной, но боюсь оставить маму с Люсей, потому что мои денежные дела никуда не годятся. На 125 руб. жалования запасы не сделаешь и надеяться на помощь при переезде в Ленинград нельзя, т. к. неизвестна будущность переезда. В общем дела не блестящие и настроение упадочное. Я себя ругаю за отправку Люси из Ленинграда и свой отъезд. То, что испытали ленинградцы, это были люди-герои, а мы, жалкие изгнанные люди, брошенные в неизвестные края, так что лучше было положить свои кости на родных сердцу местах, чем чувствовать себя загнанным зверем, потому что здесь на нас смотрят как на бесполезную негодную тварь. Я еще никогда не испытывала такого неизвестного отношения к людям как здесь. В общем, посоветуй как быть, что сделать лучше, как выбраться из этого омута. То ли мне как-нибудь призваться в армию и, может быть, я дам немного жизни Люсе с мамой или еще что-нибудь. В общем я не знаю как быть — я свихнусь, наверное, окончательно»^[10] (ст. Ощепково, Свердловская область, март 1943 г.).

«А теперь, милая Васса Степановна, совершенно осталась одна, сирота горькая, плачу каждый день, ослепла. Жить мне очень трудно. Продаю последние свои тряпки и не знаю, что дальше буду делать. Работать надо идти, но не знаю как смогу, силы нет. Питание очень плохое. Хлеба получаю 400 г и больше ничего на рынке не могу купить. Цены у нас ужасные: картофель кило 75 руб., стакан гороха 50 руб., лук 200 кг, масло 1000, сахар тоже 1000. Милая Васса Степановна, я так жалею, что уехала из своего любимого города, где я прожила от рождения. Если бы было можно пешком бы пошла с котомкой. У меня и теперь котомки нет, все уже проела, больной был, было кое-что купить для больного, хотя молока пол-литра, а оно тоже дорогое, 120 руб. литр. Умер — тоже надо было деньги, а откуда их взять, надо было продать. Одна пустая яма и то 2000 только вырыть. Вот какое мародерство, а по твердой цене очень долго ждать. Милая Вассынька, ты посмотрела на что я стала похожа, это форменный скелет, худая ужасно, ночи не сплю, не знаю что делать. Мне сестра предлагала быть няней у дочки, но я не могу — двое детей для меня пытка, ад кромешный, чахотку получишь на раз»^[11] (г. Свердловск, май 1943 г.).

(Челябинская область, март 1942 г.).

«Какой для нас бывает счастливый день, когда мы получаем какие-либо весточки с Ленинграда. Нам очень хотелось бы знать какие условия были и есть в настоящий момент в Ленинграде, а ты об этом все умалчиваешь. Ты думаешь, что мы здесь все знаем, далеко не все так. Мы здесь сидим как темные бутылки. Работаем в колхозе, а поесть даже иногда и нечего, бывает время, что сидим без хлеба. Много есть неправильностей, но найти справедливость нигде нельзя. Когда поедешь в райисполком жаловаться, так они нам не верят, даже не дают открыть рта, лишь только потому, что все начальство районное снабжается из колхоза хлебом, а для эвакуированных даже ни за какие деньги не продадут. Вообще нужно сказать, что кому война, а кому нажива. Сколько мы здесь чего переживаем, что кому сказать, так не верят, что в деревне так плохо с продуктами. За деньги нигде ничего не дают, все на тряпье, а где набраться тряпья. Сейчас так плохо, а весной, наверное, загнешься от голода. Здесь свирепствует эпидемия сыпняка. Очень много умирает ребят. Наши ленинградцы многие уже лишились своих детей. Привезли за 3000 километров спасать, а в результате выходит наоборот. Не жалко умирать в Ленинграде, потому что там фронт — здесь в такой глуши очень обидно. Никто не заботится об нас, как мы живем и как нас снабжают продуктами. Обидно даже, что отец наш защищает родину, а семьи их на чужой стороне страдают, хуже чем на фронте. Ты прислал нам свою карточку, так мы даже не узнали тебя — до чего ты худой, или ты болен, или вообще от питания. У нас иногда бывают слухи очень плохие о Ленинграде, так что от таких новостей мы еле ноги таскаем. Ты такой худой на фронте, а мы еще хуже, живя в деревне. Ребята мои пока живы и здоровы, немного прихварывали, но я очень боялась, так переживала и думала, что сойду с ума. Сейчас пока ничего не знаю, как будет дальше. Очень бы хотелось скорей отсюда уехать, хотя бы привезти домой кости. Газеты здесь видишь как музейную редкость, так что новости у нас бывают очень старые. Деньги я с завода твоего получила 24 февраля 1300 рублей. Я очень обрадовалась. Пока на этом я заканчиваю. Есть много чего писать, но нет настроения, потому что я так расстроена, пришли с похорон от нашей одной ленинградской, у нее умер ребенок. Все так надоело и когда будет конец».^[12]

(г. Курган, июль 1942 г. — до 1943 г. входил в состав Челябинской области. — В. Х.). «Сейчас не живем, а существуем с горем пополам. Я так устала жить, сейчас продавать нечего, вернее нечего менять. Хлеб стоит больше тысячи, а мы получаем 200 г, т. е. 6 кг на месяц, чем жить не знаю и так голодаем. Вова стал такой худенький. Тома тоже. Писать от слез так тяжело. Тебе писать хорошо, а тут нет никакого выхода, голодные, босые, гонят на болото работать, да еще больную. Какая-то пытка, а не жизнь. Что делать, не знаю, долго ли еще мучиться. Я вспоминаю наш отъезд из Ленинграда, обещания не надолго. Я за себя не хочу писать, очень жаль детей, за что они мучаются. Очень плакала, что умерла мама и Валя от голода. Сейчас завидую им, хоть не мучаются».^[13]

(г. Шадринск, Челябинская область, январь 1943 г.) «Не знаю, дождусь ли еще после того как я пишу всю стихию, происшедшую с нами. Нет силы больше жить, одна лишь смерть здесь или лучше искать ее в армии. Нет, не хватит моей силы воли, да спросить хватит ли ее у кого-либо, нет. Если я все это переживу и вернусь в Ленинград, то это просто чудо. Ведь будто бы я только сейчас родилась, ничего не знаю, не имею решительно ничего, нет ни дома, ни единого документа, ни копейки денег, решительно ничего кроме больной сестры и 2 обгоревших детей. Толя, милый, как жить, в один год остаться совершенно без родственников, без мужа уехать в чужие края, где родного ни одного и, наконец, потерять все то, что было нажито годами жизни и трудами отца.

Куда не ходили никакой помощи в питании нет, одеть нечего, дети так ослабли, что Томик в школу не ходит. Завод при всех хлопотах выдал валенки и фуфайку, но и за них платить нечем. Пойми, поставь себя на наше положение. Сколько можно прожить четверым на 800 грамм хлеба. Правда, меня очень любят мои рабочие, преимущественно эвакуированные, а здешние нас ненавидят и вообще трудный народ. Жилплощади и дров не дают, поставлены на очередь, а чем жить сейчас… Больше нет сил писать».^[14]

Сотрудники органов безопасности в аналитических документах отмечали, что отрицательные сообщения о недостаточном снабжении населения продуктами питания в основном соответствуют действительности. Плохо было организовано общественное питание в некоторых столовых заводов и фабрик, обеды по своей калорийности были низкого качества и отпускались по строго ограниченной норме, зачастую не обеспечивали потребность взрослого человека, занятого физическим трудом. На колхозных рынках можно было купить в основном овощи. Мясных и молочных продуктов было очень мало, а поэтому цены на них были высокими и недоступными для большинства населения.^[15]

НКВД—НКГБ информировал местные и центральные советские и партийные органы. Часть документов, «заслуживающих оперативного внимания», передавалась в соответствующие отделы УНКВД—УНКГБ.

Тяжелое материальное положение, нехватка продуктов питания зачастую усугублялись халатным, бюрократическим отношением местных органов власти, которые должны были оказывать содействие в расселении, трудоустройстве и снабжении эвакуированным. Доведенные до отчаяния, люди взывали к властям. Так, эвакуированная в Сысертский район Свердловской обалсти из Ленинграда О., придя в декабре 1941 г. к заведующему Военным отделом РК ВКП(б) Безответных, заявила: «Советская власть заморила с голода, нам нет никакой помощи, я согласна куда угодно, даже и на территорию, которую заняли немцы, лучше умереть от пули врага, чем так жить»^[16].

(г. Свердловск, август 1942 г.). «Сейчас к нам приехали ленинградцы, в основном женщины и дети (мужчин очень мало). Директором завода новый из Ленинграда. Это может быть улучшит положение, ибо здесь эвакуировалась настоящая лавочка. Я бы сказал, банда, которая кроме своего благополучия не беспокоится. В нашем коллективе (заводском) начальство не пользуется никаким авторитетом, общественная работа упала, заводской комитет (профсоюзный) как таковой не существует… Имеется у нас ОРС (отдел рабочего снабжения. — В. Х.), но он переименован в ОСС, т. е. отдел самоснабжения».^[17]

(Буткинский район, Свердловская область, сентябрь1942 г.). «Приходится по несколько раз обивать пороги у местных властей и нигде ничего не добиться, как будто бы мы из советской страны приехали в царскую Россию. У нас в Ленинграде на фронте можно больше всего добиться, чем здесь в глубоком тылу, никто не оказывает никакого содействия, а один зав. Коммунальным отделом с. Бутки поместил нас от дождя в один дом на несколько дней, пока приедет за нами подвода, но подводы все еще нет, а он пришел и кричит на нас, что если мы не уберемся, то он нас и наши вещи выкинет на улицу, на дождь, так как мы расположились как дома, как неприятно терпеть такие оскорбления».^[18]

(рп. Талица, Свердловская область, март 1943 г.). «Когда мы сюда приехали, молоко стоило здесь 7 руб. литр, мясо 20 руб. кг, картофель 40—50 руб. ведро. Теперь же цены вот какие: мясо 130—180 руб, а то и дороже, молоко 40—50 руб, масло сливочное 1000 руб, картофель до 140 руб. ведро. Раньше ничего не продавали на деньги, но лишь на обмен, теперь же наоборот, продают лишь на деньги, которых ни у кого нет. Те, кто приехал сюда в начале войны, т. е. когда собственной никакой эвакуации нигде не было, вроде например Москвы, те были снабжены здесь всем, им выдали 20 шт. кур, помогали продуктами, дали квартиру и т. п. Одним словом, приняли в так называемых „эвакуированных“ самое горячее участие. Когда же хлынул сюда поток людей, измученных войной и лишениями, помощи никакой ниоткуда, а наоборот, полнейшее недоброжелательство и равнодушие. Местное население относится недоброжелательно и считает нас виновниками всех затруднений и нехваток, а прочие или делают такой вид, что хотят нам помочь, или даже не утруждают себя и этим, а просто ничего не делают и держатся довольно равнодушно».^[19]

(Кормиловский район, Омская область, май 1943 г.). «В Ленинграде пережили и перенесли много горя и теперь переживем — еще хуже в Сибири. На эвакуированных никакого внимания. По газетам видно, что заботятся об эвакуированных, а на самом деле ничего нет, последние тряпки променяем, кому война, а кому нажива. Вообще в Кормиловском районе точно отдельная респуб­лика, как им нравится, так и делают, что присылают, делят по себе и толку не найдешь».^[20]

В областные комитеты направлялась информация о вопиющих фактах равнодушного отношения к эвакуированным. Известны случаи, когда местные органы власти не позаботились о создании элементарных бытовых условий — не обеспечивали приезжих жильем, мылом, солью. В Тугулымском районе Свердловской области, например, дети эвакуированных были вынуждены пропускать учебные занятия всю первую четверть 1942—1943 учебного года: у них попросту не было осенней обуви — эвакуировались из Ленинграда летом, не предполагая, что придется задержаться в чужих краях надолго. Администрация Юшановского механизированного леспункта того же района в декабре 1942 г. передала в суд материалы на семьи эвакуированных, которые по прибытии вынужденно обменяли на рынке все имеющиеся у них вещи, в том числе обувь, на продукты — иных средств существования у них не было. После наступления холодов эти люди не могли выходить на работу, что было квалифицировано как прогул.^[21]

Под особым контролем у органов безопасности находились эвакуированные дети и образовательные учреждения. В спецсообщении Каменск-Уральского городского отдела НКВД от 19 декабря 1942 г. отмечается, что в октябре 1942 г. в Колчеданском детском доме было размещено 150 детей в возрасте от 2 до 8 лет, 30 % из которых — сироты. Директор детского дома кандидат в члены ВКП(б) Злотина неоднократно обращалась за помощью в обеспечении продуктами, дровами в сельсовет, районный отдел народного образования, райком и райисполком, однако никакой помощи от них не получила. Воспитанники учреждения из-за нехватки спичек были вынуждены ходить по деревне и собирать горящие угли. Несмотря на это председатель сельпо не отпустил для детдома 10 коробков спичек. Он же отказал в выдаче стакана вина для заболевшего ребенка, в то время как накануне на склад поступило 1100 литров вина. Председатель сельсовета отказал директору детдома в организации транспорта для подвоза дров. Эвакуированные сотрудники интерната были размещены в неотремонтированных комнатах, в одной из которых даже не было печи (и это на Урале). Более того, осенью часть квартир была отдана под заселение для рабочих Соколовского бокситового рудника. Только после вмешательства горотдела НКВД, организовавшего для всех местных органов власти и торговли посещение детского дома, рабочие бокситового рудника обязались освободить занимаемые ими помещения, отремонтировать их; с помощью колхозов были организованы подводы за дровами, они же помогли учреждению в обеспечении питанием; а председатель сельпо выдал наконец 200 коробок спичек, 10 литров керосина, а также 20 литров вина для лечения больных детей.^[22]

Характерным примером противостояния местной партийной номенклатуры и органов безопасности является такой случай. В Калачинском районе Омской области в неподготовленных для этого помещениях было размещено 2 школы-интерната из Ленинграда. Районный отдел народного образования устранился от решения вопроса о размещении детей. Райздрав не принял мер к отправке детей и их одежды на санитарную обработку, в результате чего среди них был распространен педикулез. Прибывшего директора интерната школы райсовет и райком от работы отстранили, назначив на его должность местную учительницу — члена партии М. Характерно письмо, написанное сотрудниками интерната в Ленинград: «Лушенька, у нас не жизнь, а одно страдание… Омская область преступно встретила детей ленинградских рабочих. Их родители защищают Ленинград. Придет час расплаты для руководителей Омской области. Дров нет. Бураны. Питание детей: утром кусок мерзлого хлеба, вечером тот же хлеб, а в обед тарелка брандахлыста. Я понимаю, когда нет, а у них все есть: и сало, и масло, и молоко. У детей началась цинга. Питьевой воды нет. Уборных нет. В бурю иди на улицу. Я видела мальчика Вовиных лет, который буквально замерз. Я каждый день плачу. Берет страх за будущее. Лучше бы остаться в Ленинграде. Здесь не люди, а звери. У нашей учительницы умер мальчик 4-х лет. Все дети завяли. Это не Любим, где относились прекрасно. Нашу начальницу базы сняли, Олю тоже. Всем ведает одна особа, которая кичится тем, что она член партии. Учета нет. С учителями груба — „Ей вы, как вас“, басит, полное бессилие. Попасть здесь к какому-нибудь председателю труднее чем к товарищу Сталину. После 18 дней ужасной дороги мы 4 дня буквально валялись на полу в Калачинске».^[23]

Начальник Калачинского РО НКВД сержант госбезопасности Тряшкин 20 декабря 1941 г. посетил первого секретаря райкома Трифонова и проинформировал его о сложившейся ситуации. Реакция последнего была классической: спустя неделю он, вызвав Тряшкина, заявил: «О Вас придется информировать тов. Захарова [начальник УНКВД по Омской области]… Дело пахнет контрреволюцией, а Вы не принимаете мер». Таким образом попросту «переводились стрелки». Заметим: сержант, докладывая упомянутому Захарову, делает справедливый вывод, что «оценка райотделу [НКВД] дана неправильно, со своей стороны никакой контрреволюционной деятельности в работе самого интерната я не нахожу, <…> а что районо и райсовет не приняли своевременных должных мер, то эти факты налицо. Решали заседаниями, а не конкретными делами. Информацию же райком получал от нас своевременно по этому вопросу. Последний факт, который говорит за то, что дети вышли из всякого терпения ждать посулы, написали письмо тов. Сталину, о чем также информирован в этот же день 25 декабря 1941 г. тов. Трифонов».^[24]

В ходе эвакуации из Ленинграда в Висимский район Свердловской области ремесленного училища № 6 в январе—феврале 1942 г. прибыло 96 детей. Из изначального количества — 169 человек — часть умерла в дороге, часть была снята с пути и направлена в больницы. При расследовании вскрылось большое количество нарушений и халатного отношения к порученному делу. Так, директор детского дома отказался покидать Ленинград и передал дела старшему мастеру, который не принимал мер к обеспечению питания в пути. Заместитель директора по политчасти вместе с багажом сбежал из эшелона в Молотове, так как там проживала его жена, при том что его багаж был заполнен сухарями, предназначавшимися для питания учащихся. Также сбежали в пути 2 коменданта училища и врач. Медсестра училища обменяла сэкономленные ею при выдаче воспитанникам сухари на дамские боты и часы. Трупы умерших в дороге долгое время не убирались и складывались в вагоны под нары, иногда скапливалось по 15 трупов, из-за низкой температуры они примерзали к полу. На ст. Зуевка (Кировская область) были наняты рабочие, которые ломами отрывали от пола трупы, а затем выбрасывали их на ходу в снег или сдавали на станциях. Случаи смертей или снятия с эшелонов больных детей не документировались (ситуация, увы, типичная для эшелонов с эвакуируемыми). По итогам расследования и. о. директора детдома и медсестра были привлечены к ответственности по ст. 109 УК РСФСР^[25], в отношении сотрудников, бежавших с эшелона, были приняты меры розыска.^[26]

Конечно, трудности военных лет касались не только эвакуированного населения. Но в столь тяжелое для страны время нехватку продовольствия, рост цен, ухудшение материального положения часть местных жителей тыловых районов СССР связывала исключительно с размещением прибывших людей из опаленных войной мест. Настроения местного населения к эвакуации и эвакуированным также находились в поле зрения органов безопасности.

(г. Омск, октябрь 1941). «Между прочим омские жители всех нас приезжих встречают очень недружелюбно, считают, что мы приехали их объедать. Москвичи и ленинградцы очень убиты горем, так что они молчат, но зато запорожцы и киевляне сразу омских обрезают и говорят следующее: „Только одна Украина и кормила хлебом, а вы, сибиряки, сами же себя оправдать не могли. Мы приехали сюда, так по возможности, хотя и в трудных условиях, да хлеб собрали и сдали государству, а вы, омские, до сих пор не соберете, только с мешками в очередях стоите. Хоть бы одна бомба слетела на вас. Вы тогда были бы умнее, по-другому рассуждали“. И украинцы, конечно, правы…»^[27]

(Пышминский район, Свердловская область, август 1942 г.). «Не думай, что если мы живем в тылу, так здесь все для нас. Нет, наоборот. Здесь пропадешь и не знаешь за что. Если люди остались там, так они знают, за что они переживают и голодают. Если не кушает один, то и для всех одно. А здесь наоборот, сидишь за одним столом, один купается в масле, а ты только слюнки глотаешь. Здесь такой народ, что они эвакуированных живьем бы съели, но видимо, зубы коротки. Они эвакуированных раздели с ног до головы».^[28]

(Рабочий поселок Ис^[29], Свердловская область, октябрь 1942 г.). «Возмущаюсь здешним народом, до чего они черствые и бездушные, если бы они испытали сотую долю того, что испытали ленинградцы, а то это закоренелые старатели и крепко держатся за свое добро и никого знать не хотят. Очень недоброжелательно относятся к эвакуированным и считают, что продовольственное затруднение только из-за эвакуированных людей».^[30]

(Ст. Железняк [так в тексте], Свердловская область, декабрь 1942 г.). «Здесь на эвакуированных смотрят как на собак, что привезут в магазин для эвакуированных, то растащат с базы головки, как инженер Горин и многие другие, которые сидят в конторах да в главных местах. Родина посылает продукты для семей красноармейцев и эвакуированных, а они что делают? Кому 2 раза дадут, а таким как мы лишь под нос покажут. Что мы не такие семьи фронтовиков? Наш сын тоже защищает Родину и также ранен на Новороссийском фронте и лежит в госпитале, а отец и мать, которые не способны работать, но работают и дают, условиях, живем просто, ты бы только посмотрела и удивилась. Стены худые, только прикрыты от ветра, утром встанем — белье все сырое, стены покрыты зеленью, в общем, как в погребе. Дорогая сестра Валенька, как только мне вырваться из этой тюрьмы, ради Бога, помоги, ведь я же погибаю, нет больше сил моих. Бореньку я, наверняка, потеряла».^[31]

(Алапаевский район, Свердловская область, февраль 1943 г.). «Боже мой, можно только сказать, что мы попали из огня в полымя, темнота здесь беспросветная, это не люди, а скоты. Нас, эвакуированных, они ненавидят, это толстолобые бесчувственные мужички, которые готовы содрать с тебя все, ободрать до последней нитки, ругань, пристрастие к водке, скотское отношение к городским эвакуированным, — это считается у них вполне обыкновенной жизнью. Края, куда мы эвакуированы, как видно не из завидных. Все эвакуированные несут свои последние тряпки за 40—50 километров, а здесь народ такой как бы побольше содрать».^[32]

(Махневский район, Свердловская область, февраль 1943 г.). «Жизнь так скучна и однообразна, что мысли о нашем милом городе не покидают голову эвакуированных, все ленинградцы, которые здесь живут, не один раз проклинают себя — зачем сюда приехали. С питанием очень плохо, особенно сожалеют те, кто последние приехали из Ленинграда, променяли мыло на шило. Здесь мы не видим того, что там только нет тревог и опасности.

Но очень легко получить тюремное заключение за какой-нибудь пустяк среди местного населения, вспомни кто раньше жил на этом Урале? Оно передается из поколения в поколение, суровость людей не описуемая, злые и ненавистные до невозможности. У них в каждом слове ненависть к эвакуированным. Хуже всего относительно питания».^[33]

По решению ГКО в Омск из Чкалова был эвакуирован Ленинградский завод № 174 с 20-тысячным коллективом рабочих с семьями. Около 20 тысяч омичей, не связанных с работой на оборонных заводах и транспорте, были переселены в районы области. В связи с этим в сентябре 1942 г. также был зафиксирован ряд высказываний по отношению к эвакуированным.

«Из Ленинграда приезжают все такие или совсем не доезжают, мрут как мухи… Нового ничего нет, кроме того что поголовно выселяют. В первую очередь домовладельцев и безработных, возможно и до нас, учителей, дойдет очередь».

«Здешних жителей из Омска выселяют, назначено 7 тысяч выселить, а сюда весь Ленинград эвакуируют. И те дома, в которых жили сами хозяева, заселяют ленинградцами, их прямо эшелонами привозят, от голода и таких истощенных, что едва ходят. Их сначала в госпитали кладут, в дома отдыха, а потом расселяют по квартирам и заводам».

«За последние дни возобновилась разгрузка города от нашего брата и проходит настолько массово, что угрожает мне. В Омск едут заводы с рабочими, примерно — тысяч 40, и вот им то и подготавливают квартиры. Выселяют не только тех, кто „подмочен“, но и всех с целью воспользоваться площадью».

«Везут в Омск эвакуированных, а омских всех на выселку. Пришел приказ 80 тысяч выселить, т. к. здесь очень переполнено».

«У нас здесь большое выселение началось — 75%. Не считаются с семьями красноармейцев — всех подряд… Куда хочешь поезжай в районы Омской области, подвод не дают, как хочешь, так и выбирайся — срок 3 дня. Если не выедешь за эти три дня, то будут судить. Только тех оставляют, кто работает на военных заводах… Это выселение все ведет местная власть, наверное, центр не знает об этом. Здесь люди приходят к председателю райсовета, он и разговаривать не хочет <…>. Поговори и ты с кем-нибудь вашим начальством — как быть с выселением или напишите в Москву Ворошилову. Почему не обращают никакого внимания на семьи красноармейцев. Вот вы защитники родины, а мы, ваши родители, — никуда мы из своего дома не едем… К нам едет завод ленинградский Путиловский. Как я, Володя, буду вывозить отца… Я решаю покончить самоубийством, повешаюсь в своей комнате, пусть меня вынесут, но поехать некуда. Другого выхода нет, не обращают внимания в райсовете».^[34]

«У нас сейчас идет ужасное выселение, без разбора всех подряд выселяют в районы. Должны из Омска выселить 39 тысяч. К нам опять прибыли 2 завода из Ленинграда и вот поэтому сейчас идет высылка».^[35]

С окончанием Великой Отечественной войны эвакуированные ленинградцы надеялись вернуться в свой родной город. Однако решением партийных и правительственных органов ранее перемещенные заводы должны были оставаться на новом месте. Обращения эвакуированных к власти, их жалобы, также нашли свое отражение в сообщениях НКГБ.

(Завод № 144 Наркомата боеприпасов, г. Казань, май 1945 г.; письмо подписали около 180 рабочих). «Дорогой Михаил Иванович (Калинин. — В. Х.)! Мы, рабочие Вашего завода № 4, ныне завод № 144, просим вернуть нас на родину в г. Ленинград. У нас там остались мужья, отцы и дети, а мы за 4 года натерпелись больше чем за всю нашу жизнь. Здесь мы на себе таскали танки, восстанавливали цеха и пустили в ход завод. Мы жили в холодных квартирах, в проходных комнатах и несмотря на это работу не бросали. Мы знали, что необходимо дать фронту все, что он требует. Мы не боялись никаких трудностей и не спасали свою шкуру, а теперь, когда наша Красная армия победила, просим Вас вернуть нас на Родину».^[36]

(Казань, июнь 1945 г.). «Как глубоко нас обманули, что когда кончится война, то нас увезут, ждали победы, победа настала, а теперь и нас оставили здесь, но я все равно, что-либо предприму, если не смогу никак достать вызова, то все равно я убегу, пусть будет тюрьма, но лучше отсидеть в тюрьме, чем в такой каторжной жизни. Нина Яковлевна от нас удрала и ей дали 5 лет тюрьмы, но я ей завидовала все же, я знаю, что она не отсидит, мать ее все равно выхлопочет, а может уже и выхлопотала, ведь когда она приехала в Ленинград ее поймали и хотели отправить обратно в Казанскую тюрьму, но за нее выхлопотала мать, чтоб ее оставили в Ленинграде. Многие от нас всего же удрали, но, наверное, опять побегут. Милая Тосенька, какая обида, что на свою родину так охота и нас не везут, писали письма к Калинину и их не допустили, относительно как мы живем и почему не везут, а теперь уже не знаю, что будет дальше».^[37]

«Мы сами себе напортили дело тем, что создавали возможность заводу ежемесячно выполнять программу. Если бы мы делали обратное, то теперь нас бы не стали держать и как нерентабельный завод — раскассировали. Я давно предлагал Вам, что надо ставить вопрос ребром и не просить, а требовать».

(Завод № 144, г. Казань, июнь 1945 г.) «Нужно кончать с разговорами и действовать. На нас смотрят как на быдло, с которым можно делать все, что угодно. Нас не считают за людей. Нам нужно во что бы то ни стало добиваться своих целей — переезда в Ленинград».^[38]

(Казань, август 1945 г.). «Теперь войны нет и мы, как ленинградцы, должны ехать в Ленинград, но не тут-то было — наркомат находит нужным оставить завод в Казани и всех ленинградцев, но это получается несправедливо, народ так самоотверженно работал для победы, ждали конца войны, ведь люди все бросили и вот теперь ленинградский народ хотят заставить жить и работать в Казани, настроение очень скверное, работают очень плохо. Сейчас каждый старается любыми путями лишь бы уйти с завода и уехать <в> Ленинград, многие уже уехали с завода, будет народ бежать — вот снимут урожай, продадут овощи и будут применять для расчета…»^[39]

(Казань, август 1945 г.). «Да, Амая, война кончилась, все едут домой, а мы, как проклятые, работаем на этом заводе, точно крепостные, когда мы узнали, что такое крепостное право. Паразит это <,а> не директор наш, не дает расчет по вызову, если есть четыре тысячи. В зубы сунуть, тогда он подпишет, эта еврейская рожа всем отказывает расчеты, и в Ленинград не везут. Рабочие все, особенно мужчины, требуют, — чтобы отвезли в Ленинград там семьи, начальники все сматывают удочки, а рабочих не пускают, пойми — когда была война, мы работали не уходя с завода, жили в холоде и голоде, жутко сказать, что мы пережили…»^[40]

«Мы считаем себя находящимися в концлагере директора Задорожного. Он не хочет, чтобы мы вернулись обратно, и по настоянию его наш завод закрепили на 5 лет в Омске. Многие с нашего завода бежали и еще немало будет побегов. Если бы у меня были деньги небольшие, я бы не задумывалась и тоже последовала примеру тех, которые уже в Ленинграде. Что тебе писать, я даже и не знаю, о жизни не стоит, т. к. мы не живем, а только существуем. Зарплата сейчас очень низкая и вычеты большие. Один заем высчитывают на 200 %, так что на руки совершенно немного. Когда нам придется свидеться, то мы тебе подробно расскажем, как мы жили и живем, а сейчас невозможно написать: не жизнь у нас, а каторга».^[41]

(Завод № 174, Омск, август 1945 г.). «Работаю так, что домой приходишь — язык на плечо. Авансу получила 100 руб., а рассчитали 45 руб. Всего чистых на руки приходится 145 руб. Попробуй на них поживи: 50 руб. за квартиру, остается 95 руб. и вот, как хочешь, так и тяни на месяц. На обед и хлеб не хватает… Отработаем 8 часов. В 6 часов вечера идем на огород, а с огорода в 12 часов ночи придем, устанем, есть хочется до страсти, ляжем молчком спать, потому что наши языки не ворочаются от голода. Что это за еда: хлеб да вода. Все постное, да постное, но все же я еще выгляжу солидной и думаю, если к житью, то выживу, и вот что задумала, поздно или рано бежать, все равно наш завод оставляют на месте, рабочие закрепляются на неизвестный срок, значит здесь мы закабалены. Рабочие бастуют, снижают процент работы, сбегают очень много, бегут больше всего в Ленинград, вот и решила то же самое, но написала еще маме, как она на это смотрит. Все равно поздно или рано бежать отсюда, потом труднее будет. Сейчас Военный трибунал отменен на 5—6 лет, сажать не будут».^[42]

«Условия жизни на нашем заводе жуткие, за то люди бегут с завода пачками, особенно ленинградцы, за последнее время убежало около 400 человек. Приказ наркома г. Ленинграда Малышева поймать всех беженцев и направить снова в Омск на завод № 174 и судить их, так ждем, что-то будет дальше, неужели правительство примет сторону деспота Задорожного (наш директор завода), неужели не обратят внимание, что он создал такие скотские условия для своих рабочих…»^[43]

Какова же была доля «отрицательных» писем? Такая статистика не становилась предметом комплексного исследования, ее изучение, при наличии доступа к документам подобного рода, могло бы стать перспективным направлением в отечественной исторической науке. В качестве репрезентативного материала приведем статистические данные о работе подразделений военной цензуры УНКВД Свердловской области в феврале—марте 1943 г.^[44]

Из приведенной ниже таблицы видно, что несмотря на тяжелейшие трудности и лишения военных лет подавляющее количество писем (более 96 %), исходящих от гражданского населения области были положительного характера. Население верило и ждало победу, своим трудом в тылу делало все, что могло, для ее приближения. (Заметим, что количество писем с отрицательными высказываниями, исходящих от жителей областного центра, в относительном выражении было выше, чем от жителей районов, что объясняется более высоким уровнем образования населения Свердловска и, следовательно, более критичным отношением к происходящему.) И, само собой, мало кто мог решиться сообщениями негативного характера о жизни в тылу травмировать своих близких на фронте. Более или менее очевидно также то, что существование в военное время перлюстрации не могло не сдерживать выражения негативных эмоций в личной корреспонденции.

Ситуация в Свердловской области была вполне типичной для тыловых регионов, а потому — и в сфере анализа соотношения «позитивных» и «негативных» умонастроений вполне репрезентативной. В силу специфики работы органов безопасности в ведомственных архивах российских спецслужб отложилось не так много документов с положительными откликами населения. Эти письма, наполненные патриотизмом, любовью к стране и верой в победу, благополучно проходили сквозь сито военной цензуры и направлялись получателям по всей стране.

1. См.: Сенявская Е. С. История России ХХ века в человеческом измерении. Проблемы военно-исторической антропологии и психологии: Курс лекций. М., 2012. С. 45—46.

2. ЦА ФСБ России. Ф. 87. Оп. 3. П. 340. Л. 52.

3. Там же. Д. 388. Л. 144об.

4. Архив УФСБ России по Свердловской области. Ф. 1. Оп. 1. П. 124. Л. 225об.

5. Архив УФСБ по Пермскому краю. Ф. 10. Оп. 1. П. 24. Л. 48.

6. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 124. Л. 10об.

7. Там же. Л. 160.

8. Там же. П. 123. Л. 36об.

9. Там же. П. 184. Л. 127об.

10. Там же. Л. 173.

11. Там же. П. 185. Л. 101об—102.

12. Там же. П. 124. Л. 202—202об.

13. Там же. П. 155. Л. 200об.

14. Там же. П. 184. Л. 82.

15. ЦА ФСБ России. Д. 388. Л. 152об.

16. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 146. Л. 3об.

17. Там же. П. 156. Л. 9.

18. Там же. Л. 65.

19. Там же П. 184. Л. 51об.

20. Там же П. 185. Л. 114.

21. Там же. П. 134. Л. 122—123.

22. Там же. Л. 199—200.

23. Архив УФСБ России по Омской области. Ф. 87. Оп. 3. Д. 381. Л. 41—41об.

24. ЦА ФСБ России. Д. 381. Л. 41—42.

25. 109 ст. УК РСФСР гласила: «Злоупотребление властью или служебным положением, т. е. такие действия должностного лица, которые оно могло совершить единственно благодаря своему служебному положению и которые, не вызываясь соображениями служебной необходимости, имели своим последствием явное нарушение правильной работы учреждения или предприятия или причинили ему имущественный ущерб, или повлекли за собой нарушения общественного порядка или охраняемых законом прав и интересов отдельных граждан, если эти действия совершались должностным лицом систематически или из соображений корыстных, или иной личной заинтересованности и, или хотя бы и не повлекли, но заведомо для должностного лица могли повлечь за собой тяжелые последствия, влечет за собой — лишение свободы на срок не ниже 6 месяцев».

26. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 132. Л. 75—77.

27. ЦА ФСБ России. П. 340. Л. 393.

28. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 156. Л. 8об.

29. В 1941 г. в здании геологоразведочного техникума в рабочем поселке Ис были размещены учреждения, эвакуированные из Ленинграда. Общежития техникума стали эвакогоспиталями.

30. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 156. Л. 98.

31. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 123. Л. 60 — 60об.

32. Там же. П. 156. Л. 127.

33. Там же. П. 185. Л. 7—7об.

34. ЦА ФСБ России. Д. 388. Л. 52 — 52об.

35. Там же. Л. 51.

36. Архив УФСБ по Республике Татарстан. Ф. 83. Оп. 1. П. 4. Л. 22.

37. Там же. П. 2. Л. 125—126.

38. Там же. Л. 106—107.

39. Там же. П. 3. Л. 134.

40. Там же. П. 2. Л. 265—266.

41. Там же. П. 2. Л. 265—266.

42. ЦА ФСБ России. П. 538. Л. 143—144.

43. Там же. Л. 155об.

44. Архив УФСБ России по Свердловской области. П. 184. Л. 45—47, 87—89, 121—123, 155—156об.