XVIII Международный форум молодых писателей
Евгений Сологуб
Через парк
У-у-у! Какой парк кромешный, парк во мраке, и не поймешь, отражается ли мрак от земли, от неба, от глаз; паром поднимается мрак, и негде глазу от тьмы отдохнуть, а ты иди себе спокойно и не думай, не ищи отдыха, потому что у тебя теперь в гостях парк или ты в парке в гостях, в парке в гости не принято — лучше в пальто, еще лучше — костюм-тройка; нет, забеги за дерево, коль хочешь отдохнуть; а так не смей останавливаться, иначе догонит, перегонит и перед глазами снова встанет, а нам снова не надобно, нам бы скрываться, улепетывать, всего себя в бег обратить, потому что щека горит и в ушах еще звенит…
…нам следует стоически вынести тело (оно еще есть) из кромешного парка, ноги подкашиваются, и ветер всюду облапал. Терпи. Как же теперь справиться с впрыснутой в кровь разлукой и почему обшаривший ветер не забрал проклятого брата-жука «жу», а щека, несмотря на ласки ледяного сладострастника, пылает, горит. Да, отвлечься на природный интерьер, на парк: не деревья — а намеки, не кусты — а декоративные погасшие шары, а тропинка — рассыпанные мальчиком-с-пальчиком пластмассовые камушки… Главная задача — пересечь парк. Головоломка. Для этого необходимо уткнуть нос в воротник, кисти побросать в карманы, шаг ускорить, головой не вертеть, не рассматривать кромешного парка. И пусть ветер снова нападет, пусть обыскивает, пусть лапает за непечатные места, терпи-терпи, после того что с тобой сделали четыре хладнокровных, бескомпромиссных брата — «не» и «на» и «ви» и «жу», ветер — твой, пусть и сладострастный и порочный, но духовник.
Страшное позади. Беги, беги. Пересекай. Пока еще есть, что пересекать.
И все же остался «жу». Копошится в ушной раковине.
Что с ним делать?
Тупик
Сидишь у стены. Кирпичами со всех сторон обложен. Стол поставил. Стульчиков нанес. Много стульчиков. Собрание проводить не собираешься. Гостей не ждешь, а стульчиков нанес. Пусть будут. На всякий случай. Сидишь себе и думаешь, а жизнь-то идет-прохаживается. Запасы продовольственные пополняешь. И люди где-то там за стеной есть. Ухом приложишься к мертвой плоти кирпича. Выслушиваешь. О чем-то говорят. Спорят. Через стену чувствуешь тепло от такого же уха. Понимаешь, кто-то так же сидит и выслушивает. Тебя.
Замечаешь, что любишь. Еду готовишь, на работу ходишь, стираешь, по темному коридору, вдоль стен мусор выносишь. Он почти не пахнет. Свое ведь не пахнет. Срешь. Ссышь. Смотришь на себя в придуманное зеркало, выдумываешь мгновения.
…детство придумываешь отрочество юность покорность тщеславие доброту пошлость гнев самоотречение время суету любовь смерть…
Ни дня без творчества.
Вчера зашел один умник. Разговорились.
Мало ли о чем можно с умником поговорить?
Он вещал, переносицу тер. Я позволял говорить. Боялся только, что дыру в носу протрет. Умник мысли в кашу превращал.
многое стоит понять искусство требует времени а главное таланта не таланта а прозрения в общем художников по пальцам перечесть ничего не ясно что будет и как будет в этом отношении и я хочу обратить внимание на таких великих писателей как одоевский пушкин гоголь достоевский тургенев белый иванов ремизов пастернак
Умный человек! Монографий написано, трудов научных! Жизни не хватит осилить. Ему хватило. Я вопросов не задавал. Ответов не люблю. Только один. В конце.
А у вас дома такой же тупик, как у меня, спрашиваю. Точно такой же, отвечает и лыбится. Только, добавляет и зачем-то к моей стене подходит, у меня еще здесь и здесь полочки висят, для книг, так, знаете, красивее.
Я одобрительно киваю и прошу его уйти.
Не провожаю.
Умник на то и умник — сам дойдет. Встал у своей стены, посмотрел, погладил, протер от пыли. Лег спать. Растянулся на полу. Шуршу перед сном.
ГосподиБожепомилуймя
А стульчики все-таки унесу. Нечего ходить.
Спокойной ночи.
Троллейбус № 0
Даже черт не разберет теперь, куда он едет! Этот троллейбус под номером ноль. Ноль на ноль через ноль. Тут теперь и размышлять, раздумывать не имеет смысла. Заскочил я в него у Исаакия. А зачем? Не помню. Пятно. Может, и к лучшему. Чего тут вспоминать? Прошлое, хоть и стоит на месте прочно, а мне не вспоминается. Не выудить. И все. Дело закрыто. Чего с меня взять?
Троллейбус едет. Я сижу. Креслецо дерматиновое себе нагрел теплом пока еще живого тела. Продышал иллюминатор в зашторенном морозом окне. Гляжу на город. Мазок один сплошной.
Вот и нет! Знаете, что помню? Помню, со слова все и началось, вы уж, Христа ради, простите мне банальность такую, так уж издавна повелось. Сам я — электрик! Электромонтер, если угодно. Проводочку прокладываю, неполадки устраняю, людям путь освещаю. Милое дело, знаете. Без электричества-то сейчас долго не протянешь. В наше время Интернета и телевидения. Был у нас один случай. Хотя о случае — после. В троллейбусе. Теперь времени много. Раскатывать. Живу-жил я чудом на Большой Морской. Не знаю, как так получилось. Повезло. Завидовать не стоит. Не виноват. Случай. Я — человек подземельный, землеройкой поездами из одного пункта в другой разъезжаю. Меня же все почему-то на окраины вызывают. В общем, привыкший я к поездам-электричкам. А тут приспичило мне на землю выбраться. Мне, знаете, нужно было попасть в одно местечко. Уже и не помню какое. Чего тут, думаю, от Исаакия до… Пешком десять минут…
Черт не разберет, говорю же!
В памяти пороешься — ничего дельного не найдешь. Спрашивается, зачем, барабашка ты дубоголовый, и жил вообще? Ох, смешно же, до слез. А слезы, знаете ведь, хуже стружки железной в глазу, так бывает.
Стою я, значит. Исаакий разглядываю. Покоя мне не дает он. Думаю все себе и в толк не возьму, как такое сокровище да на площади водрузили, да еще и когда? Две сотни лет назад. Скажете, возьми и почитай. Что лоб хмурить? А я не хочу читать ничего. Я хочу восхищаться. А как можно восхищаться, когда все знаешь? Ну, узнаю я все. Чертежи в этом вашем Интернете посмотрю. И что? Где тайна? Отобрали. Восхищение сбежит. Ищи его потом. Так вот, смотрю, значит, фронтоном восхищаюсь. Ну тот, что в северной части, который Воскресение Христово изображает. Голову задрал. Шею уже сводит, а глаз не отвожу. Знаю, глаз отведешь — сразу пакость какая-нибудь прилетит. Потом ходи весь день в воду опущенный. В общем, обо всем забыл. Стоял, наверное, с полчаса. Пересилил себя. Поборол тоску. Чемоданчик с инструментами уже руку оттянул. Пора. В путь. Тут дамочка пробегает мимо. Дамочка, надо сказать, довольно молодая. При губах, при шубе, при сапогах. Ручки подняла, согнула перед собой, вместо вешалок — на одну сумочку повесила, в другую телефон взяла. Еще лошадиный такой, знаете, телефон (все вы знаете, и спрашивать нечего!). С голову ее телефон. Я, чтобы не перепугать уж слишком, сам я — гномий рост да Кощеева фигура. Из выпуклостей — разве что кадык. Ну и еще кое-что.
Кхе!
Фигурка, конечно, прикрыта брючками рабочими да курточкой кожаной — а все же с непривычки перепугать можно. Аккуратненько я к дамочке подплываю. Простите, великодушно, девушка (дамочкой никак нельзя было, хотелось, а нельзя — убежит), окликаю, прости-и-ите! Та смотрит перед собой. Не понимает. Откуда, собственно, звук. Все правильно, я бы тоже не понял. Город шумный. Движение плотное. Полифония шумов и т. д. и т. п. Я здесь, здесь, кричу. Головку опускает свою, губы малиновые блестят, надуваются. Мне бы, говорю, доехать до... Ох, эти дамочки! Смотрит на меня с минутку. Они так обычно теперь все на царапины на своих телефонах глядят. Брезгливо-испуганный такой взгляд. Посмотрела, полюбовалась. Вы, говорит (а голос такой низкий, знаете, как его, баритон, ни дать ни взять, точно!), на любой попавшийся запрыгивайте, а там спросите. Ну, думаю, спасибо и на этом. Тогда почему-то значения не придал. Как так на любой? Это что же получается: разъезжаешь на любом транспорте да под разными номерами, а приезжаешь все равно в одно и то же место? Под землей так не принято. Спасибо, говорю, девушка, за совет, прислушаюсь.
Запрыгнул. В салоне — мороз. Окна все — оледеневшие пруды. А главное — ни души. Спина только видна — водительская. Сизая, ссутулившаяся спина. Присел я на креслице колкое, ледяное — нахохлился, а костями одними много не нахохлишь! Грею местечко. Так и еду. Больше ничего не помню. Думаю, к водителю подойти, да с места насиженного жалко вставать. Я же вам случай хотел рассказать! Вот оно что!
Мишаня мне поведал на перекуре. Страх теперь, как боюсь этого. Мне же, видите, все не доехать. Мы иногда в конторке ютимся, заказов ждем. Дак вот, Мишаня мне историю за ожиданием наклокотал. Проводка сгорела у товарища одного. Молодой товарищ — к нам. Звонит. Вызывает. Поехали чинить. Да где-то задержались. С кем не бывает, правда? Со мной же вот тоже приключилось. Может быть, тоже на красоту засмотрелись. В общем, приехали на часок позже обещанного. Причалили, а электричество — без надобности. Только катафалк. Не выдержал молодой человек без проводников в виртуальный мир. Сидел — не досидел. На стульчик и — в петлю. Мысли испугался. Мишаня рассказывает и хохочет. А я стою, окурочек слюнявлю, уже и курить нечего, а все не выплюну. Думаю, что же это ты, харя, смеешься без разбора надо всем? Что же ты, харя циничная, кричу, слюной-то плюешься, человек руки на себя наложил — а ты хохочешь! А сам уже кулаки стянул, наготове. А Мишаня, иди ты, говорит, Коля, в жопу, харкнул мне под ноги и ушел. Так я и остался стоять. Дурак дураком. Вот и я теперь каждый раз боюсь опоздать. Глядишь что! Трупов не люблю. Мне люди живыми больше нравятся. Улочки-переулочки городские хоть заполняют.
И все не приеду…
Я ведь только в морозном салоне троллейбусном-то, то есть сейчас, спустя такое-то и такое-то количество просиженных минут все понял. Ведь и Мишане страшно — оттого и смеется. Что он? Не человек, что ли? Человек. И я — человек. Да только не все люди-то в троллейбусы запрыгивают, чтобы доехать, — а на деле приехать не могут.
Я вот в свой иллюминатор который раз Исаакий вижу. Красота-а-а!
К водителю я все-таки один раз подошел. Хоть и не хотел от работы отвлекать. А он и не отвлекся. Только прошипел что-то в баранку свою и отмахнулся. Я говорю, выйти мне надо, а он отмахивается. Нормальный? Я — кисти в карманы и обратно — в гнездышко насиженное. Прорубь новую в окне продышал. Лбом прижался. Смотрю. Голова леденеет, глаза Исаакий гладит. Который раз? Да надо ли считать?
Разъезжаю я в троллейбусе. И номера то его не знаю. Для удобства только и обозначил за № 0. Ведь он вовсе может и не нулевой. Ни табличек, ни опознавательных цифр. Только шипящий водитель да я, Колька-электрик, да Исаакий в проруби заледеневшего окна. Глядишь, и на руку мне. Коль вспомнить толком нечего, куда спешить? Сиди, гляди. Красота глаз не мылит. Вот бы только в салоне чуть-чуть потеплее было.
Однако и на том спасибо. Человек же я как-никак. Нечего причитать.
Красо-о-о-та-а-а!
А вы уж больше не ждите.
Зачем заговорил?
Ну, иногда ведь и поговорить хочется.
Отель
Скажет что-нибудь и уйдет!
А ты оставайся бесчувственной, безучастной и к его движению вниз по лестнице, к его лбу, закапанному потной росой, к самой себе на его конце и к этим липко-грязным стенам, каждым словом надкусанной, в душном бассейне из тайской цыплячьей речи, вони морепродуктов, душной пахучей затхлости, ароматов благовоний и гамом, что стучит по голове, даже сейчас — в сумерках, сквозь ставни, точно кидает кто камушки в окна и, запрокинув голову, ждет не дождется, и не уйдет ведь, пока ты не высунешься, не улыбнешься…
К чему ни прикоснешься, все липнет — не оттереться, потеет (даже ручка, которую я сейчас держу, даже лист бумаги, но что толку?) — не высушиться. Я взяла ее, чтобы хоть чем-то себя занять, пока он, видите ли, пойдет остынет, развеется, потому что это не дело, совсем не дело так из себя выходить и в тепличных условиях устраивать истерику. То-то и оно, то-то и оно, дорогой, любимый, родной, что мне теплица не нужна, мне бы в холода, там душе теплее. Здесь же не двигаешься, кажется, только пухнешь, полнишься соком, которому нет выхода, ходячий овощ, да в скором времени даже ходить не придется, и умрет оксюморон…
Ушел. А я оставайся здесь. Здесь. Вскормленная своим временем и пространством, в чужой жизни, которая так и лезет в глаза, хочет знакомиться, высовывается из-за каждого угла, подсматривает. «Надо принять правила игры, иначе ты никогда не избавишься от комплекса чужестранца», — твой очередной бросок через бедро. И как не устанет, в самом деле? Придет, обязательно спрошу, что он думает по поводу столь неоднозначного имени для отеля, или, простите, здесь лучше говорить guesthouse.
Все гораздо проще: меня больше тешит пустота улиц, а не крадущая время ползучая колонна очередей, где не то что людям, домам тесно…
Нет-нет, у меня же есть штампованная бумага, чтобы остаться на листе, пока ты там идешь вдоль вырисованных разноцветных домов в колониальном стиле, тоже мне, Новый Орлеан нашел, как бы с ума не сойти от такого Юга. Какой бы ни был отель, но в конечном итоге он становится частью тебя, так устроено, не хочу объяснять. Я пишу не для кого-то там, заоблачного, застенного, заставенного, я пишу, потому что есть бумага и нет тебя, потому что грязь, которую ты оставляешь после своих умных речей, не смывается, а только липнет и переходит со мной изо дня в день. Я же говорю, здесь вообще ничего не смывается. Есть те, кто говорит, и те, кто носит слова в себе, пребывая в покое, любишь подбрасывать ты, и что мне с этим делать, я же из тех, кто носит слова, и вынуждена слова душить, только бы не задеть, не обидеть, потому что мне-то еще далеко, а вам так близко, что меня не подождать, нужно сверху смотреть и многозначительно покачивать головой, прицыкивая, гордясь…
Я знала, честное слово, знала, что это тихое противостояние и надо прятаться, скрываться, притворяться глупой, потому что иначе — треск сухожилий, которыми все связано, которые от любого соперничества просто рвутся, перетертые зубами аллигатора, и треск этот хуже ярморочного гама, который растянулся там, под ногам, на улице Таланг!
Да, не знаю уж, не знаю, надолго ли меня хватит, но только... только что?
Это смешно. Голая женщина, влажная, липкая (и внутри и снаружи) женщина что-то царапает, ехидничает, прыскает сама с собой, все не утешится, другая бы на моем месте прыгала (его другая!), скакала бы! гарцевала! кричала! во все раскрытые ставни, как прекрасно здесь, под солнцем, под звездами, в этом супе из экзотики и пустоты…
Да, нужно привыкнуть, нужно образумиться… Как он сказал? Двухмесячник новых впечатлений…
А себя-то не оставишь, себя не выкинешь, тридцать лет живешь, и так, пожалуйста, сбрасывай, оставляй на раскаленных камнях пляжа Ката Ной, краплёным розовато-персиковым крабьим панцирем… Такое не для меня. Да, все пройдет. И да, ты прав, женщина — это притворившееся прощение. Рожденные вынашивать ничего не выбрасывают, ничего не отпускают до конца.
Вот уже и выписанный масляными красками игольчатый Будда, кажется, потек от жары, и сумерки стали гуще, и кто-то шаркает по каменным ступеням, и теплый сквозняк трется о кончики пальцев...
