ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ГЕННАДИЙ БАРАБТАРЛО

Далекая северная страна

В апрельском номере «Звезды» напечатана статья Михаила Ефимова о женах поэтов в связи с выходом тома писем Набокова к жене, в издании которого я принимал некоторое участие. Статья сшита на очень суровую нитку иронии: из 202 предложений в 145, то есть в каждых двух из трех, стоят, щетиною сверкая, массивные кавычки, предназначенные для того, чтобы читатель знал: тут имеется в виду не то, что говорится. Все изложено от журналистского первого множественного (и даже и самое слово «нам» взято в кавычки в одном месте). Но разбирать статью с ее непозволительной фамильярностью (жена зовется «Верой», что, к сожалению, спровоцировано неверным названием книги: должно было, конечно, стоять «Письма к жене») не входит в мои намерения. Цель этой заметки гораздо скромней. Там есть два пункта, которые меня касаются непосредственно. В первом г. Ефимов вот что пишет о статье, подписанной мною и Верой Набоковой, о возможном немецком (шведском, как оказалось) предшественнике «Пиковой дамы»:

«Известна англоязычная статья, написанная Верой совместно с Геннадием Барабтарло. И вероятно, было бы бесполезно интересоваться, что в этой статье написано рукой самой В. Е. Н.».

Пользы было бы действительно мало, но если г. Ефимову почему-либо вздумалось статью прочитать, он тотчас узнал бы, что В. Е. Н. дала мне материалы, собранные для мужа и им неиспользованные в его «Онегине», которые я обработал и записал, консультируясь с нею. Своей рукой она ничего, кроме цитируемого мной, там не писала и не имела в виду писать.

Второй пункт серьезнее, так как продолжает старую легенду, которая в изложении г. Ефимова звучит так: «Есть русский перевод „Pale Fire“ („Бледного огня“), который, хоть и значится как „перевод Веры Набоковой“, в основе своей выполнен другим человеком — Алексеем Цветковым».

Это неправда, пущенная самим Цветковым 36 лет тому назад, распространилась стараньями лица, которого я здесь не хочу поминать. Я был свидетелем этого дела и изложу его кратчайшим образом исключительно в видах справедливости. Алексей Цветков взялся переводить «Бледный огонь» в конце 1970-х годов для мичиганского частного издательства «Ардис» по ходатайству издателя Карла Проффера с согласия В. Е. Н., которой посылались на сверку части перевода. Она их тщательно корректировала, будучи, как она писала мне, недовольна двумя главными чертами перевода (которые справедливо находила и в моих): вольностями (иногда вызванными недостаточным знанием американского английского языка) и неистребленными советскими и провинциальными оборотами речи. Когда количество помарок сделалось очень велико, а одновременно возросло и сопротивление автора перевода, он предложил отказаться от этой затеи (часть уже была напечатана в «Глаголе»). В. Е. Н. тогда взялась переводить роман заново, отнюдь не пользуясь переводом Цветкова — у меня есть ее письмо, где она, описывая всю историю, смеется над самой идеей плагиата, зная — и это знали все, кто ее знал, — до какой степени ей безразлична собственная ее литературная слава. В ее переводе много недостатков, он точен буквально, но лишен поэзии и страдает технически в иных местах, и мы не сошлись с ней в ее решении важной загвоздки последней строки романа[1], — но он верен оригиналу и совершенно самостоятелен.

Еще одно замечание. Сохранившиеся в частных руках письма Набокова к Ирине Гуаданини, на предполагаемую сенсационность которых намекает г. Ефимов, не могут быть по существующим правилам опубликованы до 2047 года, поэтому предвкушателям сенсации (которой там нет) придется облизнуть губы и подождать.

1. Мне хотелось бы воспользоваться случаем, чтобы объяснить этот важный пункт — быть может, он пригодится будущему переводчику романа. Михаил Ефимов приводит слова Кинбота, повредившегося в рассудке повествователя книги, что последнее слово всегда остается за комментатором. Последнее слово «Бледного огня» — последняя строка «Именного указателя» — важнейшей части романа, в которой можно отыскать целую связку ключей к шифрам книги, перемешанных с ложными, для отвода глаз. Последняя строчка, как и должно быть, начинается на последнюю букву английской азбуки: «Zembla, a distant northern land» («Зембля, далекая северная страна»), разумеется, без указания страниц, так как эта фантазия обнимает всю книгу и заканчивает ее на щемящей ноте расставания с вымыслом и жизнью (Кинбот кончает с собой по окончании комментария). По очевидной причине передать это по-русски невозможно. Вера Набокова долго билась, спрашивая и моего совета, но остановилась на своей уступке русскому алфавиту, прибавив слова: «Ячейка яшмы. Зембля, далекая северная страна». «Ячейка яшмы» — строчка из поэмы Шэйда, образ земного, как бы яшмового с разводами шарика. «Ячейка» немного притянута из-за «я», но это остроумное решение трудной задачи. Мне же тогда пришла в голову довольно дикая с первого взгляда мысль, воспользоваться единственным в русской литературе приемом Гоголя: у него над последней, душеразрывающей запиской сумасшедшего стоит «февраль» — вверх ногами. Кинбот к концу книги сходит с ума; его вымышленное имя — перелицованный Боткин. Отчего не мог бы он по-русски написать «ялбмеЗ, далекая северная страна». Возможно, тут больше дерзости, чем солидности, но она позволяет не только закончить книгу последней буквой русского алфавита, но и протянуть нить к очень близкому по тону и трагическому финалу мастерского рассказа Гоголя («Я ничего не имею… голова горит моя и все кружится предо мною… [перед домом Кинбота увесeлительный парк, карусели и т. д. — Г. Б.] Дом ли тот мой синеет в дали?»).

В. Е. Н. отвергла эту идею, но не вдруг, а подумав, и, может быть, была права.