ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Яков Гордин

Судьба Урванцева

…имя Урванцева было овеяно двойной легендой: как политического зека

и как первопроходца Арктики… Рассказы лагерников о путешествиях

Урванцева по просторам Белого Безмолвия возводили эту фигуру

на уровень Фритьофа Нансена и Георгия Седова.

Сергей Щеглов, писатель,

заключенный Норильлага

Николай Николаевич Урванцев прожил столь долгую и насыщенную жизнь, что не стоит и пытаться в небольшом очерке очертить ее сколько-нибудь полно. А потому остановимся на одном аспекте этого обширного сюжета — судьбе и личности Урванцева как средоточии черт полярного исследователя-романтика.

Это может показаться странным. Урванцев был высокопрофессиональным геологом, сильным практиком, энергичным организатором, ставившим перед собой очень конкретные научные фундаментальные экономические задачи.

И тем не менее.

Если вспомнить биографии крупнейших полярных исследователей, то станет ясно, что эти люди стремились на Север или в Антарктиду не из карьерных или корыстных соображений. Особенно характерно признание великого полярного исследователя Руаля Амундсена после того, как он узнал о трагической судьбе английского контр-адмирала Джона Франклина, открывшего Северо-Западный проход между Атлантическим и Тихим океанами: «Удивительно, что из всего рассказа больше всего приковало мое внимание именно описание лишений, испытанных Франклином и его спутниками. Во мне загорелось странное стремление претерпеть когда-нибудь такие же страдания. Я тоже хотел пострадать за свое дело — не в знойной пустыне по пути в Иерусалим, а на ледяном Севере, на пути к широкому познанию доселе неведомой великой пустыни».^[1]

Путь по знойной пустыне в Иерусалим — отсыл к Крестовым походам, испытаниям во имя веры. И это не случайно. Полярные исследователи тоже в известном смысле возлагали на себя крест и были готовы на гибель ради идеи. Франклин, одержимый стремлением открыть Северо-Западный проход, уже побывавший на краю гибели, осуществил свою мечту, совершил свой подвиг — и погиб…

В данном случае нам важен не столько Амундсен, сколько Франклин.

В том же 1937 году, когда в ленинградском издательстве Главсевморпути вышел том собрания сочинений Амундсена, включавший его автобиографию, в том же издательстве вышла книга «Арктические походы Джона Франклина. По материалам экспедиций Франклина, Росса, Мак-Клюра, Мак-Клинтока, Холла, Шватки и др». Под редакцией Н. Н. Урванцева.

Автор этого пятисотстраничного тома не указан. Это обстоятельство, а также пусть и приблизительный стилистический анализ — сравнение «Арктических походов…» с вышедшей за два года до этого книгой Урванцева «Два года на Северной Земле» — дают основание предположить, что Николай Николаевич был не только редактором, но и основным автором книги.

Это было время, когда Урванцев сделал перерыв в своей экспедиционной работе. В 1934 году он приехал в Ленинград с Таймыра, был назначен главным консультантом Горно-геологического управления Главсевморпути, а затем заместителем директора Арктического института, директором которого был полярник с мировым именем Рудольф Лазаревич Самойлович. У него была возможность заняться помимо научной и литературной работой.

Понятно, почему он обратился к судьбе Франклина. Его гипнотизировали несгибаемое упорство и мужество исследователя, с 1819-го по 1845 год героически несшего свой крест. До победы и гибели.

То, что Урванцев взял на себя труд создания и издания книги о Франклине, говорит о многом. Об этой книге мы еще вспомним.

Однако, прежде чем приступить к нашему основному сюжету, необходимо сообщить читателю хотя бы пунктирно о профессиональной карьере Николая Николаевича.

Сын купца города Лукьянова Нижегородской губернии, он окончил реальное училище в Нижнем Новгороде. Учиться дальше поехал не в Томск, в Сибирь. (Увидим, как он это объяснил.) С 1912-го по 1918 год учился в Томском технологическом институте на горном факультете. В 1920 году двадцатисемилетний горный инженер был назначен начальником маленькой экспедиции в Норильский район для изучения месторождения угля. Тогда он и обнаружил никель в норильских рудах. В последующие годы он подробно изучает этот район. В 1923 году решением Высшего совета народного хозяйства Урванцев назначен руководителем экспедиции для изучения медно-никелевых платиноидных руд Норильского района. В 1925 году он — научный руководитель правительственной экспедиции.

В 1926-м — уже старший инженер-геолог Геологического комитета и член Полярной комиссии АН СССР.

В 1930—1932 годах — зимовка на Северной Земле. Начальник экспедиции — Георгий Алексеевич Ушаков, с которым мы еще встретимся; научный руководитель — Урванцев.

Блестящая научная и административная карьера: высокие должности, орден Ленина, докторская степень без защиты диссертации. И так до 1937 года, когда он был снят с работы в Арктическом институте и 11 сентября арестован.

Об Урванцеве-заключенном разговор будет особый.

В 1957 году полностью реабилитированный Николай Николаевич вернулся в Ленинград и стал старшим научным сотрудником НИИ геологии Арктики.

С 1959-го по 1963 год я пять лет работал в экспедициях НИИГА на невысокой должности техника-геофизика и хорошо помню пожилого, высокого, сутулого, худого человека, которого встречал в коридорах института. Мне говорили, что это знаменитый полярник, но в нашем институте было немало весьма приметных личностей, и фигура Урванцева воскресла в моей памяти, когда я, готовя этот очерк, увидел его фотографии и только теперь осознал масштаб этого человека.

С чего все начиналось? Урванцев рассказывал: «Я очень любил энциклопедические издания Брокгауза. Конечно, Нансен — „Среди льдов и во мраке ночи“, <...> Ле Руа „Приключения четырех русских матросов на Шпицбергене…“»^[2]

Урванцев сказал это в беседе со своим биографом писателем — А. Л. Львовым. А в письме к тому же Львову от 8 марта 1983 года Николай Николаевич написал более развернуто: «Большую роль в моей жизни сыграла библиотека отца, два книжных шкафа, доверху набитые книгами. Откуда они взялись?

1. Журнал „Нива“ того времени имел приложения — полные собрания всех теперешних классиков (Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский и др.).

2. Книги приключений, путешествий, техники и пр. Как они попали к отцу? У нас кругом было много помещичьих имений, недалеко — пушкинское Болдино. Имения тогда были уже большей частью покинуты, и отец, разъезжая по делам, заглядывал туда, вероятно, видел оставленные, как ненужные, книги и забирал то, что его интересовало. Так попали в его библиотеку Нансен, Пржевальский, Свен Гедин, Стэнли, Карамзин <…>. Особое впечатление на меня произвела книжка Ле Руа „Приключения четырех русских матросов на Шпицбергене“. Наше промысловое судно зашло на Шпицберген на ночевку. Четыре промышленника сошли на берег поохотиться и заночевали в старой промысловой избе. Ночью поднялся шторм, судно унесло <…>. Выжили, прожили шесть лет да еще добыли много шкур зверя и пушнины. Ле Руа, французский дипломат, будучи в Архангельске, услышал это, расспросил и записал с их слов».^[3]

Позволю себе две личные реплики. Очень понимаю обаяние набитых книгами шкафов. В нашей коммунальной квартире возле двери в наши комнаты стоял огромный книжный шкаф, тоже набитый книгами — в два ряда. Он был так громоздок, что просто невозможно было держать его в комнате. Это была библиотека — история, психология, биология, социология, философия, — собранная старшими братьями моего отца. Дядя Владимир был человеком чрезвычайно широких интересов. Занимался психологией творчества. Его арестовали в этой самой квартире в 1934 году. Он сгинул бесследно перед войной где-то в Башкирии. Дядя Арнольд, инженер-электрик, был арестован тогда же. В 1939 году из Соловков был этапирован в Норильск и строил Норильский комбинат. После реабилитации остался в Норильске и много лет работал там по специальности. «Бывают странные сближенья...» — как писал Пушкин. В моем отрочестве их уже не было, а книги остались. И шкаф этот был для меня целым миром. Очень понимаю Николая Николаевича… Что до книг из дворянских брошенных усадеб, то отец передавал рассказы моего деда, крупного псковского предпринимателя, занимавшегося разработкой и сплавом леса. Он, осматривая купленные им лесные участки, натыкался на брошенные дворянские усадьбы — это было время после 1905 года — с библиотеками, в которых находились редчайшие книги, вплоть до изданий ХVIII века… Так что этот способ пополнения провинциальных библиотек был, очевидно, не столь уж редким.

Есть свидетельства, что мальчик зачитывался Джеком Лондоном.

То есть все началось с литературы. Литература стала импульсом к осмысленному выбору профессии.

Литература вообще играла свою роль в разные моменты жизни Урванцева. В книге «Два года на Северной Земле», о которой мы еще будем говорить, рассказывая о тяжелом периоде зимовки, когда его мучила бессонница, Николай Николаевич пишет: «Увлекаюсь чтением. Уже перечитал всего Шекспира, Толстого, Тургенева и имевшуюся новую, к сожалению, довольно пестро подобранную беллетристику».^[4] Но это значит, что участники экспедиции (двое ученых — Ушаков и Урванцев, радист Василий Ходов и охотник-промышленник, профессиональный зверобой с Новой Земли Сергей Журавлев) взяли с собой основательную библиотеку. Это при весьма строгом избирательном подходе в подборе необходимого имущества и снаряжения. «Весь Шекспир, Толстой и Тургенев» — это, скорее всего, собрания сочинений.

В «Арктических походах Джона Франклина» Урванцев счел нужным отметить важное для него обстоятельство. Рассказывая о подготовке последней роковой экспедиции мореплавателя, он, всегда, как мы увидим, придававший особое значение этому периоду, пишет: «На каждом из кораблей находилось по не очень большой, но прекрасно подобранной библиотеке, содержащей наряду с беллетристикой изрядное количество научной литературы».^[5]

Очень знаменательно, какие книги оказались для Урванцева главными: «Среди льдов и во мраке ночи» Нансена и Ле Руа «Приключения четырех русских матросов на Шпицбергене...».

Тут естественно вспомнить юного Амундсена, завороженного тяжелыми испытаниями, выпавшими Франклину и его товарищам. Именно тяга к подобным экстремальным испытаниям, преодоление тягот, а не слава или жажда научных открытий, привели Амундсена в жестокий полярный мир.

И юного Урванцева привлекли прежде всего книги о преодолении тягот и страданий. Во время своего героического путешествия по Арктике Нансен и его спутник Ялмар Йохансен помимо всего прочего (тяжелой усталости, вынужденных купаний в ледяной воде, голода) с 28 августа 1895 года по 19 мая 1896 года зимовали — почти восемь месяцев! — на земле Франца-Иосифа в построенной ими из камней и моржовых шкур хижине, питаясь только медвежьим и моржовым мясом и салом, которые они добывали охотой. Температура в хижине поддерживалась не выше -1 градуса собственным дыханием полярников и горением фитиля в плошке с моржовым жиром. Никаких книг у них, разумеется, не было. Почти все эти месяцы они провели во мраке полярной ночи: спали, ели, охотились и бесконечно разговаривали друг с другом. Какое надо было иметь психическое здоровье, чтобы выдержать эти восемь месяцев. Какую надо было иметь физическую подготовку, чтобы вернуться в цивилизованный мир совершенно здоровыми… Это не могло не восхищать. Разумеется, при определенном складе характера.

Юный Николай Урванцев формировался как классический русский провинциа­льный интеллигент. Даже его облик на фотографии времен реального училища чрезвычайно характерен: прямой пробор, белоснежный стоячий воротничок и пенсне со шнурком… Этот юноша, с воображением, развитым чтением классики, проштудировавший Нансена, прекрасно представлял себе, что его может ждать на Севере.

А робинзонада четырех русских промышленников — Ле Руа достаточно ярко описал лишения, через которые им пришлось пройти, — делала мечтания о полярных путешествиях как великом испытании особенно соблазнительными.

Можно с некоторой долей условности сказать, что к профессии полярного исследователя Нансен пришел через спорт. В 16 лет он поставил мировой рекорд в скоростном беге на коньках на 1 милю, то есть на 1,6 км. А в 17 лет стал чемпионом Норвегии по лыжным гонкам. Из наук его увлекала зоология. Плавание на шхуне «Викинг» в Северном Ледовитом океане для изучения биологии тюленей было довольно случайным предприятием. Несмотря на ценные научные наблюдения, которые Нансен сделал во время этого плавания, непохоже, чтобы Север увлек его. В конце жизни он сам признавался, что не понимал, почему он выбрал плавание по Северному Ледовитому океану. В последующие шесть лет он занимался биологией и подтверждал свою спортивную репутации, в частности выиграл крупные соревнования по прыжкам с трамплина.

Прославивший его лыжный переход через ледяной щит Гренландии тоже был прежде всего спортивным предприятием. Но именно в Гренландии Нансен и попал, вероятно, под гипноз Севера, хотя впоследствии и говорил, что мысль о достижении Северного полюса, равно как и гренландский поход задуманы были еще на «Викинге». Вполне возможно. Полярные области были идеальным пространством для новых рекордов, самоиспытания и самоопределения. Но эта предполагаемая мотивация не помешала Нансену стать великим исследователем, открывшим новую полярную эру.

После своего феноменального путешествия, после того как его «Фрам», с которого он ушел к Северному полюсу, вмерзший в лед в море Лаптевых, продрейфовал по предсказанной Нансеном траектории к Шпицбергену, Нансен стал одним самых знаменитых в мире людей. В России в 1897 году вышли три его книги — о полярном путешествии и о переходе через Гренландию.

Осведомленный биограф Урванцева А. Л. Львов утверждает: «Вот из-за кого Урванцев стал бредить Севером!»^[6]

Молодость Урванцева была значительно менее бурной и экзотичной, чем у Нансена. И можно с уверенностью сказать, что в отличие от великого норвежца он пришел в свою профессию из литературы. Что характерно для «русского мальчика».

Среди книг, которые называет Урванцев кроме тех, что были посвящены непосредственно Северу, есть книги двух знаменитых и популярных тогда в России авторов — Свена Гедина, шведского путешественника, чья книга «В сердце Азии» вышла в Петербурге в 1899 году, и Генри Стэнли, исследователя Африки, чья книга «В царстве черных» («In darkest Africa») вышла в русском переводе в том же году. Они не имели отношения к Северу, но это увлекательные повествования о рискованных путешествиях.

Окончив реальное училище, где его особенно привлекали физика и математика, Николай Урванцев решил продолжить образование не в Москве или Петербурге, а в Томске, в Сибири. Очевидно, сыграли роль практические соображения — дешевизна жизни в Томске и то обстоятельство, что в этом городе жил его дядя. Но сам Урванцев утверждал, объясняя переход с механического факультета Томского технологического института на горный: «Профессию геолога я предпочел потому, что она позволяла путешествовать, изучать природу и больше соответствовала моему характеру. Эта любовь к перемене мест, собственно, и забросила меня из нижегородского города Лукьянова в Сибирь». В другом месте Николай Николаевич говорит об этом более развернуто и называет еще одного человека, повлиявшего на его судьбу: «Я заходил в чужие аудитории и слушал лекции профессоров по другим предметам и в других отделениях. Зашел однажды на горное отделение <…>. Там меня прежде всего поразили большие витрины вдоль стен коридоров, заполненные образцами пород и минералов из самых разнообразных мест Сибири, в частности, из Джунгарии, собранные Владимиром Афанасьевичем Обручевым. Я о нем уже слышал <…>. Владимир Афанасьевич в то время из Томска еще не уехал и выступал с лекциями и докладами по вопросам промышленного освоения Сибири и ее горных богатств. Слушая его, я понял, что именно горное дело и геология есть мое призвание, позволяющее изъездить всю Сибирь, ее наиболее глухие места».^[7]

Если бы Нансен по воле случая и своего научного руководителя профессора зоологии Коллета не оказался на «Викинге», тo неизвестно — увлекли бы его полярные путешествия.

Урванцев, конечно же, мечтал о Севере с детства, но, возможно, полем его деятельности стала бы Сибирь, а не Заполярье, если бы не стечение обстоятельств.

К мотивам, заставившим его выбрать тот путь, по которому он шел всю свою профессиональную жизнь, Николай Николаевич возвращался неоднократно. В «Открытии Норильска», изданном в 1981 году, он в несколько ином виде повторяет то, что уже говорил и писал: «Я любил природу, со школьных лет зачитывался рассказами о путешествиях, экспедициях. Н. М. Пржевальский, Ф. Нансен были моими любимыми авторами. Поэтому по окончании средней школы в Нижнем Новгороде я поехал учиться дальше не в Петербург или Москву, а в Сибирь <…>. Сибирь привлекала меня своими необъятными просторами, таежными дебрями и горами, богатой нетронутой природой!»

Сибирь необъятна, но обстоятельства привели Урванцева туда, где ждала его судьба.

В том же «Открытии Норильска» говорится: «Автору, окончившему в 1918 году горное отделение Томского технологического института и вошедшему в состав Сибгеолкома при его организации, были поручены поиски месторождений каменного угля в низовьях р. Енисея для строящегося Усть-Енисейского порта и обследование месторождения угля и меди, известных в районе Норильска. Я с радостью принял это поручение. Оно вполне соответствовало моим устремлениям».^[8]

Но это общая и сильно упрощенная картина реальных событий. И мы сейчас поймем причину этого упрощения.

Сибирский геологический комитет был создан в 1918 году правительством Верховного правителя России адмирала Колчака. Молодой геолог Урванцев действительно вошел в состав комитета. Тем более что возглавил комитет один из любимых профессоров Урванцева П. П. Гудков.

В 1921 году — уже при советской власти — Урванцев сообщал в отчете, опубликованном в «Известиях Сибирского отделения Геологического комитета»: «В начале 1919 года правительством Колчака была создана Дирекция маяков и лоций Северного морского пути. В связи с начинающимся экспортом и импортом грузов через устья Оби и Енисея возник вопрос о снабжении приходящих пароходов углем непосредственно на местах их перегрузки <…>. Прекрасно сознавая всю важность этого вопроса для процветания и даже, пожалуй, существования Северного морского пути, Дирекция маяков и лоций в лице ее директора Д. Ф. Котельникова обратилась в начале 19I9 года в только что учрежденный Сибирский геологический комитет с просьбой организовать геологические исследования в низовьях сибирских рек. Комитет, рассмотрев это предложение, принял его и постановил командировать для этой цели одного из своих сотрудников, каковым и был избран автор отчета».^[9]

Служба в структурах колчаковского правительства и выполнение их заданий в конце 1930-х годов дорого обошлись Николаю Николаевичу. А потом, в другие, более «вегетарианские» периоды нашей истории Урванцев старался избегать об этом писать или предлагать компромиссный вариант событий.

Между тем первая поездка в район Норильских гор была, с одной стороны, исполнением мечты и началом решения важнейшей жизненной задачи, но, с другой, как вскоре выяснилось, имела и трагический аспект, столь характерный для эпохи.

В «Открытии Норильска» Урванцев писал: «Летом 1915 года <…> А. А. Сотников, тогда студент первого курса горного отделения Томского технологического института, во время своей побывки на родине в с. Потаповское близ Дудинки съездил в Норильск, где собрал образцы горных пород и угля, которые вместе с записями передал мне с просьбой обработать. Я тогда был студентом уже третьего курса горного отделения института и владел методикой петрографо-минералогического исследования горных пород.

Мой отчет в качестве отдельной главы „Геологический и петрографический очерки“ Сотников потом включил в свою брошюру „К вопросу об эксплуатации Норильского (Дудинского) месторождения угля, графита и медной руды в связи с практическим осуществлением Северного морского пути“, изданную лично Сотниковым в Томске в 1919 г.»^[10]

Не будем гадать, почему Николай Николаевич предложил такой вариант реальности. Но, зная его нравственные качества, подтвержденные многочисленными свидетелями разных периодов, можно с уверенностью сказать, что всякое упоминание о Сотникове было для него тяжело.

В 1915 году Сотников был студентом не первого курса, а третьего, и учился в одной группе с Урванцевым. Эта ситуация проанализирована в подробном биографическом очерке, опубликованном в уже цитированном сборнике «Николай Николаевич Урванцев», выпущенном ВНИИОкеангеологией к 120-летию Урванцева.^[11]

Сотников просил своего товарища оформить — в научном плане — собранный им материал не потому, что сам не владел соответствующими знаниями, а потому, что в том году он был призван в армию, окончил краткосрочный курс военного училища и продолжил службу казачьим офицером. Член партии эсеров, противник большевиков, он в начале 1918 года возглавил мятеж сибирских казаков в Красноярске, вызванный попыткой большевиков разоружить Красноярский казачий дивизион, в котором Сотников служил.

После того как в сентябре 1918 года власть в Сибири перешла в руки Директории, опиравшейся на эсеров, Сотников активно занимался мобилизацией казачества, некоторое время в чине поручика командовал 1‑м Томским гусарским полком. Но после установления диктатуры Колчака он, эсер, ушел с воинской службы и вернулся к геологии. Он стал служить в Дирекции маяков и лоций и летом 1919 года вместе с Урванцевым отправился в экспедицию в низовья Енисея. Ими проделана была большая работа по исследованию и картографированию этого района.

Но в конце 1919 года к власти в Сибири снова пришли большевики. В феврале 1920 года Урванцев, Сотников и Котельников были арестованы. Сотникова расстреляли в мае. Тогда же Урванцева и Котельникова освободили. Очевидно, у Николая Николаевича была хорошая профессиональная репутация и не было «белого прошлого» Сотникова. Из центра начальник Главсевморпути получил телеграмму: «Найти Урванцева, освободить и послать на Север».^[12]

«Послать на Север…» Вряд ли Урванцева огорчило такое решение. Но судьбу Сотникова он хорошо помнил. В беседе со Львовым назвал его «яркой фигурой».

«Колчаковское прошлое» долго преследовало Урванцева, хотя и была создана иная легенда. Он говорил Львову: «А что работал в Сибгеолкоме во время Колчака — это факт. Что первый раз в Норильске был с посланцем адмирала Сотниковым — вы меня „уличили“. Пришлось взять грех на душу, да и требовали этого от меня. Пиши, говорят, что послан на Таймыр Лениным. Я и написал. А потом формулировка устоялась».^[13]

Можно считать, что в революционную и постреволюционную эпоху, осложненную последствиями Гражданской войны, судьба Урванцева сложилась более чем благополучно. Он избежал расстрела и заключения, его профессиональные качества оценила новая власть, и — главное — он получил возможность заниматься тем, о чем мечтал — изучением Севера. Но вряд ли у него было всегда легко и спокойно на душе. Недаром ему пришлось поддержать «ленинскую версию» его появления на Таймыре. Репрессии по отношению к «социально чуждым», начавшиеся сразу после установления советской власти, то вспыхивая, то временно затухая, продолжались постоянно. И Сотников был не единственным расстрелянным в 1920 году в Томске. Тогда же погиб известный путешественник, исследователь Сибири и Севера А. В. Адрианов, которого Урванцев не мог не знать.

В предисловии ко второму изданию книги «Репрессированные геологи. Биографические материалы» сказано: «Книга страшная и трагическая. Мемориальная книга. В ней судьбы 694 человек, работавших в геологических организациях бывшего Советского Союза и репрессированных в разные годы. Это часть истории нашей Родины, горькая, позорная ее страница».^[14]

Судя по этой книге, последовательное изъятие и уничтожение геологов, в том числе и работавших на Севере, началось с 1918 года и достигло своей кульминации в 1935—1940 годах.

И происходило это на глазах Урванцева.

Еще в 1933 году был арестован И. Н. Смирнов, председатель Сибревкома в Гражданскую войну и некоторое время после нее, который курировал подготовку северных экспедиций.

В июле 1938 года был арестован непосредственный начальник Николая Николаевича по Арктическому институту Самойлович. А осенью пришла очередь Урванцева…

По делу о заговоре против советской власти и вредительстве вместе с Урванцевым проходил геолог Михаил Михайлович Ермолаев, много лет работавший на Севере и много сделавший. Было у него отягощающее вину обстоятельство — он был зятем Самойловича…

Приведем фрагмент из его воспоминаний:

«В июле 1939 года, ровно через год после того, как я впервые перешагнул тюремный порог, когда я уже душевно вымотался, отчаялся — по „местному телеграфу“ мне поступило срочное сообщение о том, что у меня есть „одноделец“ — некто Урванцев — и что меня завтра вызовут на допрос…

Все оказалось правдой. Николай Николаевич Урванцев, известный геолог, мой хороший знакомый, уже давно работал со мной в Арктическом институте у Самойловича, но в разных отделах. Как видно, формировалось крупное „дело“ по Арктическому институту во главе с его директором, и необходимо было для придания ему веса привлечь как можно больше народу. Урванцев был с этой целью посажен, а я… удачно подвернулся. <…>

Соединить нас с Урванцевым, доказать нашу совместную деятельность оказалось для следователя неожиданно сложно: дела подобного рода создавались обычно по „территориальному признаку“ — „московское“, „ленинградское“, „арктическое“. Но Арктика… велика. Мы с Николаем Николаевичем работали в совершенно различных районах, на расстоянии тысяч километров друг от друга. Я тогда занимался геологией Западной Арктики, до Новой Земли включительно, а Урванцев исследовал Таймыр и впоследствии Северную Землю. Никогда и нигде мы не были связаны ни территорией, ни темами… Пытались доказать, что мы действовали совместно после вербовки нас неким мифическим Центром, меня — в Германии, его — в Японии, ни я, ни он, конечно, там никогда не были. <…>

А я еще вспоминал — и сердце вновь сжималось стыдом — те наши позорные собрания, в которых участвовал и сам, по поводу „врагов народа“.

И вот что поразительно, люди ведь у нас были отборные, закаленные — полярники, смерти в глаза не раз смотревшие, а поднимали руку как заведенные».^[15]

«Дело» Урванцева было исследовано А. Л. Львовым^[16], и мы не будем к нему обращаться. Скажем только, что после многочисленных допросов — Львов насчитал 25, — сопровождавшимися избиениями, Николай Николаевич признал свои вину… Но на суде он отказался от своих показаний, данных на следствии.

Он не мог не понимать, что за этим должны последовать новые истязания. Но сделал это.

Но ему повезло. Военный трибунал не обратил внимания на заявление преступника. Хотя сконструировать обширный заговор следствию не удалось, выбитых на допросах признаний в антисоветской деятельности хватило для приговора.

Ермолаев получил 12 лет, Урванцев — 15. Без права обжалования.

Но кому-то надо было работать. Ермолаев был переведен в «шарашку» и вскоре освобожден. И вскоре опять арестован.

В феврале 1940 года приговор Урванцеву был отменен. Его пригласили преподавать в Ленинградский горный институт. Он был снова арестован 13 августа 1940 года. В декабре 1940 года он был приговорен к 8 годам лагеря с зачетом уже отбытого. В лагерь он не попал.

Эпопея Урванцева с января 1941-го по август 1954 года, когда приговор по его делу был отменен, многофакторна и парадоксальна. После работы — в качестве заключенного — в Ленинграде, в Центральной лаборатории автоматики Норильского комбината, входившей в систему МВД; с ноября 1941 года — в Актюбинском комбинате ферросплавов НКВД на заводе бетонных изделий; а с июля 1942 года —  главным геологом Донских рудников хромистого железняка того же Актюбинского комбината. Этот период подробно описан уже цитированной биографии Урванцева из сборника «Николай Николаевич Урванцев…». Для нас важно, что 6 декабря 1942 года по распоряжению того же НКВД Урванцев был доставлен в Норильск, где ему — заключенному — поручено было руководить геолого-поисковыми работами. Он жил в бараке вместе с другими осужденными специалистами и каждое утро шел на свое рабочее место в колонне под конвоем.

Заключенный Урванцев не просто руководил поисковыми работами, но и сам работал в экспедициях. Это, конечно же, был счастливый поворот судьбы.

Чем руководствовалась власть вообще и карательные органы в частности, совершая те или иные акции, сказать трудно. Никакие заслуги не могли смягчить палаческую жестокость, если не вмешивались какие-то особые обстоятельства. Расстреляли же Самойловича, самоотверженно трудившегося и приносившего незаурядную пользу в деле освоения Арктики… В случае с Урванцевым, скорее всего, сыграла роль его укорененность в норильских делах, отношение к нему в самом Норильске. Во всяком случае в июне 1944-го ему снизили срок на два года, расконвоировали и назначили — заключенного — старшим геологом поисково-разведочных работ геологического управления Норильского комбината, а вскоре и начальником этого управления…

Удивительная закольцованность: в 1920 году молодой геолог Урванцев, едва не расстрелянный, был освобожден из-под ареста и «направлен на Север», чтобы начать системное изучение района Норильска и Таймыра вообще. И через двадцать с лишним лет зрелый, много испытавший геолог Урванцев снова был освобожден — расконвоирован, — чтобы продолжить начатое в молодости дело.

Николай Николаевич работал в Норильске до 1957 года. До переезда в Ленинград. Но и после этого до конца жизни связь с Норильском не прерывалась.

В исследовании месторождений Таймыра принимало участие немалое число незаурядных специалистов. Основание и развитие Норильска — результат коллективного труда. Но Урванцев стал фигурой в этой истории центральной и символической по многим причинам. Тут и многолетняя его связь — больша`я часть жизни — с Норильском и Таймыром, тут и незаурядность его личности, тут и драматизм его судьбы. И разумеется, его реальный вклад в освоение Севера. Именно он точно и основательно оценил масштаб и значение месторождений Норильска. Именно для него и его группы был поставлен первый деревянный дом будущего города.

Большинство полярных исследователей оставили после себя обширное литературное наследие. У Амундсена только на русском языке вышло с 1908-го по 1937 год 16 изданий, включая пятитомное собрание сочинений. Рано погибший Эрнест Шеклтон успел написать книгу «В сердце Антарктики», вышедшую на русском языке двумя изданиями — в 1935-м и 1957 годах. Нансен писал книги всю свою чрезвычайно насыщенную событиями жизнь. Несколько книг написал Роберт Пири, открывший Северный полюс.

Урванцев не стал исключением. И дело было не только в следовании традиции, следовании почитаемым им героям. «Русский мальчик», русский интеллигент, с отрочества готовивший себя к свершениям, для которого — как и для всех вышена­званных — исследование Севера было обетом крестоносца, пространством самоиспытания, должен был рассказать о том, как он исполнял свою миссию.

У авторов сочинений о своих полярных странствиях был целый комплекс мотивов. Как уже говорилось, не карьерные и корыстные побуждения заставляли их упорно рисковать своими жизнями, преодолевать то, что, казалось бы, выше человеческих сил. Их представления о карьере были нетривиальны. Сутью их устремлений было совершение подвига. Они все были честолюбивы. Но это было высокое честолюбие, чреватое «полной гибелью всерьез» (Пacтернак). Каждому из них было важно прославить свою страну. Хотя, разумеется, научные результаты их деяний были несомненны.

Урванцев выполнял свою миссию в существенно иных условиях, чем его кумиры. Он жил и действовал в жесткой системе контроля и ограничений. От него требовали немедленной практической пользы, «трудового подвига».

1930-е годы были эпохи «полярной эйфории». Исследования полярных областей, с одной стороны, носили сугубо прагматический характер, но при этом интенсивно использовались в политической пропаганде. Вполне авантюрное плавание «Челюскина» (1933—1934) — что не отрицает мужества и самоотверженности как самих челюскинцев, так и летчиков, их спасавших, — произвело сильное впечатление и в СССР и в мире. О челюскинцах писала восторженные стихи эмигрантка Цветаева. О «Челюскине» писал Заболоцкий. Их прославляли Павел Васильев и Борис Корнилов. (Оба последние были вскоре расстреляны, а Заболоцкий прошел пытки и лагерь.)

Конечно же, опасный дрейф папанинцев, начавшийся в мае 1937 года, восхищал и увлекал молодежь. Полярная эпопея оказалась одним из элементов психологической подготовки страны к пику террора — к Большому террору 1937—1938 годов…

Смею предположить, что, следуя стилю поведения советского государственного служащего, Николай Николаевич при этом считал себя наследником великих полярных путешественников. И соответственно, он должен был рассказать о своем Севере, о своей полярной миссии. Правда, Нансен, Амундсен, Пири, вернувшись из очередного опасного путешествия, получали возможность сделать паузу и спокойно осмыслить совершённое. Урванцев существовал в совершенно ином контексте.

И еще одно. Важным импульсом для написания великими полярниками своих книг был вопрос приоритета, утверждения своей роли в фундаментальных открытиях.

Есть этот мотив и в литературных трудах Урванцева. Что вполне естественно.

Среди других событий жизни нашего героя была упомянута двухгодичная зимовка на Северной Земле: август 1930 — август 1932 года. Между тем это было одно из важнейших событий для окончательного самоопределения Урванцева. Он стал полярником в точном смысле этого слова.

Урванцев прекрасно знал литературное наследие великих полярников. И на него ориентировался. Это ясно проявилось в первой его большой книге, вышедшей в 1935 году, «Два года на Северной Земле». На первой же странице он цитирует книгу шведского исследователя А.-Э. Норденшёльда «Путешествие вокруг Европы и Азии на пароходе „Вега“ в 1878—1880 гг.». Характерно, что в русском переводе книга вышла на следующий год после возвращения Норденшёльда из Арктики. Таков был интерес!

А через несколько страниц Николай Николаевич ссылается на книгу Умберто Нобиле, который долетел в 1928 году до Северного полюса на дирижабле, потерпел крушение на обратном пути, был спасен шведским летчиком, а уцелевших членов экспедиции подобрал ледокол «Красин». Урванцев ссылается на английское издание 1929 года. На русский книгу перевели значительно позже.

Стилистика книги Урванцева вполне соответствует стилистике работ его великих предшественников. Это органичное сочетание деловой, научной прозы с живым художественным текстом. Если сопоставить «Два года на Северной Земле» с «„Фрамом“ в полярном море» Нансена, то это родство станет очевидным.

У этого жанра были свои — неожиданные — предшественники, писавшие о путешествиях. Неизбежно вспоминаются два классических произведения: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо...» Даниеля Дефо и «Моби Дик...» Германа Мелвилла. Это может показаться странным, но это так. Несомненно, что «Робинзона Крузо» читали все. Вполне возможно, что европейские полярники читали знаменитый роман Мелвилла. Знал ли Урванцев «Моби Дика»? Вряд ли. Роман был переведен значительно позже написания им своей книги. Но дело не в этом.

Одна из характерных черт прозы, о которой идет речь, — тщательная детализация экспедиционного быта на фоне крупных событий, составляющих сюжет. Вспомним знаменитое описание предметов, перевезенных Робинзоном Крузо с разбившегося корабля. А в «Моби Дике» — фрагменты, посвященные подробнейшему описанию охоты на кита и разделки китовой туши. Именно это парадоксальное включение «энциклопедии китового промысла» и философических отступлений в яркую художественную ткань и составляет мощную индивидуальность романа.

В книге Урванцева описание подготовки к экспедиции — с перечислением необходимого оборудования, провианта, ездовых собак с их подробными характеристиками — не менее увлекательно, чем описание самой экспедиционной работы, представленной выразительно и стилистически свободно.

Но Урванцев унаследовал от своих предшественников еще одну принципиальную черту — мужественную сдержанность, отсутствие форсированного драматизма.

Чтобы понять это, достаточно сравнить небольшие фрагменты из книги Урванцева и книги Ушакова, описывающие один и тот же эпизод.

Речь идет о возвращении Ушакова и Урванцева из трехмесячного тяжелейшего похода, целью которого была топографическая и геологическая съемка фактически неисследованных районов Северной Земли.

Ушаков: «Вздох облегчения вырвался из груди. <…> Бросив хорей, я сжал руки товарищей. Это было тоже последним усилием. Ноги точно подкосились. Я бессознательно опустился на сани. Невероятная усталость свинцом налила все тело. Казалось невозможным пошевелить хотя бы одним пальцем. Урванцев, как и я, сидел на своих санях и только устало улыбался. Стало ясно, что последние дни лишь усилием воли мы преодолевали крайнее утомление. Воля сохраняла упругость мышц, держала в напряжении нервную систему и сохраняла нашу трудоспособность в условиях, которые теперь самим нам казались чудовищными. <…> Тяжелый путь окончен. Мы дома».^[17]

Если вспомнить Амундсена, Урванцеву и Ушакову пришлось перенести испытания, вполне соответствующие тем, что выпали на долю Франклина и его спутников в первых экспедициях.

Вот что пишет Урванцев: «Продовольствие все кончилось. Отдали собакам три последние банки пеммикана и 1 банку своего. У нас осталось не более пол-литра керосина в примусе, ³/₄ банки пеммикана и немого чая. Галеты, сахар кончились уже давно, больше недели назад. Вместо этого варим рис и едим его вместо хлеба по-китайски. Осталось еше несколько плиток шоколада и с килограмм масла.

На другой день, 19-го, погода ухудшилась. Сильный северный ветер, густой туман, гололедка. Воды нагнало еще больше. Сидим, как зайцы на острове в водополье. Всего хуже, что сильный ветер может поломать льды и унести нас в море, чего мы опасаемся больше всего. Собакам отдали последнее: масло, шоколад и пеммикан. Теперь осталась одна кружка риса, да и то неполная.

20 июля стало немного яснее, туман ветром разогнало. Воды тоже стало много меньше. Очевидно, ее прогнало дальше к югу. Немедленно запрягли собак и потащились к видневшемуся километрах в пятнадцати острову Среднему. Через перемычку сани переволокли на себе и в 16 часов были уже дома. Наши товарищи встретили нас с распростертыми объятьями».^[18]

Спокойный деловой текст, фиксирующий обстоятельства. А обстоятельства были таковы, что их могло унести в море, а в случае продолжения плохой погоды им грозила голодная смерть. Керосин кончался, а на сырой собачатине не проживешь… Но нет и следа взвинченности ушаковского текста. Прибытие — спасение! — описано в двух фразах.

И это не только свидетельство характера Урванцева, но усвоенной им литературной — «полярной» — традиции. Эта стилистика вполне соответствует стилистике Франклина, рассказывавшего о схожей ситуации — приближении голодной смерти: «Наш переводчик (индеец. — Я. Г.) провел бессонную ночь. Его мучали видения приближающейся смерти, которые мы тщетно старались прогнать. К утру он был так безучастен и слаб, что почти не мог говорить. Я остался лежать рядом с ним, чтобы насколько возможно приободрить его. Доктор и Хепберн отправились колоть дрова (на одно полено они, ослабевшие от голода, затрачивали полчаса. — Я. Г.). Едва они успели приняться за работу, как вдруг к их удивлению услышали выстрел и почти сразу увидели совсем близко от себя трех индейцев». Это было спасение. Индейцы доставили провиант. Урванцев комментирует: «Трудно представить себе, что чувствовали Франклин и его товарищи в эту минуту».^[19] Трудно представить, поскольку никакой экзальтации Франклин себе не позволил.

Это была установка, которой следовал и Николай Николаевич.

Можно было бы еще и еще приводить цитаты из книги о Северной Земле и об «Арктических походах Франклина». Но это предмет особого анализа.

И еще одна черта, ярко отличавшая прозу полярников и профессиональных путешественников, черта, в высшей степени свойственная Урванцеву как уникальному человеческому типу: способность восхищаться открывающимся пространством. Каков бы ни был опыт странствий, в таких людях это качество не ослабевает и у разных авторов реализуется схожим образом.

Мы помним, что одним из тех, кто направил Николая Николаевича на его жизненную стезю, был Владимир Афанасьевич Обручев. Его знаменитая «Земля Санникова», повесть о легендарной земле в Северном Ледовитом океане, предполагавшейся где-то северо-восточнее Таймыра, вышедшая в 1926 году, наверняка была известна Урванцеву. Разумеется, он в своей литературной работе не следовал буквально приемам Обручева, равно как и других предшественников, но несомненная схожесть мировидения явственно влияла на их литературную работу.

В «Земле Санникова» путешественники, преодолевшие арктические льды, видят с высоты горной гряды долгожданную землю. «Оставив нарты у подножья плоской черной скалы, поднявшейся невысоко над снегом, все пятеро поднялись на самый гребень и остановились в двух шагах от края огромного обрыва. <…> Вместо сплошного снега и льда, которые можно было ожидать на такой высоте почти в тысячу метров над уровнем моря, под широтой в 79 и 80˚, путешественники увидели перед собой картину пробудившейся весенней природы. <…> Вниз от края обрыва мрачные черные уступы, на которых белел снег, уходили в глубь огромной долины, расстилавшейся на север до горизонта. На дне ее ярко зеленели обширные лужайки, разделенные площадями кустарника или леса, уже подернувшиеся зеленью первых листочков. В разных местах среди лужаек сверкали зеркала больших и малых озерков, соединенных серебристыми лентами ручьев…»^[20]

Страна обетованная…

Летом 1919 года молодой Урванцев решил обследовать неизученные горы в районе Норильска. Через много десятилетий в «Открытии Норильска» он воспроизвел свое впечатление от вида другой «обетованной страны»: «По одному из ущелий, глубоко прорезавшему склоны, мы поднялись на горы до самого верха. <…> Преодолевать такие участки нелегко. Приходилось карабкаться по краям водопадов, пользуясь выступами и трещинами в стенах лавового покрова, то и дело рискуя сорваться и полететь в глубокую водяную чашу у подножья, выработанную вековой деятельностью падающей воды.

Преодолев эти уступы, весь мокрый от водяных душей, взобрался наконец наверх и был поражен чудесным видом, открывшимся передо мной. Я стоял почти на километровой высоте на поверхности равнины, которая у моих ног к югу обрывалась вертикальным уступом в Норильскую долину, а на север уходила волнистой гладью до пределов видимости. <…> Под ногами расстилалась Норильская долина, окруженная со всех сторон, кроме запада, амфитеатром гор. Долина густо залесена и блестит зеркалами бесчисленных озер и озерков». Как видим, совпадения почти буквальные.

Норильская долина… Это была его земля обетованная. В некотором роде Земля Санникова. Мир, который он открывал для себя и для людей.

«В этот ясный день отлично виден рудный Норильск, массивы гор Шмидта, Рудный. <…> На западе расстилалась Таймырская тундра…»^[21]

Это был его мир, которому он готовился отдать свой жизненный труд.

1919 год. Ему 25 лет. Всё впереди.

1. Р. Амундсен. Собрание сочинений в 5 т. Т. 5. Л., 1937. С. 8.

2. А. Л. Львов. Познание есть счастье… // О времени, о Норильске, о себе. М., 2008. С. 115.

3. Там же. С. 116.

4. Н. Урванцев. Два года на Северной Земле. Л., 1935. С. 124.

5. Арктические походы Джона Франклина. Л., 1937. С. 101.

6. А. Л. Львов. Познание есть счастье… С. 115.

7. Н. Н. Урванцев. У истоков Норильска // Столетие горно-геологического образования в Сибири. Томск, 2001. С. 21.

8. Н. Н. Урванцев. Открытие Норильска. М., 1981. С. 29.

9. Николай Николаевич Урванцев. Сборник. СПб., 2012. С. 21.

10. Н. Н. Урванцев. Открытие Норильска. С. 21.

11. Николай Николаевич Урванцев… С. 22.

12. Николай Николаевич Урванцев… С. 22.

13. А. Л. Львов. Познание есть счастье… С. 123.

14. Репрессированные геологи. Биографические материалы. М.—СПб., 1995. С. 4.

15. М. Ермолаев (в соавторстве с Т. Львовой). Воспоминания. СПб., 2001. С. 239—241.

16. А. Л. Львов. Познание есть счастье… С. 73.

17. Николай Николаевич Урванцев… С. 208.

18. Н. Урванцев. Два года на Северной Земле. Л., 1935. С. 238.

19. Арктические походы Джона Франклина. Л., 1937. С. 46.

20. В. Обручев. Земля Санникова. М., 1988. С. 374.

21. Н. Н. Урванцев. Открытие Норильска. С. 61—62.