ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Виталий Шенталинский

Большая медведица

Из «Полярного дневника»

— Нельзя ли отправить снегоход?

— Габариты?

— Двести на шестьдесят на сорок…

— Можно. Как раз размер гроба.

Переговоры с отделом перевозок

 

20 февраля 1972

Сегодня в Центральной лаборатории охраны природы (подмосковная старинная усадьба Знаменское-Садки) был последний сбор нашей экспедиции на остров Врангеля. Состав: начальник, зоолог, мэнээс Станислав Беликов и я, рабочий. Ни к охране природы, ни к зоологии я отношения не имею, напросился, страшно тянуло на Остров. Две зимовки там, на полярной станции, выбивал морзянку — «давил клопа» — радистом. И давно задумал книгу. С детства это было — узнать что-то, чего не знают люди, и рассказать им об этом. Вот и тут самонадеянная мысль: невозможно все узнать о всей Земле, а вот об отдельном Острове — можно попробовать. Ну если не все, то почти все.

Конечно, я никому об этом не говорил, когда оформлялся в экспедицию. Но взяли! Как профессионального полярника, окончившего Арктическое училище, человека, знающего Остров и тамошнюю жизнь.

Стас да я — и вся экспедиция. Задача — изучение экологии, поведения и численности белых медведей, положения и устройства берлог. Прирожденный бродяга, белый медведь круглый год кочует в Ледовитом океане, но детей рожает на твердой земле. Остров Врангеля и на нем в первую очередь горный массив Дрем-Хед — крупнейший в мире медвежий «родильный дом». Уже много веков каждую осень десятки медведиц приходят сюда, чтобы залечь в берлоги и вывести потомство, сюда зовет их природный инстинкт. В марте они начинают вскрывать берлоги и уже с малышами выходят «в свет» — к этому времени мы и должны попасть на Остров.

Последние напутствия перед дорогой давал Савва Михайлович Успенский — глава арктического отдела, доктор наук, рослый, импозантный, в шикарном белом свитере, матерый полярный волк.

— Кажется, мы все уже обсудили. Постарайтесь выехать на место пораньше. Обследуйте горы Дрем-Хед и северные склоны Безымянных гор. Обездвижьте и пометьте как можно больше медведиц — до пятидесяти! И отснимите как можно больше фото и кинопленки… Риск, конечно, неизбежен, это необходимое условие экспедиции. И хотя в последнее время мы пришли к выводу, что белый медведь — миролюбивое существо, зря все-таки рисковать нельзя. Зверь не осознает своих возможностей, но мы должны осознавать свои. Главное — не провоцировать его. От медведя все равно не убежишь, поэтому лучше как-нибудь потихоньку избежать столкновения к общему миру и согласию…

 

 

15 марта. Остров Врангеля, бухта Сомнительная

Улетели мы из Москвы 25 февраля, просквозили, как камешки, пущенные по воде, вдоль берега Ледовитого: Москва—Амдерма—Хатанга—мыс Шмидта, но только 3 марта попали на Остров: то не было погоды, то самолетов. И вот снова застряли, уже на Острове, никак не можем оторваться от своей базы в бухте Сомнительной.

Несколько домиков, занесенных снегом, метеостанция, знакомый мне еще по зимовке чукча-охотник Ульвелькот и егерь Врангелевского заказника Евгений Плечев с женой Элей — они нас и приютили.

Все готово. Уложено, увязано, погрузили уголь в мешки, откопали из-под снега бочку с бензином. А ехать к медведям не на чем. Наш шведский снегоход «Сноу-трик» — как раз размер гроба! — переименован в «Снова-крик», поскольку на здешнем морозе и бензине ведет себя возмутительно: то и дело глохнет и потом долго не заводится. Мы гнемся, шведы ломаются…

Безветренный, лучезарный, хрустальный день, созданный для путешествий. А «Трик» в очередной раз отказывает. Чистим карбюратор. На это ушла вся вторая половина дня и часть ночи, когда кончили, выезжать было уже поздно, отложили на завтра. Теперь я, кажется, хорошо знаю, что такое карбюратор.

 

 

16 марта

Утром — переполох: из поселка в бухте Роджерса примчался вездеход, и в нем нежданная ватага звероловов — будут отлавливать медвежат для зоопарков. И где? Конечно, на Дрем-Хеде, в главном родильном доме, куда мы так рвемся. И вездеход им, и зеленый свет! Долго не раздумывали — дальше, к цели. Опередили нас, спасибо, хоть наше основное снаряжение захватили.

Но вот и мы своего шведа переупрямили, завели, прицепили сзади чукотские нарты, бросились за вещами, вернулись — а «Трик» молчит. Заглох. Разбираем заводной механизм. Закручивая пружину, заворачиваемся со Стасом друг на друга. Бесполезно. Иду в дом, без всякой надежды валюсь на раскладушку. Вдруг будит Стас:

— Завелось!

В 16:30 срываемся. Лишь бы не остановиться!

Проскакиваем прибрежный участок тундры, втягиваемся в ущелье в горах Сомнительных. Голубые тени внизу, склоны полыхают розовым и алым. Снег здесь никогда не бывает белым — он будто цветет! Краски чистые и нежные.

Перед перевалом навстречу — вездеход, и в нем — звероловы. Уже доставили на Дрем-Хед снаряжение, провиант, откопали деревянный балок, где нам предстоит жить. Теперь возвращаются за топливом: углем, соляркой, бензином, керосином, догрузятся и снова на Дрем-Хед. Оставили нам след. Отлично!

Тяжелый подъем на перевал. Несколько раз застреваем, заново перевязываем, укрепляем груз на нартах. «Трик» буксует — подталкиваем руками…

Наконец вершина перевала! Величественная панорама пламенеющих под закатным солнцем гор. Нагромождения скал. С горы на гору, спуск — подъем, спуск — подъем. Заструги, россыпи щебня и камней. Слева — долина реки Мамонтовой, справа — самая высокая точка острова, гора Советская. Мороз нещадно колет лицо, ветер швыряет в глаза снег. Ревет «Трик».

Череда пологих сопок. Сменяя друг друга за рулем, вверх-вниз, вверх-вниз — лишь бы не остановиться! Впереди маячит конус пика Тундровый, от него до Дрем-Хеда восемнадцать километров. Но мы срежем путь, оставляем пик справа, успеть бы до темноты. Голубое стало синим, красное — лиловым и бордовым. Все-таки художники не умеют смешивать краски так, как это делает природа!

И тут наш «Трик» внезапно замолкает.

Опустилась ночь. Все попытки завести мотор были напрасны. Ночь — без луны. Одна за другой, вслед за Венерой, зажигаются звезды. Заполыхало полярное сияние. Что-то грандиозное рядом с тобой происходит. Что? Сияние сложилось на востоке в отчетливую гигантскую цифру «90». Неужели столько предстоит прожить?..

А на душе давно не испытанный покой. Мир больших величин… Опять нахлынули чувства, пережитые при первой встрече с Арктикой: космос у твоего порога. И поразившие когда-то, любимые строчки Рильке:

 

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас.

Когда б мы поддались напору

Стихии, ищущей простора,

Мы выросли бы во сто раз.

 

Решили оставить «Трик» (заберем при первой возможности), впряглись в нар­ты. Горы Дрем-Хеда потускнели, смешались с пространством, стали неразличимы. Освещение все время меняется: тени наползают то справа, то слева, впереди то яснеет, то меркнет. А над головой полыхает сияние, это от него призрачный свет вокруг. И мы двое, впряженные в нарты, с трудом различая след вездехода, бредем, выдыхаясь с каждой минутой.

Оставили и нарты (заберем завтра!), захватив с собой минимум — термос с чаем, ракетницу и фонарик, — провиант ведь уже на Дрем-Хеде. Незабываемый призрачный переход километров в десять. Вступили в распадок. Совсем темно, дорога на ощупь. Где-то тут, правее, под склоном горы, должен быть бало`к — наше теперешнее жилье…

Пускаем ракету и в ее свете различаем — вот он! Прижался к склону, еле виден из-под снега. Светим фонариком — вниз, к двери, прорыт узкий тоннель. Двери две: за внешней — внутренняя. В балке нары, большие и малые, в два этажа, старенькая железная печка, одно окошко забито фанерой, а на другом, стеклянном — шедевр декоративного искусства, великолепное ледяное растение. По углам снег.

Нашлось немного керосина — засветить лампу, немного угля — растопить печку, немного бензина — зажечь примус. Закон путевой избушки в действии: поддержать за тобой идущего. В балке было сначала как снаружи — мороз градусов двадцать пять, но скоро потеплело. Закипела вода, заварили чай, крепкий-крепкий, перекусили.

Часа в три разложили спальники, уже собирались спать — вдруг рокот вездехода. Явились с топливом звероловы и с ними егерь Женя Плечев. Гвалт, толкучка, бардак. Не сразу угомонились, улеглись. У нас со Стасом по два спальных мешка, один в другом: снаружи собачий, а внутри ватный, как раз, чтоб не замерзнуть.

И убийственный сон, без сновидений.

 

17 марта

В пять легли, в девять уже на ногах. Кое-как позавтракали, и звероловы умчались искать берлоги. У нас со Стасом своя программа. Перво-наперво сходили к брошенным нартам, приволокли их. Разбираем снаряжение: камеры для съемок, карабин, ракетница, патроны, американское ружье «Кеп-Чур», стреляющее шприцами, сами шприцы, пробирки с серниланом — веществом для обездвиживания зверя, метки для мечения, приборы — компас, термометр, барометр, анемометр, эклиметр… Все это скоро предстоит задействовать. Готовимся к первому маршруту…

Дрем-Хед — название горам дали когда-то американские моряки. Для меня это всегда звучало романтично, переводил с английского: «голова, полная грез или снов» — мальчишеский бред! А скорее всего, это морской термин, название верхушки судового шпиля на палубе, во`рота, который служит для спуска и вытягивания якорной цепи, — «дромгед» (такое слово есть даже у Даля). Возможно, морякам издалека, с моря, этот горный массив и напомнил дромгед, но вблизи он выглядит совсем иначе — седой неприступной крепостью: снизу доверху перепоясан снежными террасами, и камни на вершинах стоят угрюмо и недвижно, как часовые. А над вершинами кольцами клубятся облака, будто какой-то великан попыхивает там трубкой. С севера и запада — море, с юга и востока — тундра и дальние цепи гор.

Преобладающий ветер на Дрем-Хеде — западный. Этот вест, по существу, определяет время и место родильного цикла медведиц: осенью подгоняет к берегу лед и с ним зверей и образует снежные наносы, удобные для устройства берлог.

Пока мы собирались, звероловы привезли трех медвежат: от одной мамаши — самочка, маленькая, худенькая, и от другой — два больших самца, просто загляденье: пушистые, чистые, крепкие. Но ведут себя все одинаково: ревут, верещат, отбиваются лапами, норовят цапнуть зубами. Лучше с ними не церемониться — на шлепок не обидятся, а за нерешительность получишь! И почему-то если поднесешь руку спереди — ничего, а сверху — хватают. Два раза — о, эта ученая педантичность Стаса — взвешиваем безменом, на ремне: большие медвежата, мо`лодцы по шестнадцать килограмм! Непростая задача, сто потов сойдет, пока с ними кувыркаешься, медвежата так вырывались и отбивались, что чуть не разбили Стасу очки.

 

Вышли в маршрут уже порядком измученные. Одежда вокруг лица от дыхания покрылась инеем, на усах и бороде наросли сосульки. Еле взобрались на перевал, но потом расходились. Моя кухлянка — чукотская глухая шуба мехом наружу — большая, жаркая. Непривычно в ней, неудобно — ни кармана, ни разреза. Но что поделаешь, придется привыкать, зато не замерзну. Специальной экипировки нам не выдали, не полагалось, добывали кто, что и где сможет. Кухлянку я купил у чукчей на мысе Шмидта, там же знакомый полярный летчик подарил ватный комбинезон, меховые рукавицы с брезентовым верхом сшила мама…

Осмотрели склоны. На одном из них, метрах в четырехстах друг от друга, видны две открытые берлоги — на них-то и побывали звероловы.

Берлога № 1.

Медведица парализована, лежит внутри берлоги, на самом выходе. На морде — брызги крови, глаза открыты. На ушах — сережки-метки, которые Стас выдал звероловам. Иногда по телу пробегают конвульсии. С момента обездвиживания прошло уже несколько часов, не пожалели препарата.

Первое чувство — жалость. И зачем люди вторглись в этот суверенный мир, повергли в шок, причинили боль, отняли детей?

— Маша, — ласково говорит Стас, — Маша…

Роман с медведицами начался!

Разрываем пошире вход в берлогу. Объятия с медведицей — обмеряем ее рулеткой. Зарисовка и размеры берлоги. Кино- и фотосъемка. Маша уже приходит в себя, приподнимает голову, шипит, рычит слегка, пытается встать на передние лапы. Пора драпать… Когда встанет на задние, бежать будет уже поздно.

Берлога № 2.

Вход раскопан, бросаем внутрь комья снега, слышим шипение. Выжидаем, хозяйка тоже. Стас подходит вплотную, заглядывает, ему кажется, что зверь парализован, не владеет собой.

— Ты куда, Стас? Там же медведица…

— А я все равно ничего не вижу. У меня очки запотели… Да она меня не тронет!

— Это почему же?

— Я ведь для нее стараюсь. Чтоб не исчезла, чтоб спасти, из Красной книги вывести…

— Да, но ведь она-то этого не знает…

Вдруг медведица делает рывок — какая пружина внутри нас срабатывает, еле успеваем отскочить! — а она уже по грудь из берлоги и замирает так, шипя и глядя в упор.

Здесь нам делать больше нечего. Скорее всего, она уйдет ночью. А мы еще вернемся обследовать берлогу.

Клава. Почему Клава? Не знаю, но почему-то Клава. Хочется каждой из них дать имя — как называют вновь открытые острова.

Это у Клавы звероловы отобрали двух великолепных сынков, обреченных теперь влачить жалкое существование в каком-нибудь зоопарке, может быть, на знойном юге, лишенных навсегда матери, родины и свободы. Ох, прямо лозунгами заговорил!

Рисковали сегодня… Пытаемся шутить, хотя и не смешно: струсишь — пинка получишь, а полезешь на рожон — два.

 

На обратном пути, по выбросам снега, кажется, находим еще одно медвежье логово, но оно не вскрыто, полной уверенности нет. Наступает ночь, резкий ветер и покрепчавший мороз гонят нас домой.

Нахрапистые звероловы тем временем подчистили третью берлогу, и медвежат под нарами стало пять. Опять толкучка и гвалт, а человек в толпе теряет себя. Сколько раз давал я зарок противиться этому чувству, не замыкаться, а слушать, видеть и выжимать максимум смысла из любого положения. Ведь жизнь не стелется, как тебе хочется, и не слеплена по твоему желанию.

— А ты все пишешь мелким почерком, как будто места мало в рюкзаке, — поет за спиной Женя Плечев.

Забираюсь в спальник и скоро просыпаюсь взмокший, такая жара. Раздеваюсь. Снова просыпаюсь в водяной рубашке. Раздеваюсь еще больше. А дальше уже просыпаюсь от холода. Одеваюсь — все равно пробирает. Постепенно напяливаю на себя все, что можно. И такая катавасия до самого утра!

Да и медвежата ночью устраивают драку под нарами, доски попрыгивают, шипенье, рычанье, возня.

 

 

18 марта

Утро прозрачное, тихое, мороз под тридцать.

Завтрак: хлеб, масло, сыр, сайра из банок, чай.

Сегодняшний маршрут — на северную оконечность Большого Дрем-Хеда. Терраса за террасой, склон за склоном. Площадки острых камней. Гора Северная (высота 340 м) — красивый, правильный конус, по ней и различают издалека этот горный массив. Распахивается вся панорама Большого и Малого Дрем-Хедов. Находим свежий медвежий след, взбираемся по нему на самую вершину. Очень сильный, обжигающий ветер, борода и усы обрастают льдом. Окрестности — в морозной дымке. Поваленный триангуляционный знак, не иначе медведь резвился…

Вспомнил почему-то столичного корреспондента, грузного, веселящегося детину, который появился на Острове почти вместе с нами, но добрался только до Сомнительной и вскоре улетел. И все же корреспонденцию дал, Плечев слышал по радио, что он там наговорил: на остров Врангеля прибыла зоологическая экспедиция, которая «поможет белым медведицам рожать медвежат». Интересно, как автор себе это представляет?

— Когда мы поедем на Манхэттен? — вопрошал он, называя Манхэттеном Дрем-Хед. — А когда мы будем есть кухлянку? — то ли острил, то ли путал с кухлянкой копальхен — подгнившее моржовое мясо, деликатес у чукчей и эскимосов…

Начинаем спуск по ходу зверя, по очень крутому склону. Это еще трудней, чем подниматься. Куда он нас заведет? Снег гладкий, мраморной твердости. Стас покатился, сначала весело, потом не до шуток — все быстрей, перевернулся, протаранил груду камней и лежит ничком, не поднимается.

Я — к нему. Острое чувство опасности. Мне нельзя катиться, у меня «Кеп-Чур», шприцы, фотокамера. Но снег не держит ногу, не сминается — и я тоже качусь, на животе, царапая снег руками, пытаясь хоть как-то тормозить. По пути хватаюсь за торчащий камень, пальцы немеют от удара, и в конце концов с грехом пополам оказываюсь внизу, у подножья горы, возле Стаса. Так и лежит… Повернул лицо, говорит, его крепко ударило карабином по голове, даже сознание потерял. Все обошлось на этот раз.

Помни: Дрем-Хед — это осторожность! Не только с медведицами, но и с горами, с морозом, со снегом и ветром. Люди помогут, может быть, но в первую очередь помоги себе сам!

А что же коварный след, который нас вел? Он потянулся дальше, по тундре, в сторону моря. Ушла…

После, уже в балке, мы выясним, какой медведице этот след принадлежал. Берлога ее — № 3 — по другую сторону Северного пика. Там вчера побывали звероловы: обездвижили, пометили мать и похитили медвежат. А она, когда пришла в себя и не нашла детей, поднялась по одному склону горы, спустилась по другому, крутому, и через прибрежную полосу тундры отправилась в морские льды.

 

Мы жутко устали от ходьбы, голода, волнений и досады за неудачный день. Уже не идем, а бредем, часто останавливаемся и валимся. Замечаю: кое-где торчат из-под снега карликовые ивы. Попытка дерева, биологический процесс, скорректированный Арктикой. И почки набухли — вот ведь чудо!

Поднимаемся по распадку. Привал на склоне террасы. Вдруг вижу прямо перед глазами устье берлоги. Иди мы сверху, по ее потолку — а он иногда толщиной всего несколько сантиметров, — могли бы провалиться прямо на голову зверя.

Судя по следам, хозяйка берлоги уже выводила медвежат на прогулку.

Именно в этот момент раздается рев вездехода — звероловы. Работаем вместе. Бросаем в берлогу комки снега, в ответ — шипение. Забрасываем снегом отверстие, чтобы зверь нас не видел и внезапно не выскочил. Так безопасней. Пробиваем пикой в потолке щель, в ней — медвежья спина. Выстрел шприцом из кустарного обреза звероловов. Десять минут ожидания. Кажется, шприц не сработал или не попал — медведица активна. Второй выстрел — и еще ждем десять минут. Теперь уж она обездвижена. Раскопали вход в берлогу, вытащили двух медвежат. Мы со Стасом определили пол, обмерили их, взвесили. Звероловы спешат: засунули зверят в мешки, один так задергался, что вырвался и покатился прямо в мешке вниз по склону, урча и подпрыгивая.

Отловщики свое дело сделали и умчались. Теперь наша работа. Расчистили берлогу. Стряхнули снег с медведицы. Возможно, очень большой заряд сернилана — сильные конвульсии, тело трясется, как мотор, изо рта пена. Глаза лишь изредка приоткрываются. Прежде всего мечение. Стас скальпелем протыкает матухе уши, вставляет в них металлические метки с номером и оранжевые тефлоновые кружки` и все это закрепляет щипцами. Как назовем ее? Терпеливая!

Обмеры медведицы и берлоги. А берлога непроста: длинный, широкий ход-коридор с тремя полусферами-выемками, в одной — родильная камера, в другой, судя по волосам и следам когтей, — детская, внутри — голубой полумрак-полусвет. Собираем экскременты — важный полевой материал для науки. Фото- и киносъемка до окоченения и измождения. А в душе жалость к зверю: ох, лучше бы его не изучали, не трогали, не держали в клетках.

— Что ты говоришь! — серьезно возражает Стас на такое слюнтяйство. — Да медведя давно бы уничтожили, если бы не ученые, ведь это они бьют тревогу о его судьбе, разрабатывают меры охраны, а для этого надо хорошо его знать, для этого и мечение, чтобы отслеживать миграцию, ну и прочее… Благодаря им этот зверь в Красной книге! Во всей Арктике сейчас осталось каких-нибудь тысяч пятнадцать медведей. И с зоопарками ты неправ. Тебе зверя жалко, а человека нет? Как это: целую жизнь прожить и не увидеть такую красоту — живого медведя…

— Твоя правда, начальник!

Возвращаемся в балок и — о, радость! — там из всей толпы лишь Женя Плечев, остальные вместе с отловленными медвежатами уехали. Их работа закончена. А мы можем наконец-то отыскать и собрать свои вещи, прийти в себя, успокоиться.

 

 

19 марта

Хорошо выспались. Установили дежурство, попеременное: дежурный встает первым, затапливает печку, готовит еду целый день, отвечает за порядок.

Продолжаем обустраиваться. Рядом с балком торчит из снега метеобудка, откопали ее, установили термометр, барометр, анемометр, договорились, что показания будет снимать по утрам тот, кто дежурит. Вырыли в сугробе уборную, обложили кирпичами из снега, даже крыша получилась.

И после неспешного «Чай-кью вери мач» отправились на поиски берлог. За два дня пребывания здесь мы заметно загорели и похудели. Опять склон за склоном, терраса за террасой. Ослепительный день, морозная дымка висит над окружающими горами — Малым Дрем-Хедом, Пупом, Тундровым, Китом, отрогами Безымянных гор.

Стас досадует: мало берлог. На кого? Гадает: или из-за ледовой обстановки прошлой осенью залегло мало медведиц, или они еще не вскрыли берлоги? Может, замуровались в предчувствии пурги или резких холодов?

На обратном пути решаем обмерить берлогу № 2, наверняка уже покинутую. Стас прыгает по потолку, стучит шестом, мы с Женей заглядываем в отверстие. Тишина. Ушла или затаилась? Подмывает спрыгнуть внутрь… И тут из берлоги, как на катапульте, вылетает по грудь красавица Клава с яркими сережками в ушах. Оглушительно шипит, фукает и тут же скрывается. И снова высовывается, демонстрируя силу, готовая ко всему.

Осторожность — где она? Мы опять о ней забыли. А нельзя — опасность здесь на каждом шагу. Делать на этой берлоге больше нечего — Клава к себе не приглашает.

Возвращаемся в балок, кайфуем: жарко топим печь, объедаемся, развлекаемся анекдотами, слушаем радио. Китайцы произвели еще один ядерный взрыв.

 

 

20 марта

Ночь, очень тревожная. Перед рассветом просыпаемся от холода, ворочаемся, кутаемся в мешках. Очень громкий и четкий стук в дверь, причем во внутреннюю, три раза, так что она аж звенит. Только заснул — снова стук, точно такой же, три раза. Смотрю на часы — 4:30. От этого же звука вскакивает Стас, хватает ракетницу, вылезает наружу, обегает балок. Никого, ничего. Вчера по следам заметили, что поблизости бродит медведица с двумя медвежатами. Но эти звуки явно не от нее… Может, от тисков мороза?

Плечеву снилась женщина — это у него всегда к неудаче, а когда дело доходит до конца — совсем плохо. И неудача была.

Ходили со Стасом чинить «Трик»: разогревали свечу, чистили карбюратор, меняли фильтр, разбирали стартовый механизм. Все напрасно. Мороз за три­дцать, с западным ветром. Совсем окоченели, бегали кругами, плясали и охали. На обратном пути шли вполоборота от ветра, чтоб не обморозиться, постоянно оттирали лицо, и все равно крылья ноздрей прихватило.

Дежурный — Женя — жарко натопил балок к нашему приходу, сварил суп из концентратов. Объелись, устроили баню — до пояса, поплескались в тазике. Невыносимый комфорт!

 

Светлячок горит уныло,

Карандаш строчит, что было, —

Шенталинский без порток

Плещет мысли между строк… —

 

сочиняет Женя.

А мне как писать свою книгу? Может, к черту, спустить с поводка фантазию, иначе получится уныло и сухо?.. Нет, жизнь не перемудришь, она сочиняет почище любого писателя.

Потянуло на байки, истории, из разряда «врет, как очевидец».

Предлагаю: пусть каждый расскажет по байке, но чтобы непременно про Остров!

— Ты и начинай! — говорят они.

Вспомнил, еще времен моей работы на Острове десять лет назад…

— Зимовка. Полярнички так узнали друг друга, что, если один начинал рассказывать о своей жизни, другие поправляли. Надоело разговаривать, решили петь. Два дня пели. И вдруг радостная новость — муха! Оттаяла, ожила — как весть с Большой земли. Вся неистраченная нежность, вся тоска по дому обратилась к ней, к мухе. Следили за ней, берегли, подсыпали крошек.

И вот как-то один из зимовщиков по прозвищу Чайник — лысина у него, оттопыренные уши, длинный, лоснящийся нос, — и вот он зачитался и машинально прихлопнул муху на своей лысине. Другой, недолго думая, ему по той же лысине раз! Как ты мог, убийца! Завязалась драка. Бросились разнимать. Назавтра драчуны, в синяках, трогательно заботились друг о друге. Вот что может сделать с людьми обыкновенная муха!

Похлопали, одобрительно похмыкали. Теперь очередь Жени.

— Знаете, какой самый удивительный напиток пьют на Острове? — спросил он. И сам же ответил: — Ломовка! Слышали, нет? Это когда уже выпито все: спирт, водка, вино, пиво, шампанское, самогон, бражка, одеколон, средство после бритья «Свежесть» и разведенный зубной порошок.

И вот тогда берут лом, желательно новый, и выносят на мороз. Спустя полчаса снова вносят в дом, чтоб аж дымился. И льют по нему сверху вниз тонкой струйкой тормозную жидкость. Что-то там намерзает на ломе, а что-то капает с кончика: кап, кап, кап… — Женя сделал паузу, посмотрел на нашу реакцию и продолжил: — Для дорогого гостя делают двойную ломовку. Снова лом выносят на мороз, снова вносят, чтоб аж дымился, и льют сверху то, что накапало с кончика по первому разу. И снова: кап, кап, теперь уже реже. И вот это пьют.

— А ты пил, Женя?

— Пил однажды, отдает бензином. Жахнул с полстакана — и отключился. Не знаю, сколько времени прошло. Очнулся — глаз не могу открыть, такая в голове боль. Поднимите мне веки! С закрытыми глазами, ощупью добрался до порога, врезался в притолоку, постоял, потом вышел на воздух. Нащупал рукой сугроб и сел. Долго сидел, пока смог открыть глаза. И гляжу: все мои ломодеры на соседних сугробах!..

Браво!

Долго уговаривали Стаса выдать свою байку. Выдал. Из его уст такого не ждали.

— Это было в первую экспедицию сюда. Однажды мой напарник, проснувшись, пожаловался: «Знаешь, что-то со мной творится. Обычно я по утрам все­гда чувствую себя мужчиной, во всеоружии, понимаешь? А тут, на Дрем-Хеде, вдруг ничего… ничего… уже несколько дней…» Я решил его разыграть. «Ты только не волнуйся, так надо. Я в экспедиции всем ребятам всегда подсыпаю в еду люмопротеин». — «Это что такое?» — «Ну, это для снижения полового желания. Чтобы не мучились, не думали о постороннем, а то это много сил отнимает. Потом все вернется постепенно, придет в норму, когда приедем домой». — «Да какое ты имел право! — возмутился он. — Как ты мог? Это же серьезно. А вдруг нарушится совсем?» — «Да не бойся, все будет в порядке». Но он не унимался, обиделся, ушел в тундру, долго там ходил. Вернулись в Москву. И вот как-то встретились, и он, сияя, бросается навстречу: «Стас, все в порядке!» — «Что в порядке?» — «Ну, с люмопротеином. Все в порядке. Ты был прав!..»

 

 

21 марта

Снова обходим Дрем-Хед с севера. Террасы, одна за другой, ослепительное солнце, тишина в долинах и ветер на вершинах. Твердый снежный наст порос инеем — белой травой. Главное — не провалиться в еще не вскрытую берлогу, которую почти невозможно обнаружить.

Потерял Стаса из вида, потом вижу: крохотная фигурка карабкается по гребню — упорный человек! Новых берлог нет, однако наткнулись на свежий, утренний след большой медведицы с тремя детенышами. Один — крупный, а два — такие маленькие и слабые, что еле волочились за матерью. Пришли они со стороны Безымянных гор, забрались в одну покинутую берлогу, потом в другую, вышли, сделали крюк, снова вернулись в первую, и, наконец, возможно, учуяв человека, мать увела детей подальше, в сторону Малого Дрем-Хеда.

На стекле окошечка в балке каждую ночь распускается растение, каждый раз новое, разглядывать это чудо для нас — развлечение, за неимением других! Не топим — холодно, а топим — капает с потолка. Потом капель исчезает, укладываемся. Жара. А ночью просыпаемся — мороз градусов пятнадцать. Долго ворочаешься, стараясь спрятать плечи и голову. Довольно неудобно спать в этих мешках: ватный узок, чуть повернулся — скручивается, жмет, а внешний, собачий короток, как ни втискиваешься, плечи и голова наружу, мерзнут. Засыпаешь, скрючившись, оставив для дыхания маленькую щелку, которая обрастает инеем.

 

 

22 марта

Проверенные сны Плечева. Вчера снилась женщина — к неудаче, сегодня белые паруса — будут известия.

И действительно, когда мы уже собрались в маршрут, опять обшаривать склоны, появился трактор. Водитель — Коля Ежов, мой давний знакомый, островной старожил. Привез Плечеву срочную радиограмму. Женя взглянул — какие-то новости для нас, но оглашать не хочет: сообщу вечером.

Трактор меняет наши планы: забираемся в кабину и в Безымянные горы, где еще не были. Объезжаем их медленно, долго — ничего, ни одной берлоги! Потеряли всякую надежду что-нибудь найти, но надо же использовать счастливый случай — трактор, — выручить брошенный снегоход. Едем!

 Там Ежов, в своей неизменной, легкой кацавейке нараспашку, одетый еле-еле, как где-нибудь в русской деревне перебежать от дома к дому — мороз ему нипочем! — повозившись с полчаса и похимичив, заводит мотор. Орел! Сколько мы поездили с ним когда-то по Острову, сколько раз пурговали вместе! С вечным черным колтуном на голове, маленькими сверкающими глазками, с его тяжелой судьбой — девять детей у матери, четыре класса образования, — Коля Ежов, не любящий говорить и открывающий рот, только когда выпьет, но великолепный механик, человек, знающий свое дело, всетерпеливый, с доброй, глубоко спрятанной душой…

 

И мы уже в балке. Начинается драматический вечер. Женя показывает радиограмму из Главприроды, в ней нам в грозном тоне запрещается обездвиживать, а значит, и метить медведиц иначе, чем при отлове медвежат. А отлов закончен. Это и есть новость. Женя отбирает у нас «Кеп-Чур»: верну в поселке. Стас повержен. Наша работа из-за какой-то дурацкой бюрократической нестыковки или вражды между ведомствами, по существу, сорвана. Остаются только научные наблюдения. Вот тебе и обездвижьте, пометьте как можно больше медведиц! До пятидесяти!

На Плечева мы не в обиде, он ведь в трудном положении, он все понимает, на нашей стороне, но действительно не может иначе. Уговаривает меня писать фельетон. А что толку?

Завтра Плечев уедет. Строчим радиограммы — домой, Успенскому, в лабораторию охраны природы с кратким отчетом, что произошло, пишем официальную бумагу заведующему заказником Николаю Винклеру, чтобы вывезли нас отсюда вездеходом или трактором 1 апреля (ну и дату выбрали: первое, апрель — никому не верь!).

По «десять капель» спирта на прощанье — и в мешки. Коля, разогревшись от выпивки, обретает дар речи: рассказывает свою жизнь, потом поет целую песнь мотору — приятно послушать знающего человека. Но я уже где-то далеко…

 

 

23 марта

Трактор ушел рано утром, мы еще спали.

Сегодня я дежурю. Разжег печь, сварил суп-пюре из концентратов. На полке — последнее Женино «прости»:

«1. Дрова, которые не колются, перепилить ножовкой пополам и расколоть.

2. В печь можно ставить банку с соляркой. Зажечь, пусть горит.

3. Рыбу — замочи.

4. Хлеб — Стас знает.

5. Примус гаси и выноси в тамбур. Это если вечером.

6. Готовьте обязательно суп!!! Каждый день.

7. Двери на ночь — на крюк.

Будьте уступчивы друг к другу. Обнимаю вас».

День вдвоем, странно с непривычки. Подводим печальный итог. Фарту — никакого. Отвлекаю Стаса, показываю новое диковинное растение в окне, расписываю, как будем летом собирать грибы в Подмосковье…

Целый день возимся с застывшим на морозе снегоходом, пробуем завести. Напрасно, не слушается. Эх, Коля, Коля, где ты?

Принимаемся за уборку в хижине, утепляем снаружи кирпичами снега, нарезая их ножовкой. Да, вспомнил я здесь, как топить углем железную печь, как разводить примус и кашеварить, множество других нехитрых и хитрых будничных дел, о которых успел позабыть в Москве. И даже приобрел вкус к житейскому труду, к бытовой мудрости.

День прошел. Солнце в двойном радужном гало поднялось и опустилось над долиной. И хижина наша, вполовину занесенная снегом, как потрепанная шхуна среди застругов-волн, гордо летит навстречу ветру, сообщая столбом дыма из тонкой, длинной, наклоненной трубы, что обитатели ее живы.

Прошла ровно неделя, как мы здесь. Только неделя?! Нам надоели неудачи. Должно же когда-нибудь повезти!

 

 

24 марта

Ночью просыпаемся от грохота. Что случилось? Стоящий на печке бак, в котором таяла груда снега, вдруг сверзился на пол — случился потоп. Пришлось вылезать из спальников, устранять ЧП.

Утром покидать мешок не хочется, а тем более выскакивать из балка. Лежим, терпим… Выгоняют последствия вчерашнего обильного чаепития. «Гномик позвал» — так это у нас называется. Вот и окрестили мы нашу долинку Долиной Гномов! Сколько раз уговариваешь себя перед сном не пить много, но разве удержишься от соблазна? Целый день работы на свежем воздухе, многочасовая ходьба по берлогам, вода из расплавленного снега, дистиллированная — и вот из-за всего этого тело покрывается слоем соли, так что сбрасываешь ее с лица, как песок, и пить хочется еще больше. Утром чай, в обед чаек, вечером чаище…

Решили сегодня пройти по оставленным берлогам, изучить их как следует. Ведь все они чем-то разные, и зависит это от многих причин.

Берлога № 2, из которой нас уже дважды выгоняла хозяйка, Клава, наконец пуста. Залезаем внутрь. Вот это да! Светится голубым, комфортная, с длинным лазом и большой родильной камерой. В лазе три полусферических расширения, первое из которых образует как бы подобие прихожей. Удивительно чисто — куда только звери прячут свои экскременты? Выпишу в дневник из полевой книжки основные параметры этой берлоги.

Длина хода — 538 см. Родильная камера: длина — 210 см, ширина — 170, максимальная высота — 132 см. Толщина потолка над камерой — 25 см. Стены сплошь покрыты следами когтей. В центре, на месте лежки, круглое, сильно обледенелое углубление с примерзшими волосками. На дне выступает плоский камень.

И вот что интересно и важно: устье берлоги всегда находится ниже прихожей и родильной камеры, чтобы тепло сохранялось в них, не выходило наружу. По этому принципу строят и эскимосы свои иглу — хижины из снежных кирпичей, вход всегда ниже пола жилого помещения, не иначе как у зверей научились. Вообще медведица — большая искусница: ей ведь в течение многих месяцев заточения в берлоге надо сохранять для себя и для медвежат и энергетический запас, и оптимальный режим в берлоге, тепловой и газовый. Поэтому она не прерывает совсем роющей деятельности под снегом, регулирует температуру, даже проделывает вентиляционное отверстие наружу для проветривания. Она могла бы многому научить нас, мать-медведица, если бы мы были поумней и умели лучше учиться у природы.

Не хотелось вылезать наружу и расставаться с этим подснежным дворцом, но впереди нас ждали еще две берлоги.

 

А вот до них-то мы не дошли. Обрушился очень резкий, пронизывающий ветер — это при морозе далеко за тридцать жгло сквозь кухлянку. Снег на щеках, бороде и усах, перемешанный с потом и слезами, смерзался в лепешки, то и дело приходилось останавливаться, растирать лицо. Вдобавок залепляло снегом солнцезащитные очки, а без них нельзя — весной, в период «сияния снегов», спасают от снежной слепоты. Интерес к берлогам пропал, думали лишь о том, чтобы скорее добраться до балка.

Ветер выдул из него остатки тепла, сбросил листы фанеры с крыши вместе с увесистыми кусками моржового мяса, завезенного сюда невесть когда охотниками для приманок на песца. Укутали палаткой «Трик». Не сразу отдышались, оттаяли. Топили печку как следует, но растение на окошке не исчезло. Сварили щи, грызли домашние мамины сухарики — лучшее наше лакомство!

Итак, мы уже испытали кучу полярных удовольствий: встречались лицом к лицу с медведями, скатывались с вершины, обмораживались. Сегодня два главных события: чудесная берлога № 2 и налетевший шквал.

Разболелись зубы, долго не мог заснуть. Воображаю сюжет. Московский зоопарк. Белые медвежата, привезенные с острова Врангеля, один — Дрем, другой — Хед, выросли, но все им мерещится родина, как прекрасный сон…

 

 

25 марта

И сегодняшний день не принес удачи.

Не исчезает гало — днем радужное, вокруг солнца, ночью белое, вокруг Луны. Лютый ветер — работать на воздухе невозможно. Обмороженное лицо превратилось в рану, нестерпимо болит.

Отсиживаемся в балке. Вполне домашняя обстановка, жаль только, уголь уходит быстро. Варим очень вкусную пшенную кашу и не менее вкусное какао. С нами кроме «Сноу-трика» еще один швед-попутчик, но только надежный и безотказный, — Аксель Мунте, врач и писатель. Читаем при лампе вслух его книгу «Легенда о Сан-Микеле», которую я захватил из дома, и здесь она воспринимается совсем по-другому. Акселю Мунте, в отличие от нас, сказочно везло. И сейчас он помогает нам, словно стараясь загладить неприятное впечатление от его соотечественника. «Мужайтесь, братцы! — словно говорит он. — И если фортуна не поворачивается к вам лицом, не унижайтесь и тоже повернитесь к ней задом». А может, судьба, как женщина, больше любит подчиняться, а не командовать?

Дымчатая ночь, видны только Венера над перевалом и Луна — неужели та самая, что светит над домом, в Москве? Скоро полнолуние, самое опасное время, предупреждает Аксель Мунте.

Ноет сердце в тоске по любимым. Месяц назад мы улетели из Москвы.

Услышь:

 

День остыл. Настала ночь.

Я хочу тебе помочь.

Через тысячи разлук

Я твоих касаюсь рук…

 

 

26 марта

Снегоход даже не пытались заводить. «Маразм крепчает», — сказал Стас, сдирая сосульки с бороды. Сделали маски из плотной ткани, с дырками для глаз. Доро`гой маски обрастают инеем, выглядишь как дикарь в устрашающем ритуале. Ограничились измерениями у ближней берлоги: определили ее относительную высоту, толщину и плотность снежного покрова. Лютая стужа не позволяет никаких серьезных работ.

Стас все протирает очки, у главного медвежатника близорукость минус пять с половиной, может, потому или из свойственной всем Паганелям рассеянности он то и дело теряет и ищет вещи.

И каждое утро просыпаюсь изумленный: где я? Неужели все это скоро уйдет навсегда, станет памятью — ослепительные склоны с отверстиями берлог, всполохи полярного сияния, одинокий балок, утонувший в снегу, и заиндевевший мех у лица, когда я смотрю сны, благодарный той собаке, в шкуре которой сплю.

К вчерашним строчкам пришло продолжение и название:

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ СТИХИ

День остыл.

Настала ночь.

Я хочу тебе помочь.

Через тысячи разлук

Я твоих касаюсь рук.

Я в глаза твои гляжу

И тихонько ворожу:

«Белая метелица —

Черная дорога,

Белая медведица —

Черная берлога.

Черное забелится,

Белое затмится.

Горе перемелется,

Солнце возвратится…

 

Спи и успокойся.

Ничего не бойся!»

 

 

27 марта

Начинается пурга. «Трик», конечно, не завелся, хотя ему был посвящен целый день. Это уже не просто «Крик», а крик души. Как бы он не умчался куда-нибудь в пурге, без водителя, под желтым парусом натянутой на него палатки! Наконец я говорю: «Наплюем на это железо и вспомним про свои кривые ноги!»

Еще мы как смогли подлатали балок — и вовремя: восточный ветер переменился на западный и усилился. Балок холодеет, сколько мы ни топим. Неужели нам так же фатально не будет везти до конца? Дрем-Хед — вот он, близко, да недоступно, как то, что снится во сне.

И мы, в саже от печки на фоне белого безмолвия.

Может быть, судьба бережет нас от более тяжких испытаний?

— Зачем ты поехал при таких обстоятельствах? — спрашиваю Стаса и перечисляю слабые места нашей экспедиции: — Даже рации нет! Ведь это авантюра!

— Все так! В последнюю минуту решилось, поедем ли. И денег мало дали. И я имел полное право отказаться. Но я не мог не поехать! Ну, понимаешь, тогда никакой экспедиции вообще бы не было.

По радио только что передали: «Из восточной части Арктики надвигается циклон, который распространится на весь Арктический бассейн. Температура в Восточно-Сибирском и Чукотском морях этой весной необычайно низкая, она на пять градусов ниже обычной. В проливе Лонга бушует пурга…» Это про нас. Еще радио — случайные фразы: «Они отвыкли спать в постели… Они отвыкли есть сидя…» И это тоже про нас?

До планируемого отъезда остается четыре дня.

Засыпать будем в холоде. На окошке уже не растение, а сплошная, непроницаемая корка льда.

Под нарами у нас лежит старый, выцветший от времени череп медведя с дыркой от пули. Подобрали неподалеку, памятник тех времен, когда этот зверь еще не был героем Красной книги и охота на него считалась геройством, а не злостным браконьерством. А на стенах нашего убежища — рисунки, оставленные кем-то. Вот Ленин с выкинутой рукой. Если, следуя его жесту, переползти взглядом на другую стену, увидишь знойную грудастую бабу. Еще дальше, у двери, — кружка пива и скелет обглоданной воблы.

Милая чета Плечевых в бухте Сомнительной, Женя и Эля, они ложатся спать и просыпаются в тельняшках. У Плечевых в доме — шкуры, ружья и изделия из кости, культ мужчины, так что Эля, как она говорит, забывает иногда, что она — женщина. А ей бы помнить, вопреки всему, да сил не хватает… Сумчатая Эля — у нее на животе фартук с бездонным карманом: там все, что нужно по хозяйству, от катушки ниток до гаечного ключа.

С ними живет пес Жулик с изувеченной, разорванной пастью, умеющий петь. Коронный номер — «Ромашки спрятались, поникли лютики…» — дуэтом с Элей. Жулик закатывает глаза, стараясь попасть в ноту и выть громче хозяйки, ему надо непременно ее перепеть. Виляет голосом и заканчивает всегда последним, высоко.

Женька кричит:

— Ребята, пойдем!

Жулик вскакивает и бросается к двери. Один Жулик. Хохот…

Как связать воедино всю мозаику жизни и составить в памяти уже готовый рассказ, чтобы он родился до бумаги и осталось его только записать?

Память моя — никем не прочитанная книга! Десять лет назад… Тот же, мой Остров. Тогда все было иначе. Тогда все было вовне и мало что во мне. Тогда не было еще у меня моей Тани, не было нашего Сережки и совсем еще маленькой Машки, не было моей первой книги стихов. Тогда было еще рано. Но Остров, он был и остается. Какими невидимыми суровыми нитями прошил он мою судьбу? Как будто это не нити, а мои жилы. Почему я вновь и вновь возвращаюсь к нему и в памяти и в жизни? Зачем он звал, что дал, что требовал? Я уже почти догадал>ся, почти знаю. Он хотел, чтобы мы — он и я, его холод и мое тепло — слились навсегда, взаимно преобразившись, слились в одно — в книгу…

Нет-нет, не простых очерков и рассказов требует он и хочу я, а чего-то большего. И для этого нужно писать не так, как пьют воду, а так, как пьют вино. Не думая о пользе, пьянея от жизни…

Проснулись мы в половине четвертого одновременно, словно кто разбудил. За стенами слышен прерывистый шум пурги. Наружная дверь запечатана снегом. Приспособились ходить в ведро.

— А в тюрьмах еще есть параши? — спрашивает Стас.

Только залезли в мешки, укутались — два сильных удара, один в стороне двери, другой справа, такой громкий, что мы вздрогнули. Словно кто-то снаружи бросил в стену большой камень и поспешно отбежал, даже слышен удаляющийся шорох шагов. Но убежал недалеко. Вспомнилось 20 марта — тогда дважды мы слышали по три удара во внутреннюю дверь. Наверно, это стены балка промерзают и оглушительно трещат.

 

 

28 марта

Проснулись мы, как ни удивительно, в тишине. Ветер небольшой, поземка. В путь! Радость движения, сердце отдыхает на снегу.

И сразу же перед перевалом, в прямой видимости от балка, наткнулись на свежевскрытую берлогу. Пройти мимо нельзя — отчетливая, зияющая дыра, выбросы снега, раскатившегося по крутому склону, следы лап и зада медведицы-мамы. Видимо, она вскрыла берлогу ночью, когда чуть потеплело. Вылезала одна, съехала до середины склона и вновь поднялась наверх, к устью берлоги. Судя по следам, выходила лишь раз. Решили хозяйку берлоги не беспокоить, а установить подзорную трубу и начать постоянные наблюдения.

Неподалеку следы другой медведицы, с двумя медвежатами, множество царапин, идущих под крутой обрывчик. А вскоре, обогнув Дрем-Хед, видим и третий след: медведица уже с тремя медвежатами. Семейство (вернее сказать, мать с детьми, отец-то, самец, принимает участие в семейной жизни лишь раз, при спаривании) взобралось на склон, порылось недолго, наверно, чтобы сделать залежку для отдыха, и удалилось. След медведицы выветрился и лежит огромными, отчетливыми нашлепками, я сковырнул одну — скульптура!

Видимость прекрасная, хотя поземка набирает силу, пришлось надеть маски.

— Маразм крепчает! — бурчит Стас свою любимую остроту. — Давай я — по верхам, ты — по низам.

Обследуем гору дальше, он — по верхним террасам, я — вдоль подножья.

Словно в молоке, плавают Кит, Тундровый, Безымянные, ближе — Малый Дрем-Хед. Вдали — море, у берега — узкая, извилистая полоса торошения. Находки пока ограничиваются экскрементами — откалываю кусок, кладу в рюкзак, ценный подарок начальнику.

 

Встречаемся на самом верху перевала, над Пологим распадком — Стас прыгает от радости. Нашел еще одну берлогу, показывает выброс снега и узкую щель, по краям которой следы когтей.

— Ты знаешь, что это за берлога? — спрашивает он. — Прошлой осенью, в октябре, на этой терраске я наблюдал в бинокль за одной медведицей. Как раз здесь, она явно искала, где бы ей зарыться. Покопала снег, бросила, в другом месте покопала, в третьем. Трудно сказать, как она чует, какой глубины снег. Как будто лот у нее есть, носом чует и глубину и плотность снега. Сначала не могла зарыться, наконец снег ей подошел, нашла, что искала. И вот тут я единственный раз видел, как медведица устраивает берлогу и залегает в нее. Между прочим, в литературе таких случаев нет. Очень быстро делается: передними лапами выбрасывает снег — и из-под ног, и из-под брюха, роет, роет, углубляется, быстро закапывается. И вот уже не видно ее совсем, только холмик снега снаружи. Ну, за полчаса примерно, быстро — не прерывается, не отдыхает ни минуты. Это уникальный был случай, видеть, как медведица залегла.

Уже вечерело, решили завтра сюда вернуться.

Возможно, потому, что температуры до сих пор стояли ниже обычных градусов на пять, медведицы припозднились с выходом. Сегодня температура поднялась до минус двадцати семи, потом до двадцати четырех — вот они и посыпались.

Да, день можно было бы назвать удачным, если бы к вечеру поземка не перешла в пургу. Наш балок гудит и содрогается, что-то колотит по стенам. Но мы во всеоружии: затащили оставшийся мешок угля в тамбур, подобрав все осколки, развернули снегоход против ветра и обвязали веревкой поверх палатки, в которую он укутан. Вот только дверь заносит. Вылезем ли завтра?

Вдруг наворачиваются дурацкие строчки:

 

Там, где полярная вьюга

Мечется, как в бреду,

Флаг становится флюгером,

И судно идет ко дну…

 

Расшуровать печку — дело минуты. За стенами балка все время что-то рушится. Мы боимся только за трубу, она — мачта наша с парусом дыма, и, если упадет,
мы пойдем ко дну. Топится печь. Гудит, перебивая пургу, примус «Шмель». Сияют аж две керосиновые лампы. Все, что мы можем себе позволить, и очень ненадолго.

До условленного срока, когда нас должны забрать, остается три дня.

Наши отношения со Стасом спокойны и уравновешенны. Безоблачны? Да нет, цапаемся иногда по мелочам, шипим друг на друга. Но до крупных схваток дело, слава богу, не доходит. Взаимные неудовольствия не выходят наружу, душим их в зародыше.

Читаю вслух Акселя Мунте, а в книге — день святого Антония, итальянцы празднуют жизнь…

Пурга мнет в руках наш утлый балок. Что приснится нам сегодня и что увидим, открыв глаза?

 

 

29 марта

Пурга не утихает. И странно: стены теперь глухи, но будто кто-то яростно бьет в пол, лупит неустанно, так что доски под ногами ходят ходуном.

В Подмосковье, наверно, уже зацвели подснежники, а здесь мы сами стали подснежниками. Просыпаемся при температуре минус тринадцать. Все как обычно: чистим зубы, умываемся, завтракаем… Вот только бездействие тяготит. Хотя нет, дело нашлось: надо вылезти наружу, откопать дверь, за ночь нас замуровало снегом.

Барахтаясь в узком тамбуре, как мыши, с трудом откопались. Пурга — единственное, чего нам не хватало для полноты впечатлений. Впереди целый день, а топить нельзя — экономим топливо, чтобы хватило до отъезда. Решили поставить на нарах палатку, чем очень украсили наше убогое, прокопченное жилье. Надеемся, что в палатке окажется хоть чуть-чуть теплее. Буду читать, пока не закоченею, Стас вновь и вновь будет перебирать свои бесконечные баночки и коробочки, укладывая их в новом живописном беспорядке, — это у него как пасьянс.

Сегодня полнолуние. Ложусь спать в кухлянке, ватных брюках и чижах — меховых обутках. Поначалу даже жарко, но горло и нос сразу заложило — слишком велика разница температур в мешке и в балке. Ночь — борьба с холодом, палатка от сквозняка так и ходит над нами. Стаса бьет озноб. Вот тебе и полнолуние! Нам не везет по полной программе!

Я забыл еще один пункт в прейскуранте судьбы, и она угодливо о нем напомнила. Стас заболел, после того как провозился на холоде за полночь со своими баночками и коробочками. О, естествоиспытатель! Он ощутил слабость, заложило нос, защипало горло, появилась головная боль. Дал ему по таблетке аспирина и анальгина, запить было нечем — глоток воды пришлось отогревать над лампой.

Осунувшееся лицо в коричневых рубцах — ожогах, поцелуях мороза, щетина, отросшие бакенбарды, видавшие виды очки. Руки-лопаты, крестьянские, огрубели, ладони растрескались. Это Стас. Да и я не краше, только описать некому.

Просыпаюсь — приоткрылся мешок и лицо мерзнет, заворочался и застонал спутник и все в этом роде. Два часа, четыре, шесть… Если бы энергию нашего озноба приспособить в хозяйстве, на нем могла бы работать электростанция. Так прошла ночь, бессонная, ледяная. Снились строчки, куски текстов, все старался не забыть. Что только не привидится в собачьей шкуре!

 

 

30 марта

Утром, при минус двадцати, не выше, печь затопил — снег растопил, разогрел вчерашнюю картошку из сухих концентратов.

Вдруг Стас кричит: «Вездеход!» Выскакиваю за дверь. Три реактивных самолета на страшной высоте режут воздух, оставляя за собой три белых параллели. Не это ли объяснение наших слуховых галлюцинаций?

Опять галлюцинация, уже зрительная? Недалеко от балка лежала пустая железная бочка, ее нет… Куда делась? Обнаружил за поворотом сопки, укатило бурей метров на четыреста. Пурга вроде бы утихла, но надолго ли? Мы уже знаем этот ее фокус: к середине дня дает передышку, чтобы вечером обрушиться с новой силой. Видимость хорошая, только кое-где на выходе из долин плещется молоко поземки.

Ясно различима та свежевскрытая берлога перед перевалом. Установили подзорную трубу и с трудом — против ветра, слезы из глаз (боже, сколько слез мы здесь пролили!) — разглядывали эту берлогу. Хозяйки не видно. И Стас не выдержал: несмотря на простуду, засобирался — не упускать же передышку в пурге.

Когда приблизились к берлоге, ветер как раз поутих, еще больше прояснело — и тут матуха высунула голову. Легли. Наблюдаем за ней, она — за нами. Позирует, для портрета. Как ее назвать? Пусть будет Мадонна.

Покарабкались по склону вверх — она то высунется, то исчезнет. Играет в прятки. Пурга отполировала наст до каменной твердости и блеска, я вдруг с ужасом почувствовал, что еду. Так и пронесся на глазах медведицы через весь склон.

Пока! Мы еще к тебе придем.

 

Стас, конечно, повел дальше, на перевал, к той берлоге, которую он обнаружил позавчера, перед пургой. Мороз жгучий, воздух полон блистающих нитей, будто кто-то с неба осыпает землю праздничной мишурой. Взобрались на перевал, слева — крутая вершина, справа вниз — терраска над Пологим распадком, в конце его, за полосой тундры, виднеется море, скованное льдом. Пурга все замела вокруг, замуровала, перед глазами ни единого следа, ни одной морщинки, только чистая, ровная снежная пелена.

— Где-то она здесь, — повел рукой Стас.

Невероятно, но так случилось: мы уже собирались идти дальше, как вдруг услышали глухой удар — метрах в десяти-пятнадцати от нас снег взметнулся, и в нем появился черный нос медведицы. Возможно, ее потревожили наши шаги и голоса. Мы залегли за камнями. Медвежий нос, будто перископ, медленно поворачивался во все стороны. Скоро к этой точке прибавились еще две — глаза. Такое же неспешное внимательное кружение. Рывок — голова на длинной мощной шее. Снова разведка носом. Еще рывок — на снегу широкая грудь и две лапы. И потом плавно вздыбилась спина, выросли задние ноги — и вот уже она во всей красе стоит перед нами, кажется, слышно ее дыхание.

Переминается, тянет носом воздух, неторопливо оглядывает окрестности, словно проверяя, все ли в мире в порядке: по-прежнему ли светит солнце, на месте ли горы и море. И это царственное величие, это спокойное сознание силы поражают больше всего.

Несколько раз она встряхивается всем телом, отчего мех ее с лимонным отливом окутывается облачком снежной пыли, и начинает прогулку вокруг берлоги. Мы приросли к камням. Страха нет, есть восторг и напряжение, какое-то невидимое силовое поле висит между нами и зверем. Взгляд на Стаса — фотоаппарат прыгает в его руках, он давится от нервного смеха. Медведица уже в нескольких шагах и явно направляется к нам. Тянет носом, не иначе что-то учуяла. И мы не выдерживаем: начинаем медленно, задом отползать, потом вскакиваем и бежим — летим! И последнее, что видим, оглянувшись: застывшая фигура медведицы, взгляд в упор и пасть, уже без всякого величия, совсем по-человечьи открытая от удивления…

Удивленная — сразу же прирастает к ней имя.

Только представить, в прошлом октябре она залегла в эту берлогу, ветер намел над ней прочную снежную крышу, долгую полярную ночь лежала там, в темноте, в своей загадочной летаргии. Потом, где-то в январе, очнулась, чтобы родить своих медвежат — а рождаются они слепыми и глухими, с розовой кожицей в редкой шерстке, совершенно беззащитными, весом шестьсот-семьсот граммов. Выкармливала их своим густым молоком до самой весны, ловила момент, когда можно вскрыть убежище и выйти наружу, чтобы приучить зверят к свету, холоду и ветру. И уже прорыла дыру, но тут грянула пурга и опять запечатала ее с медвежатами. Двое суток она пурговала, как и мы, а когда наконец вскрыла берлогу, впервые после полярной ночи вышла на волю, осмотрелась и обнюхала горизонты — и вот тебе, в этот самый миг два непонятных существа вскакивают перед ней. Инстинкт преследования не успел сработать, нас спасло ее удивление.

 

Судьба приготовила нам двойной подарок. Во-первых, говорит Стас, таких случаев — как медведица выходит из берлоги после спячки — в научной литературе тоже нет. Получается, мы сделали открытие, только ради этого стоило сюда ехать. Видели то, что не видел ни один человек? А еще стенали, что не везет!

И второе: нам крупно повезло, что медведица не задала нам жару. Обычно мы не брали в маршрут карабин в нарушение инструкции — уж очень тяжело его таскать. А в этот раз не взяли даже ракетницу. Стас хотя на словах признавал, что брать необходимо, но все норовил «забывать», и я не всегда «вспоминал». Ведь мы никак не думали, что нас ждет такая встреча, хотели только прогуляться до перевала. Впредь урок! Будь у нас ракетница для страховки, чтобы в случае чего отогнать зверя, мы бы могли продолжить столь неповторимое свидание и сделали бы еще несколько драгоценных снимков, возможно, матуха вывела бы из берлоги и медвежат. И чисто психологически с ракетницей спокойней, можешь подойти к зверю ближе или подпустить его ближе к себе.

Так вот второй подарок судьбы — то, что мы отделались только восторгом и нервным хихиканьем. Инстинкт преследования мог толкнуть ее вдогонку за нами. И убежали бы мы, конечно, недалеко — все-таки самый крупный хищник на Земле.

Горы уже были в глубокой тени, солнце садилось за Малый Дрем-Хед. На обратном пути мы заметили в бинокль на сопке, ближайшей к балку, желтое пятно — похоже на лежащую медведицу. Завтра проверим.

Вечером устроили «разбор полетов».

— Редкая удача! — восклицал Стас. — Понимаешь, в октябре я наблюдал, как медведица залегла в берлогу, а сегодня мы видели, как она вышла из нее. Я посмотрел в блокноте точную дату — ровно сто восемьдесят шесть дней она находилась там. Весь цикл пребывания в берлоге точно зафиксирован! — Стас начал прокручивать всю ситуацию: — Она услышала наши шаги, и это ее обеспокоило, решила посмотреть, вышла. А мы совсем близко, и меня смех стал разбирать, неудержимо, а когда двинулась в нашу сторону, тут уж мы драпанули! А бежали-то, как кузнечики, прыжками…

И вспоминая все это, мы начали ржать и не сразу успокоились.

— Слава богу, за нами не погналась, — говорю я. — Пасть разинула от удивления, наверное, в первый раз встретилась с человеком.

— Ну, это чистейший антропоморфизм — перенос нашего человеческого восприятия на зверей. Хотя медведь все-таки высокоорганизованное животное, у него большой разброс в поведении, зависит от многих факторов, и в первую очередь от личного опыта. Для него мы — тоже живые существа, но очень странные, непредсказуемые. Да и для нас этот зверь еще загадка. Только сейчас, благодаря летающим шприцам, человек смог так близко к нему подойти. Я думаю, Удивленная не погналась за нами не из-за удивления или доброты, а совсем по другой причине: у нее медвежата, она не хочет удаляться от них, инстинкт материнства сильней инстинкта преследования.

Перед сном выхожу посмотреть в подзорную трубу на звездное небо. Арктур — глубокий домашний свет. Марс — негаснущий многоцветный фейерверк. Венера — ровное пламя керосиновой лампы. Луна — больше окуляра, ярко-желтая, ее моря, цирки видны отчетливо и близко.

Где твоя звезда?

 

 

31 марта

Погода ясная, но с легкой дымкой, вчерашний западный ветер. Прямо с порога видна Мадонна — торчит из берлоги, глаза устремлены в нашу сторону.

На ближайшей сопке, где мы вчера заметили неподвижное желтое пятно, свежие покопки, берлоги нет. Это действительно была медведица, судя по следам, с медвежатами, делала попытки закопаться, исследила весь склон и ушла.

У нас уже есть две вскрытые берлоги, день будет посвящен наблюдениям за ними. Мы разделили их между собой: Стас отправился на свидание к Мадонне, он предложил устроить возле ее берлоги постоянный наблюдательный пункт, я же — к Удивленной.

Багровое солнце висело над ее берлогой. Я был на противоположной стороне Пологого распадка, выделяясь, как клякса на чистой бумаге. И тут появилась Удивленная. Сначала она вытянула шею, так что вместе с головой образовалась совершенно прямая линия — похоже на хорошо отточенный, толстый карандаш, — и поворачивала, как прибор, попеременно во все стороны. Затем покрутилась на месте, переминаясь, встряхивая мордой и всем телом, отчего густая шерсть на ней колыхалась, как вода. Обошла берлогу кругом и решительно двинулась к каменистой площадке, на которой вчера видела нас. Поднялась на эту площадку, тщательно обнюхала все камни и дальше, там, где мы отползали, подняла голову, осмотрелась внимательно и после этого вернулась назад, к челу берлоги.

И вдруг валится на бок и так, боком-боком, ползет, переворачивается через спину и вновь ползет уже на другом боку — чистит шкуру; легла вверх лапами и начала кататься по снегу, обминается; потом вытягивает вперед шею, подгибает передние лапы и, отталкиваясь одними задними, скользит на животе — и все это очень плавно, как при замедленном кинопоказе. Она четко выделяется на линии горизонта и кажется мне такой же большой, как солнце, которое она то загораживает собой — и становится черной тенью, плывущей в алом водовороте поземки, то открывает — и тогда прямой сноп лучей бьет из-за ее спины. И опять я поражаюсь и царственной грации, и раскованности ее движений.

Нет, это не простая разминка на снегу, это похоже на танец, ритуал, в котором слились и торжество материнства, и радость освобождении из снежного плена.

Склон у берлоги довольно крут, и потому медведица сползала все ниже и ниже, а потом села и лихо съехала к самому подножию террасы. Я очнулся и сделал несколько шагов. Она увидела меня и замерла. Замер и я, несколько секунд мы, глядя друг на друга, ждали, что же будет. И вот она снова повалилась на снег и как ни в чем не бывало продолжила свой танец. Казалось, она вступила со мной в молчаливый сговор: «Это опять ты? Что за чудак! Смотришь, тебе нравится? Ну и смотри, если хочешь!»

Медведица явно сознавала, что у нее здесь нет врагов, как нет и друзей, нет равных. Натешившись вволю, она нырнула в берлогу головой вперед. Все ее пребывание на открытом воздухе длилось полчаса — зафиксировал для науки.

 

Было что рассказать Стасу! А он тем временем гостил у Мадонны: устроил засидку невдалеке от ее берлоги — вырыл яму и обложил пластами снега. Я подоспел вовремя, как раз к выходу Мадонны. Сначала она, высунув голову, пристально изучала Долину Гномов и наш балок и наконец вылезла. Пообнюхалась, поотряхивалась на свежем воздухе и спряталась в снегу.

Через некоторое время опять показалась. И тут же из отверстия выглянули две маленькие любопытные мордочки, медвежата попытались было выбраться наверх, но мать решительно запихнула их обратно. И все же, когда она снова полезла из берлоги, один медвежонок ловко вскарабкался по ее спине и голове и выскочил наружу прежде матери. Пока медведица помогала второму медвежонку, первый кувыркался и елозил возле ее ног.

— Шустрик, — шепнул я Стасу.

— Да, — ответил он, — а вот и Мямлик.

Шустрик во всем опережал Мямлика, жил, кажется, на другой скорости, Мямлик во всем хотел походить на Шустрика, но робел и не поспевал.

Семейство поднялось на плоскую, как стол, площадку над берлогой. С минуту Мадонна, свесив голову и облизывая медвежат, стоит неподвижно, а те петляют между ее ног, встают на задние лапы и ходят вокруг нее столбиками, тычутся в морду, будто что-то нашептывают матери. Для них большое тело медведицы — остров в незнакомом еще мире, родной, необходимый остров, сладкий, как молоко и сон. А она кружилась, переступала через них, садилась, вертела головой, облизывая и подталкивая носом. В какой-то момент села спиной к нам, слегка отвернула зад, изогнулась, играя передними лапами с медвежатами, и я поразился: перед нами сидела женщина — сильная, красивая, в плотно облегающем меховом платье.

А вот и первый опыт самостоятельности медвежат — несколько шагов в сторону. Они, как и все дети, учась ходить, сразу пробуют бежать и, не справляясь со скоростью, падают. Медведица сама отталкивает их от себя, но, стоит им отбежать дальше какой-то невидимой черты, тут же возвращает назад — она словно жонглирует двумя пушистыми шарами, разбрасывая и снова собирая их носом. Все это кажется игрой, а на самом деле медвежата заняты очень серьезным делом: в будущем им предстоит исходить тысячи и тысячи километров по морским льдам и важно скорее встать на ноги, окрепнуть.

Шустрик даже умудрился залезть на медведицу верхом, этот акробат устроился сначала поперек, потом вдоль ее спины и, отчаянно балансируя, прокатился на матери. Мямлик попробовал до него дотянуться и получил от братца такой увесистый шлепок, что опрокинулся и кубарем полетел в снег.

Праздник материнства и детства длился двадцать две минуты — тоже зафиксировали. А после… после медведица решительно, не останавливаясь и не оглядываясь, повела своих детей через площадку вниз по склону, все дальше и дальше. Семья спустилась в распадок и скрылась из глаз.

— Уйдут! Уйдут! — Стас схватил фотоаппарат и бросился вслед.

Я взял выше: медвежье семейство медленно шествовало по распадку в сторону моря, а Стас, не видя зверей, мчался им наперерез и неминуемо выскочил бы прямо перед их носом. Я начал кричать и махать ему — куда там, он продолжал лететь. Наконец увидел и он, замер и тоже закричал что-то — медведица оглянулась и ускорила шаг. Так она и ушла к морю вместе с детьми, а мы еще долго провожали ее глазами. Теперь, если вернется, то не скоро: медведицы рожают раз в три года.

— Почему она ушла? — рассуждаю я в балке. — Может, мы ее спугнули, поторопили?

— Да нет, просто медвежата уже окрепли, — убежден Стас. — Думаю, наше присутствие мало влияет на то, когда медведица покинет берлогу. Природные законы сильнее, а именно готовы ли медвежата идти вслед за матерью? И время ли самой медведице уходить во льды, переходить к активному образу жизни? Какие у нее запасы молока?

Походный уют, весь домашний комплекс, который мы можем себе позволить. Просушка обуви и одежды. Гречневая каша. Кончились хлеб, масло, сигареты. Собрал крошки табака и в последний раз раскурил трубку. Неужели этот день тоже последний здесь?..

Завтра за нами должен прийти вездеход.

 

 

1 апреля

Очень хмурая, неустойчивая погода. Слепой свет, не видно, что под ногами. Все насупилось — и горы, и море, и небо. Западный ветер переменился на восточный, довольно холодный.

Дрем-Хед — гора снов… Здесь каждый день начинается с яркого переживания, испытанного во сне. Сегодня я проснулся счастливый и целое утро пел. А сон забыл.

Отправляемся к Удивленной, которая так чудесно танцевала вчера. Сегодня она не показалась, и понятно почему: на перевале ледяной, сокрушительный ветер.

Повернули назад, обследовали берлогу, покинутую Мадонной с Шустриком и Мямликом. Очень длинная — медведица устроила ее на прошлогоднем снежнике, пол заледеневший, желтый, проступают голые камни. По-видимому, место было выбрано неудачно, потолок совсем тонкий, рушится под ногами (как только мы здесь не провалились прямо на голову медведицы, ведь ходили бессчетное число раз?), ход узкий, кругом под снегом множество пустот. Неудобная, неуютная берлога — может, потому Мадонна не стала задерживаться, быстро покинула ее. Стас работает медленно, не спешит, а я еще ни разу так не замерзал.

Сейчас начало восьмого. Сварена пшенка, кипит чай, посуда вымыта, есть и вода для умывания. В балке тепло. Стас никак не может угомониться, ушел осматривать ближайшие склоны.

Сегодня за нами должен был прийти вездеход.

 

 

2 апреля

Вездехода нет.

Ночью дула пурга, на сей раз с востока. Балок основательно проветрился. При малейшем ударе мерещилось: упала труба, самое уязвимое наше место. День был копией вчерашнего: тот же полусвет, тот же резкий ветер на перевале, та же пурга к вечеру. А в тундре на карликовых ивах распустились почки, пушистые живые комочки лежат на выдутых участках, как беззащитные зверьки.

За берлогой Удивленной мы начали следить еще утром — из нее никто не показывался, только ниже по склону были новости — экскременты. Часа два мы наблюдали — впустую. Стас, спасаясь от ветра, по самые уши зарылся в снег. Я еле убедил его не терять время и обследовать другую берлогу, на ближней сопке. Оказалась временной. При пронизывающем, яростном ветре коченеющими пальцами обмерили ее: очень простая и маленькая, в форме наклоненной донышком вверх бутылки.

Вернулись к Удивленной, уверенные, что ее берлога пуста. Приблизились к отверстию с ракетницей, взвели курок, пошуровали лопатой, бросали внутрь снег, заглядывали… Тихо, ход теряется в темноте. Пробили шурф в потолке берлоги. Из берлоги никаких признаков жизни. Ракетница отставлена, лежит метрах в пятнадцати со спущенным курком. Но все же мы, перестраховщики, на всякий случай пробиваем второй шурф, третий. Окоченели под ветром. Надо скорее обмерить берлогу — и в балок. Бьем четвертый шурф, ага, кажется, под лопатой провал, родильная камера. Свешиваюсь туда вниз головой, Стас снаружи держит за ноги. Сначала ничего не вижу, темно, пригляделся — и вдруг в глубине… нос и глаза медведицы…

Дергаю ногами, Стас что-то там ворчит и вытягивает меня наверх. Спрашивает с удивлением:

— Что с тобой? Почему ты такой белый?

— Да… Она — там…

— Ну, ты ее, наверно, здорово напугал!..

Немая сцена. Ох! Осторожность была не притуплена, нет, ее просто не было. Мы ведь уже собрались измерять берлогу, рулетку держали в руках. Удивленная, видно, и впрямь первый раз встретила человека — такое неправдоподобное миролюбие!

Уходи от нас поскорей, милая! Уходи подальше от людей, и пусть не дано будет тебе с ними встретиться. Тебя ждет или пуля браконьера, или нервно-паралитический заряд и потеря медвежат. Спасибо, что даровала нам жизнь, за твой царственный танец, спасибо за Удивление и Любовь, которые ты рождаешь. А теперь не медли. И долгой тебе жизни вдали от людей!..

 

 

3 апреля

Неправдоподобная тишина, чувствуешь, как молчит снег, молчат камни. Даже не тишина — горы, воздух, все пространство в оцепенении.

Пять часов сидим в укрытии, следим за берлогой Удивленной. Вырыли глубокую яму, так что можно наблюдать стоя, обложились кирпичами снега. Тепло, даже снял шапку. В 14:00 Удивленная высунула свой нос-перископ, повращала им, повскидывала морду туда-сюда, она все время косит взглядом в нашу сторону, чует: спряталась — и все, дальше этого дело не пошло.

Раскочегарили печку, да так, что затлела доска на потолке у трубы, — только пожара нам не хватает! Бросились тушить, образовалась щель, отчаянно колотили молотком, забивая ее, сверху сыпалась труха. И засорила Стасу глаза — битый час потом промывали, очищали.

Грустный вечер. Примус горит плохо, а игла для прочистки потерялась. И в печке плохая тяга, наверно, забилась сажей. Посмотрим завтра…

 

 

4 апреля

Ночью в третий раз задула пурга, опять с запада. Прейскурант судьбы все еще не исчерпан, наш полярный опыт множится. Труба действительно забилась от солярки сажей, и мы, разомлевшие от тепла, чая и навалившегося сна, лишь тогда поняли серьезность положения, когда бросило в пот и мысли начали путаться. Угораем! Кинулись чистить трубу и выстудили все наше жилье.

Пурга тискает балок в своих ручищах, то вдавливается в окошко, то шарит по стене, нащупывая щель, то пытается вышибить дверь, то с грохотом катается по крыше. Очень не хватает покурить, это бы сразу разрядило нервы и сосредоточило для записей.

Наша жизнь все сжимается, сохраняя последнее тепло. Топливо тает, остались бадейка угля и канистра солярки. Теперь мы обогреваем только палатку лампой и примусом, лежа в верхней одежде и шапках, и вылезаем из нее в балок, как на улицу. Надежда, что за нами приедут, исчезает. Как только утихнет пурга, возьмемся за «Трик».

 Когда за стенами бушует слепая сила и ты лежишь, укутанный с головой в мешок, когда милости от судьбы не ждешь, странные, необычные мысли приходят в голову. Жизнь брошена на весы, личность пробуется на зуб, и никто не гарантирует, что ты благополучно выпутаешься. И каждое мое путешествие на Остров было таким испытанием и открытием мира и себя.

Вот и в этот раз было все: тащили в темноте сани, бросив бесполезный снегоход, катились по крутизне на камни, чуть не угодили в зубы медведице, обмораживались, пурговали, болели, горели, угорали… Но как остро после этого воспринимаешь дарованное тебе чудо — жить! Просто жизнь — и по существу, и в привычках, и в маленьких удовольствиях.

Такой экстрим — крайне тяжелая работа, лишения, повседневная опасность — кажется, все против, а ты чувствуешь, что крепнешь, откуда-то изнутри растут силы и уверенность в себе.

Все более влюбляюсь в жизнь.

Что завтра? Нужны перемены.

 

 

5 апреля

Осажденные пургой. Как это часто бывает на Врангеле, светит солнце, над головой чистое небо, а в двух шагах ничего не разглядеть. И главное — не ступить, ветер сбивает с ног. Несколько раз порывались выскочить, перебороть ветер, но в конце концов дело кончилось балком и палаткой в нем.

Не топим печку, экономим топливо. В палатке — примус, лампа — это и тепло, и свет, и пища. Настроение довольно гадкое. Вчера договорились, если погода позволит, обследовать еще раз Малый Дрем-Хед, а потом попытаться завести нарты и уезжать. А сегодня Стас заявил, что необходимо осмотреть и Большой Дрем-Хед. В такие минуты мне не нравятся его бакенбарды!

Радио не слышно, разговоры со Стасом не клеятся. Самый бессодержательный день за все время нашего путешествия. Даже сны перестали сниться. Пора! Продуктов осталось на несколько дней, если экономить. И еще неизвестно, сколько времени придется потратить на «Трик».

Бесконечная ночь. Подмерзают то ноги, то плечи. Заупокойный вой пурги.

 

 

6 апреля

Вчера около полуночи у нас одновременно схватило сердце — не иначе как к перемене погоды. И действительно, утром пасмурная погода сменилась ясной, а сплошная, нескончаемая пурга — поземкой.

Позавтракав рисовой кашей — как же это, оказывается, вкусно! — решили все же идти в маршрут. Почти трое суток пурговали, хватит! Стас назначает срок — еще три дня здесь: сегодня — Большой Дрем-Хед, завтра — Малый и послезавтра — ремонт «Трика».

Все время нас сопровождает резкий ветер. Он как-то странно гонится за нами, огибая склон: идем на восток — он в спину, идем на север — в спину, поворачиваем на запад — в спину. Зато уж потом только в лицо. Прямо на меня вылетает белое привидение — сова: с раскинутыми крыльями она кажется огромной. Полярная сова, в отличие от обычной, видит днем и ночью. Пугается, отпрянула в сторону, села и застыла на снегу.

Обнаружили две временные берлоги. Все же удивительное это место — Дрем-Хед, неистощимое на сюрпризы! Обилие берлог здесь прямо-таки потрясает. Снег исслежен зверем. Никогда не забуду, как утром, выскакивая из балка, встречался взглядом с медведицей, наблюдавшей за нами с ближнего склона.

Вот еще одна берлога — устроена на необычном месте, у самого подножья горы, в неглубоком снегу. Под ней — небольшая плоская терраска, вся истоптанная медвежьим семейством. Надо проверить, не покинута ли берлога.

Я взял ракетницу, взвел курок и начал подниматься к отверстию. Когда до него оставалось метров десять, медведица высунула морду. Так, не прячась, не мигая, она пристально разглядывала нас и дала спокойно провести фотосессию. Ничем особенным не отличилась, имени себе не заработала.

Дома мы устроили себе праздник: натопили балок, сожгли остатки угля и несколько досок от бывшего когда-то около балка угольника. Ничего подобного мы позволить себе уже не сможем. Сварили сухую картошку с сухим луком, заправив подсолнечным маслом.

Если не испортится погода, завтра у нас Малый Дрем-Хед.

Полярный выпуск «Последних известий»: «На побережье Восточно-Сибирского моря погода неустойчивая. Четыре дня продолжалась пурга в проливе Лонга. Сила ветра здесь достигала двадцать пять — тридцать метров в секунду. Температура минус пятнадцать-восемнадцать градусов».

 

 

7 апреля

Страстная пятница. Крестная смерть Христа.

А на Дрем-Хеде снова пурга, это не просто ветер как ветер — а живая яростная сила, которая волнует, взывает к ответу. Наружу не пускает, выскабливаю глазок в стекле, чтоб выглянуть и увидеть… Что? Да ничего, кроме все той же пурги.

Вынужденное безделье хуже всего. Аксель Мунте дочитан, берусь за самоучитель английского.

Мы уже не ждем, что за нами приедут, уже не прислушиваемся.

Неужели возможно такое счастье — оказаться дома, как следует вымыться, поесть что-нибудь человеческое и уснуть в тепле? Наша жизнь на Дрем-Хеде потеряла временны`е очертания и вступила в полосу бесконечности.

 

 

8 апреля

Великая суббота, через полчаса Пасха по местному времени. В Москве еще день.

Сегодня проснулся с мыслью: боже, мы еще здесь!

Когда мы отправились на Малый Дрем-Хед, мела поземка. Пошли наудачу, без особой веры, что дойдем, что не придется вернуться. На перевале бушевала приличная вьюга, но дальше как-то развиднелось, приутихло и даже стало тепло.

С запада тянутся странные, очень длинные лучи-облака, почти через все небо и из единого центра, образуют римскую цифру VI. Напоминает полярное сияние днем. Потом эти лучи превратились в гигантские пилы.

Целый день в голове навязчиво до тошноты звучит песня: «…а превратились в белых медведе´й…» (вместо «журавлей»). Никак не избавиться, вроде болезни.

На Малом Дрем-Хеде сразу же наткнулись на медведицу. Она спала на одной из вершин, откровенно, бесстыдно развалясь, — Лежебока. У нее трое медвежат, и по всему склону, по горизонтали, она протоптала целый тракт, вырыла себе яму специально для лежания, то есть обжила гору по своему усмотрению. Увидев нас, нырнула куда-то под снег и шипела оттуда, да так громко, что казалось, это сам снег шипит. Не сразу разглядели отверстие берлоги, стали выманивать ее, бросая комки снега, чтобы сфотографировать, — не удалось.

Дальше разделились, как обычно: Стас пошел поверху, я — понизу, в обход Малого Дрем-Хеда. Он нашел еще три покинутых и одну обитаемую берлогу. Медведица была метрах в семидесяти от него и сразу припустила к отверстию. Оттуда с любопытством выглядывал медвежонок, но мать поспешно затолкала его вглубь.

Я медведей не нашел и пробавлялся песцами. Один оказался таким нахальным, что приблизился, лаял и даже увязался за мной. Бегает он почему-то петлями. За кого он меня принял? Будто спрашивал: «Кто ты? Ты не большой песец? А может быть, ты маленький медведь?» И не дождавшись ответа, улегся на солнышке, свернулся в клубок и замер, словно уснул у меня на глазах.

На южной стороне Малого вижу след, совсем свежий, — здесь бродил в поисках корма олень, разбивал копытами наст, искал ягель. Поднимаю голову — а вот он, на горе, надо мной, недвижен, как изваяние: пепельно-серого цвета, красивый, мощный и в то же время стройный, с седой бородой и длинными, тонкими ветками рогов. На задней правой ноге белое пятно. Здравствуй и ты!

Очень было жарко, когда я обходил этот бесконечный южный склон. Совсем рядом со мной — дотронуться можно — садилось солнце.

Когда встретились со Стасом, он преподнес подарочек, заявил, что сюда нужно еще раз прийти. Конечно, мы все могли сделать в один день, если бы не его медлительность. И тут же ловлю себя на мысли: да не медлительность это, а добросовестность. И разница наших целей: он не хочет уходить от берлоги, а я тороплюсь к листу бумаги. Такое бывало не раз. Пишу, а он: «Спать пора, завтра рано вставать». — «Я еще посижу». — «Ты что, сны, что ли, записываешь?»

Пока в погоде затишье — надолго ли? — нам надо скорее заводить «Трик» и мотать отсюда. Но отказаться от нового плана значит пойти на конфликт — этого мы не можем себе позволить. И главное, медвежья работа здесь во главе угла.

Вечером колючий туман сползал с вершин, туман, состоящий из острых серебристых иголок. Возвращались мы разными дорогами: Стас, с присущей ему ретивостью, решил осмотреть еще и южный склон Большого Дрем-Хеда, хотя совершенно ясно, что в сумерках уже ничего не увидит, а я пошел прямо, через Крутой распадок. Вступаю в него, поворачиваю из-за камней — и застываю: прямо надо мной, на середине склона, как раз в том месте, по которому я утром лихо проехал на заднице, торчит из берлоги медведица — пребольшая, круглоголовая. Неожиданная.

Сгущаются сумерки. Я устроился за камнями и минут пятнадцать наблюдал, как она неторопливо озиралась, высунув наружу передние лапы. Возможно, я ее и потревожил утром, спровоцировал вскрыть берлогу.

Здесь сам воздух насыщен присутствием зверя, воздух здесь этим пахнет.

Полночь. Христос воскресе! Мы рассчитывали встретить с медведицами 8 Марта, Женский день, — опоздали, встречаем с ними Пасху, на что никак не рассчитывали. Дорогого яичка в красный день не получили — за нами не приехали. Зато я нашел себе в радость красивое перо полярной совы, белое, с коричневыми полосками.

Дома в Москве — кулич, пасха, крашеные яйца… Наверное, мои пошли к церкви, где крестный ход. А мы и на Пасху не разговляемся. Гречневая каша, заправленная подсолнечным маслом, несколько галет — перед употреблением разогреть, иначе зубы сломаешь, — чай и по два кусочка сахара. Это все. Очень не хватает табака, чтобы разогнать перо в блокноте…

«Отзовись! — истошно взывает радиопевица. — Отзовись!..»

 

 

9 апреля

Пасхальный подарок все же случился. В три часа ночи. С Воскресением Христовым случилось чудо — стук в дверь. Приехал на собачьей упряжке посланник человечества — охотник Дима Белых, розовощекий крепыш со звучным голосом. Привез и гостинец. Вместо крашеных яиц — пачку «Беломора», кусок сливочного масла и пачку сахара. Лучшего подарка не пожелаешь!

Но главное — нас не забыли. У домика под пиком Тундровым стоит сломанный вездеход, не дошедший до нас. Директор заказника Николай Винклер чинит его и предлагает нам в записке выехать с Димой к нему и там уж решить, что делать дальше. Женя Плечев тоже был на этом вездеходе, но вернулся в Сомнительную, чтобы оттуда раздобыть более надежную машину. Будет связываться с бухтой Роджерса. Представляю, какую кипучую деятельность он развил! «Чувство Плечева». То, что о нас вспомнили, — дело его надежного сердца.

Есть в мире Бог и есть люди. Силен человек, если у него есть он сам, если у него есть Бог и если он — часть человечества. Приходишь к выводу, что едва ли не самое важное — уметь терпеть и не отчаиваться.

«Сколько, батюшка, терпеть еще?» — спросила жена протопопа Аввакума.

«До смерти, матушка, до самой смерти».

«Ну тогда ничего, ужо потерпим…»

И еще — уметь довольствоваться малым. Север этому учит, сама жизнь заставляет.

Сидим втроем — уже радость. Дима — охотник и художник. Но рассказывает не столько о себе, сколько о своих собаках. Человек с неиспорченной душой.

Мы остаемся, чтобы донаблюдать мишек, сейчас самая горячая пора, вчера за день нашли три семейства. И попытаемся завести «Трик». Если не сумеем и не дождемся вездехода, отправимся пешим ходом на пик Тундровый — но лишь когда совсем кончатся продукты и солярка. Припрятан у нас и НЗ — три банки рыбных консервов и банка сгущенки.

 

Проводив Диму, набрасываемся на дела. Ветер снова перекинулся на западный, метет, дымка, плохая видимость. Поэтому никуда не пошли, занимаемся «Триком». Поставили палатку, затащили его туда. Следом залез Стас и зашнуровался.

Согрелась вода. Теперь мыть посуду и варить кашу. Есть будем со сливочным маслом! Притащил из тундры пустой деревянный ящик — топливо. Закурил. Пишу, черт побери! Как ясно и резко я вижу сейчас свою жизнь! И как сильно любим мы в разлуке, даже кажется, только тогда и умеем любить. Расставшись с близкими, я смог встретиться с ними как никогда.

Стас разобрал мотор, начал все промывать и чистить щеточкой. И тут же пурга сквозь щелки и шнурки запудривает его чистоплюйство снегом. Злюсь: чтобы пришить заплатку, он распорет все пальто. Напрасно опять злюсь… Уже несколько часов не вылезает из палатки с «Триком» — в упорстве ему не откажешь.

Еще один вечер на Дрем-Хеде, полный ожидания погоды или транспорта. Работает радиостанция «Тихий океан». Гудит «Шмель», потрескивает керосиновое пламя, шуршит по стенам поземка.

Между тем радио сообщает: 16 апреля «Апполон-16» стартует на Луну, мы покупаем зерно у Америки, Солженицын лишен возможности получить Нобеля в Союзе…

 

 

10 апреля

Терпение мое кончается. Нас должны были снять первого, в середине апреля планировали вернуться в Москву. Мы со Стасом устали от холода и, что хуже всего, начали уставать друг от друга. Хотя, конечно, все относительно, относительны и наши беды. Перенести можно было бы и в десять и в сто раз больше, если бы стояла такая задача и была нужда. Думаю, моей Тане там, в Москве, без меня не легче.

Еще раз обошли Малый Дрем-Хед. Он Малый, но не маленький. Поземка, видимость довольно паршивая, звери носа не кажут. И все-таки мы раскопали три покинутых берлоги — № 14, 15, 16, — измерили: все они на одной террасе, близко друг к другу и очень похожи, однообразны, без фокусов — полукруглая родильная камера и небольшой ход. Устройство берлоги зависит прежде всего от положения на склоне и наличия снега, а не от характера зверя. Можно представить, как три семейства одновременно, в тесной близости обгуливали склон.

 

Возвращаемся на Большой разными дорогами: Стас сделает крюк, чтобы навестить Лежебоку, хотя в такую погоду она, конечно, не покажется, я — напрямик. Берлогу моей позавчерашней, Неожиданной, в Крутом распадке совсем замело.

Заправил и зажег примус, вскипятил чай, пить — прежде всего! Будет каша, будет радио, будет ночь в собачьей шкуре, еще одна ночь на Дрем-Хеде. А завтра зависит от погоды. Здесь все зависит от погоды.

Сначала на окошечке в балке было растение, вырастало к утру и вечером исчезало, — прекрасный ледяной цветок, однодневка. Затем в правом нижнем углу стекла появился монах в капюшоне, с предупреждающим перстом, потом мохнатые корни-чудовища, хватающие проблески солнца, наконец, стеклышко обросло толстым слоем снега, его совсем занесло пургой.

Поводов для ссор и недоразумений в любой экспедиции, на любой зимовке, где люди тесно приперты друг к другу, более чем достаточно. К примеру, Стас любит всевозможные смеси. Он, не моргнув, смешивает гречневую и рисовую каши, норовит свалить в одну тарелку камбалу в томате и скумбрию в масле, от чего я взрываюсь: зачем портишь пищу? А он парирует — дескать, банки ему нужны для медвежьего дерьма.

Вот он и вернулся. До Лежебоки так и не дошел, возился у покинутых, уже обследованных нами берлог. Одна на деле оказалась всего лишь покопкой, сама же берлога нашлась в другом месте. А ведь он прав в своей упертости, таким и должен быть настоящий натуралист.

Над перевалом — мутная Венера. Других звезд нет, Луны тоже. И пурга стихла. Тихо и непонятно.

Что мы имеем на сегодня? Двух медведиц на Большом Дрем-Хеде, двух — на Малом и незаведенный «Трик» (горючее не подается через шланг из бака в карбюратор). А Стас, кажется, уезжать не собирается. Уж не намеренно ли он вчера разобрал мотор? Ночью разбудил меня громким хохотом, говорит, что и во сне общается с медведицами…

 

 

11 апреля

В балок заглянуло солнце, даже стеклышко чуть оттаяло, хотя минус два­дцать и довольно резкий ветер. И все же потянуло весной…

Вчера вечером струна наших отношений со Стасом перешла из минора в мажор. Говорю ему:

— Стас, еще в Москве мы договорились — и это было одним из главных пунктов нашего альянса — вернуться в середине апреля. Ты же знаешь, я для экспедиции взял на своей работе отпуск, а он уже на исходе. Мне позарез необходимо быть в Москве хотя бы в двадцатых числах, иначе потеряю работу. Так что могу быть здесь еще от силы два дня, сегодня и завтра.

— Спасибо, отец, я об этом и не мечтал, — отвечает.

Почему-то он с некоторых пор стал называть меня «отцом», хотя мы ровесники, возраст Христа.

— Я уже хотел заводить «Трик» и уезжать, — продолжает он, — вышел, посмотрел погоду, и меня как будто ударило — можно еще поработать.

«Трик» он все-таки попытался завести — и тот неожиданно затарахтел! Отогрелся, что ли, и на него весной повеяло?

Доехали до перевала и там опять разделились: Стас отправился в последний объезд склонов, а я с подзорной трубой — наблюдать сразу за тремя берлогами. Вообще-то я оказался в окружении пяти берлог, но три из них были в поле видимости из одной точки. Задумано все было великолепно, но, к сожалению, медведицы не были посвящены в наши планы. Ни Удивленная, ни Лежебока, ни та, что у самой вершины Малого Дрем-Хеда, ни разу не показались. К тому же примерно после часа моих наблюдений задула сильная поземка, видимость ухудшилась, и я закоченел на ветру. Пришлось сматываться.

А у балка тихо. И горячий чай. И надежда на скорый отъезд.

К вечеру повторил маршрут, возобновил наблюдения через подзорную трубу. И все повторилось в той же последовательности и с тем же результатом: в распадке — поземка, медведицы носа не кажут.

Вернулся Стас. Он чуть не попал в медвежий желудок. Забавно, что примерно в это время я шел к балку и подумал, что сейчас на Стаса нападет медведица, и стал почему-то сочинять ему надгробную речь. А случилось вот что.

На западной стороне Большого Дрема, под Пологим распадком, на отдельной горушке, которую мы прозвали Пупок (в отличие от Пупа — тот куда больше и совсем в другом месте), он нашел берлогу, сунулся к ней.

— Оттуда показалась медведица, — рассказывал Стас, — услышала мои шаги. Высунулась голова, потом спряталась, потом опять высунулась. Ну, я решил подойти поближе, пофотографировать ее. Подошел к подножью склона, метров, наверное, восемь-десять от отверстия. Сделал один снимок, второй, и в объектив вижу, что медведица выбросилась, под снегом только задние лапы. Клацает зубами, фукает. Тут я почувствовал, что ситуация несколько накаляется. Я отступил немного назад, собирался сделать еще снимок, начал искать видоискателем — вижу, она с ходу ринулась на меня. Хулиганка! Я бросил фотоаппарат, схватил лопату и побежал, как-то кожей понял, что могу запросто погибнуть.

— А фотоаппарат не жалко?

— Понимаешь, состояние аффекта.

— А лопату-то схватил! Оружие?

— Вот ты прав! Подсознательно схватил, для обороны, и на склон без нее не заберешься. Во всяком случае, было так: фотоаппарат на земле, я несусь, оборачиваюсь, вижу — зверь возвращается обратно. Остановился, думаю: как теперь? Фотоаппарат рядом с берлогой, а мне уже страшно подходить. Боюсь, опять она выскочит, понесется…

— Но ты забрал фотоаппарат?

— Забрал.

— И Хулиганка не выскочила?

— Она не выскочила, да…

У Стаса была реальная возможность отправиться на тот свет. И ракетницу на этот раз он захватил, но вряд ли успел бы ее задействовать. Глупый риск? Но найдена новая берлога! Вдобавок при возвращении Стас обнаружил, что на выходе из Пологого распадка, ближе к берлоге Удивленной, пасется еще одно медвежье семейство. Это кто?

Итак, теперь у нас под наблюдением шесть обитаемых берлог. И один оставшийся день.

Составляем напоследок глобальный план-максимум. С утра пораньше отправимся на «Трике» на Малый Дрем-Хед, поработаем там — определим высоту, экспозицию и крутизну склона на всех берлогах. Вернувшись на Большой Дрем, обработаем так же его западный склон — это две обитаемые и все покинутые берлоги. Затем, поставив «Трик» у балка, поднимемся на перевал и то же самое сделаем со всеми остальными, ближними берлогами. И собираемся в дорогу! Утром следующего дня, тоже пораньше, выезжаем…

 

 

12 апреля

Даже солнце над нами смеялось, смеялось издевательски, багровым смехом, сплющенное, скатываясь за тучу. И значит, предвещая бурю.

Черный день. Что же произошло?

Утро встретило поземкой. Странные облака: птичьи крылья, перья, клювы, коготки. Быстро завели «Трик» («Крик»! «Тик»! «Трюк»! «Крюк»! «Каюк»!) и, прицепив нарты, помчались. Небо над морем, за массивом Малого, похожего на полуразвалившуюся Вавилонскую башню, кажется какой-то адской кухней, оттуда несутся со страшной скоростью космы туч, разрываясь на вершинах и обрушиваясь в долины. Одна такая туча, снижаясь и клубясь, понеслась на нас, выпустила длинный щупалец, шаря им по земле. Щупалец этот был не чем иным, как снежным вихрем, — он захватил и закрутил нас, когда мы въезжали в распадок Малого.

При сильной поземке сделали отсчеты у всех четырех берлог в этом месте: барометром-анероидом измерили давление воздуха у подножья склона и у берлоги — для определения относительной высоты; компасом — экспозицию; эклиметром — крутизну склона.

Обогнув Малый — «Трик» несколько раз глох при выжимании газа, пришлось снять фильтр, — мы остановились перед берлогой Лежебоки. Было непонятно, дома ли медведица, но мы сделали все измерения и скатились вниз, чтобы измерить атмосферное давление на уровне моря, что нужно для определения абсолютной высоты берлог.

Здесь задержались — фотографировали, собирали красивые камешки на память — и, погрузив на нарты три бревна плавника для печки, помчались на Большой. И тут за Большим Дремом, в Пологом распадке наш «Трик» отрубился. Все попытки вернуть его к жизни были напрасны…

 

Солнце садилось — багровое, шестиугольное, садилось в тучу и, казалось, ржало над нами. А нам надо было сделать отсчеты у максимального числа других берлог, иначе пропадет вся сегодняшняя работа. Измерения должны быть сделаны в один день! И мы покарабкались дальше и вперед уже на своих двоих. Обработали две обитаемых и три покинутых берлоги на западном склоне Большого Дрема, три — на перевале, и вот уже стало темно. Программа выполнена, вся. Если бы только не очередное предательство «Трика»!

В балке у нас со Стасом произошла очередная разборка. Я предложил ночью собраться, чтобы, как только «Трик» заведется (если заведется!), не теряя времени, завтра же выехать, даже если это будет вечер. Он отказался и от того и от другого и неожиданно признался, что остался бы еще дня на три-четыре. Я опешил:

— Стас, ты же знаешь, мне надо рвать когти, чтобы не потерять работу в Москве. Каждый потерянный день в условиях Врангеля может стоить недели, а то и месяца.

Тогда он предложил:

— Возьми деньги и иди один. Ты боишься не дойти?

— Стас, как это будет выглядеть, если мы расколемся? Не самым лучшим образом! Нельзя оставлять человека в тундре одного! Ну, подумай, просто подвернется нога, вывих или перелом, у тебя или у меня, не важно — что тогда?..

Слово за слово и в конце концов:

— Знаешь, я больше не хочу разговаривать!

Нехотя, превозмогая себя, он стал собираться. Затем залез в мешок и мгновенно заснул. За ним вскоре отключился и я. Мы настолько измотались, что даже и не вспомнили утешительное — утро вечера мудренее.

 

 

13 апреля

Я никак не мог вылезти из мешка — узел затянулся. В дверь стучали. Стас уже открыл, а я все не мог выпутаться на божий свет. Наконец выметнулся из мешка, а потом и из палатки. И обомлел. Балок был заполнен незнакомыми людьми в защитного цвета полярной экипировке.

— Вы еще спите? — спросил один из них с сильным акцентом.

«Десант, американцы!» — мелькнуло в голове. Аляска совсем рядом.

Нет, не американцы, слава богу! Путешественники-экстремалы. Чудом получили разрешение на Врангель. Прошли на лыжах по сто восьмидесятому меридиану, пересекающему остров. Они ведь знают эту географическую загадку: какой остров находится сразу в трех полушариях? Только остров Врангеля, он, как Фигаро, и там и тут: и в западном полушарии и в восточном, а еще и в северном. Им сказали, что где-то на Дрем-Хеде застряли зоологи-медвежатники, вчера вечером они почти дошли до балка, но настала ночь, они поставили иглу и заночевали. Утром вышли и сразу наткнулись на нас.

Значит, в то самое время, когда мы засыпали, вполне недовольные друг другом, километрах в двух от нас выросло иглу и семь незнакомцев мирно посапывали там, семеро смелых, великолепная семерка, несущая нам праздник общения…

Экстремальный туризм, впервые на острове Врангеля. Их экспедиция: Сергей Харин (вожак), Слава, Саша, Игорь, Гена, Гражина, Вацлав. В основном уральцы, двое последних из Вильнюса, потому и акцент. Рады нам, а уж мы — им! Приглашаем заночевать.

— Пересекли остров, но вот беда — ни разу не видели медведя, — жалуются они и просят: — Не покажете ли?

Как тут устоишь? Вместе цепочкой движемся на перевал, мы пешим ходом, они на лыжах. Там разделяемся: Стас с ними — к берлоге Удивленной, мой путь — к «Трику», попробую завести.

Не хочу, чтоб они к ней подходили! Говорил я тебе, Удивленная, уходи! Ощущение, будто мы ее предаем, не оправдали доверия. Она — в ловушке берлоги, мы — в ловушке своего балка.

Вожусь с карбюратором. Безнадега.

Скоро появилась вся компания, возбужденные, довольные. Подошли они к Удивленной, а она не показывается. Приуныли, ведь так мечтали о встрече с медведем. И тут Стас применил уже испытанную методику: закидали устье берлоги снегом, обзор для зверя закрыт, и можно безопасно подойти. Потом пробили пикой небольшую дыру. И гости наши заглядывали туда, видели медвежью морду в метре от себя и фотографировали. А поскольку отверстие расширяли металлической пикой, то матуха хватала ее, а потом и вовсе согнула. Такую, погнутую, и вытащили, и выпросили — еще бы, сувенир со следами зубов медведицы. Да пусть берут, у нас еще одна есть!

Возвращались без «Трика», но с бревнышками плавника — насобирали на берегу. И грянул праздник на Дрем-Хеде! Они дарят пачку сигарет, угощают соленой рыбой, мы — спиртом. Разговоры, тепло человеческое. Толстая многодневная лепешка льда на оконном стекле наконец-то растаяла. Задали мы все вместе и «песняка» под гитару как следует, весь романтический набор: и «Бригантину» и «Спокойно, дружище, спокойно»… И конечно, «Полярную звезду»:

 

Опять пурга во тьму умчалась, воя,

И на снегу не видно ни следа.

И вот уже над самой головою

Горит зеленая Полярная звезда…

 

И конечно,

 

Заплутали мишки, заплутали,

Заблудились в перекрестках улиц,

И Большой Медведице, как к маме,

В брюхо звездное уткнулись…

 

 

14 апреля

Провожаем гостей в пять утра. Прощальный обмен адресами. Помахали нам лыжными палками — и поминай как звали. Их дальнейший маршрут — вдоль западного берега на юг, в Сомнительную, и потом на материк. А мы — к ненаглядному «Трику», в Пологий распадок. Укрываем под тент, тычемся, проверяем: цилиндр, глушитель и все прочее. Бесполезно!

В балке обсуждаем планы — что делать?

Я: — Идти на пик Тундровый, к людям.

Стас: — Да, но сначала еще раз к «Трику». Возьмем с собой канистру бензина, попробуем заменить топливо. А потом — на Тундровый.

Козел или Герой Советского Союза?

 

 

15 апреля

Снова «Крик»! Заправка новым горючим — нет, дело не в нем. Я ухожу в балок собираться в дорогу. Стас еще возится с «Триком».

Невеселые сборы. Вдруг — звук мотора: восьмое чудо света, Стас летит на «Трике», как сумасшедший. И все-таки Герой Советского Союза!

Что за характер у нашего «Трика» — сколько раз уж так! Вспомнил притчу. Решил однажды некий англичанин пересечь пустыню Сахара. Дали ему верблюда и сказали: «Этот верблюд знает только две команды: уф! — иди, и аминь! — стой». Взгромоздился англичанин на верблюда, натянул панаму, сказал: «Уф!» — и верблюд пошел. Верблюд идет, время идет, солнце печет, задремал англичанин… Вдруг открыл глаза — впереди пропасть! Начал мучительно вспоминать, как же остановить верблюда, — забыл! А верблюд уже на краю пропасти. Помолился англичанин, сказал: «Аминь» — и верблюд встал как вкопанный, даже камешки из-под копыт в пропасть полетели. Тогда англичанин вытер пот со лба: «Уф-ф-ф!..»

Повеселели мы. Сходили за склон, посмотрели и сфотографировали иглу, где ночевали наши экстремалы. Допили остатки спирта, на прощанье с Дрем-Хедом. Потянуло на откровенность-сокровенность.

— Вот ты меня упрекаешь за мою настырность, за оттяжки с отъездом, — говорит Стас. — Но, понимаешь, я не был бы ученым, если бы не старался выжать максимум из минимума, чувствовал бы себя виноватым. Моя последняя просьба — отпусти еще раз к берлоге Удивленной, перед выездом, завтра утром.

Изрядно пьяные, собираемся в дорогу, упаковываемся. Только не проспать, вовремя проснуться! Снится пир, много всякой еды, а я не хочу!

 

 

16 апреля

Готовлюсь к отъезду, заканчиваю сборы. Стас убежал к Удивленной. Одиннадцать, двенадцать, час… И все-таки козел!

Смотрю в бинокль — бежит, он бежит с перевала. И все-таки Герой Советского Союза! — думаю я, глядя на его неудержимо-одержимую фигуру. Оказывается, Удивленная ушла. Пробил час ей покинуть берлогу. А вот медвежат своих она так и не показала, их мы так и не увидели.

Белый медведь — эмблема Арктики. Для меня символ Арктики — медведица Удивленная с острова Врангеля. Я представил, как она спустилась вместе с медвежатами с многоступенчатой синей громады Дрем-Хеда к блестевшему серебром и слюдой океану. Они не поспевали за ней, падали, и тогда она спокойно поджидала их, подталкивая и облизывая на ходу.

Доброго пути, Удивленная! Пусть Остров всегда будет тебе и твоим медвежатам гостеприимный домом!

 

Ну что ж, прощай, Дрем-Хед! Увязали груз на чукотских нартах, плотно закрыли балок. А «Трик» не заводится! И почему-то лезут в голову один за другим внезапные, самодельные афоризмы, отсебятина: «Не падай ни духом, ни телом… Ветер развязывает узлы… Если рискуешь собой, ты храбрец, если другими — подлец…»

На нас толстый слой грязи и соли, лица опухли, мы обросли, износились. Голова что-то плохо варит, с провалами. Да-да, Удивленная ушла из своей ловушки, а вот мы — нет, мы крепко заперты в своем балке.

Опять воздвигаем навес над «Триком» — уже под задувающей метелью.

— Стас, я все время принимал твои варианты. Один раз прими мой. На карте — наши отношения…

— А что изменилось со вчерашнего дня?

— Стас, нельзя больше ждать, нужно выходить, вдвоем. Снаряжение вывезешь потом, ну потеряешь время, а если останешься один, рискуешь жизнью. Ты в таком состоянии долго не протянешь. Продуктов — нет, топлива — нет…

— Буду пилить нары. Сварю тот копальхен, который на крыше, чукчи же едят. Ты что, боишься идти один?..

— Один я не пойду! Нельзя оставлять человека в тундре! Это и к тебе относится, и ко мне.

Сходимся на том, что попытаемся за этот вечер завести «Трик», но это последняя попытка. Утром или уезжаем, или уходим с Дрем-Хеда пешкодралом, вдвоем.

Замуровываю его под тентом вместе с «Триком». И с примусом — для сугрева. «Трик» обычно заводится, когда меня рядом нет. Прячусь в балок. Выглядываю: трещит мотор! Что же это такое и чем кончится?

Сильная поземка. В двух шагах — радуга, это здесь бывает часто, хоть рукой потрогай. Бросаемся опять увязывать груз, стаскиваем тент с «Трика», еще раз курим, последний посидон на дорожку. Поехали! Нарты с грузом переворачиваются. Мотор заглох. Заработал. Проехали еще несколько десятков метров. Встали. Долго не могли завести. Это все! Опять завелись. Назад, к балку! Впереди — метель, ночь.

Затопили с трудом, копальхеном с крыши, другого топлива нет. Вонища! Стаса шатает от усталости, но он в каком-то блаженном состоянии:

— Ты представляешь, отец, какой я счастливый! Мы обязательно уедем!..

Сегодня должны были взлететь на Луну американцы.

Нет сил записывать дальше. И в балке уже холодно. Срочно в мешок. Сегодня ровно месяц, как мы здесь. Видели первую пуночку — полярного воробья: «Пи! Пи! Пи!» — белая, с серенькими крылышками. Что это нам сулит?

 

 

17 апреля

О еде даже не вспоминаем, так измотались. Устаешь от нескольких движений, ломит руки, все время хочется спать. Погода переменчивая — то ясно, то туман. Слышу, как Стас дергает ручку «Трика», но никак не могу подняться. Я уже одет, вещи снова собраны, уложены и увязаны.

Наконец поднимаюсь, сменяю Стаса: тоже начинаю дергать ручку «Трика». То заработает, то заглохнет. Можно ли так ехать? До поселка добрая сотня километров, через горы — будет ли доброй? Застрянем где угодно. Но другого выхода нет.

Вот опять затрещал мотор. Обкатываем машину, прицепляем нарты, еще и еще раз затягиваем веревки. Уверенности, что доедем, никакой!

Сели и — а, черт, была не была! — понеслись. На первых километрах дважды укрепляем груз, дикая качка и рывки расшатывают веревки, сани перегружены. Полпути до пика Тундровый. Возврата нет. Если и встанем, пойдем дальше пешком.

Дорога становится ровней. Стас выжимает скорость. От встречного ветра, снега и солнца режет глаза, заломило зубы. Сижу на санях, руками поддерживаю рюкзаки. Лишь бы двигаться! Вперед, вперед!

Вот и пик Тундровый. Восемнадцать километров позади. Объезжаем склон, видим вездеход и черный прямоугольник домика. Выскакивают директор заказника Николай Винклер и егерь Шакин:

— Как вы, живы? Мы так и не добрались до вас, вездеход не фурычит. А у Коли Ежова воспаление легких, он тоже не мог вывезти вас на тракторе.

Запах чужого жилья. Мясной суп! Чай! Папиросы! Но рассиживаться некогда, скорее дальше, дальше! Вперед, «Трик»! Спускаемся в долину реки Тундровой, взбираемся на плоскогорье. Невдалеке «усталые бредут олени», шесть штук. Скатываемся в долину Мамонтовой. Еще километров двадцать позади. Направо вроде бы след и что-то торчит черное из снега. Олень? Нет, неподвижен.

— Может, это человек? — спрашивает Стас.

Расцепляемся, и он мчится туда. Камень!

Где мы? Правильно ли едем? Скорость! Наползает туман, потом проясень и перед нами кораль с избушкой Димы Белых. Дверь замело снегом — хозяина нет. Только по папиросе — и дальше.

Пересаживаюсь за руль. Спуск, подъем, спуск, подъем… Натужно урча, взбираемся на перевал. Заструги сравняло последними пургами, ехать теперь гораздо легче. Вступаем в яркую полосу заходящего солнца. Снег алый, как тогда, месяц назад, когда мы мчались на Дрем-Хед. «Трик» прет на полную мощность, гудит сильно и ровно.

Перевал. Катимся с него в легкой поземке в ущельях гор Сомнительных. Впереди просвет, и в нем уже видим морской берег. Самый неровный отрезок пути, по тундре, по острым застругам, медленно, метр за метром. Еще рывок, и впереди открываются дома.

В полукилометре от них «Трик» начинает чихать, глохнет. Неужели встал? Переглядываемся со Стасом и хохочем. Нет, гляди-ка, взревел, пошел. Круг вокруг дома Плечевых. Выскакивает на крыльцо Женя:

— Ребята! Жопы! Это вы или не вы? Я всех тут на дыбы поднял, телеграфировал в райком, в Москву: прошу за мой счет отправить вездеход. У меня люди в тундре! Но вся техника вдруг поломалась, вся техника, вся — отказала! Я их всех стрелять буду, всех!..

 

 

20 апреля

Два дня бушевала пурга, но вот утихла. Переносимся на «Трике» за пятьдесят километров — в бухту Роджерса. Полярная станция, где я зимовал когда-то, ровно десять лет назад. И начальник прежний — «Пэпэ», Петр Петрович Тимофеев по прозвищу Авральщик. Обнялись.

— Ты помнишь, как мы зимовали? — говорит. — Не тот полярник пошел, не тот! По три должности нахватали, лишь бы денег побольше, в результате ни с одной не справляются. Да, слушай, тут нас забомбардировала радиограммами твоя жена. «Дайте знать о судьбе экспедиции Беликова—Шенталинского, почему молчат». Потеряла, ждет не дождется…

 

 

21 апреля

Прилетают сразу три самолета, садятся на льду бухты. Погрузка. Стас остается — надо еще вывезти с Дрем-Хеда снаряжение. Провожает кроме него эскимос Нанаун, мой старый друг: «Когда приедешь еще?» Гулянье на бухте: самолеты, собаки, люди… Взлет. Фигурки людей, уже сверху, все меньше и меньше. Остров медленно удаляется и тает за горизонтом.

 

 

23 апреля

Весна! Еще на Дрем-Хеде нас обрадовала ее вестница — первая пуночка, а в бухте Роджерса — целые стаи их, на мысе Шмидта — капель, в Кепервееме — проталины, в Магадане — черная обтаявшая земля, а в Красноярске она уже задышала…

В Москву мы прилетаем к полуночи. Здесь уже настоящая весна, весна в разгаре, весна в образе моей Тани и сына Сережки — тянется сквозь аквариум аэровокзала.

Утром мы распахнем окно — в него ворвутся запахи земли, птичий щебет, зеленеющие свечи деревьев…

 

 

Краткое послесловие. 2018 год

Этому моему дневнику почти полвека. Наша экспедиция 1972 года, такая, может показаться, кустарная, слабо обеспеченная, безрассудно-опасная, была одной из первых в серии многолетних комплексных научных исследований белого медведя на острове Врангеля. Развиваясь и совершенствуясь, они стали новым этапом в изучении и сохранении этого зверя, послужили созданию на Острове Государственного природного заповедника со статусом объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО.

Мой друг Стас — Станислав Егорович Беликов — ныне крупнейший эксперт по белому медведю, членкор Российской академии естественных наук, заведующий лабораторией Института охраны окружающей среды, заслуженный эколог России. Недавно он вернулся с нашего Острова, где в составе российско-американской экспедиции проводил мониторинг белого медведя. И вот что рассказал:

— Представляешь, за один осенний месяц мы насчитали на Острове пятьсот восемьдесят девять медведей! Это уникальное скопление, абсолютный рекорд, никогда и нигде в Арктике такого не наблюдалось. Причем считали мы только на своих маршрутах, а сколько осталось вне поля нашего зрения… Правда, в это время на берег выбросило тушу гренландского кита — приманка, и звери получили подкормку. Но причина такого массового нашествия все же в другом. Льды. Льды, а с ними и основная пища медвежья, тюлени, были слишком далеко, мишки оказались заперты на Острове. Так что радоваться не приходится. Если раньше угрозой для медведей было уничтожение их человеком, то теперь главная проблема — изменение климата, темпы таяния морского льда, глобальное потепление. Белый медведь по-прежнему герой Красной книги, сейчас ему еще больше грозит опасность исчезнуть с лица Земли…

А еще Стас сказал, что на карте Острова теперь прочно закрепился топоним Долина Гномов, хотя, кроме нас, никто не знает о происхождении этого названия.